   З.ФРЕЙД
   Сочинения

 СТРОКИ БИОГРАФИИ
 Психология масс и анализ человеческого "Я"
 О сновидении
 Массовая психология
 Печаль и меланхолия
 Достоевский и отцеубийство
 Введение в психоанализ
 Этот человек Моисей


   З.ФРЕЙД - СТРОКИ БИОГРАФИИ
   Выкуп - 100 тысяч шиллингов

   Родился в городке Фрайберг в Моравии (тогда провинция Австрии) 6  мая
1856 года. Поступил на медицинский  факультет  Венского  университета  в
1873 году. Работал в терапевтической, психиатрической клиниках  Вены,  у
Шарко - в Париже, у Бернхайма - в Нанси. В 1881 г. получил степень  док-
тора медицины. Вместе с Йозефом Брейером разработал катартический  метод
лечения неврозов. В 1895 г. в и шла их книга "Исследования истерий".  От
нее принято вести историю психоанализа. С 1902 г. -  профессор  Венского
университета.
   Более сорока лет посвятил разработке теории и практике  психоанализа.
Работы: "Толкование сновидений" (1899), "Психопатология обыденной жизни"
(1901), "Тотем и  табу"  (1913),  "Лекции  по  введению  в  психоанализ"
(1917), "Психология масс и анализ человеческого "Я" (1921), "Я" и  "Оно"
(1923), "Будущее одной иллюзий" (1927), "Неудовлетворенность в культуре"
(1930) и другие. В 1930 году удостоен Премии Гете, в 1936 г.  избирается
иностранным членом Королевского научного общества (Лондон).
   Фрейда называют и ученым, и провидцем, и основоположником нового нап-
равления в науке. С его именем связывают понятие бессознательного в пси-
хике человека. Его теория обогатила многие области современных знаний.
   В 1938 году, после вторжения нацистов в Австрию, стал узником  гетто.
Его лишили паспорта, конфисковали имущество,  библиотеку.  Международное
психоаналитическое общество пыталось вызволить Фрейда. Фашисты  потребо-
вали выкуп. Одна из пациенток Фрейда, принцесса Мария Бонапарт, заплати-
ла 100 тысяч шиллингов за его освобождение.  Семья  Фрейда  переехала  в
Лондон, а четыре его сестры погибли в газовых камерах.
   Умер в Лондоне 23 сентября 1939 года.

   З.ФРЕЙД
   НЕДОВОЛЬСТВО КУЛЬТУРОЙ

   I
   Невозможно отрешиться от мысли, что обычно люди меряют все ложной ме-
рой: они рвутся к власти, успеху и богатству, восхищаются теми, кто всем
этим обладает, зато недооценивают истинные блага  жизни.  Правда,  такое
обобщение как всегда небезопасно;  предается  забвению  многокрасочность
человеческого мира и душевной жизни. Есть люди, которым не отказывают  в
почтении  их  современники,  хотя  все  их  величие  покоится  на  таких
свойствах и деяниях, которые совершенно чужды целям и идеалам толпы. До-
пустим, что великими их признает тоже меньшинство, тогда как подавляющее
большинство ничего не желает о них знать; но и тут не  все  так  просто,
если учесть расхождение человеческих слов и  дел,  многообразие  людских
желаний.
   Один из этих замечательных людей в письмах называет меня  своим  дру-
гом. Я послал ему свою небольшую работу, где религия  расценивается  как
иллюзия. Он отвечал мне, что был бы целиком согласен с моей оценкой,  но
сожалеет, что я не воздал должного подлинному  источнику  религиозности.
Таковым он считает особое чувство, никогда его не покидающее,  обнаружи-
ваемое им у многих других и, предположительно, присущее  миллионам.  Это
чувство он называет оощущением вечностип, чувством чего-то  безгранично-
го, бескрайнего, оокеаническогоп. Такое чувство - дело чисто  субъектив-
ное, это не вопрос веры. Здесь не примешивается обещание  личного  бесс-
мертия, но зато в этом чувстве - источник религиозной энергии,  питающей
различные церкви и религиозные системы. Они направляют его по определен-
ным каналам, где оно и поглощается. Лишь на основании такого оокеаничес-
когоп чувства человек может называть себя религиозным - даже если он от-
вергает всякую веру и любую иллюзию.
   Это суждение моего уважаемого друга, который сам однажды  отдал  дань
волшебству поэтической иллюзии, поставило меня перед лицом немалых труд-
ностей1. У себя я не нахожу этого оокеаническогоп чувства; научному под-
ходу чувства вообще создают неудобства. Можно попытаться описать их  фи-
зиологические признаки. Там, где это получается, - а я опасаюсь, что оо-
кеаническое. чувство такой характеристике не поддается,  -  не  остается
ничего, кроме содержания тех представлений, которые ассоциативно связаны
с этим чувством. Если я правильно понял моего друга, он имеет в виду  то
же самое, что и один оригинальный и весьма своеобразный поэт,  утешавший
своего героя перед самоубийством: оНам не уйти из  этого  мирап2.  Таким
образом, речь идет о чувстве неразрывной связи, принадлежности к мирово-
му целому. Для меня это имеет, скорее, характер интеллектуального  умоз-
рения - конечно, не без сопровождающих чувств, но их ведь хватает и  при
других мыслительных актах сходной значимости. Личный  опыт  не  убеждает
меня в том, что такие чувства первичны по своей природе, Я не могу оспа-
ривать на этом основании факта наличия их у других; вопрос лишь  в  том,
насколько верно они истолковываются и могут ли считаться оfons et origoп
всех религиозных запросов.
   Мне нечего предложить для окончательного решения этой проблемы.  Идея
о непосредственном, изначальном оповещении человека этим  чувством  -  о
его связи с окружающим миром - звучит столь странно, так плохо совмести-
ма с нашей психологией, что следовало бы предпринять психоаналитическое,
т.е. генетическое исследование подобного чувства. Тогда в нашем распоря-
жении следующий путь: в нормальном состоянии для нас нет  ничего  досто-
вернее чувства самих себя, нашего собственного оЯп, кажущегося  нам  са-
мостоятельным, целостным, ясно отличимым от всего остального,  Видимость
обманчива, не существует четкой внутренней границы между оЯп и бессозна-
тельной душевной субстанцией, обозначаемой нами как оОноп. оЯп  для  нее
служит лишь фасадом - этому научил нас психоанализ. Ему предстоит еще во
многом уточнить отношения между оЯп и оОноп, однако, по крайней  мере  в
отношениях с внешним миром, оЯп кажется отделенным от последнего  резкой
разграничительной линией. Только в одном, хотя и необычайном, но не  па-
тологическом состоянии дело обстоит иначе. На вершине влюбленности  гра-
ница между оЯп и объектам угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевид-
ности, влюбленный считает оЯп и оТып единым целым  и  готов  вести  себя
так, будто это соответствует действительности. То, что  на  время  может
устранить известная физиологическая функция, может,  конечно,  быть  ре-
зультатом и болезнетворных процессов, Из патологии нам известно  большое
число состояний, когда грань между оЯп и внешним миром делается ненадеж-
ной, либо границы пролагаются неверно. Таковы случаи, при которых  части
нашего собственного тела или даже душевной жизни - наши восприятия, мыс-
ли, чувства - кажутся нам как бы чужими, не принадлежащими  нашему  оЯп.
Либо те случаи, когда на внешний мир переносится нечто  порожденное  или
явно принадлежащее оЯп. Таким образом, чувство оЯп также подвержено  на-
рушениям, а границы оЯп неустойчивы.
   Дальнейшие размышления показывают, что чувство оЯп взрослого человека
не могло быть таковым с самого начала, Оно  должно  было  пройти  долгий
путь развития. Понятийно это зачастую недоказуемо, но реконструируется с
достаточной степенью вероятности3. Младенец еще не отличает  своего  оЯп
от внешнего мира как источника приходящих к нему ощущений, Его постепен-
но обучают этому различные импульсы. Сильнейшее впечатление должно  про-
изводить на него то, что одни источники возбуждения все время могут  по-
сылать ему ощущения (позже он узнает в них  органы  собственного  тела),
тогда как другие источники время от времени ускользают.  Самый  желанный
из них- - материнская грудь, призвать которую к себе можно  только  нас-
тойчивым криком. Так оЯп противопоставляется некий ообъектп, нечто нахо-
димое  ововнеп,  появляющееся  только  в  результате  особого  действия.
Дальнейшим побуждением к вычленению оЯп из массы ощущений, а тем самым к
признанию внешнего мира, являются частые, многообразные  и  неустранимые
ощущения боли и неудовольствия. К-их устранению  стремится  безраздельно
господствующий в психике принцип удовольствия. Так возникает тенденция к
отделению оЯп от всего, что может сделаться  источником  неудовольствия.
Все это выносится вовне,  а  оЯп  оказывается  инстанцией  чистого  удо-
вольствия, которому противостоит чуждый и угрожающий  ему  внешний  мир.
Границы такого примитивного оЯ п - чистого удовольствия  -  исправляются
под давлением опыта.Многое из того, что приносит удовольствие и от  чего
нельзя отказаться, принадлежит все же не оЯп, а ообъектуп.  И  наоборот,
многие страдания, от которых хотелось бы избавиться, неотделимы от ооЯп,
имеют внутреннее происхождение.  Целенаправленная  деятельность  органов
чувств и соответствующих умственных усилий учит человека методам  разли-
чения внутреннего (принадлежащего оЯп) и внешнего, пришедшего из окружа-
ющего мира. Тем самым он делает первый шаг к  утверждению  принципа  ре-
альности, который будет управлять дальнейшим его развитием. Такое разли-
чение, понятно, служит и практическим целям - защите от угрожающих  неп-
риятных ощущений. То обстоятельство, что оЯп способно применять для  за-
щиты от внутреннего неудовольствия те же методы, которыми оно пользуется
против  внешних  неприятностей,  является  исходным  пунктом   некоторых
серьезных психических расстройств.
   Так оЯп отделяется от внешнего мира. Вернее, первоначально оЯп  вклю-
чает в себя все, а затем из него выделяется внешний мир.  Наше  нынешнее
чувство ооЯп - лишь съежившийся остаток какого-то  широкого,  даже  все-
объемлющего чувства, которое соответствовало неотделимости оЯп от  внеш-
него мира. Если мы примем, что это первичное чувство ооЯп в той или иной
мере сохранилось в душевной жизни многих людей, то  его  можно  признать
своего рода спутником более узкого и ограниченного чувства оЯп в  зрелом
возрасте. Этим же объясняются представления о безграничности и  связи  с
мировым целым, именуемые моим другам оокеаническимп чувством. На  вправе
ли мы из остатков первоначального, существующего наряду с возникшим поз-
же, выводить второе из первого?
   Конечно, в этом не была бы ничего удивительного - ни в области душев-
ной жизни, ни в любой иной. Мы твердо убеждены, что в  животном  царстве
высокоразвитые виды произошли от самых низших, причем  простейшие  формы
жизни встречаются и поныне. Гигантские динозавры вымерли, освободив мес-
то млекопитающим, но такой представитель этого вида, как крокодил,  про-
должает здравствовать и сегодня. Эта аналогия может показаться несколько
натянутой, да и ущербной, поскольку выжившие низшие виды по большей час-
ти не являются истинными предками современных более развитых видов. Про-
межуточные звенья по большей части вымерли, они известны только  по  ре-
конструкциям. Напротив, в душевной жизни сохранение примитивного  наряду
с возникшим из него и преобразованным встречается столь часто,  что  тут
даже можно обойтись без примеров. Происходят перерывы  в  развитии,  ка-
кая-то количественно определенная часть  влечения  остается  неизменной,
тогда как другая развивается дальше.
   Мы затрагиваем тем самым общую проблему сохранения психического,  еще
почти не разработанную, но столь увлекательную и значимую, что даже  без
достаточного к тому повода уделим ей толику внимания. С тех пор, как  мы
преодолели заблуждение, будто обычное забывание есть разрушение следа  в
памяти, иначе  говоря,  уничтожение,  мы  склонны  придерживаться  иного
взгляда. А именно, в душевной жизни ничто, раз возникнув,  не  исчезает,
все каким-то образом сохраняется, и при известных условиях, например,  в
случае далеко зашедшей регрессии, может вновь  всплыть  на  поверхность.
Попробуем содержательно пояснить это на примере из другой области, В ка-
честве такой иллюстрации возьмем развитие Вечного Города4. Историки учат
нас, что древнейший Рим был Roma quadrata, огороженным поселением на Па-
латине. Затем следует период Septimontium - объединения поселений на се-
ми холмах, из которых возникает город, границей коего была стена  Сервия
Туллия, а потом, после всех перестроек республиканского и раннеимперско-
го времен, стены, воздвигнутые императором  Аврелианом.  Не  прослеживая
далее истории города, зададим себе вопрос: что  найдет  от  этих  ранних
стадий посетитель сегодняшнего Рима, даже если он снабжен самыми  совер-
шенными познаниями истории и топографии. Стену  Аврелиана,  несмотря  на
некоторые повреждения и про  ломы,  он  увидит  почти  не  изменившейся.
Кое-где, благо даря раскопкам, он сможет  увидеть  остатки  вала  Сервия
Имея достаточные познания - превосходящие знания современной  археологии
- он мог бы, наверное, восстановить очертания этих стен по  всему  пери-
метру, даже контуры Roma quadrata. Но от  зданий,  когда-то  заполнявших
эти рамки древнего города, он не обнаружит ничего или почти ничего - эти
здания более не существуют. Великолепные познания в  римской  истории  в
лучшем случае позволят ему установить, где стояли храмы  и  общественные
здания той эпохи. Теперь на их месте руины, да и не самих этих  сооруже-
ний, а позднейших пристроек после пожаров и разрушений. Нет нужды  напо-
минать, что все эти останки  древнего  Рима  вкраплены  сегодня  в  хаос
большого города, возникшего за последние века, начиная с эпохи Возрожде-
ния. Конечно, многие древности погребены в городской почве или под  сов-
ременными зданиями Таков способ сохранения прошлого в исторических горо-
дах, вроде Рима.
   Сделаем теперь фантастическое предположение, будто Рим - не место жи-
тельства, а наделенное психикой существо - со столь же долгим и  богатым
прошлым в котором ничто, раз возникнув, не исчезало, а  самые  последние
стадии развития сосуществуют со всеми прежними. В случае Рима это  озна-
чало бы, что по-прежнему возносились бы ввысь  императорский  дворец  на
Палатине и Septimontium Септимия Севера, а карнизы замка Ангела  украша-
лись теми же прекрасными статуями, как и до  нашествия  готов  и  т.  д.
Больше того, на месте Палаццо Каффарелли - который, однако,  не  был  бы
при этом снесен - по-прежнему стоял бы храм Юпитера Капитолийского, при-
чем не только в своем позднейшем облике, каким его видели в  императорс-
ком Риме, но и в первоначальном облике, с этрусскими формами, украшенном
терракотовыми антефиксами. Там, где ныне стоит Колизей,  можно  было  бы
восхищаться и исчезнувшим Domus Aurea Нерона; на площади Пантеона мы об-
наружили бы не только сохраненный для нас Пантеон Адриан  -  на  том  же
месте находилась бы и первоначальная постройка Агриппы. На одном  и  том
же основании стояли бы церковь Maria Sopra Minerva и  древний  храм,  на
месте которого она была построена. И при небольшом изменении угла зрения
появлялось бы то одно, то другое здание.
   Нет смысла развивать эту фантазию далее - она ведет к чему-то несооб-
разному и даже абсурдному. Историческая  последовательность  представима
лишь посредством пространственной рядоположенности: одно и то же  прост-
ранство нельзя заполнить дважды. Наша попытка может  выглядеть  праздной
забавой, но тому есть оправдание - она показывает всю сложность передачи
душевной жизни с помощью наглядных образов.
   Следует предупредить возможный упрек: почему мы избрали для сравнения
с душевным прошлым именно историю города? Гипотеза о  сохранности  всего
прошедшего относится и к душевной жизни - при том условии, что  не  были
повреждены органы психики, их ткань не пострадала от травмы или воспале-
ния. Но историю всякого города, даже если у него не столь  бурное  прош-
лое, как у Рима, или если он не знал вторжений неприятеля,  как  Лондон,
не миновали разрушительные воздействия - сравнимые с указанными причина-
ми заболевания. Самое мирное развитие любого города всегда сопровождает-
ся разрушением и сносом зданий, и уже поэтому история города  изначально
несопоставима с душевным организмом.
   Это возражение заставляет нас оставить яркую палитру  контрастов;  мы
обращаемся к более близкому объекту сравнения, каковым является тело жи-
вотного или человека. Но и здесь мы сталкиваемся с чем-то сходным.  Ран-
ние стадии развития никоим образом  не  сохранились,  они  стали  строи-
тельным материалом для более поздних форм и растворились в них.  Зародыш
исчез во взрослом теле, загрудинная железа ребенка после  достижения  им
половой зрелости заменяется соединительной тканью, но как таковая  более
не существует. В полых костях взрослого можно  узнать  очертания  костей
ребенка, но последние принадлежат прошлому, они вытягивались  и  утолща-
лись, пока не приобрели окончательную форму. Сохранение всех ранних ста-
дий, наряду с завершенными, возможно лишь в душевной жизни, а  мы  не  в
состоянии наглядно это представить.
   Возможно, мы заходим слишком далеко с предположениями такого рода,  и
нам следовало бы удовлетвориться утверждением, что прошлое может  сохра-
няться в душевной жизни, что здесь нет неизбежного разрушения. Вероятно,
в психике многих стариков - в виде нормы или исключения - все  настолько
стирается или разъедается, что прошлого уже никак не оживить и не  восс-
тановить. Быть может, сохранение вообще связано с определенными  благоп-
риятными условиями. Вполне возможно, но об этом мы ничего не знаем. Поэ-
тому нам следует твердо держаться того, что сохранение прошлого в душев-
ной жизни есть, скорее, правило, нежели исключение.
   Если мы готовы полностью принять наличие  оокеаническогоп  чувства  у
многих людей и склонны сводить его к ранней стадии чувства оЯп, то  воз-
никает следующий вопрос: может ли такое чувство притязать на роль источ-
ника религиозных потребностей?
   Такое притязание не кажется мне убедительным. Чувство  может  служить
источником энергии лишь в том случае, если само оно является  выражением
какой-то сильной потребности. Мне кажется неопровержимым выведение рели-
гиозных нужд из детской беспомощности и связанного с нею обожания  отца.
Тем более, что это чувство не только проистекает  из  детства,  но  и  в
дальнейшем поддерживается страхом перед всемогуществом судьбы. Мне труд-
но привести другой пример столь же сильной в  детстве  потребности,  как
нужда в отцовской защите. Поэтому роль оокеаническогоп чувства второсте-
пенна, оно могло бы служить только восстановлению безграничного  нарцис-
сизма. Мы в состоянии четко проследить первоистоки религиозных воззрений
- вплоть до чувства  детской  беспомощности,  За  ним  может  скрываться
что-нибудь еще, но пока все это окутано густым туманом.
   Я допускаю, что в дальнейшем оокеаническоеп чувство оказалось связан-
ным с религией. Единство со всем сущим (его идейное содержание) выступа-
ет как первая попытка религиозного утешения, как еще один способ отрица-
ния той опасности, которая угрожает оЯп со стороны внешнего мира.  Приз-
наюсь, мне трудно оперировать этими едва  уловимыми  величинами;  Другой
мой друг, неутолимая жажда знаний которого  привела  к  самым  необычным
экспериментам и сделала его чуть ли  не  всеведущим,  уверял  меня,  что
практика йоги действительно  может  пробудить  такие  новые  ощущения  и
чувство всеобщности (отключением от внешнего мира, концентрацией  внима-
ния на телесных функциях, особыми дыхательными упражнениями). Он склонен
считать это регрессией к древнейшим состояниям душевной жизни, уже давно
покрытым позднейшими наслоениями. В этом он видит, так сказать, физиоло-
гическое обоснование мистической премудрости. На первый план здесь  выс-
тупает связь с многообразными темными  проявлениями  души,  такими,  как
транс и экстаз. Меня это заставляет лишь вспомнить слова из оНыряльщикап
Шиллера:
   Блажен, кто там дышит в розовом свете.

   II
   В моей работе оБудущее одной иллюзиип речь шла не столько о глубинных
истоках религиозного чувства, сколько о религии обычных людей -  системе
догм и обещаний, которая, с одной стороны, с завидной полнотой объясняет
загадки этого мира, с другой же - уверяет человека в том, что заботливое
Провидение стоит на страже его жизни и возместит ему лишения посюсторон-
него существования. Это Провидение обычный человек представляет не  ина-
че, как в облике чрезвычайно возвеличенного отца. Только ему ведомы нуж-
ды детей человеческих, а они могут его умилостивить мольбами  и  знаками
раскаяния. Все это настолько инфантильно, так далеко от  действительнос-
ти, что стороннику гуманистических убеждений становится больно от  одной
мысли о том, что подавляющее большинство смертных никогда не  поднимется
над подобным пониманием жизни. Но еще постыднее попытки  защиты  религии
большим числом наших современников, которые должны были бы  видеть,  что
такой религии нельзя придерживаться. Они отстаивают ее пункт за  пунктом
в жалких арьергардных боях. Может возникнуть даже желание влиться в ряды
верующих, чтобы напомнить философам, спасающим Бога религии, заменяя его
безличным, призрачно абстрактным принципом, о предостережении: оНе поми-
най всуе имени Господа Бога твоего! п Не стоило бы им ссылаться на  иных
великих мыслителей прошлого - известно, почему  тем  приходилось  делать
нечто подобное.
   Вернемся к нашему обычному человеку и его религии - единственной, ко-
торая заслуживает этого имени. Тут можно вспомнить известное  высказыва-
ние одного из наших великих поэтов и мудрецов, который так выразился  об
отношении религии к искусству и науке:

   Кто владеет наукой и искусством,
   Тот владеет и религией;
   Кто лишен их обоих,
   Тому остается религия5. Это изречение, с одной  стороны,  противопос-
тавляет религию двум величайшим достижениям человеческого рода, а с дру-
гой стороны, предполагает, что они сопоставимы по своей  жизненной  цен-
ности, могут заменять друг друга. Если мы хотим удалить от религии  даже
рядового человека, то авторитет поэта явно не на нашей стороне.  Изберем
поэтому такой путь, который мог бы нас приблизить к высотам  его  мысли.
Данная нам жизнь слишком тяжела, она приносит нам  слишком  много  боли,
разочарований, неразрешимых проблем. Чтобы ее вынести, нам  не  обойтись
без облегчающих средств (как говаривал Теодор Фонтане, нам  не  обойтись
без вспомогательных конструкций). Такие  средства,  по  всей  видимости,
подразделяются на три группы: сильное отвлечение, позволяющее  нам  едва
замечать  свои  несчастья;  заменители  удовлетворения,   несколько   их
уменьшающие; и наркотики, делающие несчастья неощутимыми. Что-нибудь по-
добное всегда необходимо6. На отвлечения указывал  Вольтер,  когда,  под
конец соКандидап, давал совет возделывать свой сад". Таким же отвлечени-
ем является.и научная деятельность. Заменители удовлетворения, предлага-
емые, например,  искусством,  при  всей  своей  иллюзорности  психически
действенны - благодаря той роли, которую играет фантазия в душевной жиз-
ни. Наркотические средства оказывают влияние на наше тело, изменяют  его
химизм. Не так уж просто определить место религии в этом ряду, для этого
нам нужно начать издалека.
   Вопрос о смысле человеческой жизни ставился  бесчисленное  количество
раз; удовлетворительный ответ на него пока  что  не  был  найден,  может
быть, его вообще не найти.  Некоторые  из  вопрошавших  добавляли:  если
жизнь не имеет никакого смысла, то она теряет для них  всякую  ценность.
Но угроза такого рода ничего не меняет. Скорее, может показаться, что мы
вправе отклонить этот вопрос. Его предпосылкой является человеческое са-
момнение, с многообразными проявлениями которого мы уже знакомы. Ведь не
говорят о смысле жизни животных, разве что в связи с их  предназначением
служить человеку. Но и это несостоятельно, поскольку он  не  знает,  что
ему делать со многими животными, помимо их описания, классификации, изу-
чения. Бесчисленные виды животных избежали, однако, даже подобного  при-
менения, так как жили и вымерли еще до того, как за них взялся  человек.
Только религия берется отвечать на вопрос о смысле  жизни.  Мы  вряд  ли
ошибемся, если скажем, что идея смысла жизни возникает вместе с  религи-
озными системами и рушится вместе с ними.
   Мы обратимся поэтому к более скромному вопросу: что сами люди полага-
ют целью и смыслом жизни, если судить по их поведению, чего они  требуют
от жизни, чего хотят в ней достичь? Отвечая на этот вопрос, трудно  оши-
биться: они стремятся к счастью, они хотят стать и пребывать  счастливы-
ми. Две стороны этого стремления - положительная и отрицательная цели; с
одной стороны, отсутствие боли и неудовольствия, с другой -  переживание
сильного чувства удовольствия. В узком смысле слова под осчастьемп пони-
мается только последнее. В  соответствии  с  этим  удвоением  цели  дея-
тельность людей идет по двум направлениям в зависимости от  того,  какую
из этих целей - преимущественно или даже исключительно - стремится  осу-
ществить деятельность.
   Как мы видим, цель жизни просто задана принципом  удовольствия,  Этот
принцип с самого начала руководит работой душевного аппарата; не  подле-
жит сомнению его целенаправленность, и все же  программа  принципа  удо-
вольствия вступает в противоречие со всем миром, как с макрокосмом,  так
и с микрокосмом. Она вообще  неосуществима,  ей  противостоит  все  уст-
ройство Вселенной: можно было бы сказать, что  намерение  оосчастливитьп
человека не входит в планы отворенияп. То, что в  строгом  смысле  слова
называется счастьем, проистекает, скорее, из внезапного  удовлетворения,
разрядки достигшей высокого уровня напряжения потребности. По самой сво-
ей природе это возможно только как эпизодическое явление.  Любое  посто-
янство, длительность ситуации, страстно желательной с точки зрения прин-
ципа удовольствия, вызывает у нас лишь чувство равнодушного  довольства,
Мы устроены таким образом, что способны наслаждаться  лишь  при  наличии
контраста и в малой степени самим состоянием7. Так что возможности наше-
го счастья ограничиваются уже нашей конституцией. Куда меньше трудностей
с испытанием несчастья. С трех сторон нам угрожают страдания: со стороны
нашего собственного тела, приговоренного к упадку и разложению,  предуп-
редительными сигналами которых являются боль и страх - без них нам  тоже
не обойтись. Со стороны внешнего мира, который может яростна обрушить на
нас свои огромные, неумолимые и разрушительные силы. И, наконец, со сто-
роны наших отношений с другими людьми. Страдания, проистекающие из  пос-
леднего источника, вероятно, воспринимаются нами  болезненнее  всех  ос-
тальных; мы склонны считать их каким-то излишеством, хотя они ничуть  не
менее неизбежны и неотвратимы, чем страдания иного происхождения.
   Не удивительно поэтому, что под давлением этих потенциальных  страда-
ний люди несколько умеряют свои притязания на счастье. Подобно тому  как
сам принцип удовольствия под влиянием внешнего мира преобразуется в  бо-
лее скромный принцип реальности, мы уже считаем себя  счастливыми,  если
нам удалось избегнуть несчастья, превозмочь страдания, Задача  избегнуть
страдания вытесняет на второй план стремление к удовольствию.  Размышле-
ние подводит нас к пониманию того, что к решению этой задачи ведут  раз-
ные пути; все они рекомендовались различными школами житейской  мудрости
и были испробованы людьми. Ничем  не  ограниченное  удовлетворение  всех
нужд выдвигается как самый что ни на есть соблазнительный  образ  жизни,
но такая программа ставит наслаждение  выше  осторожности,  что  слишком
быстро ведет к наказанию. Другие методы, основной целью которых является
уклонение от неудовольствия, различаются в зависимости от  того,  какому
источнику неудовольствия уделяется основное внимание. Имеются крайние  и
умеренные методы, односторонние или действующие сразу по нескольким нап-
равлениям, Добровольное одиночество, уход от других людей является самым
обычным видом защиты от страдания, возникающего во взаимоотношениях меж-
ду людьми. Понятно, какого рода счастья можно достичь  на  этом  пути  -
счастья покоя. Если задача защиты от угроз внешнего мира ставится исклю-
чительно перед самим собой, но нет иного пути, кроме какого-нибудь ухода
от мира. Конечно, есть иной и лучший путь: в качестве члена человеческо-
го общества с помощью науки и техники перейти в наступление на природу и
подчинить ее человеческой воле. Тогда человек действует со всеми и  ради
счастья всех. Самыми интересными методами предотвращения страданий явля-
ются, однако, методы воздействия на  собственный  организм.  В  конечном
счете любое страдание есть лишь наше ощущение, оно существует только по-
тому, что мы его испытываем вследствие определенного  устройства  нашего
организма.
   Самым грубым, но и наиболее действенным методом  является  химическое
воздействие, интоксикация. Не думаю, что кому-либо удалось разгадать его
механизм, но мы имеем дело с фактом существования чуждых  организму  ве-
ществ, наличие которых в крови и тканях вызывает у нас  непосредственное
чувство удовольствия; к тому же оно так изменяет нашу  чувствительность,
что мы теряем способность ощущать неприятное.  Оба  эти  воздействия  не
только одновременны, они кажутся и внутренне взаимосвязанными.  В  нашем
собственном химизме, однако, должны существовать  вещества,  действующие
подобным же образом. Мы знаем по крайней мере одно болезненное состояние
- манию, при котором поведение напоминает воздействие наркотиков без  их
реального употребления.  Кроме  того,  наша  нормальная  душевная  жизнь
представляет собой колебание между легкими и отягощенными  формами  раз-
рядки чувства наслаждения, параллельно которым уменьшается или  увеличи-
вается чувствительность к неприятному. Очень жаль, что  эта  токсическая
сторона душевных процессов до сих пор ускользала от научного  исследова-
ния. Действие наркотиков в борьбе за счастье и  избавление  от  бедствий
оценивается как такое благодеяние, что и индивиды, и целые народы  отво-
дят им почетное место в своей экономии либидо. Наркотикам благодарны  не
только за непосредственное удовольствие, но также за высокую степень не-
зависимости от внешнего мира. С помощью этого  оосвободителя  от  заботп
можно в любое время уклониться от гнета реальности и найти  прибежище  в
своем собственном мире, где условия получения ощущений отличаются в луч-
шую сторону. Известно, что именно с этим свойством наркотиков связаны их
опасность и вредность. Временами они повинны в том, что впустую  растра-
чивается большое количество энергии, которую можно  было  бы  употребить
для улучшения человеческого удела.
   Сложное строение нашего душевного аппарата допускает,  однако,  целый
ряд  иных  воздействий.  Удовлетворение  влечений  дает  нам  не  только
счастье, оно представляет собой и первопричину тягчайших страданий, ког-
да внешний мир отказывает нам в удовлетворении потребностей  и  обрекает
на лишения. Поэтому можно надеяться на освобождение от  части  страданий
путем воздействия на эти влечения. Такого рода защита от страданий  нап-
равлена уже не на аппарат ощущений, она желает подчинить внутренние  ис-
точники потребностей. Крайним случаем такой защиты является  умерщвление
влечений - как тому учит восточная мудрость и как  это  осуществляет  на
практике йога. Если это удается, то тем самым достигается и отречение от
любой другой деятельности (в жертву приносится жизнь), и мы  иным  путем
достигаем опять-таки лишь счастья покоя. На этом пути можно ставить уме-
ренные цели, скажем, когда стремятся только к контролю над жизнью  наших
влечений, Господствующими становятся в таком случае  высшие  психические
инстанции, подчиненные принципу реальности. Здесь вовсе нет отречения от
цели удовлетворения влечений; определенного рода защита против страданий
достигается благодаря менее  болезненному  ощущению  неудовлетворенности
контролируемых влечений в сравнении с необузданными первичными влечения-
ми. Но следствием этого является  и  несомненное  снижение  возможностей
наслаждения. Чувство счастья при удовлетворении диких, не укрощенных оЯп
влечений несравнимо интенсивнее, чем насыщение контролируемых  влечений.
Непреодолимость извращенных импульсов, а может быть  и  притягательность
запретного плода вообще, находят здесь свое экономическое объяснение.
   Другая техника защиты от страданий пользуется смещениями либидо, дос-
тупными нашему душевному аппарату. Благодаря этому его  функционирование
становится более гибким. Задача состоит в  такого  рода  смещении  целей
влечений, чтобы они не сталкивались с отказом со стороны внешнего  мира,
чему способствует сублимация влечений. Человек достигает  больше  всего,
повысив уровень наслаждения от психической  и  интеллектуальной  работы.
Тогда судьба мало чем может ему повредить.  Такое  удовлетворение,  как,
например, радость творчества художника при воплощении образов своей фан-
тазии или радость ученого при решении проблем и познании истины, облада-
ют особым качеством, которое нам, наверное, удастся когда-нибудь охарак-
теризовать с точки зрения метапсихологии. Сейчас мы можем  лишь  образно
сказать, что они кажутся нам самыми оутонченными и возвышеннымип, но  их
интенсивность невысока в сравнении с грубыми первичными влечениями;  они
не потрясают нашу плоть. Слабость этого метода состоит в  том,  что  его
применимость не универсальна. Он доступен лишь немногим людям, предпола-
гает наличие особых, не слишком часто встречающихся способностей и даро-
ваний. Но и этим немногим избранным он не обеспечивает совершенной защи-
ты от страданий: он не  одевает  их  в  латы,  непроницаемые  для  стрел
судьбы,  и  отказывает,  как  только  источником  страданий  оказывается
собственная плоть8. Если уже этот метод дает наглядное  представление  о
стремлении сделаться независимым от внешнего мира, о поисках  удовлетво-
рения во внутреннем мире психических процессов, то  в  следующем  методе
защиты от страданий эти черты еще более усиливаются. Связь с реальностью
здесь еще меньше, удовлетворение достигается за счет иллюзий, признавае-
мых как таковые людьми, что не мешает им тем не менее находить наслажде-
ние в уклонении от реальности. Эти иллюзии суть порождения  фантазии.  В
свое время, когда завершалось развитие аппарата  восприятия  реальности,
фантазия  осталась  за  пределами  требований   проверки   представлений
действительностью и сохранилась как иллюзорное исполнение труднодостижи-
мых желаний. На самой вершине такого рода фантастических  удовлетворений
стоит наслаждение произведениями искусства;  посредством  художника  это
наслаждение становится доступным и для  нетворческой  личности9.  Любому
восприимчивому к воздействию искусства человеку оно знакомо как  незаме-
нимый источник наслаждения и утешения. Но легкий наркоз, в  который  нас
погружает искусство, дает не больше, чем мимолетное отвлечение от  тягот
жизни. Он недостаточно силен, чтобы заставить нас забыть о реальных  бе-
дах.
   Энергичнее и основательнее другой метод, который видит  единственного
врага в реальности, являющейся источником всех страданий,- с нею  невоз-
можно сосуществовать, с нею нужно порвать всякие отношения, чтобы хоть в
каком-то смысле быть счастливым. Отшельник отворачивается от мира, он не
хочет иметь с ним дела. Но можно подвигнуться на большее,  можно  возже-
лать переделать мир, создать вместо него другой, в котором были бы унич-
тожены самые невыносимые его черты - они  заменяются  на  другие,  соот-
ветствующие нашим желаниям. Тот, кто в  отчаянном  бунте  становится  на
этот путь, как правило, ничего не достигает -  действительность  слишком
сильна для него. Он становится безумцем и чаще всего не находит себе по-
мощников в попытках реализации своих иллюзий. Впрочем,  можно  предполо-
жить, что у каждого из нас есть свой опунктикп, и мы ведем себя  подобно
параноику, желая своими мечтаниями исправить  ту  или  иную  невыносимую
сторону мира, привнося свои иллюзии в реальность. На  особую  значимость
претендует тот случай, когда множество людей совместными усилиями  пыта-
ются обеспечить себе счастье и защиту  от  страданий  путем  иллюзорного
преобразования действительности. Мы должны признать религии человечества
видами такого массового безумия. Естественно, каждый, сопричастный этому
безумию, таковым себя не считает.
   Я не думаю, что этот список методов  обретения  счастья  и  избегания
страданий является исчерпывающим; знаю также, что этот материал допуска-
ет и иную классификацию. Мною пока что не приводился один из методов  не
потому, что я о нем забыл, но по той причине, что мы к нему еще обратим-
ся в иной связи. Да и как можно забыть об этой технике искусства  жизни!
Она отличается удивительным соединением весьма  своеобразных  черт.  Ес-
тественно, ее целью также является достижение независимости от судьбы  -
назовем ее так за неимением лучшего - и для этого переносит удовлетворе-
ние во внутренние душевные процессы, пользуясь при  этом  вышеупомянутым
свойством перемещаемости либидо. Правда, либидо теперь не отвращается от
внешнего мира, а напротив, цепляется за объекты мира и обретает  счастье
в чувственной к нему привязанности, Эта техника не довольствуется целями
усталого примирения с миром - избегания страданий. Скорее,  она  обходит
такую цель стороной и твердо держится изначального стремления к  положи-
тельному достижению счастья. Быть может, она подходит к этой цели ближе,
чем любой другой метод. Я имею в виду, конечно, ту жизненную ориентацию,
которая ставит в центр любовь и ожидает, что всякое удовлетворение будет
следствием главного: любить и быть любимым. Такая психическая  установка
всем нам слишком хорошо известна; одна из форм любви - половая любовь  -
дала нам прообраз наших стремлений к счастью, приобщив нас к сильнейшему
опыту потрясающего наслаждения. Вполне естественно, что мы  упорно  ищем
счастья на том пути, где оно нам  встретилось  впервые.  Слабая  сторона
этой техники жизни очевидна, иначе кому бы  пришло  в  голову  променять
этот путь к счастью на другой. Никогда мы не оказываемся столь беззащит-
ными перед лицом страдания, чем когда любим;  никогда  не  бываем  столь
безнадежно несчастными, как при потере любимого существа или его  любви.
Этим не исчерпывается техника жизни, основанная на  любви  как  средстве
достижения счастья,- о ней еще многое можно было бы сказать.
   К этому присоединяется интересное обстоятельство:  жизненное  cчастье
ищут преимущественно в наслаждении прекрасным, где бы оно ни представало
перед нашими чувствами или нашим рассудком,- красота человеческих форм и
жестов, природных объектов или ландшафтов, красота в художественных  или
даже в научных творениях. Эстетическая установка как жизненная  цель  не
дает нам подлинной защиты от угрозы страданий, но она  обещает  нам  ряд
компенсаций. Наслаждение прекрасным обладает особым, слегка наркотизиру-
ющим характером  ощущений.  Польза  прекрасного  не  слишком  ясна,  его
культурная ценность тоже не очевидна, и все  же  без  него  культуре  не
обойтись. Эстетика как наука изучает  условия  ощущения  прекрасного;  о
природе и происхождении прекрасного она ничего не может сказать. Как по-
велось, отсутствие результатов прикрывается высокопарной  и  бессодержа-
тельной болтовней. К сожалению, и психоанализ может немногое  уяснить  в
природе прекрасного. Только производность прекрасного от области  сексу-
альных ощущений кажется установленной: она могла бы считаться превосход-
ным примером заторможенного по цели влечения. оПрекрасноеп и овозбуждаю-
щееп суть изначальные свойства сексуального объекта. Заслуживает  внима-
ния тот факт, что сами половые органы, вид которых вызывает возбуждение,
почти никогда не считались красивыми; характер прекрасного связывался  с
известными вторичными половыми признаками.
   Несмотря на неполноту анализа, я все же  осмелюсь  сделать  несколько
заключительных замечаний, в связи с темой нашего исследования. Программа
стать счастливым, к которой нас принуждает принцип  удовольствия,  неис-
полнима, и все же мы не должны - нет, мы не можем - отказаться от стара-
ний хоть как-нибудь ее исполнить. Можно избрать  самые  различные  пути,
будь они позитивными по содержанию цели (стремление к  наслаждению)  или
негативными (избегание страданий). Ни на одном из них нам не  достигнуть
желанного результата. Счастье - в том умеренном смысле, в каком мы можем
признать его возможным,- есть проблема индивидуальной  экономии  либидо.
Здесь невозможен совет, который подходил бы всем: каждый  должен  кроить
себе счастье на собственный фасон Самые разнообразные  факторы  скажутся
на том, какой путь будет избран. Это зависит и от того,  какое  реальное
удовлетворение может ожидать человек от внешнего мира, в  какой  степени
он готов сделаться от него зависимым, наконец, на какие собственные силы
он рассчитывает, чтобы изменить внешний мир в соответствии со своими ча-
яниями. Уже поэтому кроме внешних связей с миром решающее значение  при-
обретает психическая конституция индивида. Человек преимущественно  эро-
тический поставит на первое место чувственные отношения с  другими  лич-
ностями; человек с преобладанием  нарциссического  начала  будет  искать
удовлетворения прежде всего в своих внутренних душевных процессах; чело-
век действия будет держаться внешнего мира, на котором он может испытать
свои силы. Для человека, находящегося  посередине  между  этими  типами,
направленность интересов определяется родом его одаренности и мерой воз-
можной для него сублимации влечений. Всякое крайнее решение ведет к  на-
казанию, оно подвергает опасности из-за  недостаточности  любой  техники
жизни, исключающей все остальные. Подобно тому как осмотрительный  купец
остерегается вкладывать весь свой капитал в одно дело, точно  так  же  и
житейская мудрость дает совет не ждать полной удовлетворенности от одно-
го стремления. Успех никогда не обеспечен, он зависит от соединения раз-
нородных моментов, причем, видимо, ни от одного другого  в  такой  мере,
как от способности психического аппарата приспосабливать свои функции  к
окружающему миру и использовать их для получения наслаждения. Тому,  кто
с рождения получил особенно неблагоприятную конституцию  влечений  и  не
произвел в дальнейшем правильного преобразования и  упорядочения  компо-
нентов либидо, будет трудно достичь счастья во внешнем мире,  в  особен-
ности если перед ним будут стоять  сложные  задачи.  Последней  техникой
жизни, обещающей ему хотя бы эрзац удовлетворения,  остается  бегство  в
невроз, что и происходит, зачастую уже в юные годы. Тот, кто видит  кру-
шение своих стремлений к счастью в более позднем возрасте, находит  уте-
шение в наслаждении хронической интоксикацией либо предпринимает отчаян-
ную попытку бунта - психоз10. Религия препятствует этой  игре  выбора  и
приспособления, так как она навязывает всем в равной степени  свой  путь
достижения счастья и защиты от страданий. Ее техника состоит в  умалении
ценности жизни и и иллюзорном искажении  реальной  картины  мира  -  его
предпосылкой является запугивание интеллекта. Ценой насильственной  фик-
сации психического инфантилизма и включения в систему массового  безумия
религии удается спасти многих людей от индивидуального  невроза.  Но  не
более того - как уже было сказано выше, к счастью ведут многие доступные
людям пути, хотя ни один из них не приводит к нему наверняка. Не  держит
своих обещаний и религия. Когда верующий в  конце  концов  обнаруживает,
что вынужден говорить о онеисповедимых путях Господнихп, то тем самым он
признает последним  утешением  в  страданиях  и  источником  наслаждения
только безусловную покорность. Если он готов на это, наверное, он мог бы
обойтись и без окольных путей.

   III
   Наше исследование о счастье пока не научило нас  практически  ничему,
что не было бы общеизвестным. Даже если мы  добавим  вопрос  о  причинах
труднодостижимости счастья, перспектива получить нечто новое не покажет-
ся намного большей. Мы уже дали на него ответ, указав на  три  источника
страданий: всесилие природы, бренность нашего тела и недостатки учрежде-
ний, регулирующих взаимоотношения людей в семье, государстве и обществе.
Насчет первых двух наш ум не знает колебаний: мы принуждены признать эти
источники страданий неизбежными и подчиниться. Мы  никогда  не  добьемся
полноты власти над природой; наш организм, сам часть природы, всегда ос-
танется бренным, ограниченным в приспособлении и в  деятельности.  Такое
признание не ведет к параличу деятельности, напротив, оно указывает нап-
равление нашим действиям. Если уж мы не в силах избавиться от всех стра-
даний, то мы можем устранить одни, смягчить другие - в этом убеждает нас
опыт многих тысячелетий. Иным является наше отношение к третьему,  соци-
альному источнику страданий. Его нам хотелось бы вообще  устранить,  ибо
мы не в состоянии понять, почему нами же созданные институты  не  должны
служить нам скорее защитой, быть благодеянием. Действительно, стоит  по-
думать, насколько плохо нам удалось это убежище от страданий, как возни-
кает подозрение, не скрывается ли здесь какая-то часть  непобедимых  сил
природы, в данном случае - свойства нашей психики.
   Рассматривая эту возможность, мы сталкиваемся с одним предположением,
столь поразительным, что стоит на  нем  остановиться.  Оно  гласит,  что
большую часть вины за наши несчастья несет наша так называемая культура;
мы были бы несравнимо счастливее, если бы от нее отказались и  вернулись
к первобытности. Я называю это утверждение поразительным, поскольку, как
бы мы ни определяли понятие культуры, все же не вызывает  сомнений,  что
все наши средства защиты  от  угрожающих  страданий  принадлежат  именно
культуре.
   Каким образом столь многие пришли к этой точке зрения, к этой  удиви-
тельной враждебности к культуре? Я полагаю, что  глубокое,  издавна  су-
ществовавшее недовольство культурным состоянием создало почву, на  кото-
рой в определенных исторических обстоятельствах могло произрасти  подоб-
ное осуждение культуры. Мне кажется, что последнее  и  предпоследнее  из
этих обстоятельств были мною установлены; я не обладаю достаточной  уче-
ностью, чтобы проследить всю их цепь в истории человеческого рода.  Фак-
тор враждебности к культуре был причастен уже к победе христианства  над
языческими религиями. Враждебность к культуре была близка  христианскому
учению, лишавшему ценности земную жизнь. Предпоследний исторический  по-
вод появился вместе с географическими открытиями, когда путешествия при-
вели европейцев в соприкосновение с примитивными народами  и  племенами.
Недостаточность наблюдений и отсутствие понимания их  нравов  и  обычаев
были причиной того, что европейцам показалось, будто  эти  народы  ведут
простую, незамысловатую и счастливую жизнь, недоступную для  превосходя-
щих их культурою посетителей. Дальнейший опыт поправил  многие  суждения
такого рода. Часто легкость  жизни,  объясняемая  великодушием  природы,
позволяющей беспечно удовлетворять насущные потребности, ошибочно припи-
сывалась отсутствию запутанных требований культуры. Последний повод  нам
особенно хорошо знаком: он был выявлен вместе с установлением  механизма
неврозов, грозящих подточить и то небольшое счастье, каковым владеет че-
ловек культуры. Обнаружилось, что человек невротизируется, ибо не  может
вынести всей массы ограничений, налагаемых на него обществом во имя сво-
их культурных идеалов. Из этого был сделан вывод,  что  со  снятием  или
значительным уменьшением этих ограничений произошел бы возврат к утерян-
ным возможностям счастья.
   К этому добавляется еще одно разочарование. За время жизни  последних
поколений люди достигли изумительного прогресса в естествознании  и  его
технических применениях, их господство над природой  необычайно  укрепи-
лось. Всем известны различные стороны этого прогресса, вряд ли есть нуж-
да их перечислять. Люди гордятся этими достижениями и имеют на то право.
Но они заметили, что новообретенное господство над пространством и  вре-
менем, подчинение сил природы, исполнение желаний тысячелетней  давности
не увеличили наслаждения от жизни и не сделали их счастливее.  Из  этого
следовало бы удовлетвориться выводом, что власть над природой не являет-
ся единственным условием человеческого счастья,  а  не  выводить  отсюда
бесполезность технического прогресса для экономии счастья,
   Можно было бы возразить: разве это не  положительное  достижение,  не
несомненный прирост счастья, когда я могу сколь угодно часто слышать го-
лос моего ребенка, живущего за сотни километров;  если  я  в  кратчайший
срок по прибытии моего друга узнаю, что ему легко далось долгое и утоми-
тельное путешествие? Разве медицина  не  уменьшила  детскую  смертность,
опасность инфекций при  родах,  разве  средняя  продолжительность  жизни
культурного человека не стала дольше на немалое число лет? К этим благо-
деяниям научно-технического века (столь часто порицаемого) мы  могли  бы
еще многое добавить, но уже раздается голос критика-пессимиста,  напоми-
нающий нам, что все  это,  по  большей  части,  образцы  одешевого  удо-
вольствияп, расхваливаемые в известном анекдоте, Такое удовольствие мож-
но легко себе доставить, оголив зимою ногу, а затем спрятав  ее  обратно
под одеяло. Не будь железной дороги, преодолевающей расстояния, то и ре-
бенок никогда не покидал бы родного города, и не потребовался  бы  теле-
фон, чтобы услышать его голос. Не будь пароходов, пересекающих океан,  и
мой друг не отправился бы в морское плавание, а мне не было бы  нужды  в
телеграфе для успокоения моей тревоги. Какая польза от уменьшения  детс-
кой смертности, если она принуждает нас к крайнему ограничению  деторож-
дения - и мы взращиваем в итоге не больше детей, чем во времена до  гос-
подства гигиены, да еще ставим нашу супружескую жизнь  в  столь  тяжелые
условия и, вероятно, отменяем благотворное действие естественного  отбо-
ра? Наконец, зачем нам долгая жизнь, если она так тяжела, так бедна  ра-
достями и полна страданиями, что мы готовы приветствовать смерть как ос-
вободительницу?
   Кажется несомненным, что в нашей нынешней культуре  мы  скверно  себя
чувствуем, но весьма непросто выяснить.- чувствовали ли себя  счастливее
(и если да, то насколько) люди прежних времен?  Каково  было  участие  в
этом их культурных условий? Мы склонны рассматривать счастье объективно,
перенося самих себя в те давние условия с нашими притязаниями и с  нашей
восприимчивостью. Мы хотим проверить, какие поводы могли бы там  обнару-
житься для ощущения счастья или несчастья. Такой подход  кажется  объек-
тивным, поскольку отвлекается от изменчивости субъективных ощущений.  Но
он является по существу самым субъективным, ибо на место неизвестной ду-
шевной конституции ставится своя собственная. Впрочем,  и  само  счастье
есть нечто целиком субъективное. Можно сколько угодно ужасаться  положе-
нием рабов на античных галерах, крестьян во время Тридцатилетней  войны,
жертв святой инквизиции, евреев, ожидающих погрома. Но мы не в состоянии
сопереживать этим людям, мы лишь гадаем о тех переменах,  которые  прои-
зошли в восприимчивости к  ощущениям  счастья  и  несчастья  (вследствие
врожденной тупости или постепенного отупения, безнадежности, грубых  или
утонченных наркотиков). Предельные страдания запускают в ход  определен-
ные защитные механизмы. Дальнейшее исследование этой стороны счастья ка-
жется мне бесплодным.
   Теперь пришло время обратиться к сущности той культуры, чья  ценность
для обеспечения счастья была поставлена под сомнение. Мы не будем искать
формулу, которая еще до исследования выразила бы в нескольких словах эту
сущность. Удовлетворимся повторением11 того, что слово окультурап  обоз-
начает всю сумму достижений и учреждений, отличающих нашу жизнь от жизни
наших животных предков и служащих двум целям: защите людей от природы  и
урегулированию отношений между людьми. Чтобы лучше понять это,  рассмот-
рим по отдельности характерные черты культуры, проявляющиеся во всех че-
ловеческих обществах. При этом мы без опасений можем довериться обычному
языку (или, как говорят, чувству языка), поскольку таким образом улавли-
вается нечто, по-прежнему противящееся выражению посредством абстрактных
терминов.
   Начало не представляет затруднений: к культуре мы относим  все  формы
деятельности и все ценности, которые приносят человеку пользу, подчиняют
ему землю, защищают его от сил природы и т. п. Эта сторона культуры  вы-
зывает меньше всего сомнений. Обращаясь к далекому прошлому, мы  находим
первые культурные деяния - применение орудий, покорение огня12, построй-
ку жилищ. Среди них выделяется как нечто исключительное покорение  огня.
Что касается других достижений, то с ними человек вступил  на  путь,  по
которому он в дальнейшем шел все время,- нетрудно догадаться о  мотивах,
побудивших к их  изобретению.  Всеми  своими  орудиями  человек  усовер-
шенствует свои органы - как моторные, так и сенсорные - или же раздвига-
ет рамки их применения. Моторы  предоставляют  в  его  распоряжение  ги-
гантские силы, употребимые, подобно его мускулам, в различных целях; па-
роход и самолет делают беспрепятственными передвижение по воде и по воз-
духу; очки корректируют недостатки хрусталика глаза; телескоп дает  воз-
можность видеть на огромные расстояния; с помощью микроскопа преодолева-
ется граница видимости, положенная  строением  нашей  сетчатки.  Человек
создал фотокамеру - инструмент запечатления текучих зрительных впечатле-
ний; граммофонная пластинка делает то же самое со звуковыми впечатления-
ми. И то и другое суть материализации его способности запоминания, памя-
ти. С помощью телефона он слышит на таком расстоянии, которое  считалось
невероятным даже в сказках; письменность с  самого  начала  представляла
собой речь отсутствующих; жилище - эрзац материнского лона,  первого  и,
может быть, доныне желанного обиталища, в котором мы пребываем  в  безо-
пасности и так хорошо себя чувствуем.
   Это звучит не просто как в сказке, это прямое исполнение всех -  нет,
большинства - сказочных пожеланий: все это  человек  создал  посредством
науки и техники на земле, появившись на ней поначалу как  слабое  живот-
ное, на земле, где и ныне каждый индивид должен  являться  на  свет  как
беспомощный младенец - оoh inch of nature!п. Все это он должен  рассмат-
ривать как достижение культуры. С давних времен  человек  создавал  себе
идеальное представление о всемогуществе и всезнании, воплощением которых
были его боги. Им он приписывал все то, что было  ему  запрещено.  Можно
даже сказать, что боги были его культурными идеалами.  Теперь  он  очень
близко подошел к достижению этих идеалов, он сам сделался чуть ли не бо-
гом, Правда, лишь настолько, насколько человеческий здравый смысл вообще
признает эти идеалы достижимыми. В одних случаях они совершенно неиспол-
нимы, в других - наполовину. Человек стал, так сказать, богом на  проте-
зах, величественным, когда употребляет все свои вспомогательные  органы,
но они с ним не срослись и доставляют ему порой еще немало хлопот. Впро-
чем, у него есть право утешаться тем, что это  развитие  не  завершается
1930 г. нашей эры. Грядущие времена принесут новые,  непредставимые  се-
годня плоды прогресса в этой области культуры, они сделают  еще  большим
его богоподобие. Однако в интересах нашего исследования мы не должны за-
бывать, что при всем своем богоподобии современный человек не  чувствует
себя счастливым.
   Мы оцениваем культурный уровень страны по тому, как в ней все  обухо-
жено, насколько целесообразно используется:  как  обрабатываются  земли,
как служат человеку силы природы и каковы средства защиты от них. Короче
говоря, имеется в виду полезность для человека. В такой стране  укрощены
реки, угрожающие наводнениями, их воды отведены в каналы и по  ним  дос-
тавляются туда, где они необходимы. Почва тут тщательно возделана и  за-
сеяна теми злаками, для коих  она  наиболее  пригодна.  Минеральные  бо-
гатства старательно добываются и  перерабатываются  в  потребные  орудия
труда и приспособления. Быстры и надежны имеющиеся в  достатке  средства
сообщения; дикие и опасные животные изведены, зато процветает разведение
домашних животных. Но мы предъявляем культуре и  другие  требования,  мы
желаем, чтобы они были осуществлены в тех же странах. Как бы отказавшись
от первоначально заявленного критерия полезности, мы говорим о  культур-
ности, видя озабоченность человека вещами, которые вовсе не являются по-
лезными. Они кажутся, скорее, бесполезными,  когда,  например,  парковые
насаждения, полезные городу как игровые площадки  и  резервуары  чистого
воздуха, имеют к тому же цветочные клумбы. Либо, когда  квартирные  окна
украшены цветочными горшками, Легко заметить, что  бесполезным,  высокую
оценку которого мы ожидаем от культуры, является прекрасное. Мы  требуем
от культурного человека почитания красоты - как встречаемой им в  приро-
де, так и созданной его собственными руками. Этим наши критерии культур-
ности не исчерпываются, нам хочется видеть также признаки чистоты и  по-
рядка. Наше мнение о культуре провинциального английского города  времен
Шекспира падает, когда мы читаем, что перед  дверями  его  родительского
дома в Стратфорде лежала огромная навозная куча. Мы возмущаемся и  поми-
наем оварварствоп, т.е. противоположность культуре, видя разбросанные по
дорожкам Венского леса бумажки. Всякая нечистоплотность кажется нам  не-
совместимой с культурой. Это требование мы распространяем и  на  челове-
ческое тело, а потому с удивлением слышим, сколь дурно  пахло  от  особы
Короля-Солнца, и только качаем головой, когда на Isola bella нам показы-
вают крошечный тазик, коим пользовался Наполеон для  утреннего  туалета.
Нас не удивляет, что употребление мыла кому-то кажется прямо-таки  мери-
лом культуры. То же самое и с порядком, который, подобно чистоплотности,
является творением человека. Но если от природы не  стоит  ждать  особой
чистоты, то порядок был, скорее, в ней преднайден. Наблюдения за велики-
ми астрономическими циклами дали человеку не только прообраз, но  и  ис-
ходный пункт для привнесения порядка в свою жизнь. Порядок является при-
нудительным повторением единожды установленного. Он  определяет,  когда,
где и как нечто должно делаться, дабы избегнуть промедлений и  колебаний
во всяком сходном случае, Неоспоримы благодеяния порядка, он обеспечива-
ет человеку лучшее использование пространства и времени,  сберегает  его
психические силы. Можно было бы ожидать, что порядок с самого  начала  и
без принуждения установится в  человеческой  деятельности;  удивительно,
что этого не произошло - небрежность, ненадежность, беспорядок в повсед-
невной работе таковы, что их можно считать природной склонностью челове-
ка. Он трудно воспитуем для следования небесным образцам.
   Красота, чистоплотность и порядок занимают особое место среди  требо-
ваний культуры. Никто не станет утверждать, что они столь же  важны  для
жизни, как покорение сил природы и некоторые другие моменты,  о  которых
нам еще придется вести речь. Но их и не отодвинешь в сторону, как  нечто
второстепенное. культура предполагает не одну лишь пользу  -  это  видно
уже на примере красоты, которую нам никак не хочется исключать из  инте-
ресов культуры. Польза от порядка очевидна,  чистоплотность  включает  в
себя гигиенические требования. Мы можем предположить, что польза от чис-
тоты не ускользала от внимания людей даже в те времена, когда еще не бы-
ло научно обоснованного предупреждения болезней. Но полезность и в  дан-
ном случае не дает полного объяснения этого стремления, тут должно  при-
сутствовать и нечто иное.
   Ни одна другая черта культуры, однако, не характеризует ее лучше, чем
уважение и попечение о высших формах психической деятельности, об интел-
лектуальных, научных и художественных достижениях, о ведущей роли идей в
жизни человека. Во главе этих идей стоят  религиозные  системы,  сложное
строение которых я попытался осветить в другом месте. Рядом с ними стоят
философские спекуляции и то, что можно  было  бы  назвать  человеческими
идеалами, представлениями о совершенстве - доступном отдельной личности,
народу, всему человечеству - и требованиями,  из  них  вытекающими.  Эти
творения взаимосвязаны и так тесно переплетаются, что трудно как  прояс-
нить их, так и вывести их психологически. Если мы принимаем общую  пред-
посылку, согласно которой всякая человеческая деятельность  имеет  своей
пружиной стремление к двум совпадающим целям - пользе и достижению  удо-
вольствия,- то нам следует принимать ее и для  упомянутых  выше  явлений
культуры. Это легко заметить только в связи с научной  и  художественной
деятельностью, но можно не сомневаться в том, что  и  другие  культурные
формы соответствуют сильным человеческим потребностям. Даже те  из  них,
которые получили развитие у незначительного меньшинства. Оценки тех  или
иных религиозных и философских систем, различных идеалов не должны  вво-
дить в заблуждение; считаем ли мы их вершинами  человеческого  духа  или
прискорбными ошибками, следует признать, что их наличие, более того,  их
господство, свидетельствует о высоком уровне культуры.
   В качестве последней, но далеко немаловажной характеристики  культуры
мы должны удостоить внимания тот способ, каким регулируются  взаимоотно-
шения людей, социальные отношения, касающиеся человека в качестве  сосе-
да, рабочей силы, сексуального объекта для другого, члена  семьи,  госу-
дарства. Здесь особенно трудно отрешиться от определенных идеальных тре-
бований и уловить, что вообще в данном случае  принадлежит  к  культуре.
Возможно, с самого начала следовало бы  заявить,  что  элемент  культуры
присутствует уже в первой попытке урегулировать социальные отношения. Не
будь такой попытки, эти отношения подчинялись бы произволу, т. е.  уста-
навливались бы в зависимости от интересов и влечений физически  сильного
индивида. Ничто не изменилось бы от того, что  этот  сильный  индивид  в
свою очередь столкнется с еще более сильным.  Совместная  жизнь  впервые
стала возможной лишь с формированием большинства - более  сильного,  чем
любой индивид, и объединившегося против каждого индивида в  отдельности.
Власть такого общества противостоит теперь как оправоп власти  индивида,
осуждаемой отныне как огрубая силап. Замена власти  индивида  на  власть
общества явилась решающим по своему значению  шагом  культуры.  Сущность
его в том, что члены общества ограничивают  себя  в  своих  возможностях
удовлетворения влечений, тогда как индивид не признает каких  бы  то  ни
было ограничений. Следующим культурным требованием  является  требование
справедливости, т. е. гарантия того, что раз установленный  правопорядок
не будет нарушен в пользу отдельного  индивида.  Этим  не  исчерпывается
этическая ценность права. В дальнейшем культурное развитие кажется  было
направлено на то, чтобы право не превращалось в произвол небольшого  со-
общества (касты, сословия, племени), которое занимало бы по отношению  к
более широким массам положение правящего посредством  насилия  индивида.
Конечным результатом должно быть право, распространяющееся на  всех  (по
крайней мере, на всех способных к общественному состоянию) приносящих  в
жертву свои инстинктивные склонности, и никто (с тем же исключением)  не
должен становиться жертвой грубого насилия.
   Индивидуальная свобода не является культурным благом. Она была макси-
мальной до всякой культуры, не имея в то время, впрочем, особой  ценнос-
ти, так как индивид не был в состоянии ее защитить. Свобода  ограничива-
ется вместе с развитием культуры, а справедливость требует, чтобы ни  от
одного из этих ограничений нельзя была уклониться, То,  что  заявляет  о
себе в человеческом обществе как стремление к свободе, может быть бунтом
против имеющейся несправедливости  и  таким  образом  благоприятствовать
дальнейшему развитию культуры, уживаться с культурой. Но это же стремле-
ние может проистекать из остатков первоначальной, неукрощенной культурой
личности и становиться основанием вражды к культуре. Стремление к свобо-
де, таким образом, направлено либо против определенных форм и притязаний
культуры, либо против культуры вообще.  Вряд  ли  найдется  какое-нибудь
средство, способное превратить природу человека в природу термита; пожа-
луй, он всегда будет отстаивать свое притязание на индивидуальную свобо-
ду против воли масс. Немалая часть борьбы человечества сосредоточивается
вокруг одной задачи - найти целесообразное, т. е. счастливое  равновесие
между индивидуальными притязаниями и культурными требованиями масс. Дос-
тижимо ли это равновесие посредством определенных  форм  культуры,  либо
конфликт останется непримиримым - такова одна из роковых проблем челове-
чества.
   Пока речь,шла об общих впечатлениях о тех чертах жизни, которые могут
называться культурными, у нас возникло достаточно ясное представление об
облике культуры в целом, но мы, пожалуй, не узнали ничего, что  не  было
бы общеизвестным. При этом мы сторонились предрассудка, согласно которо-
му культура равнозначна совершенству или пути к такому совершенству, ка-
ковой и предписывается человеку.  Посмотрим  теперь  с  другой  стороны.
Культурное развитие предстает как охватывающий человечество процесс, на-
поминающий нечто нам уже знакомое. Этот процесс  можно  охарактеризовать
посредством тех изменений, которые связаны  с  известными  человеческими
влечениями. Экономическую задачу нашей жизни представляет их  удовлетво-
рение. Некоторые из этих влечений настолько ослабевают, что на их  место
приходит нечто иное - в случае отдельного человека это свойства характе-
ра. Самым ярким примером такого процесса могут служить явления,  обнару-
женные в детской анальной  эротике.  Первоначальный  интерес  ребенка  к
экскрементам, к функции дефекации, ее  органам  и  продуктам  заменяется
вместе с повзрослением группой характерологических черт,  известных  как
скупость, стремление к порядку и чистоте. Эти черты, сами по себе ценные
и желанные, могут сделаться настолько господствующими в психике,  что  в
итоге мы получаем так называемый анальный характер. Нам неизвестно,  как
это происходит, но правильность наблюдений не вызывает сомнения13. Ранее
мы обнаружили, что порядок и чистоплотность являются важными  критериями
культуры, хотя их жизненная необходимость не вполне очевидна, и еще  ме-
нее они пригодны в качестве источников наслаждения. Здесь впервые напра-
шивается аналогия между культурным процессом и развитием либидо у  инди-
вида. Происходит смещение условий удовлетворения  других  влечений,  они
должны переключаться на иные пути. В большинстве случаев это сопровожда-
ется хорошо известным процессом сублимации,  изменением  цели  влечений,
хотя иногда имеют место и другие процессы. Сублимация влечений представ-
ляет собой выдающуюся черту культурного развития, это она делает возмож-
ными высшие формы психической деятельности  -  научной,  художественной,
идеологической,- играя тем самым важную роль в культурной жизни. Поддав-
шись первому впечатлению, хочется даже сказать,  что  сублимация  -  это
судьба, навязанная влечениям культурой. Но здесь  лучше  не  торопиться.
Наконец, нельзя не заметить самого важного - насколько культура строится
на отказе от влечений, настолько предпосылкой ее  является  неудовлетво-
ренность (подавление, вытеснение  или  что-нибудь  еще?)  могущественных
влечений, Эти окультурные запретып господствуют в огромной области соци-
альных отношений между людьми. Нам уже известно, что они - причина враж-
дебности, с которой вынуждены вести борьбу все культуры. Этим  определя-
ются суровые требования к нашей научной работе, поскольку слишком многое
нуждается в объяснении. Нелегко понять, что  вообще  в  силах  заставить
влечение отклониться от удовлетворения. Это совсем небезопасно: если нет
экономической компенсации, то можно ждать серьезных нарушений.
   Но для выяснения обоснованности нашего подхода к культурному развитию
как специфическому процессу, сопоставимому с нормальным созреванием  ин-
дивида, нам нужно обратиться к другой проблеме. Мы должны задаться  воп-
росом: благодаря каким влияниям появляется культурное  развитие,  каково
его происхождение, чем определяется его течение?

   IV
   Такая задача кажется чрезмерной и может привести  в  уныние.  Вот  то
немногое, что мне удалось разгадать.
   После того как первобытный человек открыл, что улучшение его  земного
удела буквально находится в его руках, что он может изменить  его  своим
трудом, ему уже не было безразлично, работает ли другой человек вместе с
ним или против него. Другой приобрел значимость  сотрудника,  совместная
жизнь с которым может быть полезной. Из своего обезьяноподобного прошло-
го он получил привычку жить семьями; члены  семьи  были,  наверное,  его
первыми помощниками. Основание семьи, видимо, было связано  с  тем,  что
потребность сексуального удовлетворения уже не была для него тем  неожи-
данным гостем, который вдруг появляется, но после отъезда долго не  дает
о себе знать; она поселилась у него как  постоянный  квартиросъемщик.  У
самца появился тем самым  мотив  держать  при  себе  самку  (сексуальный
объект в самом общем смысле); самка же, не хотевшая расставаться со сво-
ими беспомощными детенышами, в их интересах должна была оставаться у бо-
лее сильного самца14. В такой первобытной семье еще нет одной существен-
ной черты культуры: произвол главы семейства и отца был  неограниченным.
В оТотеме и табуп я попытался показать путь, который ведет от этой семьи
к следующей ступени совместной жизни в форме братского союза. Взяв  верх
над отцом, сыновья убедились, что объединение сильнее каждого  поодиноч-
ке. Тотемистическая культура покоится на ограничениях, возлагаемых  друг
на друга для поддержания нового состояния. Предписания табу были  первым
оправомп. Совместная жизнь людей имела, таким  образом,  два  основания:
принуждение к труду, возникшее из внешней нужды, и сила любви  к  сексу-
альному объекту, женщине - со стороны мужчины, и любви  к  потомству,  с
которым она не желала расставаться - со стороны  женщины.  Так  предками
человеческой культуры стали Эрос и Ананке. Первым  достижением  культуры
было увеличение числа людей, которые могли входить  в  сообщество.  Пос-
кольку обе эти могущественные силы содействовали друг  другу,  то  можно
было бы ожидать, что дальнейшее развитие будет  гладким  и  в  покорении
внешнего мира, и в расширении человеческого сообщества. Нелегко  понять,
почему эта культура дарует своим членам не одно только счастье.
   Перед тем, как исследовать  причины  нарушений,  попробуем  заполнить
пробел в наших предшествующих рассуждениях. Мы приняли любовь в качестве
основания культуры, мы говорили, что  как  сильнейшее  переживание  удо-
вольствия половая (генитальная) любовь дает  человеку  прообраз  всякого
счастья. Поэтому напрашивается дальнейший поиск счастья в области  поло-
вых отношений, тогда как генитальная эротика делается средоточием жизни.
Мы говорили далее, что на этом пути человек попадает  в  зависимость  от
известной части внешнего мира, а именно, от избранного им объекта любви.
Он претерпевает сильнейшие муки, когда этот объект им пренебрегает, ког-
да он теряет его в силу измены или смерти. Мудрецы всех  времен  настоя-
тельно советовали избегать этого пути; однако, он не утратил своей прив-
лекательности для огромного числа детей человеческих.
   Благоприятная конституция позволяет незначительному меньшинству нахо-
дить счастье на пути любви, но при этом неизбежны  обширные  психические
изменения самой функции любви. Эти лица делаются независимыми от  согла-
сия объекта: главная ценность для них не в том, чтобы быть любимыми, она
смещается у них на собственную любовь. От потери  любимого  объекта  они
защищаются тем, что любовь направлена у них уже не на отдельный  объект,
а на всех людей в равной степени. Они избегают изменчивости и  разочаро-
ваний половой любви, так как отвлекаются от сексуальной  цели,  влечение
делается заторможенным по цели. Тем самым они приходят в состояние урав-
новешенности, непоколебимости, нежности, которое  имеет  мало  общего  с
бурной жизнью половой любви, но от которой это состояние  все  же  ведет
свое происхождение. Св.Франциск Ассизский зашел, пожалуй, дальше всех  в
таком использовании любви для достижения  внутреннего  чувства  счастья.
Эта техника реализации принципа удовольствия неоднократно связывалась  с
религией. В обоих случаях происходит обращение к тем  областям  психики,
где стирается различие между оЯп и объектами, а равно и  различия  между
последними. Из этических соображений (их мотивы нам еще предстоит  расс-
мотреть) в этой готовности к всечеловеческой и всемирной  любви  находят
вершину, к которой только и должен стремиться человек. Уже здесь  нельзя
умолчать о двух главных сомнениях по этому поводу. Любовь  ко  всем  без
разбору теряет в цене и она несправедлива к своему объекту. Более  того,
ведь не все люди достойны любви.
   Заложившая основания семьи любовь не  отрекается  от  прямого  сексу-
ального удовлетворения и сохраняет свою первоначальную форму.  Она  про-
должает воздействовать на культуру, в том числе и в такой своей  модифи-
кации, как заторможенная по цели нежность, В обеих этих формах  она  вы-
полняет свою функцию: связывает воедино множество людей, причем  намного
интенсивнее, чем интересы трудового содружества. Неточность употребления
слова олюбовьп имеет свое генетическое основание, Любовью называют отно-
шения между мужчиной и женщиной, создавших семью для удовлетворения сво-
их сексуальных потребностей. Но любовь - это и добрые чувства между  ро-
дителями и детьми, братьями и сестрами, хотя такие  отношения  следовало
бы обозначать как заторможенную по цели любовь или нежность. Заторможен-
ная по цели любовь первоначально была вполне чувственной -  в  бессозна-
тельном она таковой остается и поныне. Как чувственная, так  и  затормо-
женная по цели любовь выходит за пределы  семьи  и  устанавливает  связи
между теми, кто ранее был чужд друг другу, Половая любовь ведет к  новым
семейным союзам, заторможенная по цели - к одружескимп объединениям, ко-
торые становятся культурно значимыми - в них происходит преодоление мно-
гих ограничений половой любви, например, ее исключительности. Но по ходу
развития любовь утрачивает однозначное отношение  к  культуре.  С  одной
стороны, любовь вступает в противоречие с интересами культуры, с  другой
- культура угрожает любви ощутимыми ограничениями.
   Это раздвоение кажется неизбежным, но причина его устанавливается да-
леко не сразу. Она предстает прежде всего как конфликт  между  семьей  и
более крупным сообществом, к которому принадлежит индивид. Главным  уст-
ремлением культуры является собирание людей в большие единства, но семья
не отпускает индивида. Чем крепче связь между членами семьи, тем сильнее
у них склонность отгораживаться от всех остальных и тем  затруднительнее
для них вступление  в  более  широкий  круг.  Филогенетически  первая  и
единственная в детском возрасте форма  совместной  жизни  сопротивляется
замене на более поздние приобретения культуры. Отделение от семьи стано-
вится задачей каждого юноши, и общество часто помогает ему  ритуалами  и
инициациями. Создается впечатление, что эти  трудности  присущи  всякому
органическому развитию.
   Затем на пути культуры оказываются женщины, замедляя и  сдерживая  ее
развитие теми же силами, которые поначалу служили  фундаментом  культуры
как требования любви. Женщины представляют интересы семьи и  сексуальной
жизни; культурная деятельность во все большей степени становилась  мужс-
ким делом. Она ставила перед ними все более сложные задачи, принуждая их
к сублимации влечений, а женщины к этому не  слишком  способны.  Человек
располагает ограниченным количеством психической энергии,  а  потому  он
должен решать свои задачи путем  целесообразного  распределения  либидо.
Затраченное на цели культуры отымается главным образом у женщин и сексу-
альной жизни. Постоянное пребывание среди себе подобных и зависимость от
отношений с ними отчуждают мужчину даже от его супружеских  и  отцовских
обязанностей. Женщина видит, как она оттесняется на второй план притяза-
ниями культуры, и у нее начинается вражда с культурой,
   Тенденция к ограничению сексуальной жизни со стороны культуры  прояв-
ляется не менее отчетливо, чем другая ее тенденция, ведущая к расширению
культурного круга. Уже первая фаза культуры, фаза тотемизма, принесла  с
собою запрет на кровосмешение - запрет, нанесший, вероятно, самую глубо-
кую за все время рану любовной жизни человека. Посредством табу, закона,
обычая вводятся дальнейшие ограничения, касающиеся  как  мужчин,  так  и
женщин. Не все культуры заходят здесь  одинаково  далеко;  экономическая
структура общества также оказывает влияние  на  меру  остающейся  сексу-
альной свободы. Мы уже знаем, что культура действует принуждением эконо-
мической необходимости, отнимая у сексуальности значительную часть  пси-
хической энергии, каковой культура пользуется в своих  целях.  При  этом
она обращается с сексуальностью подобно племени или сословию,  подчинив-
шему себе и угнетающему другое. Страх перед восстанием  угнетенных  при-
нуждает ввести строжайшие меры  предосторожности.  Высшая  точка  такого
развития обнаруживается в нашей западноевропейской культуре.  Психологи-
чески вполне оправданно, что она ставит под  запрет  проявления  детской
сексуальности, ибо без предварительной  обработки  в  детстве  укрощение
сексуальных вожлелений у взрослых было бы безнадежным делом. Нет  оправ-
дания только тому, что культура заходит здесь слишком  далеко  и  вообще
отвергает наличие таких феноменов, несмотря  на  их  очевидность,  Выбор
объекта у зрелого индивида ограничен лицами противоположного пола, тогда
как большая часть внегенитальных удовлетворений запрещается как извраще-
ния. Требование одинаковой для всех сексуальной  жизни  не  принимает  в
расчет различий во врожденной или приобретенной сексуальной конституции,
отнимает у людей значительную часть сексуального наслаждения и тем самым
делается источником тяжкой несправедливости. Запреты и ограничения  пре-
успевают лишь в организации  беспрепятственного  протекания  сексуальных
интересов по допустимым каналам - у нормальных людей, которым не  мешает
их конституция. Но и узаконенная  гетеросексуальная  генитальная  любовь
подлежит  дальнейшим  ограничениям,  вводится  единобрачие.  Современная
культура ясно дает понять, что сексуальные отношения  допустимы  лишь  в
виде единственной и нерасторжимой связи между  одним  мужчиной  и  одной
женщиной. Культура не желает знать  сексуальности  как  самостоятельного
источника удовольствия и готова терпеть ее лишь в качестве  незаменимого
средства размножения.
   А это уже крайность, которая, как известно, оказывалась  неосуществи-
мой даже на самое короткое время. Всеобъемлющему вмешательству в их сек-
суальную свободу поддавались лишь слабые натуры, тогда как сильные  тер-
пели его при наличии компенсаций, о которых еще пойдет речь.  Культурное
сообщество было вынуждено молча терпеть многочисленные нарушения,  кото-
рые заслуживали преследования в согласии с установленными  требованиями.
Но не следует заблуждаться  относительно  безобидности  такой  установки
культуры по причине недостижимости  всех  ее  целей.  Сексуальная  жизнь
культурного человека все же сильно покалечена и  производит  впечатление
такой же отмирающей функции, как наши челюсти или волосы на  голове.  Мы
вправе сказать, что произошло чувствительное ослабление значения  сексу-
альности как источника счастья, а тем самым и реализации наших жизненных
целей15. Иной раз даже возникает впечатление, будто дело здесь не в  од-
ном давлении культуры, что в самой сущности этой функции есть нечто пре-
пятствующее полному удовлетворению и толкающее нас на иные пути.  Трудно
сказать, является ли это заблуждением16. V Психоаналитическая работа на-
учила нас тому, что для так называемых невротиков невыносим именно отказ
от сексуальной жизни. Своими симптомами они заменяют удовлетворение,  но
тем самым либо причиняют себе страдания, либо делаются источником  стра-
даний для других, доставляя их окружающим и  обществу.  Последнее  легко
понять, загадочно первое. Но культура требует от нас еще одной,  уже  не
сексуальной жертвы.
   Мы рассматривали препятствия на пути развития культуры как пример об-
щей трудности эволюции, сводя препятствия к деятельности либидо,  к  его
стремлению держаться старой позиции и не допускать новой. Примерно то же
мы утверждаем, выводя противоречие между культурой и  сексуальностью  из
того факта, что сексуальная любовь есть отношения двух лиц,  где  третий
всегда лишний, тогда как культура покоится на отношениях  между  многими
людьми. На вершине любви не остается интереса к окружающему миру;  влюб-
ленной паре достаточна себя самой, для счастья ей не нужен даже ребенок.
Нет другого случая, где бы Эрос  так  ясно  обнаруживал  сваю  сущность,
стремление творить единое из многого. Но если ему это удается в данном -
вошедшем в присказку - случае единения двух влюбленных, то дальше он  не
продвигается.
   Культурное сообщество можно представить состоящим из таких пар  инди-
видов, которые, будучи либидонозно удовлетворенными, соединялись бы друг
с другом узами совместного труда и взаимного интереса. Культуре тогда не
было бы нужды отнимать энергию у сексуальности. Но такого завидного сос-
тояния нет и никогда не бывало.  Действительность  учит  нас  тому,  что
культура не удовлетворяется уже существующими союзами, она  желает  свя-
зать членов сообщества либидонозно,  пользуется  для  этой  цели  любыми
средствами, поощряет установление сильных  идентификаций  между  членами
сообщества. Культура мобилизует все силы заторможенного по цели  либидо,
чтобы подкрепить общественные союзы отношениями дружбы.  Для  исполнения
этого намерения она неизбежно  ограничивает  сексуальную  жизнь.  Мы  не
улавливаем здесь только той необходимости, которая  принуждает  культуру
враждовать с сексуальностью. Речь должна идти о каком-то еще не  обнару-
женном нами препятствии.
   На след нас может навести одно из так называемых идеальных требований
культурного общества. Оно гласит: овозлюби ближнего твоего,  как  самого
себяп. Это требование имеет всемирную известность; оно безусловно старше
христианства, предъявляющего это требование в качестве собственного гор-
деливого притязания. Но оно все же не  является  по-настоящему  древним:
еще в исторические времена оно было совершенно  чуждо  людям.  Попробуем
подойти к нему наивно, словно впервые о нем слышим. Тогда нам не  совла-
дать с чувством недоумения. Почему, собственно  говоря,  мы  должны  ему
следовать? Чем оно нам поможет? И главное - как его осуществить? Способ-
ны ли мы на это? Моя любовь есть для меня нечто безусловно ценное, я  не
могу безответственно ею разбрасываться.  Она  налагает  на  меня  обяза-
тельства, я должен идти на жертвы, чтобы выполнять их. Если я люблю  ко-
го-то другого, он должен хоть как-то заслуживать моей любви. (Я отвлека-
юсь здесь от пользы, которую он может мне  принести,  от  его  возможной
ценности как сексуального объекта - в предписание любви к  ближнему  оба
эти типа отношений не входят.) Он заслуживает любви, если в чем-то  важ-
ном настолько на меня похож, что я могу в нем любить самого себя; он то-
го заслуживает, если он совершеннее меня и я могу любить в нем идеал мо-
ей собственной личности. Я должен его любить, если это сын моего  друга,
и боль моего друга, если с ним случится несчастье, будет и моей болью  -
я должен буду разделить ее с ним. Но если он мне чужд, если он не  прив-
лекает меня никакими собственными достоинствами и не имеет никакого зна-
чения для моих чувств, то любить мне его трудно. Это было бы  и  неспра-
ведливо, поскольку моими близкими моя любовь расценивается как  предпоч-
тение, и приравнивание к ним чужака было бы для  них  несправедливостью.
Если же я должен его любить, причем этакой всемирной любовью, просто по-
тому, что он населяет землю - подобно насекомому,  дождевому  червю  или
кольчатому ужу - то я боюсь, что любви на его долю выпадет  немного.  Во
всяком случае, меньше, чем я, по здравом размышлении, имею право  сохра-
нить для самого себя. Зачем  тогда  торжественно  выступать  с  подобным
предписанием, коли его исполнение невозможно считать разумным?
   Но трудностей здесь еще больше, Этот чужак не только вообще не  стоит
моей любви. Сказать по чести, он, скорее, заслуживает моей вражды,  даже
ненависти. Ко мне он не испытывает ни малейшей любви, не выказывает  ни-
какого уважения. Если ему это на пользу, то он не  задумываясь  причинит
мне вред - даже не соразмеряя величину полученной им пользы и нанесенно-
го мне вреда. Да ему и польза не обязательна; если хоть какое-то его же-
лание при этом удовлетворяется, то ему все нипочем: он готов насмехаться
надо мною, оскорбить, оклеветать меня, потешиться своею властью,  и  чем
увереннее он себя чувствует, чем я беспомощнее, тем вернее  можно  ждать
от него чего-нибудь подобного. Если он ведет себя  иначе,  если,  будучи
совсем мне чужим, он щадит меня или оказывает мне внимание,  то  мне  не
понадобятся всякие предписания, чтобы платить ему той же монетой.  Я  не
сказал бы и слова против, если бы эта  величественная  заповедь  звучала
так: овозлюби ближнего твоего так, как он любит тебяп. Есть еще одна за-
поведь, еще более невероятная и вызывающая у меня еще более резкие  воз-
ражения. Она гласит: олюби врага твоегоп. Поразмыслив,  я  понимаю,  что
был неправ, отклоняя вторую заповедь как более сильную -  по  сути  дела
это одно и то же17. Исполненный достоинства голос предупреждает: ты дол-
жен любить ближнего как самого себя как раз потому, что он  твоей  любви
не стоит и даже является твоим врагом. Но тогда мне понятно, что все это
походит на credo, quiа absurdum.
   Вполне вероятно, что ближний, когда от него  потребуют  любить  меня,
как самого себя, ответит так же, как и я, откажется по тем же  основани-
ям. Надеюсь, что не с тем же объективным правом, но и он будет держаться
такого же мнения. Существуют различия в поведении людей,  классифицируе-
мые этикой как одоброеп и озлоеп вне всякого  учета  обусловленности  их
поведения. Пока сохраняются эти несомненные различия, следование высоким
этическим требованиям прямо поощряет зло, а значит вредит культуре.  Как
не вспомнить случай, имевший место во французском парламенте, когда речь
шла о смертной казни. Один оратор так страстно требовал ее  отмены,  что
заслужил бурные аплодисменты, пока из зала чей-то голос не крикнул: оQue
messieurs les  assasins,  commencent!п.  За  всем  этим  стоит  действи-
тельность, которую так охотно оспаривают: человек не является  мягким  и
любящим существом, которое в лучшем случае способно на защиту от нападе-
ния. Нужно считаться с тем, что к его влечениям  принадлежит  и  большая
доля агрессивности. Поэтому ближний является для него не только  возмож-
ным помощником или сексуальным объектом; всегда есть  искушение  сделать
ближнего своего средством удовлетворения агрессивности,  воспользоваться
его рабочей  силой  без  вознаграждения,  использовать  как  сексуальный
объект, не спрашивая  согласия,  лишить  имущества,  унизить,  причинить
боль, мучить и убивать. Homo homini lupus.
   У кого хватит смелости оспаривать это суждение, имея весь опыт  жизни
и истории? Этой агрессивности нужна малейшая провокация; она вмешивается
и при достижении какой-нибудь иной цели, которая могла бы быть достигну-
та и иными, более мягкими средствами. При благоприятных обстоятельствах,
когда устранены психические силы, обычно  ее  тормозящие,  агрессивность
проявляется спонтанно: спадает покров, скрывающий в человеке дикого зве-
ря, которому чужда пощада к представителям собственного  рода.  С  подт-
верждающими этот взгляд фактами должен согласиться тот,  кто  помнит  об
ужасах великого переселения народов, о вторжениях гуннов и так  называе-
мых монголов Чингисхана и Тамерлана, о завоевании Иерусалима благочести-
выми крестоносцами или хотя бы о кошмаре последней мировой войны.
   Существование этой агрессивности, которую мы  способны  обнаружить  у
самих себя и с полным правом предполагаем ее наличие у других,- вот  что
препятствует нашим отношениям с ближним и заставляет  культуру  идти  на
издержки. Вследствие этой изначальной враждебности людей культурному со-
обществу постоянно угрожает распад.  Интересы  трудового  сообщества  не
смогли бы его сохранить, поскольку инстинктивные страсти  могущественнее
разумных интересов, Культура должна напрягать все свои силы, чтобы поло-
жить предел агрессивным влечениям человека, сдержать их с помощью  соот-
ветствующих психических реакций. Для этого на службу призываются  методы
идентификации и затормаживания по цели любовных отношений, отсюда  огра-
ничения сексуальной жизни и идеальная заповедь любви к ближнему,  как  к
самому себе (оправданная лишь тем, что в максимальной мере  противоречит
изначальной природе  человека).  Всеми  стараниями  культуры  достигнуто
сравнительно немного. Она надеется  предотвратить  грубейшие  проявления
зверства тем, что оставляет за собой право прибегать  к  насилию  против
преступников. Но закон не распространяется на более предусмотрительные и
тонкие проявления агрессивности. Каждому из нас  пришлось  расстаться  с
детскими иллюзиями по поводу наших  ближних;  каждому  ведомы  тяготы  и
боль, порожденные злой волей  других.  Была  бы  несправедливо  упрекать
культуру за то, что она желает исключить спор и борьбу  из  человеческой
деятельности. Конечно, без них не обойтись, но соперничество - не обяза-
тельно вражда, таковой оно становится лишь в случае злоупотреблений.
   Коммунисты веруют в то, что ими найден путь к  освобождению  от  зла.
Человек однозначно добр и желает блага ближнему, но его природу испорти-
ла частная собственность. Частное владение благами дает одному власть  и
тем самым искушает его к жестокости с  ближним;  лишенный  имущества,  в
свою очередь, исполнен враждебности и должен восставать против угнетате-
ля. С отменой частной собственности все блага земные  сделаются  общими,
все люди станут наслаждаться ими, а потому исчезнут  зло  и  вражда  меж
людьми. С удовлетворением всех нужд не будет причин видеть в другом вра-
га, и все охотно возьмутся за выполнение необходимой работы. В мои зада-
чи не входит экономическая критика коммунистической системы, я не в сос-
тоянии исследовать здесь вопрос: послужит ли отмена частной собственнос-
ти достижению этой цели и какая от этого польза". Но ее  психологические
предпосылки я не могу не признать безудержной иллюзией.  С  уничтожением
частной собственности человеческая агрессивность лишается одного из сво-
их орудий, безусловно сильного, но наверняка не сильнейшего.  Ничего  не
меняется в различиях во власти и влиянии; которые предполагают использо-
вание агрессивности в своих целях. Не меняется и сущность агрессивности.
Она не была создана собственностью,  она  царила  почти  безраздельно  в
древнейшие времена, когда собственность была еще жалкой. Она заявляет  о
себе уже в детском возрасте, едва собственность утрачивает свои первона-
чальные анальные формы. Собственность - это осадок всех  отношений  неж-
ности и любви между людьми, быть может, за единственным исключением люб-
ви матери к своему ребенку мужского пола. Даже с устранением личных прав
на материальные блага остаются еще привилегии в области сексуальных  от-
ношений, способные сделаться источником сильнейшего неудовольствия и са-
мой резкой вражды среди в остальном уравненных людей. Если устранить да-
же это, путем полного освобождения сексуальной жизни, т. е.  посредством
уничтожения семьи, зародыша культуры, тогда, конечно, становятся непред-
видимыми новые пути развития культуры; но одного следует ожидать  навер-
няка - агрессивность, эта неискоренимая черта человеческой натуры,  пос-
ледует за ней и по этим путям.
   Людям явно нелегко отказываться от  удовлетворения  этой  агрессивной
наклонности, они не слишком хорошо это переносят. Немаловажной  является
выгода малого культурного круга - он дает этому  влечению  выход  вовне,
направляя агрессивность на стоящих за пределами круга. Всегда можно сое-
динить связями любви огромное множество; единственное, что  требуется  -
это наличие того, Того, кто в юности испытал нужду и нищету, безразличие
и высокомерие имущих, не заподозришь в том, что  он  лишен  понимания  и
благожелательности к ведущим борьбу за имущественное равенство и за  все
то, что из него следует. Но если эту борьбу оправдывают абстрактным тре-
бованием справедливости в силу равенства всех людей, то здесь напрашива-
ются возражения. Природа в высшей степени неравномерно одарила людей те-
лесными и духовными способностями и установила этим  такое  неравенство,
против которого нет никаких средств.  не  входит  экономическая  критика
коммунистической системы, я не в  состоянии  исследовать  здесь  вопрос:
послужит ли отмена частной собственности достижению этой цели и какая от
этого польза18. Но ее психологические предпосылки я не могу не  признать
безудержной иллюзией. С уничтожением частной собственности  человеческая
агрессивность лишается одного из своих орудий, безусловно  сильного,  но
наверняка не сильнейшего. Ничего не меняется в  различиях  во  власти  и
влиянии; которые предполагают использование агрессивности в своих целях.
Не меняется и сущность агрессивности.  Она  не  была  создана  собствен-
ностью, она  царила  почти  безраздельно  в  древнейшие  времена,  когда
собственность была еще жалкой. Она заявляет о себе уже в детском возрас-
те, едва собственность утрачивает свои  первоначальные  анальные  формы.
Собственность - это осадок всех отношений нежности и любви между людьми,
быть может, за единственным исключением любви матери  к  своему  ребенку
мужского пола. Даже с устранением личных прав на материальные блага  ос-
таются еще привилегии в области сексуальных  отношений,  способные  сде-
латься источником сильнейшего неудовольствия и самой резкой вражды среди
в остальном уравненных людей. Если устранить даже это, путем полного ос-
вобождения сексуальной жизни, т.е. посредством уничтожения семьи,  заро-
дыша культуры, тогда, конечно, становятся непредвидимыми новые пути раз-
вития культуры; но одного следует ожидать наверняка - агрессивность, эта
неискоренимая черта человеческой натуры, последует за ней и по этим  пу-
тям.
   Людям явно нелегко отказываться от  удовлетворения  этой  агрессивной
наклонности, они не слишком хорошо это переносят. Немаловажной  является
выгода малого культурного круга - он дает этому  влечению  выход  вовне,
направляя агрессивность на стоящих за пределами круга. Всегда можно сое-
динить связями любви огромное множество; единственное, что  требуется  -
это наличие того, кто станет объектом  агрессии.  Однажды  мое  внимание
привлек феномен вражды и взаимных насмешек как раз между живущими по со-
седству и вообще близкими сообществами,  например,  испанцами  и  порту-
гальцами, северными и южными немцами, англичанами и шотландцами и т.д. Я
дал этому феномену имя онарциссизм малых различийп, которое, впрочем, не
слишком много проясняет. Он представляет собой  удобное  и  относительно
безвредное  удовлетворение  агрессивности,  способствующее  солидарности
между членами сообщества. Рассеянный повсюду еврейский народ оказал  тем
самым достойную признания услугу культуре тех народов, среди которых по-
селился; к сожалению, всего средневекового избиения евреев не хватило на
то, чтобы сделать эти времена более мирными и безопасными для  христиан.
После того, как апостол Павел положил в основание своей христианской об-
щины всеобщее человеколюбие, неизбежным следствием была крайняя нетерпи-
мость христиан ко всем остальным. Римлянам,  которые  не  делали  любовь
фундаментам своего общественного устройства, была чужда религиозная  не-
терпимость, хотя религия была для них  государственным  делом,  и  госу-
дарство было пропитано религией. Нет ничего  непостижимого  в  том,  что
германская мечта о  мировом  господстве  дополняется  антисемитизмом,  и
вполне понятно, почему попытка соорудить новую коммунистическую культуру
в России находит свое психологическое подкрепление в преследовании  бур-
жуазии. С тревогой задаешь себе вопрос:  что  предпримут  Советы,  когда
истребят всех буржуев?
   Так как культура требует принесения в жертву не только сексуальности,
но также агрессивных склонностей человека, нам становится понятнее,  по-
чему людям нелегко считать себя ею осчастливленными. Первобытному  чело-
веку, действительно, было лучше тем, что он не знал никаких  ограничений
на свои влечения. Взамен весьма незначительной была  его  уверенность  в
том, что он  долгое  время  может  наслаждаться  такого  рода  счастьем.
Культурный человек променял часть своего возможного счастья на частичную
безопасность. Не следует, однако,  забывать,  что  в  первобытной  семье
только ее глава пользовался подобной свободой  удовлетворения  влечений,
все прочие жили порабощенными. Контраст между наслаждающимся преимущест-
вами культуры меньшинством и лишенным этих выгод большинством был, таким
образом, максимальным в  начале  культурного  существования.  Тщательное
исследование живущих в первобытном состоянии  племен  свидетельствует  о
том, что свободе их влечений не позавидуешь: она  подлежит  ограничениям
иного рода, но, пожалуй, еще более строгим, чем у современного  культур-
ного человека.
   Когда мы справедливо обвиняем наше нынешнее состояние культуры в том,
что оно не благоприятствует нашим требованиям счастья, что оно  приносит
бесчисленные страдания, каковых, наверное, можно было бы избегнуть, ког-
да мы с беспощадной критикой обрушиваемся на ее несовершенства, мы имеем
на то полное право и не выказываем  себя  врагами  культуры.  Мы  должны
ждать таких изменений нашей культуры, которые способствовали бы  лучшему
удовлетворению наших потребностей и сделали бы ненужной эту критику. Од-
нако нам следовало бы свыкнуться с мыслью, что есть трудности, принадле-
жащие самой сущности культуры, недоступные каким бы то ни было  попыткам
реформ. Помимо ограничения влечений, к которому мы уже подготовлены, нам
угрожает еще одно состояние, которое можно назвать опсихологической  ни-
щетой массп. Эта опасность грозит прежде  всего  там,  где  общественная
связь  устанавливается  главным  образом  через  взаимную  идентификацию
участников, тогда как индивидуальность вождей не обретает того значения,
которое должно было им принадлежать при формировании массы19.  Современ-
ное культурное состояние Америки дает хорошую возможность  для  изучения
этой ущербности культуры. Но я устою перед искушением и  не  стану  вда-
ваться в критику американской культуры; не хотелось бы вызвать впечатле-
ние, что я сам прибегаю к американским методам.

   VI
   Ни одна другая работа не вызывала у меня столь сильного ощущения  то-
го, что я излагаю нечто общеизвестное, перевожу бумагу и чернила, а  по-
том труд наборщиков и типографскую краску ради  пересказа  чего-то  само
собой разумеющегося. Поэтому я охотно воспользуюсь возникшим у  читателя
представлением, что признание самостоятельного агрессивного влечения оз-
начает пересмотр психоаналитического учения об инстинктах.
   Это не совсем так, поскольку речь идет лишь о более  четкой  формули-
ровке давно совершенного поворота и о выведении из него всех  следствий.
Учение о влечениях продвигалось вперед  труднее  всех  остальных  сторон
постепенно развивавшейся психоаналитической теории.  Но  оно  было  нас-
только необходимо для психоанализа в целом, что нужно было чем-то запол-
нить это место. Сначала, будучи в полной беспомощности, мне служили пер-
вой опорой слова поэта-философа Шиллера, что механизмом мира правят олю-
бовь и голодп, Голод мог быть выражением влечений, направленных на  сох-
ранение индивида, любовь же -  влечений,  направленных  на  объекты.  Ее
главная функция, находящаяся под покровительством природы, заключается в
продолжении рода. Так инстинкты оЯп были поначалу противопоставлены вле-
чениям, направленным на объекты.  Энергия  последних  получила  название
олибидоп. Появилась противоположность между инстинктами оЯп и направлен-
ными на объекты олибидонознымип инстинктами любви (в самом широком смыс-
ле этого слова) . Одно из объектных влечений, а  именно,  садистическое,
имело, однако, ту особенность, что цель  его  была  не  слишком  любвео-
бильной. В то же самое время оно явно в чем-то  примыкало  к  инстинктам
оЯп. Было явным и его родство с инстинктом обладания,  лишенным  либидо-
нозных целей. Этой несогласованностью тогда пренебрегли  -  садизм  ведь
столь очевидно принадлежит к сексуальной жизни, где жестокие игры  могут
занять место игр нежных. Невроз тогда виделся как исход борьбы между ин-
тересами самосохранения и требованиями либидо; борьбы, в которой оЯп по-
бедило, но ценой тяжких страданий и лишений.
   Всякий аналитик готов признать, что даже сегодня это  звучит  не  как
давно преодоленное заблуждение. Но перемены были неизбежны вместе с пос-
тепенным переходом исследования от вытесненного к вытесняющему, от  нап-
равленных на объект влечений к оЯп. Решающим здесь было введение понятия
онарциссизмп, т. е. учения о том, что само оЯп заполнено либидо,  будучи
его первоначальным жилищем и оставаясь в известной мере его штаб-кварти-
рой. Это нарциссическое либидо обращается на объекты, становясь тем  са-
мым объектным либидо (способным вновь  превратиться  в  нарциссическое).
Понятие нарциссизма сделало возможным аналитическое понимание  травмати-
ческих неврозов, а также многих аффектов, близких к  психозам.  Сохраня-
лось толкование неврозов перенесения как попыток защиты  оЯп  от  сексу-
альности, но в результате под угрозой  оказалось  само  понятие  либидо.
Поскольку инстинкты оЯп также были поняты как либидонозные, то  какое-та
время казалось неизбежным отождествление либидо с энергией влечений  как
таковой, как это еще раньше сделал К. Г. Юнг. Но оставалась какая-то  не
вполне обоснованная уверенность в том, что влечения могут  быть  неодно-
родными. Следующий шаг был мною сделан в оПо ту  сторону  принципа  удо-
вольствияп (1920), когда мне впервые бросились в глаза навязчивость пов-
торения и консервативный характер инстинктивной жизни.  Отталкиваясь  от
спекуляций по поводу начала жизни и биологических параллелей, я пришел к
выводу о существовании другого влечения, противоположного инстинкту  са-
мосохранения, который поддерживает жизненную субстанцию  и  созидает  из
нее все более обширные объединения20. Это влечение направлено на  разру-
шение таких объединений, оно стремится вернуть их в изначальное  неорга-
ническое состояние. Итак, помимо Эроса имеется и инстинкт смерти, а  фе-
номен жизни объясняется их взаимо- и противодействием. Нелегко было най-
ти свидетельства деятельности этого  гипотетического  инстинкта  смерти.
Шумные проявления Эроса бросаются в глаза; можно было предположить,  что
глухая разрушительная работа инстинкта смерти происходит  внутри  живого
существа, но это было малодостоверно. Дальше шла идея о том,  что  часть
этого инстинкта обращается против внешнего мира и  заявляет  о  себе  во
влечении к агрессии и деструкции. Этот инстинкт принуждается  тем  самым
служить Эросу, поскольку направлен на уничтожение другого (одушевленного
или неодушевленного), а не себя самого. Напротив, ограничение направлен-
ной вовне агрессии усиливало бы и без того осуществляющийся процесс  са-
моразрушения. Уже по этому примеру можно догадаться, что  оба  эти  инс-
тинкта редко - наверное, даже никогда - не выступают по отдельности,  но
сплавлены в различные изменчивые и спутанные сочетания, а потому неузна-
ваемы для нашего взгляда. Особенно сильный сплав любовного и деструктив-
ного влечений обнаруживается в садизме, давно  известном  как  компонент
сексуальности. В его противнике, мазохизме, точно  так  же  присутствует
связь внутренне направленной деструктивности с  сексуальностью,  которая
проясняет и делает ощутимой эту ранее недоступную пониманию наклонность.
   Гипотеза об инстинкте смерти, или деструктивности, столкнулась с соп-
ротивлением даже в психоаналитических кругах. Нередко  заявляет  о  себе
тенденция приписывать все опасное и враждебное, находимое в любви, изна-
чальной биполярности собственной природы любви. Развиваемые здесь  сооб-
ражения я представил поначалу лишь как опытные  данные,  но  с  течением
времени они обрели надо мною такую власть, что я уже не в силах  мыслить
иначе. Мне кажется, что эта гипотеза теоретически несравненно более при-
емлема, нежели все остальные, так как она позволяет многое упростить без
пренебрежения к фактам или насилия над ними - а к этому мы  стремимся  в
теоретической работе. Я готов признать, что в  садизме  и  мазохизме  мы
имеем дело со сплавом эротики и деструктивности, направленной внутрь или
вовне, но мне теперь непонятно, как мы проглядели повсеместность  невро-
тической агрессивности и деструктивности, упустили из виду принадлежащее
ей в истолковании жизни место. (Направленная внутрь  деструктивность  по
большей части не поддается восприятию, пока она не получила  эротической
окраски.) Я вспоминаю о собственном сопротивлении при первой  встрече  с
идеей инстинкта деструктивности в психоаналитической литературе,  помню,
сколь долго оно длилось, пока я не стал восприимчивее к  этой  идее.  Не
удивительно поэтому, что другие ее отрицали и отрицают. Даже дети, и  те
неохотно слушают напоминания о врожденной склонности человека ко  озлуп,
к агрессии, разрушению и всякого рода жестокостям. Ведь Бог  создал  его
по образу собственного всесовершенства, и никому не хочется вспоминать о
трудности соединения - вопреки всем уверениям homo homuni lupus - несом-
ненного существования зла с божественным всемогуществом или его  всебла-
гостью. Для оправдания Бога потребовался дьявол, принявший на себя  эко-
номически полезную роль козла отпущения - вроде еврея  в  мире  арийских
идеалов. Но и тогда Бог несет ответственность за существование  дьявола,
за это воплощенное зло. По причине таких  трудностей  всякому  на  своем
месте остается преклонить колени перед глубоко нравственной природой че-
ловека: это поможет приобрести респектабельность и за это  многое  прос-
тится21. Название олибидоп теперь вновь можно применять к  силам  Эроса,
чтобы отличать их от энергии инстинкта смерти22. Следует  признать,  что
восприятие последнего по-прежнему вызывает трудности; мы лишь в какой-то
степени догадываемся о его присутствии за Эросом и  он  нам  недоступен,
пока не вступает в соединение с Эросом. Его природа и отношение к  Эросу
самым ясным образом проявляются при рассмотрении садизма, когда при пол-
ном удовлетворении сексуального  влечения  преследуется  не  эротическая
цель, Но даже там, где инстинкт смерти обходится без  сексуальных  целей
вообще, даже в ярости слепого разрушения,  удовлетворение  агрессивности
связано с необычайно высоким уровнем нарциссического наслаждения  -  оЯп
утоляет свое древнее желание всемогущества. Умеренный и усмиренный,  за-
торможенный по цели, инстинкт деструктивности направляется  на  объекты,
предоставляя тем самым оЯп способ удовлетворения своих жизненных нужд  и
господство над природой. Гипотеза об этом инстинкте покоится на теорети-
ческих основаниях, а потому она не вполне защищена от теоретических воз-
ражений. Но такой она нам представляется на нынешнем уровне наших позна-
ний; грядущие исследования и размышления, конечно, внесут  окончательную
ясность.
   Так что в дальнейшем я буду придерживаться той точки зрения, что  аг-
рессивное стремление является у  человека  изначальной,  самостоятельной
инстинктивной предрасположенностью. В ней  культура  находит  сильнейшее
препятствие. У нас уже сложилось представление, что культура  есть  про-
цесс, завладевший человечеством - мы все еще находимся под обаянием этой
идеи. Процесс этот состоит на службе у Эроса, желающего собрать  сначала
отдельных индивидов, затем семьи, племена, народы, нации в одно  большое
целое, в человечество. Почему так должно происходить, мы не знаем; тако-
во дело Эроса. Человеческие массы должны быть либидонозно связаны;  одна
необходимость, одни выгоды совместного труда их  бы  не  удержали.  Этой
программе культуры противостоит природный инстинкт агрессивности,  враж-
дебности одного ко всем и всех к каждому. Агрессивное влечение - потомок
и главный представитель инстинкта смерти,  обнаруженного  нами  рядом  с
Эросом и разделяющего с ним власть над миром. Теперь  смысл  культурного
развития проясняется. Оно должно нам продемонстрировать на примере чело-
вечества борьбу между Эросом и Смертью, инстинктом  жизни  и  инстинктом
деструктивности, Эта борьба - сущность и содержание жизни вообще, а  по-
тому культурное развитие можно было бы просто обозначить как борьбу  че-
ловеческого рода за выживание23. И эту-то битву  гигантов  наши  нянюшки
хотят убаюкать олегендой о радостях небап! VII Почему наши родичи -  жи-
вотные не обнаруживают такой культурной борьбы?  Этого  мы  попросту  не
знаем. Вероятно, иные из них - пчелы, муравьи, термиты - сотни тысяч лет
вели борьбу, пока не нашли те государственные институты,  то  разделение
функций, те ограничения для индивидов, которые вызывают  у  нас  сегодня
такое восхищение. Но наше нынешнее состояние таково, что мы не  были  бы
счастливы ни в одном из этих государств животных, исполняя какую  угодно
роль, уготованную в них индивидам - об этом говорят нам наши чувства.  У
других видов животных дело могло дойти до  временного  равновесия  между
воздействиями внешнего мира и внутренней борьбой инстинктов, что привела
бы к застою в развитии. У первобытного человека новая атака либидо могла
возбудить новый отпор деструктивности. Вопросов здесь много больше,  чем
ответов.
   Нас касается другой вопрос: какими  средствами  пользуется  культура,
чтобы сдержать и обезвредить противостоящую ей агрессивность - быть  мо-
жет, даже совсем исключить ее? Мы уже познакомились с некоторыми метода-
ми, наверное, не самыми важными. Возможность их изучения предоставляется
нам историей развития индивида - что с ним происходит, когда он пытается
обезвредить свое стремление к агрессии? Нечто удивительное и загадочное,
хотя за ответом не нужно далеко ходить. Агрессия интроецируется, перено-
сится внутрь, иначе говоря, возвращается туда, где она, собственно, воз-
никла, и направляется против собственного оЯп, Там  она  перехватывается
той частью оЯп, которая противостоит остальным частям как  оСверх-Яп,  и
теперь в виде совести использует против оЯп ту же готовность к агрессии,
которую оЯп охотно удовлетворило бы на  других,  чуждых  ему  индивидах.
Напряжение между усилившимся оСверх-Яп и подчиненным ему оЯп мы называем
сознанием вины, которое проявляется как  потребность  в  наказании.  Так
культура преодолевает опасные агрессивные устремления  индивидов  -  она
ослабляет, обезоруживает их и оставляет под присмотром  внутренней  инс-
танции, подобной гарнизону в захваченном городе.
   На возникновение чувства вины психоаналитики смотрят иначе, чем  про-
чие психологи. Но и аналитику нелегко дать полный отчет об этом чувстве.
Когда спрашиваешь, как у кого-то появляется чувство вины, поначалу  слы-
шишь ответ, с которым не поспоришь: виновным (огрешнымп, как  сказал  бы
человек набожный) себя чувствует тот, кто сделал нечто, признаваемое оз-
ломп. Потом замечаешь, как мало дает этот ответ. После некоторых колеба-
ний к этому, быть может, добавят: виновен и тот,  кто,  не  сделав  зла,
имел такое намерение. Тогда встает вопрос, почему здесь приравнены  умы-
сел и его осуществление? В обоих случаях, однако, заранее  предполагает-
ся, что зло уже известно как нечто дурное, и его нужно исключить еще  до
исполнения, Как люди приходят к  такому  решению?  Способность  к  изна-
чальному, так сказать, естественному, различению добра  и  зла  придется
сразу же отклонить. Часто зло совсем не вредно и не опасно для оЯп; нап-
ротив, оно бывает для него желанным и приносящим удовольствие. Таким об-
разом, здесь нужно говорить о стороннем влиянии, определяющем, что долж-
но называться добром и злом. Поскольку собственное внутреннее чувство не
подводит человека к этому пути, у него должен быть мотив для того, чтобы
поддаться данному внешнему влиянию. Такой мотив легко обнаружить  в  его
беспомощности и зависимости от других. Его лучше всего  назвать  страхом
утраты любви. С потерей любви другого, от коего он зависим, утрачивается
и защита от многочисленных опасностей. Прежде всего, он оказывается  пе-
ред лицом угрозы, что превосходящий его по силе другой проявит свое пре-
восходство в виде кары, наказания. Поначалу, таким образом, зло есть уг-
роза утраты любви, и мы должны избегать его из страха такой утраты.  Не-
важно, было ли зло уже совершено, хотят ли его совершить: в обоих случа-
ях возникает угроза его раскрытия  авторитетной  инстанцией,  которая  в
обоих случаях будет карать одинаково.
   Это состояние называется одурной совестьюп, хотя и не заслуживает та-
кого названия, поскольку  на  данном  уровне  осознания  вины  последняя
предстает лишь как страх утраты любви, как  осоциальныйп  страх.  У  ма-
ленького ребенка иначе и быть не может, но и у многих  взрослых  отличия
невелики - разве что  на  место  отца  или  обоих  родителей  становится
большее человеческое сообщество. Люди постоянно позволяют себе  приятное
им зло, если только они уверены, что это не будет  раскрыто  авторитетом
или он их никак не накажет - страх относится  только  к  разоблачению24.
Сегодняшнее общество должно считаться и с этим состоянием.  Значительные
изменения наступают вместе с интериоризацией этого авторитета, с возник-
новением оСверх-Яп. Феномены совести поднимаются на новую ступень  -  по
сути дела, лишь после того следовало бы говорить о совести и чувстве ви-
ны25. Страх перед разоблачением теперь отпадает  и  совершенно  исчезает
различие между злодеянием и злой волей, так как от оСверх-Яп  ничего  не
скроешь, даже мысли. Правда, сходит на нет и реальная серьезность ситуа-
ции, ибо новый авторитет, оСверх-Яп, не имеет повода для жестокого обра-
щения с внутренне с ним сопряженным оЯп. Но ситуация  остается  той  же,
что вначале, под влиянием генезиса, продлевающего жизнь прошлому  и  уже
преодоленному. оСверх-Яп истязает грешное оЯп теми же  муками  страха  и
ждет удобного случая, чтобы наказать оЯп со стороны внешнего мира.
   На этой второй ступени развития у совести обнаруживается одна своеоб-
разная черта, которая была ей чужда на первой и которую  теперь  нелегко
объяснить. А именно, чем добродетельнее человек, тем суровее и  подозри-
тельнее делается совесть. В злейшей  греховности  обвиняют  себя  дальше
других зашедшие по пути святости. Добродетель лишена части обещанной  ей
награды, послушное и воздержанное оЯп не пользуется доверием своего мен-
тора, да и напрасно пытается его  заслужить.  Тут  наготове  возражения:
это, мол, искусственные трудности, суровая и бдительная  совесть  харак-
терна именно для нравственных людей. Святые имели право представлять се-
бя грешниками, сославшись на искушения:  стремлению  удовлетворять  инс-
тинкты они подвержены сильнее других, искушения растут при постоянном от
них отречении, тогда как после удовлетворения они хотя бы на время осла-
бевают. Другим фактом в этой столь богатой проблемами области этики  яв-
ляется то, что несчастья укрепляют власть совести в оСверх-Яп. Пока дела
идут неплохо, совесть человека мягка и многое уму позволяет; стоит  слу-
читься несчастью, и он уходит в себя, признает свою греховность, превоз-
носит притязания своей совести, налагает на себя обеты и  кается26.  Так
поступали и так поступают доныне целые народы. Это легко объяснить  пер-
воначальной, инфантильной ступенью совести, которая не исчезает и  после
интроекции оСверх-Яп, но продолжает существовать рядом с ним и  за  ним.
Судьба видится как заменитель  родительской  инстанции;  если  случается
несчастье, та это значит, что любви этой верховной власти он уже  лишен.
Опасность такой утраты заставляет вновь  склониться  перед  родительским
образом оСверх-Яп, которым человек пренебрегал в счастье. Это еще понят-
нее, если, в соответствии со строго религиозным образом мышления, мы бу-
дем считать судьбу лишь выражением воли Божьей.  Народ  Израиля  полагал
себя избранным сыном Божьим, и пока величественный отец слал своему  на-
роду несчастья за несчастьями, народ не роптал и не сомневался  в  могу-
ществе и справедливости Божьей, но выдвигал пророков,  которые  порицали
его за греховность. Из сознания своей виновности он  сотворил  непомерно
суровые предписания своей жреческой религии, Первобытный  человек  ведет
себя совсем иначе! Когда с ним случается несчастье, он винит не себя,  а
свой фетиш, который не справился со своими обязанностями - и вместо того
чтобы корить себя подвергает его порке.
   Итак, нам известны два источника чувства вины: страх перед  авторите-
там и позднейший страх перед оСверх-Яп. Первый  заставляет  отказываться
от удовлетворения инстинктов, второй еще и наказывает (ведь от оСверх-Яп
не скрыть запретных желаний) . Мы видели также, как может пониматься су-
ровость оСверх-Яп, иначе говоря, требования совести. Это простые продол-
жения строгости внешнего авторитета, на смену которому  пришла  совесть.
Теперь мы видим, в каком отношении к отказу от влечений  стоит  сознание
вины. Первоначально отказ от влечений был следствием страха перед  внеш-
ним авторитетом: от удовлетворения отрекались, чтобы не потерять  любви.
Отказавшись, человек как бы расплачивается с внешним  авторитетом,  и  у
него не остается чувства вины. Иначе происходит в  случае  страха  перед
оСверх-Яп. Здесь мало отказа от удовлетворения, поскольку  от  оСверх-Яп
не скрыть оставшегося желания. Чувство вины возникает несмотря на отказ,
и в этом огромный экономический убыток введения оСверх-Яп или, так  ска-
зать, совести. Отказ от влечений уже не освобождает, добродетельная уме-
ренность не вознаграждается  гарантией  любви.  Человек  поменял  угрозу
внешнего несчастья - утраты любви и наказания со стороны внешнего  авто-
ритета - на длительное внутреннее несчастье, напряженное сознание винов-
ности.
   Эти взаимосвязи настолько запутанны и в то же время столь важны, что,
несмотря на опасность повторения уже сказанного, я хотел  бы  подойти  к
ним с еще одной стороны. Итак, временная последовательность событий  та-
кова: сначала отказ от влечений вследствие страха  агрессии  со  стороны
внешнего авторитета. Из него вытекает и страх утраты  любви,  тогда  как
любовь предохраняет от такого наказания. Затем создается внутренний  ав-
торитет, отказ от влечений происходит из-за страха перед ним, это  страх
совести. Злодеяние и злой умысел приравниваются  друг  другу,  а  отсюда
сознание вины, потребность в наказании.  Агрессия  совести  консервирует
агрессию авторитета. Пока все ясно; но остается ли место для усиливающе-
го совесть влияния несчастья (отказ,  налагаемый  извне),  для  исключи-
тельной суровости совести у самых лучших и самых покорных? Обе эти  осо-
бенности совести уже были нами объяснены, но могло  создаться  впечатле-
ние, что объяснения не достигли сути дела, осталось нечто необъясненное.
И тут, наконец, подключается идея, характерная исключительно для психоа-
нализа и чуждая обычному человеческому мышлению. Она позволяет понять  и
неизбежную запутанность и непрозрачность предмета  нашего  исследования.
Эта идея такова: хотя, поначалу, совесть (вернее, страх,  который  потом
станет совестью) была первопричиной отказа от влечений, потом  отношение
переворачивается. Каждый отказ делается динамическим источником совести,
он всякий раз усиливает ее строгость и нетерпимость.  Чтобы  согласовать
это с уже известной нам историей возникновения совести, не обойтись  без
парадокса: совесть есть следствие отказа от влечений; либо  -  отказ  от
влечений (навязанный нам извне) создает совесть, которая  затем  требует
все нового отказа от влечений.
   Собственно говоря, это положение не так  уж  противоречит  описанному
ранее генезису совести, и есть путь их дальнейшего сближения. Для  прос-
тоты изложения воспользуемся примером агрессивного влечения и  допустим,
что всегда требуется отказ от агрессии. Естественно, это лишь  предвари-
тельное допущение. Воздействие отказа на совесть тогда  является  таким,
что каждая составная часть агрессивности, которой отказано в  удовлетво-
рении, перехватывается оСверх-Яп и увеличивает его агрессию против  оЯп.
С этим не вполне согласуется то, что первоначальная агрессивность совес-
ти есть продолжение суровости внешнего авторитета. Тогда  она  не  имеет
ничего общего с отказом от удовлетворения. Эта несогласованность,  одна-
ко, убывает, если предположить, что первое наполнение  оСверх-Яп  агрес-
сивностью имеет другой источник. Какими бы ни были первые запреты, у ре-
бенка должна была развиться значительная агрессивность против того авто-
ритета, который препятствует удовлетворению самых настоятельных его вле-
чений. Ребенок был вынужден отказываться от удовлетворения  своей  мсти-
тельной агрессии против авторитета. В этой экономически трудной ситуации
он прибегает к  помощи  механизма  идентификации,  а  именно,  переносит
внутрь себя самого этот неуязвимый  авторитет,  который  становится  оС-
верх-Яп. Тем самым он получает во владение всю ту агрессивность, которую
в младенчестве направлял против этого авторитета.  Детское  ооЯп  должно
довольствоваться печальной ролью столь униженного - отцовского - автори-
тета. Как это часто случается, мы имеем  дело  с  зеркальной  ситуацией:
оЕсли бы я был отцом, а ты ребенком, то плохо бы тебе пришлосьп. Отноше-
ние между оСверх-Яп и оЯп есть перевернутое желанием реальное  отношение
между еще не расщепившимся оЯп и внешним объектом.  Это  также  типичная
ситуация. Существенное различие, однако, состоит  в  том,  что  первона-
чальная строгость ооСверх-Яп отличается от той, которая испытывается  со
стороны  объекта  или  ему  приписывается;  скорее,   она   представляет
собственную агрессивность против объекта. Если это верно, то  можно  ут-
верждать, что сначала совесть возникает посредством подавления агрессив-
ности, а затем она все более усиливается благодаря все новым  актам  по-
давления.
   Какое из этих двух мнений правильное? Старое, казавшееся нам  неоспо-
римым генетически, либо же новое. которое столь совершенным образам вно-
сит упорядоченность в теорию? Свидетельства прямого наблюдения подтверж-
дают оба взгляда. Они не противоречат друг другу и  даже  встречаются  -
мстительная агрессия ребенка  определяется  мерой  наказуемой  агрессии,
ожидаемой им со стороны отца. Но опыт учит тому, что строгость развиваю-
щегося у ребенка оСверх-Яп никоим образом не передает строгости им самим
испытанного обращения27. При очень мягком  воспитании  у  ребенка  может
возникнуть весьма суровая совесть. Но эту  независимость  не  следует  и
преувеличивать: не трудно убедиться в том, что строгость воспитания ока-
зывает сильное влияние на формирование детского оСверх-Яп. Из этого сле-
дует, что при формировании оСверх-Яп и образовании совести мы имеем дело
с взаимодействием врожденных конституциональных факторов  и  воздействий
окружающей среды. В этом нет ничего удивительного, так как речь идет  об
общем этиологическом условии всех подобных процессов28.  Можно  сказать,
что ребенок, реагируя повышенной агрессивностью и соответствующей  стро-
гостью ооСверх-Яп на первые серьезные отказы от  влечений,  следует  при
Этом филогенетическому  прообразу.  Неадекватность  реакции  объясняется
тем, что первобытный праотец был поистине страшен и вполне  способен  на
крайнюю степень агрессивности. Таким образом, различия двух точек зрения
на генезис совести еще больше стираются, когда мы переходим  от  истории
развития индивида к филогенезису. Но между этими двумя процессами  обна-
руживается новое различие, Мы продолжаем придерживаться гипотезы о  том,
что человеческое чувство вины происходит из  Эдипова  комплекса  и  было
приобретено вместе с убийством  отца  объединившимися  против  него  сы-
новьями. Тогда агрессия не была подавлена, но была осуществлена - та са-
мая агрессия, подавление которой у ребенка  должно  являться  источником
чувства вины. Я не удивлюсь, если кто-нибудь из читателей  гневно  воск-
ликнет: оВсе равно - убьет отца или нет - чувство вины появляется в обо-
их случаях! Позвольте усомниться. Либо ложно выведение чувства  вины  из
подавленной агрессивности, либо вся история с отцеубийством -  роман,  и
древние дети человеческие убивали своих отцов не чаще, чем имеют обыкно-
вение нынешние. Впрочем, даже если это не роман, а достоверная  история,
то и в таком случае здесь нет ничего неожиданного: чувство вины  появля-
ется после свершения чего-то преступного. А для этого повседневного слу-
чая психоанализ как раз не дает никакого объясненияп,
   Эта верно, и нам нужно наверстывать упущенное. Здесь нет никакой тай-
ны. Чувство вины, возникающее  после  свершения  чего-либо  преступного,
скорее заслуживает имени раскаяния. Оно относится только к деянию, а тем
самым уже предполагает наличие совести до деяния, т. е.  готовности  по-
чувствовать себя виновным. Раскаяние ничуть не поможет нам в  исследова-
нии истоков совести и чувства вины. В обыденных случаях происходит  сле-
дующее: влечение обретает силу и может  прорвать  ограниченную  по  силе
оборону совести. Но по мере удовлетворения потребности происходит ее ес-
тественное ослабление и восстанавливается прежнее соотношение сил.  Поэ-
тому психоанализ с полным правом исключает случаи вины, проистекающие из
раскаяния - как бы часто они ни встречались и каким бы ни было их  прак-
тическое значение.
   Но когда чувство вины восходит к убийству  праотца  -  разве  оно  не
представляет  собой  ораскаянияп,  не  предполагает  наличия  совести  и
чувства вины еще до совершения деяния? Откуда же тогда раскаяние? Именно
этот случай должен прояснить нам тайну чувства  вины  и  положить  конец
сомнениям. Я полагаю, что это достижимо. Раскаяние было результатом  из-
начальной амбивалентности чувств по отношению к отцу: сыновья его  нена-
видели, но они его и любили. После удовлетворения ненависти  в  агрессии
любовь проявилась как раскаяние за  содеянное,  произошла  идентификация
оСверх-Яп с отцом. Как бы в наказание за агрессивное деяние против  отца
его власть получило оСверх-Яп, устанавливающее  ограничения,  налагающее
запреты на повторение деяния. Склонность к агрессии против отца повторя-
лась и в последующих поколениях, а потому сохранялось  и  чувство  вины,
усиливавшееся всякий раз при подавлении агрессии и перенесении ее в  оС-
верх-Яп. Теперь нам со всей ясностью видна и причастность любви  к  воз-
никновению совести, и роковая неизбежность чувства  вины.  При  этом  не
имеет значения, произошло отцеубийство на самом деле или от него воздер-
жались. Чувство вины обнаружится в обоих случаях, ибо оно есть выражение
амбивалентного конфликта, вечной борьбы между Эросом и инстинктом разру-
шительности или смерти. Этот конфликт разгорается, как только перед  че-
ловеком ставится задача сосуществования с другими. Пока  это  сообщество
имеет форму семьи, конфликт заявляет о себе в Эдиповом комплексе, в  со-
вести и первом чувстве вины. Вместе с попытками расширить это сообщество
тот же конфликт продолжается в зависимых от прошлого формах, усиливается
и ведет к дальнейшему росту чувства вины. Культура послушна эротическому
побуждению, соединяющему людей во внутренне связуемую  массу.  Эта  цель
достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что  нача-
лось с отца, находит свое завершение в массе. Если культура представляет
собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то с нею нераз-
рывно связаны последствия врожденного ей конфликта - вечной распри любви
и смерти. Из него произрастает чувство вины,  достигающее  иногда  таких
высот, что делается невыносимым для отдельного индивида. Вспомним потря-
сающее обвинение великого поэта онебесным силамп.

   Они нас в бытие манят,
   Заводят слабость в преступленья
   И после муками казнят:
   Нет на земле проступка без отмщенья.

   Можно лишь вздохнуть при мысли, что иным людям дано без всякого труда
извлекать глубочайшие прозрения из круговорота своих чувств,  тогда  как
всем прочим приходится прокладывать свой путь на ощупь и с мучениями.

   VIII
   Под конец такого пути автор должен извиниться перед читателями  -  он
не был умелым вожатым, не уберег от пустынь и трудных обходных троп. Без
сомнения, можно было бы справиться с этим и лучше. Попытаюсь в  заверше-
ние хоть как-то восполнить упущенное.
   У читателя могло возникнуть впечатление, будто рассуждения о  чувстве
вины ломают рамки этой работы, занимают слишком много места и  оттесняют
на обочину другие вопросы, с которыми они даже не  всегда  связаны.  Это
могло нарушить стройность изложения, но полностью  соответствует  нашему
намерению - представить чувство вины  как  важнейшую  проблему  развития
культуры показать, что платой за  культурный  прогресс  является  убыток
счастья вследствие роста чувства вины29. Странность этого окончательного
вывода нашего исследования объясняется, наверное, совершенно особым,  не
вполне осмысленным, отношением между чувством вины и нашим сознанием.  В
обычных, нормальных случаях раскаяния чувство  вины  достаточно  ощутимо
для нашего сознания. Мы даже привыкли вместо очувства винып  говорить  о
осознании винып. Изучение неврозов, которому мы многим обязаны для пони-
мания нормальности, показывает нам всю противоречивость этих взаимоотно-
шений. В неврозе навязчивых состояний чувство вины назойливо навязывает-
ся сознанию, оно господствует как в клинической картине болезни, так и в
жизни больного, оно теснит все остальное.  Но  в  случае  иных  неврозов
чувство вины остается совершенно бессознательным,  не  выявляя  и  малой
части своего реального воздействия. Больные не верят, когда мы предпола-
гаем у них обессознательное чувство винып. Чтобы они хоть как-то нас по-
нимали, мы рассказываем им о бессознательной потребности в наказании,  в
которой находит выражение чувство вины. Не  следует  переоценивать  этих
сопоставлений с формами неврозов - и при  неврозе  навязчивых  состояний
имеются типы больных, которые не воспринимают своего  чувства  вины  или
ощущают его как мучительное неприятное чувство, какую-то тревогу, мешаю-
щую совершать определенные действия. Когда-нибудь все это станет нам по-
нятнее. Здесь было бы уместно только заметить, что чувство вины есть то-
пическая разновидность страха - в своих позднейших  фазах  развития  оно
полностью совпадает со страхом перед оСверх-Яп. Взаимоотношения сознания
со страхом дают ту же картину многообразных  вариаций.  Страх  стоит  за
всеми симптомами, но он то шумно притязает на все сознание  целиком,  то
так хорошо прячется, что вынуждает говорить  о  бессознательном  страхе.
Или даже о бессознательной возможности страха, если мы желаем  сохранить
в чистоте научно-психологическую совесть - ведь страх есть прежде  всего
ощущение. Вполне допустимо, что созданное культурой чувство  вины  также
неузнаваемо как таковое, остается по большей части  бессознательным  или
обнаруживается как недовольство, неудовлетворенность, для которых  отыс-
кивается другая мотивировка. Религии, по крайней мере, никогда не  игно-
рировали роль чувства вины в культуре. Они даже претендуют на избавление
человечества от этого чувства, именуемого ими грехом (чему я не дал  со-
ответствующей оценки в другом месте30) . По тому,  как  достигается  это
избавление в христианстве - жертвенной смертью одного человека, принима-
ющего на себя общую вину всех - мы пришли к выводу относительно  первого
случая обретения этой изначальной вины, с которого берет свое  начало  и
культура31. Полезным, хотя и не принципиально важным, было бы  разъясне-
ние некоторых терминов, которые часто употреблялись нами слишком  вольно
или один вместо другого: оСверх-Яп, совесть, чувство вины, потребность в
и наказании, раскаяние. Все они обозначают разные стороны одного и  того
же отношения. оСверх-Яп - это открытая нами инстанция, а совесть -  одна
из приписываемых оСверх-Яп функций. Совесть осуществляет  надзор  и  суд
над действиями и умыслами оЯп, она действует как цензор.  Чувство  вины,
жестокость ооСверх-Яп - это, как и в случае суровой  совести,  ощущаемая
оЯп слежка, контроль за напряженными взаимоотношениями стремлений оЯп  и
требований оСверх-Яп. Лежащий в основе всего этого отношения страх перед
критической инстанцией, потребность в наказании -  это  проявление  инс-
тинкта ооЯп, сделавшегося мазохистским под влиянием  садистического  оС-
верх-Яп. Иначе говоря, оЯп употребляет часть имеющегося у него  внутрен-
него деструктивного влечения для установления эротической связи  со  оС-
верх-Яп. О совести можно говорить лишь после того, как доказано  наличие
оСверх-Яп, а сознание вины надо признать возникшим ранее, таким  образом
оно старше совести. В таком случае чувство  вины  есть  непосредственное
выражение страха перед внешним авторитетом, напряжения между оЯп и авто-
ритетом. Чувство вины - прямой потомок конфликта  между  потребностью  в
любви и стремлением к удовлетворению влечений (задержка последнего  соз-
дает склонность к агрессии). Взаимное наложение двух уровней чувства ви-
ны - из страха перед внешним и внутренним авторитетом -  затрудняло  нам
понимание совести. Раскаяние - это  общее  обозначение  реакций  оЯп  на
чувство вины, Раскаяние содержит в почти непреобразованном виде материал
ощущений страха и является само по себе наказанием, включает в себя пот-
ребность в наказании, а потому оно может быть старше совести.
   Столь же небесполезно было бы  проследить  те  противоречия,  которые
временами вносили запутанность в наше исследование. Чувство вины было то
следствием неосуществленной агрессии, то результатом  агрессии  как  раз
совершенной (по своему историческому происхождению от отцеубийства). На-
ми был найден выход из этого затруднения: с подключением внутреннего ав-
торитета, оСверхЯп, отношение существенно изменилось. Ранее чувство вины
совпадало с раскаянием, и мы отмечали, что раскаяние означало только ре-
акцию на действительно совершенный акт агрессии.  Затем  различие  между
намерением и совершением агрессии утратило свою силу вследствие всеведе-
ния оСверх-Яп. Чувство вины могли теперь  вызывать  не  только  действи-
тельно совершенные акты насилия - это всем известно,- но и лишь замышля-
емые - таково открытие психоанализа. Несмотря на изменение психологичес-
кой ситуации, конфликт двух влечений воздействует сходным образом.
   Именно здесь следует искать решение загадки  сложных  взаимоотношений
чувства вины с сознанием. Чувство вины из  раскаяния  за  деяние  всегда
осознано; оно может оставаться бессознательным, будучи  восприятием  по-
буждения. Правда, этому противоречит невроз навязчивых состояний (и  во-
обще не все так просто), Второе  противоречие  заключалось  в  том,  что
энергия агрессивности оСверх-Яп предстает сначала как продолжение  энер-
гии наказания со стороны внешнего авторитета; согласно другому  взгляду,
она является, скорее, собственной агрессивностью, не нашедшей применения
и сталкивавшейся с этим препятствующим ей авторитетом. Первая точка зре-
ния лучше согласуется с историей, вторая - с теорией чувства виновности.
Противоречие, казавшееся непримиримым, было чуть ли не полностью сглаже-
но более детальным анализом: общим и существенным в обоих случаях оказы-
вается перенесение агрессивности внутрь. Клинические наблюдения  в  свою
очередь позволяют различать два действительных  источника  агрессивности
оСверх-Яп. В отдельных случаях доминирует воздействие одного или  друго-
го, но в целом они взаимодействуют. Думаю, что в данном  пункте  следует
всерьез отстаивать ту точку зрения, которую я ранее рекомендовал  в  ка-
честве предварительной гипотезы.  В  новейшей  аналитической  литературе
предпочтение отдается учению, согласно которому всякое отречение,  любое
препятствие удовлетворению  влечения  ведет  или  может  вести  к  росту
чувства вины32. Мне кажется, что можно внести  теоретическое  упрощение,
если относить это только к агрессивным влечениям -  тогда  эту  гипотезу
нелегко опровергнуть. Иначе как  объяснить  динамически  и  экономически
рост чувства вины, приходящий на место  неудовлетворенного  эротического
влечения? Это возможно лишь окольным путем, когда препятствие  эротичес-
кому удовлетворению возбуждает частичную агрессию против мешающего удов-
летворению лица, после чего подавляется и сама  агрессивность.  Но  и  а
этом случае в чувство вины преобразуется только подавляемая и  вытесняе-
мая оСверх-Яп агрессивность. Я убежден, что многие процессы можно предс-
тавить проще и яснее, если ограничить психоаналитическое учение о произ-
водном характере чувства вины агрессивными влечениями. Клинический мате-
риал не дает здесь однозначного ответа, поскольку ни одно из двух влече-
ний не встречается в чистом, изолированном от другого, виде.  Но  разбор
экстремальных случаев подтвердит, скорее,  указанное  мною  направление.
Мне хотелось бы воспользоваться выгодами  этого  более  точного  подхода
применительно к процессу вытеснения. Известно, что симптомы неврозов яв-
ляются заменителями удовлетворения неосуществимых  сексуальных  желаний.
По ходу аналитической работы мы не без удивления обнаружили,  что  почти
за всяким неврозом скрывается известная  доля  бессознательного  чувства
вины. Оно, в свою очередь, подкрепляет симптомы, использует их как  ору-
дия наказания. Когда влечение подлежит вытеснению, то  его  либидонозные
составляющие превращаются в симптомы, а его агрессивные компоненты  -  в
чувство вины. Даже если эта формулировка лишь приблизительно верна, то и
тогда она заслуживает интереса.
   У иных читателей этого сочинения могло  возникнуть  впечатление,  что
они слишком часто слышали формулу о борьбе  между  Эросом  и  инстинктом
смерти. Она должна была характеризовать культурный  процесс,  в  который
вовлечено человечество, но применялась также для индивидуального  разви-
тия и, наконец, для раскрытия тайн  органической  жизни.  Представляется
неизбежным сопоставление этих трех процессов. Применение одной и той  же
формулы оправдывается тем, что культурное развитие человечества и разви-
тие индивида являются в равной степени жизненными процессами, к ним при-
менимы всеобщие характеристики жизни. Правда, это ничего не дает для  их
разграничения. Пока что нам достаточно сказать, что  культурный  процесс
представляет собой такую модификацию жизни, которая возникает под  влия-
нием Эроса и по требованиям Ананке, реальной нужды. Задачей  культурного
процесса является объединение одиночек в сообщество либидонозно  связан-
ных друг с другом людей. Но если пристально  посмотреть  на  соотношение
культурного развития человечества и  индивидуального  процесса  развития
или воспитания индивида, то мы без колебаний решим, что  они  сходны  по
своей природе, если вообще не представляют собой один и тот  же  процесс
развития разнородных объектов. Конечно, культурное развитие человеческо-
го рода есть абстракция более высокого порядка, чем  развитие  индивида.
Поэтому его труднее изобразить наглядно, а при поиске аналогий  возможны
натяжки и  преувеличения.  Но  при  однородности  целей  не  удивляет  и
сходство средств осуществления: здесь - включения индивида в ряды  чело-
веческой массы, там - установление из множества коллективов их единства.
Огромное значение имеет одна отличительная черта обоих процессов.  Прог-
рамма принципа удовольствия в индивидуальном  развитии  крепко  держится
главной цели - достижения счастья, Вхождение в сообщество или приспособ-
ление к нему суть необходимые условия достижения Этой цели, хотя не будь
этих условий, идти к ней было бы  легче.  Иначе  говоря,  индивидуальное
развитие предстает как продукт интерференции двух стремлений: именуемого
оэгоистическимп стремления к счастью и стремления к объединению с други-
ми, именуемого оальтруистическимп. Оба эти наименования  не  идут  далее
поверхностных характеристик. В  индивидуальном  развитии  подчеркивается
эгоизм стремления к счастью; другое стремление, окультурноеп, как прави-
ло, довольствуется здесь ролью ограничителя. Иначе при  культурном  про-
цессе, где главенствует цель - создать единство из множества  индивидов;
хотя еще сохраняется цель оосчастливитьп индивида,  она  оттесняется  на
задний план. Кажется даже, что сотворение огромного человеческого  сооб-
щества достигается тем успешнее, чем меньше заботы о  счастье  индивида.
Таким образом, индивидуальное развитие имеет особые  черты,  которые  не
повторяются в культурном процессе  человечества.  Первый  процесс  имеет
целью вхождение индивида в сообщество только там, где  он  совпадает  со
вторым. Подобно тому, как планета вращается не только вокруг собственной
оси, но и вокруг центрального тела, отдельный человек, следуя по  своему
собственному жизненному пути, принимает участие и в развитии человечест-
ва, Нашему слабому зрению игра небесных сил кажется  застывшим  и  вечно
самому себе равным порядком; в органическом  мире,  напротив,  мы  видим
взаимную борьбу сил и непрерывную смену результатов этого  конфликта.  У
каждого индивида сталкиваются два стремления - к собственному счастью  и
к единению людей; точно так же враждуют и оспаривают друг у друга  место
под солнцем процессы индивидуального  и  культурного  развития.  Но  эта
борьба прямо не вытекает из  непримиримого  антагонизма  двух  первичных
влечений, Эроса и Смерти. Здесь мы имеем дело с  раздором  в  самом  хо-
зяйстве либидо, сравнимым со спором о распределении либидо между  оЯп  и
объектами. Эта борьба, будем надеяться, допускает  согласие  индивида  с
обществом в культуре будущего, сколь бы этот раздор не  отягощал  сегод-
няшнюю жизнь индивида.
   Аналогию между культурным и индивидуальным  развитием  можно  сделать
еще более широкой. А именно, предположив, что у общества также  формиру-
ется некое оСверх-Яп, оказывающее влияние на развитие культуры. Для зна-
тока различных культур было бы заманчивой задачей - проследить эту  ана-
логию во всех деталях, Я ограничусь несколькими бросающимися в глаза мо-
ментами. оСверх-Яп любой культурной эпохи имеет тот же источник,  что  и
оСверх-Яп индивида. Им является впечатление, оставленное вождями, людьми
подавляющей духовной силы, либо людьми, у которых одна  из  человеческих
страстей получила самое сильное и чистое - поэтому часто одностороннее -
выражение. Иногда аналогия идет еще дальше: достаточно  часто,  если  не
всегда, эти личности при жизни подвергаются насмешкам, преследуются  или
даже жесточайшим образом уничтожаются. Ведь и  праотец  был  обожествлен
много позже своей насильственной смерти. Самым трогательным примером по-
добной судьбы может служить личность Иисуса Христа, если только  она  не
принадлежит мифу, вызванному к жизни мрачной памятью о  том  изначальном
убийстве. Совпадение есть и в другом: культурное оСверх-Яп,  как  и  оС-
верх-Яп индивида, выдвигает  сильные  идеальные  требования,  наказывает
острахом совестип за непослушание. Удивительно то, что в массовом прояв-
лении эти душевные процессы более доступны нашему сознанию, чем в  инди-
видуальном, когда  отчетливо  воспринимается  только  агрессивность  оС-
верх-Яп. У индивида агрессивность предстает как упреки оСверх-Яп в  слу-
чае напряжения, тогда как находящиеся на заднем плане требования остают-
ся бессознательными. Если их довести до сознания,  то  обнаружится,  что
они совпадают с предписаниями оСверх-Яп данной культуры. Культурное раз-
витие массы и индивидуальное развитие  так  сочетаются  и  переплетаются
друг с другом, что многие свойства оСверх-Яп легче обнаружить,  наблюдая
за поведением культурного сообщества, а не индивида.
   оСверх-Яп культуры формирует свои идеалы и требования, к которым  от-
носятся и объединяемые под именем этики  требования  к  взаимоотношениям
между людьми, Во все времена этике придавали огромное значение,  ожидали
от нее чрезвычайно важных деяний. Действительно, этика обращается к тому
пункту, в котором легко распознать самое больное место  культуры.  Этику
можно понять как попытку терапевтического воздействия, как  усилие  дос-
тичь с помощью заповедей оСверх-Яп того, что не сумела сделать  вся  ос-
тальная работа культуры. Речь здесь идет о том,  как  устранить  с  пути
культуры самое серьезное препятствие - конститутивную агрессивность  че-
ловека.  Поэтому  наш  интерес  привлекла  новейшая  заповедь  оСверх-Яп
культуры: возлюби ближнего твоего как самого себя.  Изучение  и  терапия
неврозов привели нас к двум упрекам по отношению к  индивидуальному  оС-
верх-Яп. Во-первых, оно проявляет мало заботы о счастье  оЯп:  суровость
заповедей и запретов не принимает во внимание ни сопротивления их испол-
нению, ни силу влечений ооОноп, ни трудности, с которыми они сталкивают-
ся в окружающем мире. В терапевтических целях нам приходится поэтому бо-
роться со оСверх-Яп, понижать уровень его притязаний. Сходные возражения
вызывают у нас этические требования культурного оСверх-Яп. Оно также ма-
ло озабочено фактической душевной конституцией человека, отдает приказы,
не задаваясь вопросом об их исполнимости. Более  того,  оно  исходит  из
предположения, будто человеческое оЯп в состоянии психологически вынести
все то, что на него возлагается, что ооЯп  имеет  неограниченную  власть
над своим оОноп. Это - заблуждение, так как даже у так называемого  нор-
мального индивида власть над ооОноп не  поднимается  выше  определенного
уровня. Если от него требуют большего, то у индивида это  вызывает  бунт
или невроз, либо делает его несчастным. Заповедь овозлюби ближнегоп спо-
собствует человеческой агрессивности и  является  изумительным  примером
непсихологичности действий культурного оСверх-Яп. Заповедь  неисполнима,
поскольку столь значительная инфляция любви способна  лишь  понизить  ее
ценность, но не устранить нужду. Всем этим  культура  пренебрегает,  она
только повторяет, что чем труднее следовать предписанию, тем выше заслу-
га. Но тому, кто  последует  такому  предписанию  в  рамках  современной
культуры, придется нести убытки в пользу того, кто с ними не  считается,
Сколь же сильным должно быть выдвинутое культурой  против  агрессивности
средство защиты, если последнее способно делать людей не менее  несчаст-
ными, чем сама агрессивность! Так называемая естественная этика не пред-
ложит нам здесь ничего, кроме нарциссического удовлетворения  -  считать
себя выше других... А религиозная этика  принимается  за  свои  обещания
лучшей доли в загробном мире. Я полагаю, что проповеди эти тщетны,  пока
добродетель не будет вознаграждаться уже на земле. И мне кажется  несом-
ненным, что реальное изменение отношений собственности  принесет  больше
пользы, чем любая этическая заповедь, Но социалисты затемняют это важное
положение своей опять-таки идеалистической недооценкой человеческой при-
роды, что лишает его всякой ценности.
   От изучения роли оСверх-Яп  в  явлениях  культурного  развития  можно
ждать и других положений, Я спешу с заключением, но одного  вопроса  мне
все же не избежать. Если  развитие  культуры  имеет  столь  значительное
сходство с развитием индивида и работает с помощью тех же орудий, то  не
вправе ли мы поставить диагноз, согласно которому  многие  культуры  или
целые культурные эпохи (а возможно, и все человечество) сделались  онев-
ротическимип под влиянием культуры? За классификацией этих неврозов мог-
ли бы последовать терапевтические рекомендации, имеющие большой  практи-
ческий интерес. Подобная попытка применения психоанализа  к  культурному
сообществу не была бы ни бессмысленной, ни бесплодной. Но требуется  ос-
торожность: речь идет лишь об аналогии. Не только людей,  но  и  понятия
опасно отрывать от той сферы, где они родились  и  развивались.  Диагноз
коллективных неврозов сталкивается и с  трудностью  особого  рода.  Пока
речь идет об индивидуальном неврозе, опорой нам  служит  контраст  между
больным и его онормальнымп окружением, Такой фон отпадает, когда мы име-
ем дело с однородно аффицированной массой, его  нужно  искать  в  чем-то
ином. Что же касается терапии, то даже самый приближенный  к  реальности
анализ социального невроза ничем бы не помог - кто располагает таким ав-
торитетом, чтобы принудить массу лечиться? Несмотря на все эти затрудне-
ния, следует ожидать, что однажды кто-нибудь отважится на изучение пато-
логии культурных сообществ.
   Я далек здесь от общей оценки человеческой культуры, на то есть  свои
причины. Но я воздерживаюсь от предрассудка, согласно которому  культура
является самым драгоценным нашим достоянием, а путь культуры обязательно
ведет к невиданным совершенствам, Я  магу  без  негодования  выслушивать
критика культуры, полагающего, что  при  рассмотрении  целей  и  средств
культуры неизбежно следует вывод: все ее усилия  не  стоят  затраченного
труда, а итогом их будет лишь невыносимое для  индивида  состояние.  Мне
легко быть беспристрастным по одной простой причине: я не слишком  много
знаю об этих предметах. С уверенностью я знаю только то, что  ценностные
суждения  неизбежно  направляются  желаниями  людей,  их  стремлением  к
счастью, попытками подкрепить свои иллюзии аргументами. Я  вполне  готов
понять, когда кто-нибудь, заметив принудительный характер культуры, ска-
жет, что ограничение сексуальной жизни или  навязывание  гуманистических
идеалов ценой естественного отбора - все это неизбежность, и лучше уж ей
подчиниться как природной необходимости. Известно мне и возражение: мно-
гое из того, что казалось неизбежным на протяжении человеческой истории,
не раз отбрасывалось и заменялось совсем другим. На роль пророка мне  не
хватает смелости, и я готов принять упрек в том, что не в силах принести
ближним никакого утешения. А ведь именно его столь страстно жаждут и са-
мые ярые революционеры, и самые набожные верующие.
   Роковым для рода человеческого мне кажется вопрос: удастся ли -  и  в
какой мере - обуздать на пути культуры влечение к агрессии и самоуничто-
жению, ведущее к разрушению человеческого  сосуществования.  Наше  время
представляет в связи с этим особый интерес. Ныне люди  настолько  далеко
зашли в своем господстве над силами природы, что с их помощью легко  мо-
гут истребить друг друга вплоть до последнего человека. Они  знают  это,
отсюда немалая доля их теперешнего беспокойства, их несчастья, их трево-
ги. Остается надеяться, что другая из онебесных властейп - вечный Эрос -
приложит свои силы, дабы отстоять свои права в борьбе с равно  бессмерт-
ным противником. Но кто знает, на чьей стороне будет победа,  кому  дос-
тупно предвидение исхода борьбы?

   оНедовольство культуройп
   (приложение)

   Завершив оБудущее одной иллюзиип осенью 1927 г., Фрейд два года прак-
тически не работал из-за тяжелой болезни. Летом 1929 г. он начинает  пи-
сать книгу, работа над которой идет необычайно быстро: уже в ноябре того
же года рукопись находится в издательстве, две главы публикуются в  пси-
хоаналитическом журнала. Книга вышла в самом конце 1929 г., но уже с да-
той о1930п на обложке. Первоначально Фрейд хотел озаглавить книгу  оНес-
частье в культуреп (оDas Ungluck in der Kulturп), но затем заменил онес-
частьеп на онедовольствоп. (Das Unbehaben), поставив тем самым в  нелег-
кое положение переводчиков на другие европейские языки. Во-первых,  тер-
мин окультурап чрезвычайно многозначен, и если в русском языке он имеет,
наряду с прочими, тот же смысл, который вкладывается в него немецкоязыч-
ными философами, то в английском и французском  переводах  (Civilization
and Its Discontents, Malaise de civilization) пришлось поменять окульту-
руп на оцивилизациюп - Фрейд специально оговорился, что не проводит меж-
ду ними различий. Во-вторых, немецкое название передает  два  оттенка  -
онедовольство в культуреп существует у людей потому, что они  недовольны
ею, имеется онедовольство культуройп, о котором и идет речь в книге.
   Человек принадлежит двум царствам, природе и обществу, он разрывается
между ними, его существование есть  вечный  конфликт  -  эти  идеи  при-
сутствовали и в ранних работах Фрейда, где речь шла о подавлении  сексу-
ального влечения социальными нормами. Теперь помимо либидо в поле зрения
оказываются последствия подавления агрессивного влечения, рассматривает-
ся феномен оудивительной враждебностип к культуре. С  древности  (даосы,
киники и др.) естественное противопоставлялось искусственному, природное
- культурному, Конечно, Руссо не призывал нас овстать на четверенькип, а
Ницше не предлагал уподобиться охищным зверямп, но так или иначе оппози-
ция природа - культура на протяжении последних двух столетий воспроизво-
дится и в ученых трактатах, и в массовом сознании европейцев,  становясь
особенно острой в критические, переломные моменты истории. С одной  сто-
роны, предлагается картина бедствий, которые несет с собою  цивилизация,
доносятся призывы к естественности, оопрощениюп, ожизни по  природеп.  С
другой стороны, раздаются голоса противников: оВглядитесь и вдумайтесь в
естественное, в поступки и желания человека, не тронутого  цивилизацией,
и вы отпрянете в ужасе. Все прекрасное и благородное является плодом ра-
зума и расчетап (Бодлер Ш. Об искусстве. М., 1986. С. 308), В 10 -  20-е
гг. нашего века получили самое  широкое  хождение  окультуркритицизмп  и
окультурпессимизмп, противопоставление ожизнип и окультурып стало  общим
местом европейской философии.
   Многие положения Фрейда напоминают идеи Шопенгауэра и Ницше, а крити-
ка тех или иных сторон современной культуры близка офилософии жизнип.  В
подавлении естественных влечений он видел главный источник неврозов, ны-
нешнее онедовольство культуройп связывал с избыточностью налагаемых  об-
щественными нормами запретов. Но Фрейд не идеализировал жизнь  первобыт-
ных племен, а в развитии науки, техники и социальных институтов он видел
несомненный прогресс. Всякая культура покоится на запретах, причем наси-
лие над естественными влечениями оказывается трагической необходимостью.
Помимо либидо имеется агрессивное влечение, и  человечество,  обладающее
мощными техническими средствами, способно уничтожить себя в войне.
   Мышлению Фрейда всегда был присущ дуализм,  имевший  и  свою  сильную
сторону, поскольку психическая жизнь всегда понималась им  как  конфликт
противоборствующих сил, не статически, а динамически. В начале  века  он
писал о сексуальном инстинкте и инстинкте самосохранения  (оинстинкты  -
Яп), но затем последний был сведен к первому (через  нарциссизм).  Дест-
руктивность Фрейд считал компонентом сексуального инстинкта, хотя  опре-
деленные колебания у него имелись. Поскольку садизм несомненно  включает
в себя, наряду с сексуальным, и агрессивное влечение, Фрейд был  склонен
выводить деструктивность из анально-садистической стадии развития  либи-
до. Поэтому он отверг первые попытки своих последователей (С. Шпильрайн)
ввести в метапсихологию учение об оинстинкте смертип.
   Строго говоря,  термин  опансексуализмп  верно  характеризует  учение
Фрейда лишь в 10-е гг., когда вся психика казалась  проявлением  либидо.
Такая позиция представляла немалую опасность для психоанализа, поскольку
в таком случае напрашивался вывод Юнга о том, что либидо есть  психичес-
кая энергия как таковая, не имеющая специфически сексуального характера.
При этом многие психические явления упорно не редуцировались  к  либидо.
Поэтому иногда Фрейд возвращался  к  оинстинктам  -  Яп  -  например,  в
оСудьбах влеченийп (1915), где он писал, что  оненависть  как  объектное
отношение старше любвип, поскольку проистекает из инстинкта самосохране-
ния у нарциссического оЯп, отрицающего внешний мир. Агрессивность предс-
тавала, таким образом, то как модификация сексуального инстинкта, то как
сторона оинстинктов - Яп.
   По собственному признанию Фрейда, к изменению позиции его толкнули, с
одной стороны, необъяснимые в рамках прежней  модели  неврозы  ветеранов
первой мировой войны, а с другой - теоретические размышления,  мотивиро-
ванные той же мировой войной. Следует учитывать, что эта война  положила
конец сравнительно мирному веку европейской истории (1815 - 1914) и мно-
гим его иллюзиям. Если до войны природные  влечения  часто  предстают  у
Фрейда как благо, нечто само по себе ценное, но подавляемое общественны-
ми институтами, то после войны эти взгляды претерпевают изменения. Поми-
мо этого для учения, которое к тому времени уже претендовало на объясне-
ние всех социальных явлений, было явно не по силам найти  корни  мировой
бойни н сколь угодно широко понятой сексуальности.
   Решительный поворот был совершен в 1920 г., когда  Фрейд  опубликовал
работу оПо ту сторону принципа удовольствияп. В  ней  была  осуществлена
радикальная ревизия учения о влечениях, Фрейд возвращается  к  дуализму,
но теперь рядом с сексуальным влечением стоит независимое  деструктивное
- оинстинкт смертип. Аргументация Фрейда, в самом  общем  виде,  такова.
Все живое является носителем специфической жизненной  энергии,  которая,
однако, управляется теми же законами, что и все природные процессы. Вто-
рой закон термодинамики говорит о  росте  энтропии:  системы  с  высоким
уровнем организации стремятся к хаосу отепловой смертип,  к  возврату  в
исходное- простое состояние, Фрейд замечает, что все живые организмы на-
делены не только стремлением к усложнению  в  процессе  эволюции,  но  и
стремлением к саморазрушению, к возврату в неорганическое состояние. Это
относится и к психической жизни, которая стремится к  онулевому  уровнюп
возбуждения. Наслаждение приносит разрядку возбуждения, уменьшение  пси-
хического напряжения,- в этом проявляется действие  опринципа  нирванып,
стремление психики вернуться в неорганическое  состояние.  Второй  закон
термодинамики становится психологическим влечением, оинстинктом смертип.
   Первоначально деструктивное влечение направлено внутрь, против  самой
психики, затем оно направляется на внешний мир и выступает как агрессив-
ность. В случае подавления внешне направленной агрессивности она  накап-
ливается вокруг оСверх - Яп, что  ведет  к  болезненному  чувству  вины,
беспричинному страху, неврозам, мании преследования, а  то  и  к  самоу-
бийствам. Точно такая же модель применяется  Фрейдом  и  к  сексуальному
инстинкту: первоначально влечение направлено на собственное тело  (опер-
вичный нарциссизмп), зятем влечение становится объектным, но  в  опреде-
ленных обстоятельствах неудовлетворенное объектное влечение может  вновь
вернуться к нарциссизму в разного рода патологиях.
   Фрейд придерживался гидравлической модели психики: чем меньше  агрес-
сивность выплескивается вовне в деструктивных актах, тем сильнее ее дав-
ление на психику индивида, тем больше вероятность, что  данное  влечение
прорвет все запруды и заявит о себе в актах  немотивированного  насилия.
Поскольку агрессивность принадлежит человеческой природе,  никакими  об-
щественными реформами нельзя обуздать насилие. Происходит вечная  борьба
между инстинктом жизни, Эросом, объединяющим живые существа во все более
сложные союзы, и Танатосом, оинстинктом смертип и разрушения.
   Далеко не все психоаналитики приняли это учение об  оинстинкте  смер-
тип, тем более, что Фрейду так и не удалось пересмотреть типологию  нев-
розов, исходя из предложенного изменения метапсихологии. В клинике  нев-
розов психоаналитики предпочитают объяснять агрессивность  фрустрациями,
некоторыми чертами характера, воспитанием в раннем детстве. О врожденной
агрессивности много говорилось в 60 - 70-е гг., но это  было  связано  с
трудами этологов, прежде всего К.Лоренца. Попытки соединить  психоанализ
с идеями этологов предпринимали сравнительно  немногие  аналитики,  пос-
кольку Лоренца и Фрейда объединяет лишь гидравлическая модель психики. В
рамках неофрейдизма  агрессивность  объясняется  не  биологическими  им-
пульсами, а структурой  характера  -  наиболее  разработанную  концепцию
предложил Э. Фромм (оАнатомия человеческой деструктивностип, 1973).
   Работа оНедовольство культуройп привлекла внимание многих философов и
социологов. Она была главным источником идей  многих  офрейдо-марксистов
(оЭрос и цивилизацияп Маркузе и др.). Идеи Фрейда о окультурном Сверх  -
Яп сыграли определенную роль в становлении американской культурной  ант-
ропологии (учение о обазисном типе личностип). Некоторые мысли,  впервые
высказанные в данной работе, были развиты Фрейдом в его лекциях по  вве-
дению в психоанализ, а также в публикуемых и данном издании работах оПо-
чему война?п и оЧеловек Моисей и монотеистическая религияп.
   В основу всех последующих переизданий берется второе издание 1931 г.,
в котором имеются небольшие добавления.
   Перевод выполнен А. М.  Руткевичем  по  изданию:  Freud  S.  Studien-
ausgabe. Bd. IX Frankfurt a. M., 1974.
   1 Liuli, 1923, После появления обеих  книг  -  оЖизнь  Рамакришнып  и
оЖизнь Вивеканандып (1930) мне нет нужды скрывать, что упомянутым другом
является Ромен Роллан. 2 Граббе Д. Хр. Ганнибал. оДа, из мира нам не уй-
ти. Мы в нем однаждып. 3 См. многочисленные работы  Ференци  о  развитии
оЯп и чувства оЯп, начиная с его оЭтапов  развития  чувства  реальностип
(1913) и вплоть до статей  П.  Федерна  (1926,  1927  и  далее).  4  The
Cambridge Ancient History. Т. VII, 1928. оThe founding of Romaп by  Hugh
Last.
   5 Гете в оКротких ксенияхп (стихи из литературного наследия) 6 На бо-
лее низком уровне об этом говорит в оБлагочестивой Еленеп Вильгельм Буш:
оУ кого заботы, у того и выпивкап. 7 Гете даже предупреждал: оНет ничего
менее переносимого, чем вереница хороших днейп. Быть может, это все-таки
преувеличение. 8 Если особые склонности не предписывают со всею требова-
тельностью направление жизненным интересам, простая,  доступная  всякому
работа по призванию может занять то место, на которое своим мудрым сове-
том указывал Вольтер. В рамках краткого  обзора  невозможно  дать  соот-
ветствующую оценку значимости работы для экономии либидо. Ни одна другая
техника руководства жизнью не связывает так прочно  с  реальностью,  как
поглощенность работой. Она надежно вовлекает индивида по крайней мере  в
одну область реальности - в человеческое общество. Возможность перемеще-
ния значительной части либидонозных компонентов - нарциссических, агрес-
сивных и собственно эротических - в трудовую сферу и связанные с нею че-
ловеческие отношения придает этой деятельности ценность, каковая не  ус-
тупает ее необходимости для поддержания и оправдания своего  существова-
ния в  обществе.  Когда  она  свободно  выбрана,  профессиональная  дея-
тельность приносит особого рода  удовлетворение:  с  помощью  сублимации
становятся полезными склонности, доминирующие или конституционально уси-
ленные влечения. И тем не менее труд как путь  к  счастью  мало  ценится
людьми. Они не прибегают к нему так охотно, как  к  другим  возможностям
удовлетворения. Подавляющее большинство людей работают только под давле-
нием нужды, и самые тяжкие социальные проблемы проистекают из этой  при-
родной неприязни людей к труду.
   9 Cp.  оFormulierungen  uber  die  zwei  Prinzipien  des  psychischen
Geschehensп, 1911; оVorlesungen zur Einfuhrung  in  die  Psychoanalyseп,
XXIII. 10 Я вынужден указать хотя бы на один  пробел,  оставленный  тем,
что было выше изложено. Рассматривая возможности счастья  для  человека,
нельзя пропускать относительную взаимосвязь нарциссизма и  направленного
на объект либидо. Желательно выяснить, какое значение для экономии либи-
до имеет эта направленность на самого себя.
   11 См. оБудущее одной иллюзиип. 1927. 12 Психоаналитический материал,
неполный и не поддающийся достоверной интерпретации, все же дает нам од-
ну - звучащую фантастически - гипотезу о  происхождении  этого  великого
человеческого деяния. Кажется, первобытный человек имел обыкновение  ту-
шить встретившийся ему огонь собственной мочой и получал тем самым удов-
летворение детского желания. Имеющиеся сказания не оставляют сомнений  в
том, что первоначальное понимание извивающихся, взмывающих вверх  языков
пламени было фаллическим. Тушение огня мочеиспусканием  (вспомним  позд-
нейших гигантов - Гулливера у лилипутов  или  Гаргантюа  у  Рабле)  было
чем-то вроде полового акта с мужчиной, наслаждения мужской силой в гомо-
сексуальном соревновании. Кто первым отказал себе в  этом  удовольствии,
пощадил огонь, тот смог унести его с собой и поставить себе  на  службу,
Укротив огонь собственного сексуального возбуждения, он покорил  природ-
ную силу огня. Это великое завоевание культуры было своеобразной  награ-
дой за отречение от влечения. В дальнейшем женщина была поставлена  хра-
нительницей домашнего очага,  поскольку  уже  по  своему  анатомическому
строению она не могла себе позволить  такого  удовольствия.  Заслуживает
внимания и постоянные свидетельства аналитического опыта  о  взаимосвязи
честолюбия, огня и уретральной эротики.
   13 См. оХарактер и анальная эротикап (1908) и  многочисленные  статьи
Д. Джонса и др. 14 Хотя органическая периодичность сексуальности  сохра-
няется, но ее влияние на психическое сексуальное возбуждение едва ли  не
стало собственной противоположностью. Изменение связано в первую очередь
с прекращением возбуждения, вызываемого в мужской психике менструальными
запахами. Эту роль берут на себя зрительные раздражения, которые, в  от-
личие от обоняния, обладали постоянным  воздействием.  Табу  менструации
происходит из этого оорганического вытесненияп, как защита от уже  прео-
доленной стадии развития, Все прочие мотивации имеют, вероятно,  вторич-
ный характер (ср. C.D.  Daly  Hindusmythologie  und  Kostrationskomrlex,
Imagoо XIII, 1927). Этот процесс повторяется на другом уровне, когда бо-
ги ушедшего периода превращаются в демонов. Уменьшение роли обоняния са-
мо по себе есть следствие перехода к прямохождению, подъема с земли. Это
сделало видимыми ранее скрытые гениталии - требующие  защиты  вызывающие
чувство стыда. У истоков рокового культурного процесса  мы  обнаруживаем
выпрямившегося человека, Отсюда идет цепь следствий: обесценение  обоня-
ния и избегание женщин в период менструации, преобладание зрения,  обна-
женность половых органов - а затем постоянное  сексуальное  возбуждение,
образование семьи; так мы подходим к порогу человеческой  культуры.  Это
лишь теоретическая спекуляция, но она заслуживает точной  проверки  пос-
редством изучения образа жизни ближайших к человеку животных. Социальный
момент явно присутствует и в культурном стремлении к чистоте, которое  в
дальнейшем будет обосновываться гигиеной, но которое существовало задол-
го до того, как были сформулированы гигиенические требования. Чистоплот-
ность проистекает из желания удалить экскременты, сделавшиеся неприятны-
ми для чувственного восприятия. Мы знаем, что  в  детской  дело  обстоит
иначе: у детей они не вызывают никакого отвращения, рассматриваются  как
отделившиеся, но полноценные части собственного тела. Требуется энергич-
ное воспитание, чтобы ускорить развитие  и  сделать  экскременты  чем-то
ничтожным, тошнотворным, мерзким и дурным для ребенка. Такая  переоценка
вряд ли была бы возможной, если бы телесные выделения не сделались  пре-
досудительными по одному своему запаху, разделяя тем самым  судьбу  всех
обонятельных раздражений после выпрямления человека. Так анальная эроти-
ка делается жертвой оорганического вытесненияп,  пролагающего  дорогу  к
культуре. О  социальном  факторе,  обеспечивающем  дальнейшие  изменения
анальной эротики, свидетельствует тот факт, что, несмотря на весь  чело-
веческий прогресс, запах собственных экскрементов почти не  отталкивает,
в отличие от испражнений других. Нечистоплотный человек, т. е, тот,  кто
не скрывает свои выделения, оскорбляет тем самым  другого,  относится  к
нему неуважительно - об этом говорят и самые сильные ругательства.  Было
бы столь же непонятно, почему человек использует  как  ругательство  имя
своего самого преданного друга из животного мира, не будь у собаки  двух
свойств, вызывающих презрение человека. Будучи животным с развитым  обо-
нянием, собака не испытывает отвращения к своим экскрементам и  не  сты-
дится своих сексуальных функций.
   15 Я давно оценил небольшой рассказ - оThe  Appletreeп,-  утонченного
английского писателя Дж. Голсуорси, пользующегося ныне всеобщим  призна-
нием. В нем на редкость убедительно показано, что в  жизни  сегодняшнего
культурного человека не осталось места для простой и естественной  любви
двух людей.
   16 Ранее высказанное предположение можно подкрепить следующими  заме-
чаниями; человек есть недвусмысленно бисексуальное по своей  конституции
животное. В индивиде сплавлены две симметричные половинки,одна из  кото-
рых, по мнению ряда ученых, является мужской, а другая женской. Первона-
чально они обе могли иметь гермафродитный характер. Пол -  это  биологи-
ческий факт, его трудно понять психологически, несмотря  на  всю  значи-
мость его для душевной жизни. Для нас привычно говорить следующим  обра-
зом: у каждого индивида имеются как мужские так и женские влечения, пот-
ребности, черты, но мужской или женский характер - дело анатомии,  а  не
психологии. Для последней противоположность полов сводится к  активности
и пассивности, где активность почти без сомнений связывается с  мужским,
а пассивность с женским началом (хотя в животном мире  нередки  исключе-
ния). Учение о бисексуальности пока что слишком смутно; помехой для пси-
хоанализа оказывается отсутствие всякой связи этого учения с  учением  о
влечениях. Как бы там ни было, стоит принять как факт стремление каждого
индивида удовлетворять как мужские, так и женские свои желания. Тогда мы
должны признать и возможность того, что один и тот же объект не в состо-
янии его удовлетворить. Влечения препятствуют друг другу, если не удает-
ся разделить их и направить каждое по особому, только  ему  соразмерному
пути. Другая трудность возникает потому, что эротическая связь часто со-
держит не только садистический компонент,  но  и-откровенно  агрессивную
предрасположенность. Объект любви не всегда проявляет к этим  сложностям
достаточно понимания и терпимости - как та  крестьянка,  которая  плака-
лась, что муж ее больше не любит, потому что уже неделю ее не порол.
   Высказанное в примечании (стр. 96) предположение касается самых  глу-
боких оснований: вместе с выпрямлением человека и уменьшением роли  обо-
няния  оказывается  под  угрозой  органического  вытеснения  не   только
анальная эротика, но и сексуальность вообще. Сексуальная функция с этого
времени сопровождается неискоренимым сопротивлением, которое мешает пол-
ному удовлетворению и отклоняет функцию от сексуальной цели к сублимации
и смещениям либидо. Блейлер уже указывал на  существование  такой  изна-
чально отклоняющейся от сексуальной жизни установки  (см.  Bleuerг.  Der
Sexualwiderstand.    Jahrbuch    furpsychoanalyt.    und    psychopathl.
Forschungen. Bd. V, 1913). Для многих невротиков (и не  только  невроти-
ков) толчком к отклонению был тот факт,  что  оInter  urinas  et  faeces
nascimurп. Гениталии также вызывают сильный запах, невыносимый для  мно-
гих людей и омрачающий их сексуальные отношения. Корнем прогрессирующего
вместе с культурой  вытеснения  сексуальности  оказывается  органическое
сопротивление со стороны новой формы жизни, связанной с прямохождением -
по отношению к более ранним стадиям животного  существования.  Этот  ре-
зультат научного исследования, как то ни странно, совпадает с часто про-
возглашаемыми банальными предрассудками. Но пока что все это - лишь  не-
достоверные и не подкрепленные наукой представления.  Не  следует  также
забывать, что при несомненном уменьшении роли  обоняния  даже  в  Европе
есть народы, высоко оценивающие столь отвратительные для нас запахи  по-
ловых органов как средства сексуального возбуждения (см. данные исследо-
ваний фольклора - оанкетуп И. Блоха оО чувстве обоняния в vita sexulisп.
См. различные номера ежегодника оAnthropophyteiaп Ф. С. Крауса).
   17 Великий поэт может себе позволить хотя бы в шутку  высказать  зап-
ретные психологические истины. Так Г. Гейне признается: оЯ человек самых
мирных убеждений. Мои желания: скромная хижина, соломенная крыша над го-
ловой, зато добротная кровать, хорошая еда, свежие молоко и масло, цветы
под окном, несколько красивых деревьев напротив двери, Если же всемилос-
тивому Богу вздумается сделать меня совсем счастливым, то  он  даст  мне
радость тем, что на этих деревьях будут висеть шесть или семь моих  вра-
гов. Перед их смертью я растроганно прощу им все зло, причиненное мне за
все время жизни - да, врагам нужно прощать, но не раньше, чем они  пове-
шенып (Гейне. оМысли и идеип).
   18 Того, кто в юности испытал нужду и нищету, безразличие и высокоме-
рие имущих, не заподозришь в том, что он лишен  понимания  и  благожела-
тельности к ведущим борьбу за имущественное равенство и за все  то,  что
из него следует. Но если эту борьбу оправдывают абстрактным  требованием
справедливости в силу равенства всех людей, то здесь напрашиваются  воз-
ражения. Природа в высшей степени неравномерно одарила людей телесными и
духовными способностями и установила этим такое неравенство, против  ко-
торого нет никаких средств.
   19 См. оМассовая психология и анализ "Я"п. 1921. 20 Противоположность
между неустанной тенденцией Эроса к расширению  и  общей  консервативной
природой влечений бросается в глаза и может стать исходным пунктом  пос-
тановки следующих проблем. 21 Тождество  злого  начала  с  деструктивным
влечением убедительно выражено у Мефистофеля Гете:
   ... ничего не надо.
   Нет в мире вещи, стоящей пощады.
   Творенье не годится никуда.
   Итак, я то, что ваша мысль связала
   С понятьем разрушенья, зла, вреда.
   Вот прирожденное мое начало,
   Моя среда.

   Своим противником сам дьявол считает не святое, не благо, а природную
силу, созидающую и преумножающую жизнь, т. е. Эрос.

   В земле, в воде, на воздухе свободном
   Зародыши роятся и ростки
   В сухом и влажном, теплом и холодном.
   Не завладей я областью огня,
   Местечка не нашлось бы для меня".
   22 Наш нынешний подход без опасений можно выразить  одной  фразой:  в
любом проявлении инстинкта принимает участие либидо, но  не  все  в  нем
принадлежит либидо. 23 Вероятно, с уточнением деталей; как и в силу  ка-
кого загадочного события эта борьба приняла такие формы. 24  Вспомним  о
знаменитом мандарине Руссо. 25 Нужно принимать во внимание, что  в  этом
наглядном изображении резко разделяется то, что в действительности  про-
текает более плавно. Речь идет не только о существовании  оСверх-Яп,  но
также о его относительной силе и сфере влияния. Все сказанное выше о со-
вести и вине само по себе общеизвестно и почти бесспорно.
   26 О таком укреплении морали несчастьями пишет Марк Твен в своем пре-
восходном маленьком рассказе оThe firstmelon J ever storeп. Случайно эта
первая дыня оказалась неспелой. Я слышал рассказ  из  уст  самого  Марка
Твена, Прочитав название, он сделал паузу и спросил, как  бы  колеблясь:
оWas it the first?п. Этим все сказано: первая не была  единственной.  27
Как это верно подчеркивалось Мелани Клейн и другими английскими  автора-
ми.
   28 Фр. Александер в работе оПсихоанализ и целостная личностьп  (1927)
в связи с исследованием Айхорна о беспризорности соответствующим образом
оценил два типа патогенного воспитания  -  непомерную  строгость  и  ба-
ловство, оЧрезмерно мягкий и снисходительныйп отец способствует  образо-
ванию у ребенка слишком сильного оСверх-Яп, ибо под воздействием окружа-
ющей его любви у него не остается иного выхода, кроме  обращения  агрес-
сивности внутрь. У беспризорника, выросшего без  любви,  падает  уровень
напряжения между оЯп и оСверхЯп, и вся его агрессивность может оказаться
направленной вовне. Таким образом,  если  отвлечься  от  предполагаемого
конституционального фактора, можно сказать, что строгая совесть  образу-
ется из взаимодействия двух жизненных сил - отказа от влечений, освобож-
дающего от оков агрессивность, и опыта любви, который направляет эту аг-
рессивность внутрь и передает ее оСверх-Яп.
   29 оТак совесть делает из всех нас трусовп... Сокрытие  от  юношества
той роли, которую играет в жизни  сексуальность  не  единственный  упрек
современному воспитанию. Оно грешит кроме того и тем, что не подготавли-
вает молодежь к агрессивности, обрекает стать ее жертвой. Воспитание вы-
пускает юношество в жизнь со столь неверной психологической ориентацией,
как если бы полярную экспедицию снаряжали летней одеждой и картами верх-
неитальянских озер. При этом очевидно злоупотребление этическими  требо-
ваниями. Их суровость не многим бы вредила, если бы воспитатель говорил:
такими люди должны быть, чтобы стать счастливыми  и  делать  счастливыми
других; но нужно считаться с тем, что они не таковы. Вместо этого  моло-
дежи твердят о том, что все остальные держатся этических предписаний,  а
потому добродетельны. Этим обосновываются требования, чтобы  и  молодежь
сделалась такою же.



S. Freud. Massenpsychologie und Ich-Analyse
(По изданию: З. Фрейд. "Психология масс и анализ человеческого "Я", издательство
"Современные проблемы", Н. А. Столляр, М., 1926 г.,)

I. ВВЕДЕНИЕ
Противоположность между индивидуальной психологией и социальной психологией (или
психологией масс), кажущаяся на первый взгляд весьма значительной, оказывается
при тщательном исследовании не столь резкой. Хотя индивидуальная психология
построена на наблюдении над отдельным человеком и занимается исследованием тех
путей, идя которыми индивид стремится получить удовлетворение своих влечений,
однако при этом ей приходится лишь изредка, при определенных исключительных
условиях, не принимать во внимание отношений этого индивида к другим индивидам.
В душевной жизни одного человека другой всегда оценивается как идеал, как
объект, как сообщник или как противник, и поэтому индивидуальная психология с
самого начала является одновременно и социальной психологией в этом
распространенном, но весьма правильном смысле.
Отношение индивида к своим родителям, к братьям и сестрам, к своему любовному
объекту, к своему врачу, следовательно, все те взаимоотношения, которые до сих
пор были преимущественно предметом психоаналитического исследования, могут быть
оценены как социальные феномены и противопоставлены некоторым другим процессам,
названным нами нарцистическими, при которых удовлетворение влечений избегает
влияния других людей или отказывается от контакта с ними. Следовательно,
противоположность между социальными и нарцистическими -- Bleuler сказал бы,
может быть, аутистическими --душевными актами принадлежит к области
индивидуальной психологии и не может служить признаком, отделяющим ее от
социальной психологии или психологии масс.
В вышеупомянутых взаимоотношениях с родителями, с братьями и сестрами, с любимым
лицом, с другом и с врачом, человек испытывает всегда влияние одного лишь лица
или очень ограниченного числа лиц, из которых каждое имеет огромное значение для
него. Вошло в обыкновение, говоря о социальной психологии или о психологии масс,
не обращать внимания на эти взаимоотношения и выделять в качестве предмета
исследования одновременное влияние, оказываемое на человека большим числом
людей, с которыми он связан в каком-нибудь одном отношении, в то время, как во
многих других отношениях он может быть им чужд. Итак, психология масс занимается
исследованием отдельного человека как члена племени, народа, касты, сословия,
института или как составной части человеческой толпы, организовавшейся в массу к
определенному времени для определенной цели. После того, как эта естественная
связь прекращалась, можно было оценивать явления, происходящие при этих особых
условиях, как выражение особого, неподдающегося дальнейшему разложению влечения,
социального влечения -- herd instinct, group mind, -- не проявляющегося в других
ситуациях. Против этого мы возражаем, что нам трудно придать моменту численности
такое большое значение, в силу которого он сам по себе мог бы будить в душевной
жизни человека новое, до тех пор инактивное влечение. Обратим внимание на две
другие возможности: что социальное влечение может не быть первоначальным, может
подвергнуться дальнейшему разложению и что корни его развития можно найти в
более тесном кругу как, например, в семье.
Психология масс, хотя и находящаяся в зачаточном состоянии, обнимает необозримое
множество индивидуальных проблем и ставит перед исследователем необозримое
множество задач, которые в настоящее время даже не обособлены еще вполне друг от
друга. Одна лишь классификация различных форм масс и описание выявляемых ими
психических феноменов требует огромного наблюдения и подробного изложения; по
этому вопросу имеется уже богатая литература. Всякий, кто сравнит размеры этой
небольшой работы с объемом психологии масс, тот, конечно, сразу поймет, что
здесь будут затронуты лишь немногие вопросы из всего материала. И действительно,
здесь будут разобраны некоторые вопросы, к которым исследование глубин
психоанализа проявляет особый интерес.
II. ОПИСАНИЕ МАССОВОЙ ДУШИ У ЛЕБОНА
Вместо определения массовой души, мне кажется более целесообразным начать с
указания на ее проявления и выхватить из них некоторые особенно поразительные и
характерные факты, с которых можно начать исследование. Мы достигнем и той и
другой цели, если обратимся к некоторым страницам из книги Лебона "Психология
масс"1, вполне заслуженно пользующейся известностью.
Уясним себе еще раз суть дела: если бы психология, предметом исследования
которой являются наклонности, влечения, мотивы и намерения индивида вплоть до
его действий и отношений к своим ближним, до конца разрешила свою задачу и
выяснила бы все эти взаимоотношения, то она очутилась бы внезапно перед новой
задачей, которая оказалась бы для нее неразрешимой: она должна была бы объяснить
тот поразительный факт, что ставший ей понятным индивид при определенном условии
чувствует, мыслит и действует иначе, чем этого можно было бы ожидать, и этим
условием является приобщение к человеческой толпе, которая приобрела качество
психологической массы. Что такое "масса", благодаря чему она приобретает
способность оказывать такое сильное влияние на душевную жизнь индивида и в чем
заключается душевное изменение, к которому она обязывает индивида?
Ответ на эти три вопроса является задачей теоретической психологии. Очевидно,
лучше всего исходить из третьего вопроса. Наблюдение измененной реакции индивида
дает материал для психологии масс; каждой попытке объяснения должно
предшествовать описание того, что должно быть объяснено.
Я привожу слова Лебона. Он пишет (стр. 165). "Самый поразительный факт,
наблюдающийся в одухотворенной толпе (psychologische Masse), следующий: каковы
бы ни были индивиды, составляющие ее, каков бы ни был их образ жизни, занятия,
их характер или ум, одного их превращения в толпу достаточно для того, чтобы у
них образовался род коллективной души, заставляющей их чувствовать, думать и
действовать совершенно иначе, чем думал бы, действовал и чувствовал каждый из
них в отдельности. Существуют такие идеи и чувства, которые возникают и
превращаются в действия лишь у индивидов, составляющих толпу. Одухотворенная
толпа представляет временный организм, образовавшийся из разнородных элементов,
на одно мгновение соединившихся вместе подобно тому, как соединяются клетки,
входящие в состав живого тела и образующие путем этого соединения новое
существо, обладающее свойствами, отличающимися от тех, которыми обладает каждая
клетка в отдельности".
Мы позволяем себе прервать изложение Лебона нашими комментариями и высказываем
здесь следующее замечание: если индивиды в массе связаны в одно целое, то должно
существовать нечто связывающее их друг с другом, и этим связующим звеном может
быть именно то, что характерно для массы. Однако Лебон не отвечает на этот
вопрос; он занимается исследованием перемены, происходящей с индивидом в массе,
и описывает его в выражениях, вполне согласующихся с основными предпосылками
нашей психологии глубин.
(Стр. 166). "Нетрудно заметить, насколько изолированный индивид отличается от
индивида в толпе, но гораздо труднее определить причины этой разницы.
Для того, чтобы хоть несколько разъяснить себе эти причины, мы должны вспомнить
одно из положений современной психологии, а именно: что явления бессознательного
играют выдающуюся роль не только в органической жизни, но и в отправлениях ума.
Сознательная жизнь ума составляет лишь очень малую часть по сравнению с его
бессознательной жизнью. Самый тонкий аналитик, самый проницательный наблюдатель
в состоянии подметить лишь очень небольшое число бессознательных двигателей,
которым он повинуется. Наши сознательные поступки вытекают из субстрата
бессознательного, создаваемого в особенности влияниями наследственности. В этом
субстрате заключаются бесчисленные наследственные остатки, составляющие
собственно душу расы. Кроме открыто признаваемых нами причин, руководящих нашими
действиями, существуют еще тайные причины, в которых мы не признаемся, но за
этими тайными есть еще более тайные, потому что они неизвестны нам самим.
Большинство наших ежедневных действий вызывается скрытыми двигателями,
ускользающими от нашего наблюдения".
В массе стираются, по мнению Лебона, индивидуальные достижения людей, и
благодаря этому исчезает их оригинальность. Расовое бессознательное выступает на
первый план, гетерогенное утопает в гомогенном. Мы скажем: психическая
надстройка, развивавшаяся столь различно у различных индивидов, рушится, и при
этом обнаруживается однородный у всех бессознательный фундамент.
Таким образом была бы осуществлена средняя характеристика индивидов,
составляющих массу. Однако Лебон находит, что у них проявляются и новые
качества, которыми они до сих пор не обладали. Обоснование этого он ищет в трех
различных моментах.
(Стр. 168). "Первая из этих причин заключается в том, что индивид в толпе
приобретает, благодаря только численности, сознание непреодолимой силы, и это
сознание позволяет ему поддаться таким инстинктам, которым он никогда не дает
волю, когда он бывает один. В толпе же он тем менее склонен обуздывать эти
инстинкты, что толпа анонимна и потому не несет на себе ответственности. Чувство
ответственности, сдерживающее всегда отдельных индивидов, совершенно исчезает в
толпе".
Мы, с нашей точки зрения, придаем небольшое значение появлению новых качеств.
Нам достаточно сказать, что индивид находится в массе в таких условиях, которые
позволяют ему отбросить вытеснение своих бессознательных влечений. Мнимо новые
качества, обнаруживаемые индивидом, суть проявления этого бессознательного, в
котором содержится все зло человеческой души; нам нетрудно понять исчезновение
совести или чувства ответственности при этих условиях. Мы уже давно утверждали,
что ядром так называемой совести является "социальный страх".
Некоторое отличие взгляда Лебона от нашего возникает благодаря тому, что его
понятие бессознательного не вполне совпадает с понятием о том же, принятым
психоанализом. Бессознательное Лебона содержит прежде всего глубочайшие
отличительные черты расовой души, находящейся собственно вне рассмотрения
психоанализа. Правда, мы признаем, что ядро человеческого "Я", которому
принадлежит "архаическое наследство" человеческой души бессознательно; но кроме
того, мы обособляем "вытесненное бессознательное", явившееся результатом
некоторой части этого наследства. Это понятие вытесненного отсутствует у Лебона.

(Стр. 168). "Вторая причина, -- зараза, также способствует образованию в толпе
специальных свойств и определяет их направление. Зараза представляет такое
явление, которое легко указать, но не объяснить; ее надо причислить к разряду
гипнотических явлений, к которым мы сейчас перейдем. В толпе всякое чувство,
всякое действие заразительно, и притом в такой степени, что индивид очень легко
приносит в жертву свои личные интересы интересу коллективному. Подобное
поведение, однако, противоречит человеческой природе, и потому человек способен
на него лишь тогда, когда он составляет частицу толпы".
Эта фраза послужит впоследствии основанием для одного важного предположения.
(Стр. 169). "Третья причина, и притом самая важная, обусловливающая появление у
индивидов в толпе таких специальных свойств, которые могут не встречаться у них
в изолированном положении, это -- восприимчивость к внушению; зараза, о которой
мы только что говорили, служит лишь следствием этой восприимчивости.
Чтобы понять это явление, следует припомнить некоторые новейшие открытия
физиологии. Мы знаем теперь, что различными способами можно привести индивида в
такое состояние, когда у него исчезает сознательная личность, и он подчиняется
всем внушениям лица, заставившего его придти в это состояние, совершая по его
приказанию поступки, часто совершенно противоречащие его личному характеру и
привычкам. Наблюдения же указывают, что индивид, пробыв несколько времени среди
действующей толпы, под влиянием ли токов, исходящих от этой толпы, или
каких-либо других причин, -- неизвестно, приходит скоро в такое состояние,
которое очень напоминает состояние загипнотизированного субъекта... Сознательная
личность у загипнотизированного совершенно исчезает, так же как воля и рассудок,
и все чувства и мысли направляются волей гипнотизера.
Таково же приблизительно положение индивида, составляющего частицу
одухотворенной толпы. Он уже не сознает своих поступков, и у него, как у
загипнотизированного, одни способности исчезают, другие же доходят до крайней
степени напряжения. Под влиянием внушения такой субъект будет совершать
известные действия с неудержимой стремительностью; в толпе же эта неудержимая
стремительность проявляется с еще большей силой, так как влияние внушения,
одинакового для всех, увеличивается путем взаимности".
(Стр. 170). "Итак, исчезновение сознательной личности, преобладание личности
бессознательной, одинаковое направление чувств и идей, определяемое внушением, и
стремление превратить немедленно в действие внушенные идеи -- вот главные черты,
характеризующие индивида в толпе. Он уже перестает быть сам собою и становится
автоматом, у которого своей воли не существует".
Я привел эту цитату так подробно для того, чтобы подтвердить, что Лебон
действительно считает состояние индивида в толпе гипнотическим, а не только
сравнивает его с таковым. Мы не усматриваем здесь никакого противоречия, мы
хотим только подчеркнуть, что обе последние причины перемены, происходящей с
индивидом в массе, заразительность и повышенная внушаемость, очевидно, не
равноценны, так как заразительность тоже есть проявление внушаемости. Нам
кажется, что влияние обоих моментов также не резко разграничено в тексте Лебона.
Может быть, мы лучше всего истолкуем его мнение, если мы отнесем заразительность
за счет влияния отдельных участников массы друг на друга, суггестивные же
явления в массе, связанные с феноменами гипнотического воздействия, указывают на
другой источник. На какой? У нас должно получиться ощущение неполноты от того,
что одна из главных составных частей этого воздействия, а именно: лицо,
являющееся для массы гипнотизером, не упомянуто в изложении Лебона. Все-таки он
отличает от этого покрытого мраком обворожительного влияния заразительное
действие, оказываемое отдельными лицами друг на друга, благодаря которому
усиливается первоначальная суггестия.
Лебон указывает еще один важный момент для суждения об индивиде, участвующем в
массе. (Стр. 170). "Таким образом, становясь частицей организованной толпы,
человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. В
изолированном положении он, быть может, был бы культурным человеком; в толпе --
это варвар, т. е. существо инстинктивное. У него обнаруживается склонность к
произволу, буйству, свирепости, но также и к энтузиазму и героизму, свойственным
первобытному человеку. Он останавливается особенно еще на понижении
интеллектуальной деятельности, которое претерпевает человек благодаря
причастности к массе"2.
Оставим теперь индивида и обратимся к описанию массовой души в том виде, в каком
она очерчена у Лебона. В этом отношении нет ни одной черты, происхождение и
выявление которой представило бы трудности для психоаналитика. Лебон сам
указывает нам путь, отмечая аналогию с душевной жизнью первобытных людей и
детей. (Стр. 176).
Масса импульсивна, изменчива, раздражительна. Ею руководит почти исключительно
бессознательная сфера3. Импульсы, которым повинуется масса, могут быть, смотря
по обстоятельствам, благородными или жестокими, героическими или трусливыми, но
во всяком случае они настолько повелительны, что они побеждают личное и даже
инстинкт самосохранения. (Стр. 193). Масса ничего не делает преднамеренно. Если
масса даже страстно чего-нибудь хочет, то все-таки это продолжается недолго, она
неспособна к длительному хотенью. Она не выносит никакой отсрочки между своим
желанием и осуществлением его. У нее есть чувство всемогущества, для индивида в
толпе исчезает понятие о невозможном4.
Масса чрезвычайно легко поддается внушению, она легковерна, она лишена критики,
невероятное для нее не существует. Она мыслит картинами, которые вызывают одна
другую так, как они появляются у индивида в состоянии свободного фантазирования.
Они не могут быть измерены никакой разумной инстанцией по аналогии с
действительностью. Чувства массы всегда очень просты и чрезмерны. Итак, масса не
знает ни сомнений, ни колебаний.
В толковании сновидений, которому мы обязаны наилучшим познанием бессознательной
душевной жизни, мы следуем техническому правилу, согласно которому мы не
обращаем внимания на сомнения и неуверенность в передаче сновидения и трактуем
каждый элемент явного содержания сновидения как нечто вполне достоверное. Мы
относим сомнение и неуверенность за счет воздействия цензуры, которой
подвергается работа сновидения, и предполагаем, что первичные мысли сновидения
не знают сомнений и неуверенности, как вида критической работы. Как содержание,
они могут, конечно, иметь место, как и все другое, в дневных остатках, ведущих к
сновидению. (См. "Толкование сновидений", 5. Изд. 1919 г. стр. 386.)
Она переходит немедленно к самым крайним действиям; высказанное подозрение
превращается у нее тотчас в неопровержимую истину, зародыш антипатии -- в дикую
ненависть (стр. 186).
Такое же повышение всех эмоциональных побуждений до крайности, до безграничности
характерно для аффективности ребенка; оно повторяется в жизни сновидения, где,
благодаря господствующему в бессознательном изолированию отдельных эмоциональных
побуждений, легкая досада днем проявляется в виде пожелания смерти виновному
лицу, а намек на какое-либо искушение превращается в причину преступного
действия, изображенного в сновидении. Д-р Hans Sachs сделал отличное замечание
по этому поводу: "То, что сновидение сообщило нам о наших взаимоотношениях с
настоящей действительностью, то мы затем находим в сознании, и нас не должно
удивить, если мы находим чудовище, виденное нами под увеличительным стеклом
анализа, в виде инфузории" (cм. "Толкование сновидений").
Склонная сама ко всему крайнему, масса возбуждается только чрезмерными
раздражениями. Тот, кто хочет влиять на нее, не нуждается ни в какой логической
оценке своих аргументов; он должен рисовать самые яркие картины, преувеличивать
и повторять все одно и то же.
Так как масса не сомневается в истинности или ложности своих аргументов и имеет
при этом сознание своей силы, то она столь же нетерпима, как и доверчива к
авторитету. Она уважает силу и мало поддается воздействию доброты, означающей
для нее лишь своего рода слабость. Она требует от своих героев силы, и даже
насилия. Она хочет, чтобы ею владели, чтобы ее подавляли. Она хочет бояться
своего властелина. Будучи в основе чрезвычайно консервативна, она питает
глубокое отвращение ко всем новшествам и успехам -- и безграничное благоговение
перед традицией (стр. 189).
Чтобы иметь правильное суждение о нравственности масс, нужно принять во
внимание, что при совокупности индивидов, составляющих массу, отпадают все
индивидуальные задержки; и все жестокие, грубые, разрушительные инстинкты,
дремлющие в человеке как пережиток первобытных времен, пробуждаются для
свободного удовлетворения влечений. Но массы способны под влиянием внушения и на
поступки высшего порядка: отречение, преданность идеалу, бескорыстие. В то время
как у индивида личная выгода является очень сильной, почти единственной
двигательной пружиной, у масс она очень редко выступает на первый план. Можно
говорить об облагораживающем действии массы на индивида.
(Стр. 192). В то время как интеллектуальная деятельность массы всегда далеко
отстает от интеллектуальной деятельности индивида, ее поведение в этическом
отношении может: либо значительно превосходить поведение индивида, либо далеко
отставать от него.
Некоторые другие черты характеристики, данной Лебоном, проливают свет на
правильность отождествления массовой души с душой первобытных людей. У масс
могут существовать и уживаться наряду друг с другом самые противоположные идеи
без того, чтобы из их логического противоречия рождался конфликт. Но то же самое
имеет место в бессознательной душевной жизни отдельных людей, детей и
невротиков, как это было уже давно доказано психоанализом.
У маленького ребенка существуют, например, в течение очень долгого времени
амбивалентные установки чувствований в отношении к самому близкому лицу без
того, чтобы одна из них мешала проявлению другой, ей противоположной. Если дело
доходит, наконец, до конфликта между обеими установками, то он разрешается таким
образом, что ребенок меняет объект, передвигая одно из амбивалентных
чувствований на замещающий объект. Из истории развития невроза у взрослого можно
также узнать, что подавленное чувствование часто продолжает существовать в
течение долгого времени в бессознательных или даже сознательных фантазиях,
содержание которых, разумеется, прямо противоречит господствующему стремлению,
без того, чтобы из этой противоположности родился протест "Я" против того, что
оно отвергает. Фантазия в течение некоторого времени терпима, пока внезапно --
обычно вследствие повышения аффективного состояния -- не рождается конфликт
между нею и "Я" со всеми вытекающими отсюда последствиями.
В процессе развития от ребенка до взрослого человека дело вообще доходит до все
больше и больше распространяющейся интеграции личности, до объединения отдельных
влечений и целевых устремлений, выросших в ней независимо друг от друга.
Диалогичный процесс в области сексуальной жизни издавна уже известен нам как
объединение всех сексуальных влечений в окончательную генитальную организацию.
(Три статьи о теории полового влечения. Психотерапевтическ, библиот., вып. III,
Москва, кн-во "Наука", 1911). Многочисленные известные нам примеры показывают,
впрочем, что объединение "Я", как и объединение либидо, может потерпеть неудачу:
таковы примеры естествоиспытателей, продолжающих верить в священное писание и
др.
Далее масса подвержена поистине магической силе слова, вызывающего в массовой
душе ужаснейшие бури и способного также успокоить ее. (Стр. 235). "Ни рассудок,
ни убеждение не в состоянии бороться против известных слов и известных формул.
Они произносятся перед толпой с благоговением, -- и тотчас же выражение лиц
становится почтительным, и головы склоняются". Стоит только вспомнить при этом
табу имен у первобытных народов и те магические силы, которые они связывают с
именами и словами5.
И наконец: массы никогда не знали жажды истины. Они требуют иллюзий, от которых
они не могут отказаться. Ирреальное всегда имеет у них преимущество перед
реальным, несуществующее оказывает на них столь же сильное влияние, как и
существующее. У них есть явная тенденция не делать разницы между ними (стр.
203).
Мы показали, что это преобладание фантастической жизни и иллюзий, возникающих в
результате неисполненного желания, является определяющим началом для психологии
неврозов. Мы нашли, что для невротика имеет силу не обычная объективная
реальность, а психическая реальность. Истерический симптом основывается на
фантазии и не воспроизводит действительного переживания; навязчивое
невротическое сознание своей вины основано на факте злого намерения, которое
никогда не было осуществлено. Как в сновидении и в гипнозе, так и в душевной
деятельности массы принцип реальности отступает на задний план перед силой
аффективно напряженных желаний.
То, что Лебон говорит о вождях массы, менее исчерпывающе, и в нем нельзя уловить
определенной закономерности. Он полагает, что как только живые существа
соберутся в некотором количестве, -- независимо от того, будет ли это стадо
животных или толпа людей, -- они инстинктивно подчиняются авторитету вождя (стр.
247). Масса -- это послушное стадо, не могущее жить без властелина. В ней
настолько сильна жажда повиновения, что она инстинктивно покоряется тому, кто
объявляет себя ее властелином.
Если в массе имеется потребность в вожде, то он должен все-таки обладать
соответствующими личными качествами. Он должен сам горячо верить (в идею), чтобы
будить веру в массе; он должен обладать сильной импонирующей волей, передающейся
от него безвольной массе. Затем Лебон обсуждает различные виды вождей и приемы,
с помощью которых они влияют на массы. В общем он считает, что вожди оказывают
свое влияние благодаря идеям, к которым они сами относятся фанатически.
Этим идеям, равно как и вождям, он приписывает сверх того таинственную
непреодолимую силу, которую он называет "престижем" (обаянием). Престиж -- это
род господства над нами индивида, идеи или вещи. Это господство парализует все
критические способности индивида и наполняет его душу почтением и удивлением.
Оно может вызвать чувство, подобное гипнотическому ослеплению (стр. 259).
Он различает приобретенный или искусственный и личный престиж. Первый
доставляется именем, богатством, репутацией; престиж (обаяние) мнений,
литературных и художественных произведений создается путем традиций. Так как во
всех случаях он имеет корни в прошлом, то он дает мало материала для понимания
этого загадочного влияния. Личным престижем обладают немногие лица, которые
благодаря ему становятся вождями; все подчиняется им как будто под влиянием
магнетического очарования. Однако всякий престиж зависит также и от успеха и
может исчезнуть под влиянием неудачи (стр. 268).
Мы не получаем впечатления, что у Лебона роль вождя и значение престижа
приведены в правильную связь со столь блестящим описанием массовой души.
III. ДРУГИЕ ОЦЕНКИ КОЛЛЕКТИВНОЙ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
Мы воспользовались изложением Лебона как введением, так как оно, придавая
большое значение бессознательной душевной жизни, вполне совпадает с нашими
собственными психологическими взглядами.
Но мы должны сказать, что собственно ни одно из положений этого автора не
является чем-то новым. Все обезличивающее и унижающее, что он говорит о
проявлениях массовой души, было уже высказано до него другими авторами с такой
же определенностью и такой же враждебностью; все это неоднократно уже
повторялось с древнейших времен литературы мыслителями, государственными людьми
и поэтами6. Оба положения, в которых заключаются важнейшие взгляды Лебона,
положение о коллективном торможении интеллектуальной деятельности и положение о
повышении аффективности в массе, были недавно формулированы Сигеле7.
Особенностями изложения Лебона остаются только обе точки зрения бессознательного
и сравнения с душевной жизнью первобытных народов. Но и они, конечно,
затрагивались часто до него.
Но больше того: описание и оценка массовой души в том виде, в каком их дают
Лебон и другие авторы, отнюдь не остались незыблемыми. Нет никакого сомнения в
том, что все эти раньше описанные феномены массовой души были правильно
подмечены; но можно отметить также и другие, диаметрально противоположные
проявления массы, на основании которых можно дать гораздо более высокую оценку
массовой души.
Уже Лебон был готов признать, что при некоторых обстоятельствах нравственность
массы может быть выше, чем нравственность составляющих ее индивидов, и что
только толпа способна на огромное бескорыстие и самопожертвование.
(Стр. 193). "Личный интерес очень редко бывает могущественным двигателем в
толпе, тогда как у отдельного индивида он занимает первое место".
Другие считают, что вообще лишь общество является инстанцией, предписывающей
индивиду нормы нравственности, в то время как отдельный человек обычно отстает в
каком-нибудь отношении от этих больших требований, или что в исключительных
состояниях в толпе осуществляется феномен воодушевления, благодаря которому
возможны прекрасные поступки масс.
Правда, в отношении интеллектуальной деятельности следует признать, что
важнейшие результаты мыслительной работы, открытия, повлекшие за собой большие
последствия, разрешение проблем -- все это доступно только индивиду, работающему
в уединении. Но и массовая душа способна на гениальное духовное творчество, как
это доказывает прежде всего язык, затем народная песня, фольклор и т. д. А кроме
того, неизвестно, сколько мыслителей и поэтов обязаны своими побуждениями той
массе, в которой они живут; может быть, они являются скорее исполнителями
духовной работы, в которой одновременно участвуют другие.
Ввиду этих явных противоречий кажется, что работа массовой психологии должна
остаться безрезультатной. Однако легко найти выход, дающий нам надежду
благополучно разрешить задачу. Под массами, вероятно, понимали самые различные
образования, нуждающиеся в обособлении. Изложение Сигеле, Лебона и др. авторов
относятся к недолговечным массам, образующимся наскоро из разнородных индивидов,
объединенных преходящим интересом. Несомненно, что характер революционных масс,
в особенности Великой Французской Революции, оказал влияние на их описание.
Противоположные утверждения основаны на оценке тех стабильных масс или тех
обществ, в которых люди проводят свою жизнь, которые воплотились в общественные
институты. Массы первого рода относятся ко вторым так, как короткие, но высокие
волны -- к длинным волнам, образующимся на мелких местах.
Mc Dougall, исходящий в своей книге "The Group Mind"8 из этого же самого
вышеупомянутого противоречия, находит его разрешение в организующем моменте. В
простейшем случае, говорит он, масса (group) не имеет вообще никакой организации
или имеет организацию, не заслуживающую внимания. Он обозначает такую массу как
толпу (cro). Однако он признает, что толпа людей собирается нелегко, без того
чтобы в ней не образовались, по крайней мере, первые начала организации, что
именно в этих простых массах особенно легко подметить некоторые основные факты
коллективной психологии (стр. 22). Для того, чтобы из случайно собравшихся
участников человеческой толпы образовалось нечто вроде массы в психологическом
смысле, необходимым условием является некоторая общность индивидов друг с
другом: общий интерес к объекту, однородное чувство в определенной ситуации и (я
сказал бы, вследствие этого) известная степень способности оказывать влияние
друг на друга. (Some degree of reciprocale influence between the mem-bres of the
group) (стр. 23). Чем сильнее эта общность, тем легче образуется из отдельных
людей психологическая масса и тем поразительнее проявляется демонстрация
массовой души.
Удивительнейшим и в то же время важнейшим феноменом массы является повышение
аффективности, возникающее у каждого индивида (exaltation or intensification of
emotion) (стр. 24). По мнению Mс Dougall'a, можно сказать, что едва ли при
других условиях аффекты человека достигают такой величины, как это имеет место в
массе, и, таким образом, участники испытывают приятное ощущение, теряя чувство
своего индивидуального обособления, отдаваясь безгранично своим страстям и
сливаясь при этом с массой. Это увлечение индивидов Мс Dougall объясняет, исходя
из так названного им "principle of direct induction of emotion by way of the
primitive sympathetic response" (стр. 25), т. е. из уже известной нам
заразительности чувств. Суть заключается в том, что заметные признаки
аффективного состояния способны вызвать автоматически тот же аффект у
наблюдающего лица. Этот автоматический гнет будет тем сильнее, чем у большего
числа людей наблюдается одновременно этот аффект. Тогда у индивида замолкает
критика, и он дает вовлечь себя в этот аффект. Но при этом он повышает
возбуждение других индивидов, повлиявших на него, и таким образом повышается
аффективный заряд отдельных индивидов путем взаимной индукции. При этом,
несомненно, действует нечто вроде навязчивой идеи сравниться с другими,
действовать заодно со многими. Более грубые и более простые чувствования имеют
больше шансов распространиться таким путем в массе (стр. 39).
Этому механизму повышения аффекта благоприятствуют еще некоторые другие,
исходящие из массы, влияния. Масса производит на индивида впечатление
неограниченной силы и непобедимой опасности. Она на одно мгновение становится на
место всего человеческого общества, являющегося носителем авторитета, чьих
наказаний боятся, в угоду которому накладывают на себя столько задержек. Иногда
опасно находиться в противоречии с ней и, наоборот, безопасно следовать
окружающим примерам и, если нужно, то даже "выть по-волчьи". Повинуясь этому
новому авторитету, нужно выключить из деятельности свою прежнюю "совесть" и
поддаться при этом заманчивой перспективе получения удовольствия, являющегося
результатом упразднения задержек. Следовательно, в общем не так уже
поразительно, когда мы слышим, что индивид в массе совершает такие вещи, от
которых он отвернулся бы в своих обычных жизненных условиях, и мы можем даже
надеяться, что мы таким путем прольем некоторый свет на ту темную область,
которую обычно окутывают загадочным словом "внушение".
Мс Dougall тоже не противоречит против положения о коллективной задержке
интеллектуальной деятельности в массе (стр. 41). Он говорит, что более низкий
интеллект снижает до своего уровня более высокий; последний тормозится в своей
деятельности, так как повышение аффективности вообще создает неблагоприятные
условия для правильной умственной работы, так как индивиды запуганы массой, и их
мыслительная работа несвободна, и так как у каждого индивида уменьшено сознание
ответственности за свои поступки.
Общее мнение о психической деятельности у простой "не организованной" массы
звучит у Мс Dougall'a не более дружественно, чем у Лебона (стр. 45): она
чрезвычайно возбудима, импульсивна, страстна, непостоянна, непоследовательна,
нерешительна и при этом очень легко переходит к крайностям; ей доступны только
более грубые страсти и более простые чувствования; она чрезвычайно внушаема,
легкомысленна в своих рассуждениях, стремительна в своих мнениях, восприимчива
только к простейшим и несовершеннейшим выводам и аргументам. Ее легко направлять
и устрашать, у нее нет сознания виновности, самоуважения и чувства
ответственности, но она готова перейти от сознания своей силы ко всяким
преступлениям, которых мы можем ожидать лишь от абсолютной и безответственной
силы. Итак, она ведет себя скорее как невоспитанный ребенок или как страстный,
вырвавшийся на свободу дикарь в чуждой ему ситуации; в худших случаях поведение
массы похоже больше всего на поведение стада диких зверей, чем на толпу людей.
Так как Мс Dougall противопоставляет поведение высокоорганизованных масс
изображенному здесь поведению, то нам будет особенно интересно узнать, в чем
состоит эта организация и какими моментами она создается. Автор насчитывает пять
таких "principal conditions" для поднятия душевной жизни массы на более высокий
уровень.
Первым основным условием является определенная степень постоянства в составе
массы. Это постоянство может быть материальным или формальным; первое -- когда
одни и те же лица остаются в течение продолжительного времени в массе, второе --
когда внутри массы существуют определенные роли, распределяющиеся между
сменяющими друг друга лицами.
Второе условие: у индивида, входящего в массу, образуется определенное
представление о природе, функции, деятельности и требованиях массы, и
результатом этого может таким образом явиться чувство отношения к массе в целом.

Третье условие: масса приходит в связь с другими, ей подобными массами, но
отличающимися все-таки от нее во многих пунктах, так что она как бы соперничает
с ними.
Четвертое условие: масса имеет традиции, обычаи и установления, которые в
особенности распространяются на отношения ее соучастников друг к другу.
Пятое условие: в массе существует расчленение, выражающееся в расчленении и
дифференцировке работы, выпадающей на долю индивида.
При соблюдении этих условий упраздняются, по мнению Мс Dougall'а психические
дефекты масс. От коллективного понижения интеллектуальной деятельности
предохраняют себя тем, что не предоставляют массе разрешения интеллектуальных
задач, поручая их отдельным лицам, участвующим в массе.
Нам кажется, что условия, которые Мс Dougall считает "организацией" массы, с
большим правом могут быть описаны иначе. Задача заключается в том, чтобы придать
массе именно те качества, которые были характерны для индивида и которые
сгладились у него в массе. Ибо индивид имел -- вне примитивной массы -- свое
постоянство, свое самосознание, свои традиции и свои привычки, свою особую
работоспособность и свою жизненную линию; он был обособлен от других индивидов,
с которыми он соперничал. Это своеобразие он потерял на некоторое время
благодаря своему вхождению в "не-организованную" массу. Если усмотреть цель в
том, чтобы наделить массу атрибутами индивида, то нужно вспомнить о метком
замечании W. Trotter'a9, усматривающего в склонности к созданию массы
биологическое продолжение многоклеточности всех высших организмов.
IV. ВНУШЕНИЕ И ЛИБИДО
Мы исходим из основного факта, что индивид претерпевает внутри массы, вследствие
ее влияния, изменение в своей душевной деятельности, которое часто бывает
глубоким. Его аффективность чрезвычайно повышается; его интеллектуальная
деятельность заметно понижается; оба процесса протекают, очевидно, в направлении
сравнения с другими индивидами, составляющими массу; осуществление этих
процессов может быть достигнуто лишь путем упразднения задержек, свойственных
каждому индивиду, и отказом от специфических для него особенностей его влечений.

Мы слышали, что эти -- часто нежелательные влияния -- могут быть (по крайней
мере отчасти) предотвращены путем высшей "организации" масс, но основному факту
психологии масс, обоим положениям о повышенной аффективности и заторможенности
мыслительной деятельности это нисколько не противоречит. Мы стремимся найти
психологическое объяснение этому душевному изменению индивида.
Рациональные моменты, вроде вышеупомянутого устрашения индивида, следовательно,
проявления его инстинкта самосохранения, безусловно, не покрывают наблюдаемых
феноменов. Авторы -- социологи и психологи, изучавшие массу, всегда предлагали
нам в качестве объяснения одно и то же, хотя и под разными терминами: волшебное
слово внушение. У Тарда оно называлось подражанием, но мы должны признать, что
прав автор, указывающий, что подражание подпадает под понятие внушения, что оно
является его следствием10. У Лебона все необычное в социальных явлениях сводится
к двум факторам: к взаимному внушению индивидов и к престижу вождей. Но престиж
проявляется опять-таки лишь в способности оказывать существенное влияние.
Относительно Mc Dougall'a у нас могло на один момент создаться впечатление, что
в его принципе "первичной аффективной индукции" исключается наличность внушения.
Но при дальнейшем рассуждении мы должны были все-таки признать, что этот принцип
выражает не что иное, как известное положение о "подражании" или
"заразительности", но только он сильнее подчеркивает аффективный момент.
Несомненно, что у нас существует тенденция впадать в состояние аффекта при виде
признаков такого же аффекта у другого человека, но как часто мы с успехом
противостоим этой тенденции, подавляем аффект и реагируем часто совершенно
противоположным образом. Почему же мы в массе всегда заражаемся этим аффектом?
Опять-таки нужно было бы сказать, что суггестивное влияние массы заставляет нас
повиноваться этой тенденции подражания и индуцирует в нас аффект. Впрочем, мы
уже и раньше видели, что Mc Dougall не обошелся без суггестии; мы слышим от
него, как и от других: массы отличаются особой внушаемостью.
Итак, мы подготовлены к тому, что внушение (правильнее: внушаемость) является
первоначальным феноменом, не поддающимся разложению, основным фактором душевной
жизни человека. Таково мнение и Bernheim'a, удивительному искусству которого я
был свидетелем в 1889 году. Но я вспоминаю также о глухой враждебности против
этого насилия суггестии. Когда на больного, не поддававшегося внушению,
закричали: "Что же вы делаете? Vous vous contresuggestionnez", то я сказал себе,
что это явная несправедливость и насилие. Человек безусловно имеет право
сопротивляться внушению, когда его пытаются подчинить этим путем. Мое
сопротивление приняло потом направление протеста против того, что внушение,
которым объясняли все, само не имело объяснения. Я повторял применительно к
внушению старый шутливый вопрос11:
         Christoph trug Christum.
         Christus trug die ganze Welt,
         Sag, wo hat Christoph
         Damals hin den Fuss gestellt12?
         Christophorus Christum, sed Christus sustulit orbem:
         Constiterit pedibus die ubi Christophorus?
Когда я спустя 30 лет опять подошел к загадке внушения, я нашел, что в ней
ничего не изменилось. Я могу это утверждать, считая единственным исключением
влияние психоанализа. Я вижу, что все усилия были направлены на правильную
формулировку понятия суггестии, следовательно, на то, чтобы условно определить
применение термина13, и это нелишне, так как это слово получает все большее и
большее применение в искаженном смысле и будет вскоре обозначать какое угодно
влияние, как в английском языке, где "to suggest, suggestion" соответствует
нашему выражению "я предлагаю" ("nahelegen", "Anregung"). Но объяснения сущности
внушения, т. е. условий, при которых создается воздействие без достаточных
логических оснований, не существует. Я не уклонился бы от задачи подтвердить это
положение анализом литературы за последние 30 лет, но я этого не делаю, так как
мне известно, что в настоящее время подготовляется подробное исследование,
поставившее себе ту же задачу.
Вместо этого я сделаю попытку применить понятие либидо для объяснения психологии
масс, понятие, оказавшее нам столько услуг при изучении психоневрозов.
Либидо -- это выражение, взятое из учения об аффективности. Мы называем этим
термином энергию таких влечений, которые имеют дело со всем тем, что можно
охватить словом любовь. Эта энергия рассматривается, как количественная
величина, хотя в настоящее время она еще не может быть измерена. Ядром понятия,
называемого нами любовью, является то, что вообще называют любовью и что
воспевают поэты, т. е. половая любовь, имеющая целью половое соединение. Но мы
не отделяем от этого понятия всего того, что причастно к слову любовь: с одной
стороны, себялюбие, с другой стороны -- любовь к родителям и к детям, дружба и
всеобщее человеколюбие, а также преданность конкретным предметам и абстрактным
идеям. Оправданием этому являются результаты психоаналитического исследования,
доказавшего, что все эти стремления являются выражением одних и тех же влечений,
направленных к половому соединению между различными полами, хотя в других
случаях эти влечения могут не быть направлены на сексуальную цель или могут
воздержаться от ее достижения, но при этом они всегда сохраняют достаточную
часть своей первоначальной сущности, чтобы в достаточной мере сберечь свою
идентичность (самопожертвование, стремление к близости).
Итак, мы полагаем, что язык создал в своих многообразных применениях слова
"любовь" чрезвычайно правильную связь и что мы не можем сделать ничего лучшего,
чем положить эту связь в основу наших научных рассуждений и описаний. Этим
решением психоанализ вызвал бурю негодования, как будто он был виною преступного
новшества. И тем не менее психоанализ не создал ничего оригинального этим
"распространенным" пониманием любви. "Эрос" философа Платона целиком совпадает в
своем происхождении, работе и отношении к половому акту с любовной силой, с
либидо психоанализа, как указали Nachmаnsohn и Рfister каждый в отдельности14, и
когда апостол Павел прославляет в знаменитом письме к карфагенянам любовь больше
всего, то он, вероятно, понимал ее в таком именно "распространенном" смысле15.
Из этого можно сделать только тот вывод, что люди не всегда понимают всерьез
своих великих мыслителей, даже тогда, когда они якобы благоговеют перед ними.
Эти любовные влечения называются в психоанализе a potiori и по своему
происхождению сексуальными влечениями. Многие "образованные" люди воспринимают
это наименование как оскорбление; они отомстили за него, бросив психоанализу
упрек в "пансексуализме". Кто считает сексуальность чем-то постыдным и
унизительным для человеческой природы, тому вольно пользоваться более
благозвучными выражениями эрос и эротика. Я сам мог бы поступить таким же
образом и этим самым избавился бы от многих возражений; но я не сделал этого,
потому что не хотел уступать малодушию. Неизвестно, к чему это привело бы;
сначала уступают на словах, а потом мало-помалу и на деле. Я не нахожу никакой
заслуги в том, чтобы стыдиться сексуальности; греческое слово эрос, которое
должно смягчить позор, является, в конце концов, не чем иным, как переводом
слова "любовь", и, наконец, кто может выжидать, тому нет нужды делать уступки.
Итак, мы попытаемся предположить, что любовные отношения (индифферентно говоря:
эмоциональные привязанности) (Gefьhlsbindungen), составляют сущность массовой
души. Вспомним, что об этом нет и речи у авторов. То, что соответствует любовным
отношениям, скрыто, очевидно, за ширмой внушения. Два соображения подкрепляют
наше предположение: во-первых, масса объединена, очевидно, какой-то силой. Но
какой силе можно приписать это действие, кроме эроса, объединяющего все в мире?
Во-вторых, получается такое впечатление, что индивид, отказываясь от своей
оригинальности в массе и поддаваясь внушению со стороны других людей, делает
это, потому, что у него существует потребность скорее находиться в согласии с
ними, чем быть в противоречии с ними, следовательно, он делает это, быть может,
"им в угоду" ("ihnen zuliebe")16.
V. ДВЕ ИСКУССТВЕННЫЕ МАССЫ: ЦЕРКОВЬ И ВОЙСКО
Относительно морфологии масс мы помним, что можно различать очень многие виды
масс и самые противоположные направления в принципе их классификации.
Есть массы, существующие очень непродолжительное время и существующие очень
долго; гомогенные массы, состоящие из однородных индивидов, и негомогенные;
естественные массы н искусственные, требующие для своего сохранения внешнего
насилия, примитивные массы и расчлененные, высоко организованные. Но из
некоторых соображений, цель которых еще скрыта, мы хотели бы придать особое
значение делению, которому у авторов уделено слишком мало внимания; я имею в
виду массы без вождей и массы, имеющие вождей. В противоположность обычному
навыку наше исследование берет исходным пунктом не простую относительно массу, а
высокоорганизованные, долго существующие, искусственные массы. Интереснейшими
примерами таких образований являются: церковь -- община верующих, и армия --
войско.
Церковь и войско суть искусственные массы; чтобы сохранить их от распада и
предупредить изменения в их структуре, применяется определенное внешнее насилие.
Обычно не справляются и не предоставляют человеку свободного права на вступление
в такую массу. Попытка выступления из нее обычно преследуется или связана с
совершенно определенными условиями. Почему эти общественные образования
нуждаются в таких особых обеспечивающих мероприятиях -- этот вопрос выходит в
настоящее время за пределы наших интересов. Нас интересует одно лишь
обстоятельство: в этих высокоорганизованных массах, защищенных таким путем от
распада, можно очень ясно подметить определенные соотношения, которые в другом
месте скрыты гораздо глубже.
Что касается церкви -- нам выгодно было бы взять за образец католическую
церковь, -- то в ней, как и в войске (несмотря на то, что массы эти столь
различные), существует одно и то же ложное убеждение (иллюзия), что глава -- в
католической церкви Христос, в армии -- главнокомандующий -- любит одинаково
всех индивидов, входящих в массу. От этой иллюзии зависит все; если она
исчезнет, тогда немедленно, поскольку позволят внешние условия, распадутся как
церковь, так и войско. Относительно этой одинаковой любви Христа сказано прямо:
"истинно говорю вам: так как вы сделали это одному из сих братьев моих меньших,
то сделали мне". Он относится к каждому из индивидов, составляющих массу, как
добрый старший брат, он заменяет им отца. Все требования, предъявляемые к
индивидам, являются производными этой любви. Церковь отличается демократизмом
именно потому, что перед Христом все равны, все пользуются в одинаковой мере его
любовью. Не без глубокого основания однородность христианской общины
сопоставляется с семьей, и верующие называют себя братьями во Христе, т. е.
братьями по любви, уделяемой им Христом. Несомненно, что связь каждого индивида
с Христом является и причиной их привязанности друг к другу. То же относится и к
войску; главнокомандующий -- это отец, одинаково любящий всех своих солдат, и в
силу этого они объединены друг с другом товарищеской привязанностью. Войско
отличается по структуре от церкви тем, что оно состоит из ступеней таких масс.
Каждый командир является как бы начальником и отцом своей части, каждый
унтер-офицер -- своего взвода. Правда, такая иерархия создана и в церкви, но она
не играет в ней такой экономической роли, так как Христу приписывают больше
понимания и заботливости об индивиде, чем человеку-главнокомандующему.
Против этого толкования либидинозной структуры армии могут справедливо
возразить, что здесь не отведено место идеям родины, национальной славы и т. д.
являющимся весьма значительным объединяющим фактором для армии. Но это --
другой, не столь уже простой случай массы, и, как показывают примеры великих
полководцев (Цезарь, Валленштейн, Наполеон), такие идеи не необходимы для
прочности армии. О возможности замены вождя руководящей идеей и о соотношениях
между вождем и идеей будет речь в дальнейшем. Пренебрежение этим либидинозным
фактором в армии (даже в том случае, если не он один играет организующую роль)
является не только теоретическим дефектом, но грозит опасностью и в практическом
отношении. Прусский милитаризм, который был так же непсихологичен, как и
немецкая наука, должен был, вероятно, узнать это во время великой мировой войны.
Военные неврозы, разлагавшие немецкую армию, являются, как известно, протестом
индивида против навязанной ему роли в армии, и согласно сообщениям Е.
Simmel'я17, можно утверждать, что среди мотивов заболевания у простолюдина на
первом месте стояло безразличное отношение к нему его начальников. И если бы это
либидинозное притязание нашло себе лучшую оценку, то, вероятно, фантастические
обещания, содержащиеся в 14 пунктах американского президента, не снискали бы
себе так легко веры, и верное оружие не было бы выбито из рук немецких
стратегов.
Заметим, что в обеих этих искусственных массах каждый индивид привязан
либидинозно, с одной стороны, к вождю (Христос, полководец), а с другой стороны
-- к остальным индивидам, входящим в массу. В каком соотношении друг с другом
находятся обе эти привязанности, однородны и равноценны ли они, как они должны
быть психологически описаны -- этим мы займемся в дальнейшем. Но мы позволяем
себе уже сейчас бросить авторам упрек в том, что они недостаточно оценили
значение вождя для психологии масс, в то время как мы выбираем его первым
объектом исследования и поставлены благодаря этому в более благоприятное
положение. Нам кажется, что мы находимся на правильном пути, который может
выяснить нам главное проявление массовой психологии, а именно: связанность
индивида в массе. Если каждый индивид испытывает столь сильную эмоциональную
привязанность в двух направлениях, то нам нетрудно будет вывести из этого
соотношения наблюдающуюся перемену и ограничение его личности.
Указание на то, что сущность массы заключается в либидинозных привязанностях,
имеющихся в ней, мы находим и в феномене паники, который может быть лучше всего
изучен на военных массах. Паника возникает в том случае, если масса разлагается.
Ее основная характерная черта заключается в том, что участники массы перестают
внимать приказанию начальника, и что каждый человек заботится о себе, не обращая
внимания на других. Взаимные привязанности перестали существовать, и возник
огромный бессмысленный страх. Разумеется, и здесь легко возразить, что дело
обстоит скорее наоборот: страх якобы так силен, что он превозмогает все
рассуждения и привязанности. Мс Dougall (стр. 24) рассматривает даже случай
паники (правда, не военной), как пример указанного им повышения аффекта
благодаря заразительности (primary induction). Однако это рационалистическое
объяснение здесь совершенно неправильно. Нам нужно объяснить, почему страх так
силен. Размеры опасности не могут быть причиной этого, так как та же самая
армия, которая охвачена теперь страхом, может смело устоять против таких и еще
больших опасностей; и для сущности паники характерно, что она не стоит ни в
каком отношении к грозящей опасности, она часто возникает по ничтожным поводам.
Когда индивид в паническом ужасе заботится только о самом себе, то это
свидетельствует о том, что у него перестали существовать аффективные
привязанности, уменьшавшие для него до этого времени размеры опасностей. Так как
он противостоит теперь опасности сам, один, отдельно от всех, то, разумеется, он
ее преувеличивает. Следовательно, дело обстоит так, что панический страх
предполагает ослабление либидинозной структуры массы и является правильной
реакцией на это ослабление, а не наоборот, что либидинозные привязанности массы
якобы разрушились от страха перед опасностью.
Эти замечания отнюдь не противоречат утверждению, что страх принимает в массе
чудовищные размеры благодаря индукции (заразительности). Интерпретация Мc
Dougall'a очень верна для тех случаев, когда опасность реально велика, и когда в
массе не существует сильных эмоциональных привязанностей. Эти условия
осуществляются в том случае, если, например, в театре или в цирке вспыхнет
пожар. Поучительным и пригодным для наших целей случаем является вышеупомянутый
случай паники в армии, когда опасность не превышает обычных размеров, часто
повторявшихся и не вызывавших паники. Не следует думать, что слово "паника"
употребляется в строго и точно определенных случаях. В одних случаях им
обозначается всякий массовый страх, в других -- страх одного человека, если
страх этот безграничен; часто этот термин сохраняется и в том случае, если
вспышка страха не оправдывается вызвавшим его поводом. Если мы возьмем слово
"паника" в смысле массового страха, то мы сможем провести далеко идущую
аналогию. Страх индивида вызывается либо величиной опасности, либо уничтожением
эмоциональных привязанностей (Libidobesetzungen); последний случай является
примером невротического страха (см. лекции по введению в психоанализ, 25-я
лекция. Психолог, и психоаналит. Библиотека, Гос. Издат. Москва--Петроград
1922). Так же возникает и паника, благодаря повышению грозящей всем опасности
или благодаря исчезновению объединяющих массу эмоциональных привязанностей, и
этот последний момент аналогичен невротическому страху. (Ср. содержательную,
несколько фантастическую статью Bela v. Felszeghу: Panik und Pankomplex,
"Imago", VI, 1920.)
Если описывать панику (как это делает Мc Dougall, l. с.), как одно из самых
ярких проявлений "group mind'a", то получается парадокс: массовая душа в одном
из своих поразительнейших проявлений сама себя упраздняет. Нет никакого сомнения
в том, что паника означает разложение массы; ее следствием является уничтожение
всякой общности, существовавшей раньше между индивидами, составлявшими массу.
Типический повод для возникновения паники очень похож на то, как он изображен в
пародии Nestroy'a на драму Неbbеl'я об Юдифи и Олоферне. Там воин кричит:
"Полководец потерял голову", и после этого все ассирияне обращаются в бегство.
Утрата вождя в каком-либо смысле, разочарование в нем вызывают панику, хотя бы
опасность не увеличилась. С исчезновением привязанности к вождю, как правило,
исчезают и взаимные привязанности индивидов, составляющих массу. Масса
разлетается прахом, как батавская слезка, у которой отломали кончик.
Разложение религиозной массы наблюдать не так легко. Недавно мне попался
английский роман из католической жизни, рекомендуемый лондонским епископом, под
заглавием: "When it was dark". Роман этот изображает искусно и, на мой взгляд,
правильно возможность такого разложения религиозной массы и его последствия.
Действие в романе происходит якобы в настоящее время: образовался заговор лиц,
враждебных Христу и учению Христа. Заговорщикам удалось найти в Иерусалиме
гробницу; в надписи на этой гробнице Иосиф Аримафейский признается, что он из
благоговения тайно унес тело Христа из гроба на третий день после его погребения
и похоронил его здесь. Этим была уничтожена вера в воскресение Христа и в его
божественное начало. Следствием этого археологического открытия является
потрясение европейской культуры и чрезвычайный рост насилия и преступлений. Этот
рост преступлений прекращается лишь после того, как был разоблачен заговор
фальсификаторов. При предполагаемом здесь разложении религиозной массы на первый
план выступает не страх (для которого нет повода), а эгоистические и враждебные
импульсы против других лиц. Эти импульсы не могли проявиться раньше благодаря
любви, которую питает Христос в одинаковой мере ко всем18. Но вне этой
привязанности стоят и во время царства Христа те индивиды, которые не
принадлежат к верующей общине, которые не любят Христа, и которых он не любит;
поэтому религия -- хотя бы она и называлась религией любви -- должна быть
жестока и немилосердна к тем, кто к ней не принадлежит. В основе каждая религия
является такой религией любви для всех тех, кого она объединяет; и каждой
религии свойственна жестокость и нетерпимость ко всем тем, кто не является ее
последователем. Поэтому не надо делать злобных упреков верующим, как бы это ни
было тяжело каждому в отдельности. Неверующим и индифферентным в этом пункте
психологически гораздо легче. Если эта нетерпимость не проявляется в настоящее
время столь грубо и столь жестоко, как в прежние века, то из этого едва ли можно
сделать вывод о смягчении человеческих нравов. Скорее всего причину этого
следует искать в непреложном ослаблении религиозных чувств и зависящих от них
либидинозных привязанностей. Если место религиозной массы займет другая масса (в
настоящее время это как будто удается социалистической массе), то результатом
будет та же самая нетерпимость к вне стоящим, как и во времена религиозных
сражений, и если бы различие научных взглядов имело большое значение для массы,
то тот же самый результат повторился бы и в этой области.
VI. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ И ПУТИ ИССЛЕДОВАНИЯ
Мы исследовали до сих пор две искусственные массы и нашли, что в них
господствуют двоякого рода эмоциональные привязанности, из которых одна
привязанность -- к вождю -- кажется более определенной (по крайней мере, для
масс), чем другая привязанность, существующая между индивидами, входящими в
состав массы.
В морфологии масс еще многое не исследовано и не описано. Необходимо исходить из
того положения, что простое сборище людей не есть еще масса до тех пор, пока в
ней не создадутся эти привязанности, но нужно признать, что в любом человеческом
сборище очень легко возникает тенденция к созданию психологической массы.
Необходимо уделить внимание самым разнообразным более или менее постоянным
массам, составляющимся по своей воле; нужно изучить условия их возникновения и
их распада. Нас прежде всего интересует различие между массами, имеющими вождя,
и массами, не имеющими вождя. Не являются ли массы, имеющие вождя, более
первоначальными и более совершенными? Не может ли вождь заменяться иногда идеей,
чем-то абстрактным, к чему переходную ступень образуют уже религиозные массы с
их невидимым вождем? Не является ли заместителем вождя общая тенденция, желание,
в котором принимает участие масса? Эта абстрактная величина может опять-таки в
более или менее совершенной форме воплотиться в личность якобы вторичного вождя,
и из соотношения между идеей и вождем вытекает интересная разновидность. Вождь
или руководящая идея могут также стать, так сказать, негативны; ненависть против
определенного лица или института может действовать столь же объединяюще и
создавать такие же эмоциональные привязанности, как и положительные чувства.
Затем спрашивается также, действительно ли необходим вождь для сущности массы и
т. д.
Но все эти вопросы, отчасти затронутые и в литературе о массовой психологии, не
смогут отвлечь нашего внимания от основных психологических проблем,
представляющихся нам в структуре массы. Мы прежде всего обратимся к рассуждению,
которое приведет нас кратчайшим путем к доказательству того, что характеризующие
массу привязанности имеют либидинозное происхождение.
Вспомним о том, как люди вообще ведут себя в аффективном отношении друг к другу.
Согласно знаменитому сравнению Шопенгауэра относительно замерзающих дикобразов,
ни один человек не переносит слишком интимной близости другого.
"Холодной зимой общество дикобразов теснится близко друг к другу, чтобы защитить
себя от замерзания взаимной теплотой. Однако вскоре они чувствуют взаимные
уколы, заставляющие их отдалиться друг от друга. Когда же потребность в теплоте
опять приближает их друг к другу, тогда повторяется та же беда, так что они
мечутся между двумя этими невзгодами, пока не найдут умеренного расстояния,
которое они смогут перенести наилучшим образом" (Parerga und Paralipomena, II
Teil, XXXI, Gleichnisse und Parabeln).
Как утверждает психоанализ, каждая интимная эмоциональная связь между двумя
лицами, имеющая большую или меньшую длительность (брак, дружба, родительское и
детское чувство19) оставляет осадок противоположных враждебных чувств,
упраздняющийся лишь путем вытеснения. Более ясно обстоит дело в том случае,
когда обе стороны ссорятся между собой, когда каждый подчиненный ропщет против
своих начальников. То же самое происходит тогда, когда люди объединяются в
большем количестве. Каждый раз, когда две семьи роднятся благодаря браку, то
каждая из них считает, что она лучше и знатнее другой. Из двух расположенных по
соседству городов каждый является завистливым конкурентом другого, каждый кантон
смотрит презрительно на другой. Родственные племена недолюбливают друг друга,
южный немец не выносит северного немца, англичанин злобно говорит о шотландце,
испанец презирает португальца. А то, что резкие отличия рождают почти
непреодолимую неприязненность галла против германца, арийца против семита,
белого против чернокожего, это давно уже перестало удивлять нас.
Если враждебность направляется против любимого раньше лица, то мы называем это
явление амбивалентностью чувства и объясняем себе этот случай, вероятно, слишком
рациональным образом, а именно -- многочисленными поводами к столкновению
интересов, а эти поводы всегда имеют место в таких интимных отношениях.
В том случае, когда неприязненность и враждебность к чужим людям не
замаскированы, мы можем заметить выражение себялюбия, нарцисизма, стремящегося к
самоутверждению и ведущего себя таким образом, как будто существование отличий
от его индивидуальных особенностей приносит с собой критику этих отличий и
требование преобразовать их. Почему существует такая большая чувствительность в
отношении к этим деталям дифференцировки -- мы не знаем; но несомненно, что во
всем этом поведении человека дает знать о себе готовность к ненависти, к
агрессивности, происхождение которой неизвестно и которой можно приписать
элементарный характер.
В недавно (1920) вышедшей в свет книге "Jenseit des Lustprincips" я попытался
связать полярность любви и ненависти с предполагаемой противоположностью между
стремлением к жизни и к смерти и рассматривать сексуальное влечение как
чистейший заместитель первого, т. е. стремления к жизни.
Но вся эта нетерпимость исчезает на короткое или на долгое время при
возникновении массы и в самой массе. До тех пор, пока масса существует, индивиды
ведут себя в ее пределах так, как если бы они были одинаковы, они мирятся с
оригинальностью другой личности, приравнивают себя к ней и не испытывают никакой
неприязненности.
Такое ограничение нарцисизма может быть порождено, согласно нашим теоретическим
взглядом, только одним моментом: либидинозной привязанностью к другим лицам.
Себялюбие находит свой предел только в любви к другим людям, в любви к
объектам20. Тотчас возникает вопрос, не должна ли общность интересов сама по
себе и без всякого либидинозного отношения повести к терпимости в отношении к
другому человеку и уважению к нему. На это возражение можно ответить, что таким
образом все-таки не осуществляется стойкое ограничение нарцисизма, так как эта
терпимость существует не дольше, чем непосредственная выгода, которую извлекают
из соучастия в работе другого человека. Однако практическая ценность этого
спорного вопроса меньше, чем можно было бы думать, так как опыт учит нас, что в
случае совместной работы обычно создаются между товарищами либидинозные условия,
укрепляющие их взаимоотношения больше, чем выгода, В социальных отношениях людей
происходит то же самое, что стало известно психоаналитическому исследованию о
ходе развития индивидуального либидо. Либидо направляется на удовлетворение
важных жизненных потребностей и выбирает причастных к этому лиц в качестве своих
первых объектов. И как у индивида, так и в развитии всего человечества только
любовь оказала свое воздействие как культурный фактор в процессе перехода от
эгоизма к альтруизму. И действительно, половая любовь к женщине наряду со всеми
вытекающими из нее приневоливаниями щадит все, что приятно женщине, точно так
же, как и лишенная сексуальности, сублимированная гомосексуальная любовь к
другому мужчине, рождающаяся из совместной работы.
Итак, если в массе наступают ограничения нарцисического себялюбия, не
существующие вне массы, то это является неопровержимым доказательством того, что
сущность массы заключается в новообразованных привязанностях участников массы
друг к другу.
Но теперь мы настойчиво спросим, какого рода эти привязанности в массе? В
психоаналитическом учении о неврозах мы до сих пор занимались почти
исключительно исследованием таких любовных влечений к своим объектам, которые
преследовали прямые сексуальные цели. О таких сексуальных целях в массе,
очевидно, не может быть и речи. Мы имеем здесь дело с любовными влечениями,
которые хотя и отклонены от своих первоначальных целей, однако оказывают не
менее энергичное влияние на массу. В рамках обычного сексуального овладения
объектом мы уже заметили проявления, соответствующие отклонению влечения от
своей сексуальной цели. Мы описали их как определенную степень влюбленности и
отметили, что они приносят с собой определенный ущерб человеческому "Я". Этим
проявлениям влюбленности мы уделим больше внимания, имея основание ожидать, что
мы найдем в них соотношения, которые смогут быть перенесены на привязанности в
массе. Но, кроме того, мы хотим знать, является ли этот способ овладения
объектом в том виде, в каком мы его знаем в половой жизни, единственным видом
эмоциональной привязанности к другому человеку, или мы можем принять во внимание
еще и другие механизмы. Мы знаем достоверно из психоанализа, что существуют еще
другие механизмы эмоциональной привязанности, так называемые идентификации; эти
процессы недостаточно изучены, они трудно поддаются изложению, и их исследование
отдалит нас на некоторое время от изучения массовой психологии.
VII. ИДЕНТИФИКАЦИЯ
Идентификация известна в психоанализе как самое раннее проявление эмоциональной
привязанности к другому человеку. Она играет определенную роль в развитии
Эдипова комплекса. Маленький мальчик проявляет особый интерес к своему отцу. Он
хотел бы стать и быть таким, как он, быть на его месте во всех случаях. Мы
говорим с уверенностью: отец является для него идеалом. Это отношение не имеет
ничего общего с пассивной или женственной установкой к отцу (и к мужчине
вообще), оно является, наоборот, исключительно мужским. Оно отлично согласуется
с Эпидовым комплексом, подготовке которого оно способствует.
Одновременно с этой идентификацией с отцом мальчик начинает относиться к матери
как к объекту опорного типа. Итак, он проявляет две психологически различные
привязанности: к матери -- чисто сексуальное объектное влечение, а к отцу --
идентификацию с идеалом. Обе привязанности существуют некоторое время одна
наряду с другой, не оказывая взаимного влияния и не мешая друг другу. Вследствие
безостановочно прогрессирующего объединения душевной жизни они, наконец,
сталкиваются, и благодаря этому стечению возникает нормальный Эдипов комплекс.
Ребенок замечает, что отец стоит на пути к матери; его идентификация с отцом
принимает теперь враждебный оттенок и становится идентична желанию занять место
отца также и у матери. Идентификация21 амбивалентна с самого начала, она может
служить выражением нежности, равно как и желания устранить отца. Она ведет себя
как отпрыск первой оральной фазы либидинозной организации, во время которой
внедряют в себя любимый и ценный объект путем съедения и при этом уничтожают
его, как таковой. Людоед остается, как известно, на этой точке зрения: он
пожирает как своих врагов, так и тех, кого он любит.
Судьба этой идентификации с отцом потом легко теряется из виду. Может случиться
так, что в Эдиповом комплексе происходит изменение в том смысле, что отец при
женственной установке принимается за объект, от которого прямые сексуальные
влечения ожидают своего удовлетворения, и тогда идентификация с отцом становится
предтечей объектной привязанности к отцу. То же самое относится к маленькой
дочери в ее взаимоотношениях с матерью. Отличие такой идентификации с отцом от
выбора отца как объекта легко формулировать. В первом случае отец является тем,
чем хотят быть, во втором случае -- тем, чем хотят обладать. Итак, отличие
заключается в том, относится ли эта привязанность к субъекту или к объекту
человеческого "Я". Поэтому первая привязанность может существовать еще до выбора
сексуального объекта. Гораздо труднее наглядно изложить это различие
метапсихологически. Нужно только отметить, что идентификация стремится к
сформированию своего "Я" по образцу другого человека, который берется за
"идеал".
Из более запутанной связи мы выделяем идентификацию при невротическом
симптомокомплексе. Маленькая девочка, которую мы наблюдаем, проявляет тот же
самый болезненный симптом, что и ее мать, например, тот же самый мучительный
кашель. Это может происходить различными путями. Это -- либо идентификация с
матерью, порожденная Эдиповым комплексом, означающая враждебное желание занять
место матери, и этот симптом является выражением любви к отцу, как к объекту; он
реализует замену матери, находясь под влиянием сознания своей виновности: ты
хотела быть матерью, теперь ты являешься ею, по крайней мере, в страдании. Это
-- полный механизм образования истерического симптома. Или же этот симптом
идентичен симптому любимого лица. (Так, например, Дора в "Bruchstьck einer
Hysterieanalyse" имитировала кашель отца); в этом случае мы могли бы описать
суть вещей таким образом, что идентификация заняла место выбора объекта, а выбор
объекта деградировал до идентификации. Мы слышали, что идентификация является
самой ранней и самой первоначальной формой эмоциональной привязанности; при
наличии образования симптомов, следовательно, вытеснения и при господстве
механизмов бессознательного часто происходит так, что выбор объекта опять
становится идентификацией, т. е., что "Я" берет на себя качества объекта.
Интересно отметить, что "Я" копирует при идентификациях иногда любимое лицо, а
иногда -- нелюбимое. Нам должно также придти в голову, что в обоих случаях
идентификация является только частичной, в высшей степени ограниченной, что она
заимствует лишь одну черту объектного лица.
Третьим особенно частым и важным случаем образования симптома является тот
случай, когда идентификация совершенно не обращает внимания на объектное
соотношение к лицу, которое она копирует. Когда, например, девушка, живущая в
пансионате, получает письмо от своего тайного возлюбленного, возбуждающее ее
ревность, и реагирует на него истерическим припадком, то некоторые из ее подруг,
знающие об этом, заражаются этим припадком, как мы говорим, путем психической
инфекции. Здесь действует механизм идентификации, происходящей на почве желания
или возможности находиться в таком же положении. Другие тоже хотели бы иметь
тайную любовную связь и соглашаются под влиянием сознания своей виновности также
и на связанное с ней страдание. Было бы неправильно утверждать, что они
присваивают себе этот симптом из сострадания. Наоборот, сострадание возникает
лишь из идентификации, и доказательством этого является тот факт, что такая
инфекция или имитация возникает и при таких обстоятельствах, когда
предшествующая симпатия меньше той, которая имеет обычно место между подругами
по пансионату. Одно "Я" почувствовало в другом существенную аналогию в одном
пункте, в нашем примере -- в одной и той же готовности к чувству; на основании
этого создается идентификация в этом пункте, и под влиянием патогенной ситуации
идентификация передвигается на симптом, продуцируемый человеческим "Я".
Идентификация через симптом становится, таким образом, признаком скрытого места
у обоих "Я", которое должно было бы быть вытеснено.
Мы можем объединить изученное в этих трех источниках: во-первых, идентификация
является самой первоначальной формой эмоциональной привязанности к объекту,
во-вторых, она становится путем регрессии заменою либидинозной привязанности к
объекту, как будто путем интроекции объекта в "Я", и в-третьих, она может
возникнуть при каждой вновь подмеченной общности с лицом, не являющимся объектом
полового влечения. Чем значительнее эта общность, тем успешнее должна быть эта
частичная идентификация, дающая, таким образом, начало новой привязанности.
Мы догадываемся, что взаимная привязанность индивидов, составляющих массу,
является по своей природе такой идентификацией в силу важной аффективной
общности, и мы можем предположить, что эта общность заключается в привязанности
к вождю. Мы, конечно, далеки от того, чтобы считать проблему идентификации
исчерпанной; мы стоим у преддверия того, что психология называет
"вчувствованием" и что принимает наибольшее участие в нашем понимании чуждого
"Я" других лиц. Но мы ограничиваемся здесь ближайшими аффективными проявлениями
идентификации и оставляем в стороне ее значение для нашей интеллектуальной
жизни.
Психоаналитическое исследование, затронувшее вскользь и более трудные проблемы
психозов, может указать нам на идентификацию также и в некоторых других случаях,
не совсем доступных нашему пониманию. Два из этих случаев я подробно разберу для
наших дальнейших рассуждений.
Генезис мужской гомосексуальности в целом ряде случаев таков: молодой человек
был чрезвычайно долго и интенсивно фиксирован на своей матери в смысле Эдипова
комплекса. Однако после периода половой зрелости наступает, наконец, время,
когда необходимо променять мать на другой сексуальный объект. Тогда дело
принимает неожиданный оборот: юноша покидает свою мать, он идентифицирует себя с
ней, он превращается в нее и ищет теперь объекты, которые могли бы заменить ему
его "Я", которые он мог бы так любить и ласкать, как мать проявляла это к нему.
Это -- частый процесс, который может быть подтвержден в любом случае, и который,
разумеется, совершенно независим от какого бы то ни было предположения об
органической подкладке и о мотивах этого внезапного изменения. В этой
идентификации поразительно ее большее содержание; она видоизменяет человеческое
"Я" в крайне важном вопросе, в сексуальном характере, по прототипу
существовавшего до сих пор объекта. При этом самый объект покидается: будет ли
это окончательно или только в том смысле, что он сохраняется в бессознательной
сфере -- это не входит в вопросы нашей дискуссии. Идентификация с объектом, от
которого человек отказался или который утрачен, с целью замены его, интроекция
этого объекта в свое "Я" не является, конечно, новостью для нас. Такой процесс
можно иногда наблюдать непосредственно у маленького ребенка. Недавно в
"Internationale Zeitschrift fьr Psychoanalyse" было опубликовано такое
наблюдение: ребенок, чувствовавший себя несчастным вследствие потери котенка,
объяснил, недолго думая, что он теперь сам котенок; он ползал соответственно
этому на четвереньках, не хотел есть за столом и т. д.22.
Другой пример такой интроекции объекта дал нам анализ меланхолии; этот аффект
насчитывает среди своих важнейших причин реальную или аффективную утрату
любовного объекта. Основной характерной чертой этих случаев является жестокое
самоунижение человеческого "Я" в связи с беспощадной критикой и жестокими
самоупреками. Анализ выяснил, что эта критика и эти упреки в сущности относятся
к объекту и являются местью человеческого "Я" этому объекту. Тень объекта упала
на "Я", сказал я в другом месте. Интроекция объекта выступает здесь с
несомненной очевидностью.
Но меланхолия выявляет и нечто другое, что может быть важным для наших
дальнейших рассуждений. Она показывает нам человеческое "Я" разделенным,
распавшимся на две части, одна из которых неистовствует против другой. Эта
другая часть видоизменена интроекцией, она включает утраченный объект. Но и та
часть, которая проявляет себя столь свирепо, небезызвестна нам: она включает
совесть, критическую инстанцию в "Я", которая и в нормальном состоянии также
критически противопоставляет себя "Я", но она никогда не делает этого столь
неумолимо и столь несправедливо. Мы уже раньше имели повод (нарцисизм, печаль и
меланхолия) сделать предположение, что в нашем "Я" развивается такая инстанция,
которая может обособиться от остального "Я" и вступить с ним в конфликт. Мы
назвали ее "Я"-идеалом и приписали ей функции самонаблюдения, моральной совести,
цензуры сновидения и главную роль при вытеснении. Мы сказали, что она является
преемником первоначального нарцисизма, в котором детское "Я" находило свое
самоудовлетворение. Постепенно она восприняла из окружающей среды те требования,
которые последняя предъявляла к "Я" и которые "Я" не всегда могло исполнить, и
человек, не будучи доволен своим "Я", имел все-таки возможность находить свое
удовлетворение в дифференцированном из "Я" "Я"-идеале. Далее, мы установили, что
в бреде наблюдения (Beobachtungswahn) становится очевидным распад этой
инстанции, и при этом открывается ее происхождение из влияния авторитетов,
прежде всего родителей23. Но мы не забыли указать, что размеры отстояния этого
"Я"-идеала от актуального "Я" чрезвычайно варьируют для каждого отдельного
индивида и что у многих эта дифференцировка внутри "Я" не идет дальше, чем у
ребенка.
Но прежде, чем мы сможем применить этот материал для понимания либидинозной
организации массы, мы должны принять во внимание другие изменчивые соотношения
между объектом и "Я".
Мы отлично знаем, что заимствованными из патологии примерами мы не исчерпали
сущности идентификации и оставили, таким образом, отчасти незатронутой загадку
массы. Здесь должен был бы быть предпринят гораздо более основательный и более
полный психический анализ. От идентификации путь ведет через подражание к
вчувствованию, т. е. к пониманию механизма, благодаря которому для нас вообще
возможно соприкосновение с душевной жизнью другого человека. И в проявлениях
существующей идентификации многое надо еще выяснить. Ее следствием является,
между прочим, еще то, что человек ограничивает свою агрессивность по отношению к
тому лицу, с которым он себя идентифицирует; человек щадит его и оказывает ему
помощь. Изучение таких идентификаций, лежащих, например, в общности кланов,
выяснило Robertson'y Smith'y поразительный результат, что они покоятся на
признании общей субстанции (Kinship and Marriage, 1885) и поэтому могут быть
созданы путем сообща принятой пищи. Эта черта позволяет связать такую
идентификацию с конструированной мною в "Тотем и табу" первобытной историей
человеческой семьи.
VIII. ВЛЮБЛЕННОСТЬ И ГИПНОЗ
Практика языка даже в своих капризах остается верна какой-то действительности.
Хотя она называет "любовью" самые разнообразные эмоциональные отношения, которые
и мы теоретически объединяем под названием "любовь", однако, она потом опять
сомневается, является ли эта любовь настоящей, правильной, истинной; она
указывает на целую градацию возможностей среди любовных феноменов. Нам также
нетрудно будет наблюдать эту градацию.
В целом ряде случаев влюбленность является не чем иным, как нахождением со
стороны сексуального влечения объекта для цели прямого сексуального
удовлетворения, причем с достижением этой цели влюбленность угасает; это
называют низменной, чувственной любовью. Но, как известно, либидинозная ситуация
редко бывает так проста. Уверенность, с какой можно рассчитывать на новое
пробуждение только что угасшей потребности, должна, конечно, быть ближайшим
мотивом к тому, чтобы питать к сексуальному объекту длительное влечение, чтобы
"любить" его также в свободные от страсти промежутки.
Из этой замечательной истории развития любовной жизни человека вытекает другой
момент. Ребенок находит в первой фазе, заканчивающейся в большинстве случаев к
пяти годам, в одном из родителей свой первый любовный объект, на котором
фиксируются все его сексуальные влечения, требующие удовлетворения. Наступающее
затем вытеснение вынуждает ребенка отказаться от большинства этих детских
сексуальных целей и оставляет после себя глубокое изменение отношения к
родителям. Ребенок остается в дальнейшем привязанным к родителям, но его
влечения следует назвать "заторможенными в смысле цели". Чувства, питаемые им,
начиная с этого момента, к этим любимым лицам, обозначаются как "нежные".
Известно, что в бессознательном сохраняются в большей или меньшей степени
прежние "чувственные" стремления, так что первоначальный приток влечения
продолжает в известном смысле существовать24.
С наступлением половой зрелости развиваются, как известно, новые, очень
интенсивные стремления к достижению прямых сексуальных целей. В неблагоприятных
случаях они остаются в качестве чувственного потока отделенными от длительных
"нежных" эмоциональных направлений. Мы имеем перед собой картину, обе стороны
которой так охотно идеализируются некоторыми литературными направлениями.
Мужчина проявляет мечтательные склонности к глубокоуважаемым женщинам, которые
не привлекают его, однако, в половом отношении, и он потентен только в отношении
к другим женщинам, которых он не "любит", не уважает или даже презирает25.
Однако чаще юноше удается синтез лишенной чувственности небесной любви и
чувственной земной любви, и его отношение к сексуальному объекту характеризуется
совместным действием незаторможенных и заторможенных в смысле цели влечений. По
количеству заторможенных в отношении цели нежных влечений можно судить о силе
влюбленности, в противоположность чисто чувственным желаниям.
В рамках этой влюбленности нам с самого начала бросается в глаза феномен
сексуальной переоценки, то обстоятельство, что сексуальный объект до некоторой
степени не подвергается критике, что все его качества оцениваются выше, чем
качества нелюбимых людей или чем качества того же объекта к тому времени, когда
он еще не был любим. При несколько более сильном вытеснении или подавлении
чувственных стремлений создается ложное впечатление, что объект в силу своих
духовных преимуществ любим также и чувственной любовью, в то время как в
действительности, наоборот, лишь чувственная любовь награждает его этими
преимуществами.
Стремление, создающее в данном случае ошибочное суждение называется
идеализацией. Благодаря этому же нам облегчается ориентировка. Мы замечаем, что
объект трактуется как собственное "Я", что, следовательно, при влюбленности на
объект изливается большая часть нарцисического либидо. При некоторых формах
любовного выбора становится даже очевидным, что объект служит для замены своего
собственного недостигнутого "Я"-идеала. Его любят в силу тех совершенств, к
которым человек стремился для своего собственного "Я", и которых он добивается
теперь этим окольным путем для удовлетворения своего нарцисизма.
Если сексуальная переоценка и влюбленность становятся еще больше, то ясность
картины становится еще несомненнее. Влечения, добивающиеся прямого сексуального
удовлетворения, могут быть теперь совсем оттеснены, как это обычно происходит
при мечтательной любви юношей; "Я" становится все непритязательнее, скромнее;
объект становится все великолепнее, ценнее. Он овладевает, в конце концов, всей
самовлюбленностью "Я", так что самопожертвование "Я" становится естественным
следствием. Объект, так сказать, поглотил "Я". Черты покорности, ограничения
нарцисизма, несоблюдения своих интересов имеются налицо в каждом случае
влюбленности. В крайнем случае они еще усиливаются и выступают на первый план
благодаря оттеснению чувственных влечений.
Это происходит особенно легко в случае несчастной, неудачной любви, так как при
каждом сексуальном удовлетворении сексуальная переоценка все же испытывает
некоторое понижение. Одновременно с тем, как человек приносит объекту в "жертву"
свое "Я" (эта жертва ничем не отличается от сублимированной жертвы ради
абстрактной идеи), целиком отпадают принадлежащие "Я"-идеалу функции. Молчит
критика, которая исходила от этой инстанции; все то, что делает и чего требует
объект, правильно и безупречно. Нет места для совести во всем том, что
совершается в пользу объекта. В любовном ослеплении человек становится
преступником без раскаяния. Вся ситуация укладывается без остатка в формулу:
объект занял место "Я"-идеала.
Разница между идентификацией и влюбленностью в ее крайних проявлениях,
называемых очарованием, рабской покорностью, легко описать. В первом случае "Я"
обогатилось качествами объекта, оно "интроецировало" объект, по выражению
Fеrеnсzi; во втором случае оно обеднело, принесло себя в жертву объекту,
поставило его на место своей важнейшей составной части. При ближайшем
рассмотрении можно заметить, что такое изложение рождает противоречие, которого
на самом деле не существует. Речь идет экономически не об обеднении или
обогащении; крайнюю влюбленность тоже можно описать так, что "Я" интроецирует
объект. Быть может, другое отличие скорее охватит сущность. В случае
идентификации объект утрачивается или от него отказываются; затем он опять
восстанавливается в "Я"; "Я" изменяется частично по прототипу утраченного
объекта. Иногда объект сохраняется и, как таковой, переоценивается со стороны и
за счет "Я". Но и относительно этого возникает сомнение. Действительно ли твердо
установлено, что идентификация предполагает отказ от влечения к объекту, не
может ли существовать отказ при сохранении объекта? И прежде чем мы вдадимся в
дискуссию по поводу этого сложного вопроса, у нас может явиться мысль, что
другая альтернатива включает в себе сущность этого положения вещей, а именно:
занимает ли объект место "Я" или "Я"-идеала.
От влюбленности, очевидно, недалеко до гипноза. Аналогия обоих состояний
очевидна; то же покорное подчинение, податливость, отсутствие критического
отношения к гипнотизеру, равно как и к любимому лицу, то же отсутствие личной
инициативы. Нет никакого сомнения в том, что гипнотизер занял место "Я"-идеала.
Все соотношения при гипнозе лишь более явственны и усилены, так что было бы
целесообразнее объяснять влюбленность при помощи гипноза, чем наоборот.
Гипнотизер является единственным объектом, никакой другой объект не принимается
во внимание рядом с ним. "Я" переживает точно во сне все то, чего он требует и
что он приказывает, и этот факт напоминает нам о том, что мы не упомянули среди
функций "Я"-идеала испытания реальности26. Нет ничего удивительного в том, что
"Я" считает всякое ощущение реальным, если психическая инстанция, занимавшаяся
прежде испытанием реальности, заступается за эту реальность. Полное отсутствие
стремлений с незаторможенной сексуальной целью способствует крайней чистоте
проявлений. Гипнотическое отношение является неограниченным влюбленным
самопожертвованием при исключении сексуального удовлетворения, в то время как
при влюбленности оно только откладывается на время и остается на заднем плане,
как целевая возможность в дальнейшем.
Но, с другой стороны, мы можем также сказать, что гипнотическое отношение
является (если допустимо такое выражение) массой, состоящей из двух людей.
Гипноз не является подходящим объектом для сравнения с массой, так как он скорее
идентичен с ней. Он изолирует из весьма сложной структуры массы один элемент:
отношение к вождю. Этим ограничением численности гипноз отличается от массы, от
влюбленности же он отличается отсутствием чисто сексуальных стремлений. Он
занимает среднее место между тем и другим.
Интересно отметить, что именно заторможенные в смысле цели сексуальные
стремления создают длительные привязанности людей друг к другу. Но это легко
понять из того факта, что эти стремления неспособны к полному удовлетворению, в
то время как незаторможенные сексуальные стремления претерпевают чрезвычайное
понижение каждый раз при достижении сексуальной цели. Чувственная любовь
предназначена к угасанию, наступающему при удовлетворении, чтобы быть
продолжительной, она должна быть с самого начала смешана с чисто нежными, т. е.
заторможенными в смысле цели компонентами, или должна претерпеть такое смешение.

Гипноз разрешил бы нам загадку либидинозной конституции, если бы он сам еще не
содержал таких черт, которые не укладываются в рамки данного рационального
объяснения -- как влюбленности при исключении чисто сексуальных стремлений. В
нем еще многое непонятно, мистично. Он содержит примесь парализованности,
вытекающей из отношения сильного к слабому, беспомощному, что является переходом
к гипнозу, вызванному испугом у животных. Способ, которым вызывается гипноз, и
его отношение к сну неясны, а загадочный выбор лиц, подходящих для гипноза, в то
время как другие совершенно непригодны, указывает на еще неизвестный момент,
который в нем осуществлен и который делает, может быть, возможным лишь чистоту
либидинозных установок. Достойно внимания, что моральная совесть
гипнотизируемого лица может остаться резистентной даже при полной суггестивной
податливости в остальном. Но это может происходить потому, что при гипнозе в том
виде, в каком он производится в большинстве случаев, может сохраниться знание
того, что речь идет только об игре, о ложной репродукции другой, гораздо более
важной в жизненном отношении ситуации.
Предшествующими рассуждениями мы целиком подготовлены к тому, чтобы начертать
формулу либидинозной конституции массы, по крайней мере такой массы, которую мы
до сих пор рассматривали, которая, следовательно, имеет вождя и которая не могла
приобрести вторично, путем слишком большой "организованности", качеств индивида.
Такая первичная масса является множеством индивидов, поставивших один и тот же
объект на место своего "Я"-идеала и идентифицировавшихся вследствие этого друг с
другом в своем "Я". Это соотношение может быть выражено графически:

IX. СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ
Мы недолго будем радоваться иллюзорному разрешению загадки массы этой формулой.
Нас тотчас обеспокоит мысль о том, что мы, в сущности, сослались на загадку
гипноза, в котором есть еще так много неразрешенного. И тут возникает новое
возражение дальнейшему исследованию.
Мы должны сказать себе, что многочисленные аффективные привязанности, отмеченные
нами в массе, вполне достаточны для объяснения одной из ее характерных черт:
недостатка самостоятельности и инициативы у индивида, однородности его реакций с
реакциями всех других, его снижения, так сказать, до массового индивида. Но
масса проявляет нечто большее, если мы рассмотрим ее как одно целое; черты
слабости интеллектуальной деятельности, аффективной незаторможенности,
неспособности к обуздыванию и к отсрочке, склонность к переходу границ в
проявлении чувств и к полному переходу этих чувств в действия --все это и т. п.,
так ярко изложенное Лебоном, создает несомненную картину регрессии душевной
деятельности до более ранней ступени, какую мы обычно находим у дикарей и у
детей. Такая регрессия особенно характерна для обыкновенной массы, в то время
как у высоко организованных искусственных масс она, как мы слышали, не может
быть глубокой.
Таким образом у нас получается впечатление состояния, в котором отдельные
эмоциальные побуждения и личный интеллектуальный акт индивида слишком слабы,
чтобы проявиться отдельно и обязательно должны дожидаться подкрепления в виде
однородного повторения со стороны других людей. Вспомним о том, сколько этих
феноменов зависимости относится к нормальной конституции человеческого общества,
как мало в нем имеется оригинальности и личного мужества, как сильно каждый
человек находится во власти установок массовой души, проявляющейся в расовых
особенностях, в сословных предрассудках, общественном мнении и т. д. Загадка
суггестивного влияния увеличивается для нас утверждением того факта, что такое
влияние оказывается не только вождем, но и каждым индивидом на другого индивида,
и мы бросаем себе упрек в том, что мы односторонне подчеркнули отношение к
вождю, не обратив никакого внимания на другой фактор взаимного внушения.
Из чувства скромности мы захотим прислушаться к другому голосу, который сулит
нам объяснение, исходящее из более простых основоположений. Я заимствую такое
объяснение из прекрасной книги W. Trotter'a о стадном инстинкте и сожалею лишь о
том, что она не вполне избежала антипатии, явившейся результатом последней
великой войны27.
Trotter считает описанные душевные феномены массы производным стадного инстинкта
(gregariousness), являющегося врожденным как для человека, так и для других
видов животных. Эта стадность является биологически аналогией и как бы
продолжением многоклеточности; в смысле либидинозной теории она является
дальнейшим проявлением вытекающей из либидо склонности всех однородных живых
существ объединиться в единицы большого объема28. Индивид чувствует себя
неполным (incomplete), когда он один. Страх маленького ребенка является уже
проявлением этого стадного инстинкта. Противоречие стаду равносильно отделению
от него и потому избегается со страхом. Стадо же отрицает все новое,
непривычное. Стадный инстинкт является чем-то первичным, неподдающимся
дальнейшему разложению (which cannot be split up).
Trotter приводит ряд влечений (или инстинктов), которые он считает первичными:
инстинкт самосохранения, питания, половой инстинкт и стадный инстинкт. Последний
должен часто противопоставляться другим инстинктам. Сознание виновности и
чувство долга являются характерным достоянием gregarious animal. Из стадного
инстинкта исходят, по мнению Trotter'a также и вытесняющие силы, которые
психоанализ открыл в "Я", а следовательно и то сопротивление, с которым
сталкивается врач при психоаналитическом лечении. Своим значением язык обязан
своей способности дать людям возможность взаимного понимания
в стаде, на нем покоится, главным образом, идентификация индивидов друг с
другом.
Подобно тому как Лебон в центре своего внимания поставил преимущественно
характерные недолговечные массы, a Mc Dougall -- стабильные общества, так
Trotter сосредоточил свое внимание на самых распространенных объединениях, в
которых живет человек, этот zwou politikou, и дал им психологическое
обоснование. Тrоtter'y не нужно искать происхождения стадного инстинкта, так как
он считает его первичным и не разрешимым. Его примечание, что Boris Sidis
считает стадный инстинкт производным внушаемости, к счастью для него излишне;
это -- объяснение по хорошо известному, неудовлетворительному шаблону, и
обратное положение, гласящее, что внушаемость является производным стадного
инстинкта, оказалось для меня более очевидным.
Но против изложения Trotter'a можно с еще большим правом, чем против других,
возразить, что оно обращает слишком мало внимания на роль вождя в массе, в то
время как мы склонны к противоположному мнению, что сущность массы не может быть
понята, если пренебречь вождем. Стадный инстинкт вообще не оставляет места
вождю, вождь только случайно привходит в стадо, и в связи с этим стоит тот факт,
что из этого инстинкта нет пути к потребности в божестве; стаду недостает
пастуха. Но, кроме того, изложение Trotter'a можно психологически опровергнуть,
т. е. можно по меньшей мере сделать вероятным, что стадное влечение поддается
разложению, что оно не является первичным в том смысле, как инстинкт
самосохранения и половой инстинкт.
Разумеется, нелегко проследить онтогенез стадного инстинкта. Страх маленького
ребенка, оставленного наедине (Trotter толкует его уже как проявление
инстинкта), легче допускает другое толкование. Он относится к матери,
впоследствии к другим любимым лицам, и является выражением неисполненного
желания, с которым ребенок не умеет ничего сделать, кроме превращения его в
страх29. Страх оставленного наедине с самим собою маленького ребенка не уляжется
при виде любого человека "из стада"; наоборот, приближение такого "чужого
человека" вызовет лишь страх. У ребенка долго не замечают ничего, что говорило
бы о стадном инстинкте или о чувстве массы (Massengefьhl). Такое чувство
образуется лишь в детских, где много детей, из их отношения к родителям, а
именно: как начальная зависть, с которой старший ребенок встречает младшего.
Старший ребенок хотел бы, конечно, ревниво вытеснить младшего, отдалить его от
родителей, лишить его всех прав, но ввиду того, что этот ребенок, как и все
последующие, одинаково любим родителями, старший ребенок, не имея возможности
удержать свою враждебную установку без ущерба для себя, вынужден
идентифицировать себя с другими детьми, и в детской среде возникает чувство
массы или общности, получающее свое дальнейшее развитие в школе. Первым
требованием этого реактивного образования является требование справедливости,
одинакового обращения со всеми. Известно, как громко и настойчиво проявляется
это требование в школе. Если я сам не могу быть любимчиком, то пусть, по крайней
мере, никто не будет любимчиком. Можно было бы считать это превращение и замену
ревности чувством массы в детской и в школе чем-то неправдоподобным, если бы тот
же самый процесс вновь не наблюдался несколько позже при других соотношениях.
Стоит вспомнить о толпе мечтательно влюбленных дам и жриц, теснящихся вокруг
певца или пианиста после его концерта. Вероятно, каждой из них хотелось бы
отнестись ревниво ко всем другим, однако, ввиду их множества и связанной с этим
невозможности достичь цели своей влюбленности, они отказываются от этого и
вместо того, чтобы вцепиться друг другу в волосы, они действуют, как единая
масса, благоговеющая перед тем, кого они чествуют, проявляя это сообща; они были
бы рады поделиться его локоном. Они, первоначальные соперницы, могут
идентифицироваться друг с другом, благодаря одинаковой любви к одному и тому же
объекту. Если ситуация, как это обычно бывает, может быть разрешена с помощью
инстинкта несколькими способами, то нет ничего удивительного в том, что
осуществляется тот исход, с которым связана возможность некоторого
удовлетворения, в то время как другой способ, даже более очевидный, не
используется, так как реальные соотношения отказывают ему в достижении этой
цели.
Дух общественности, esprit de corps и т. д., которые оказывают впоследствии свое
действие в обществе, не скрывают своего происхождения из первоначальной зависти.
Никто не должен иметь желания выдвинуться, каждый должен быть равен другому, все
должны обладать одинаковыми ценностями. Социальная справедливость должна
обозначать, что человек сам отказывается от многого для того, чтобы другие тоже
должны были отказаться от этого, или -- что то же самое -- не могли требовать
этого. Это требование равенства является корнем социальной совести и чувства
долга. Неожиданным образом мы находим его в боязни инфекции у сифилитиков,
которую мы поняли благодаря психоанализу. Боязнь этих несчастных является
выражением их сопротивления против бессознательного желания распространить свою
инфекцию на других. Ибо почему же они одни должны быть инфицированы и лишены
очень многого, а другие -- нет? Прекрасная притча о суде Соломона имеет это же
самое ядро. Если у одной женщины умер ребенок, то другая тоже не должна иметь
живого ребенка. По этому желанию можно было узнать потерпевшую.
Итак, социальное чувство покоится на превращении чувства, бывшего сначала
враждебным, в положительно окрашенную привязанность, носящую характер
идентификации. Поскольку мы до сих пор проследили этот процесс, оказывается, что
это превращение совершается под влиянием обшей нежной привязанности к лицу,
стоящему вне массы. Наш анализ идентификации кажется нам самим неисчерпывающим,
но для нашей настоящей цели достаточно вернуться к тому положению, что масса
требует строгого соблюдения равенства. Мы уже слышали при обсуждении обеих
искусственных масс, церкви и армии, что их предпосылкой является одинаковая
любовь вождя ко всем участникам массы. Но мы не забываем, что требование
равенства, существующее в массе, относится только к ее отдельным членам и не
касается вождя. Все участники массы должны быть равны между собою, но все они
хотят, чтоб над ними властвовал вождь. Многие равные между собою, могущие
идентифицироваться друг с другом, и один единственный, превосходящий их всех --
такова ситуация, существующая в жизнеспособной массе. Следовательно, мы
позволяем себе внести коррекцию в выражение Trotter'a что человек -- стадное
животное; он является скорее животным орды, участником орды,
предводительствуемой вождем.
Х. МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА
В 1912 году я согласился с предположением Ч. Дарвина, что первобытной формой
человеческого общества была орда, над которой неограниченно властвовал сильный
самец. Я сделал попытку показать, что судьба этой орды оставила неизгладимые
следы в истории человечества, в частности -- что развитие тотемизма,
охватывающего зачатки религии, нравственности и социального расчленения, связано
с насильственным убийством вождя и превращением отцовской орды в братскую
общину30. Правда, это -- только гипотеза, как и многие другие предположения, с
помощью которых исследователь доисторического периода пытается осветить мрак,
окутывающий первобытный период -- один снисходительный английский критик
(Кroeger) остроумно назвал ее "just so story", -- но я думаю, что эта гипотеза
заслуживает большего внимания, если она оказывается способной создать связь и
понимание в новых областях знания.
Человеческие массы показывают нам опять-таки знакомую картину властного
самодержца среди толпы равных между собой товарищей; картина эта содержится и в
нашем представлении о первобытной орде. Психология этой массы, в том виде, как
мы ее знаем из часто приводившихся описаний -- исчезновение сознательной
индивидуальности, ориентировка мыслей и чувств в одинаковых направлениях,
преобладание аффективности и бессознательной душевной сферы, тенденция к
немедленному выполнению появляющихся намерений, -- соответствует состоянию
регрессии до примитивной душевной деятельности, которую можно было бы приписать
именно первобытной орде.
К первобытной орде относится особенно то, что мы раньше описали в общей
характеристике людей. Воля индивида была слишком слаба, он не решался
действовать. Никакие импульсы, кроме коллективных, не осуществлялись,
существовала только общая воля, единичной воли не было, представление не
решалось вылиться в волевой акт, если оно не было усилено ощущением своего
всеобщего распространения. Эта слабость представления находит свое объяснение в
силе общей всем участникам массы эмоциональной привязанности, а присоединяющаяся
однородность жизненных обстоятельств и отсутствие частной собственности
определяет однородность жизненных актов у отдельных индивидов. --
Экскрементальные потребности тоже не исключают общности, как можно заметить у
детей и солдат. Единственным безусловным исключением является половой акт, в
котором третье лицо по меньшей мере излишне: в крайнем случае, мучительно
ожидают его ухода. О реакции сексуальной потребности (генитального
удовлетворения) против стадности см. ниже.
Итак, масса кажется нам вновь ожившей первобытной ордой. Подобно тому, как
первобытный человек может ожить в каждом индивиде, так и из любой человеческой
толпы может быть воссоздана первобытная орда. Поскольку масса обычно
господствует над людьми, мы узнаем в ней продолжение первобытной орды. Мы должны
были бы сделать заключение, что психология массы является древнейшей
человеческой психологией. Индивидуальная психология, которую мы выделили,
пренебрегала остаточными массовыми проявлениями, выросла лишь впоследствии,
постепенно и, так сказать, частично лишь обособившись из древней психологии
масс. Мы еще рискнем указать исходный пункт этого развития.
Ближайшее рассуждение показывает нам, в каком пункте это положение нуждается в
коррекции. Индивидуальная психология должна быть столь же древней, как и
массовая психология, так как с самого начала существовала двоякая психология:
психология индивидов -- участников массы, и психология отца, начальника, вождя.
Индивиды, составлявшие массу, были так же связаны, как мы их видим еще и теперь,
но отец первобытной орды был свободен. Его интеллектуальные акты были сильны и
независимы даже в своей обособленности, его воля не нуждалась в усилении другой
волей. Мы в силу последовательности должны предположить, что его "Я" было мало
связано в либидинозном отношении, он не любил никого, кроме себя, других любил
только постольку, поскольку они служили его потребностям. Его "Я" не давало
объектам ничего лишнего.
На заре истории человечества он был сверхчеловеком, которого Ницше ожидал лишь в
будущем. Еще теперь участники массы нуждаются в иллюзии, что все они в
одинаковой мере любимы вождем, но сам вождь не должен любить никого, он должен
принадлежать к породе властвующих, быть абсолютно нарцисичным, но самоуверенным
и самостоятельным. Мы знаем, что любовь создает преграду нарцисизму, и мы могли
показать, как она стала культурным фактором благодаря этому влиянию.
Первобытный отец орды не был еще бессмертным, каким он стал впоследствии
благодаря обожествлению. Когда он умер, он должен был быть заменен; его место
занял, вероятно, один из младших сыновей, бывший до тех пор участником массы,
как и всякий другой индивид. Следовательно, должна существовать возможность
превратить психологию массы в индивидуальную психологию, должно быть найдено
условие, при котором осуществляется такое превращение, подобно тому как пчелы
имеют возможность сделать, в случае необходимости, из личинки матку вместо
работницы. Тогда можно представить себе только следующее: первобытный отец мешал
своим сыновьям в удовлетворении их прямых сексуальных стремлений; он принуждал
их к воздержанию и вследствие этого к эмоциональной привязанности к себе и друг
к другу; эти привязанности могли вытекать из стремлений, имевших заторможенную
сексуальную цель. Он вынуждал их, так сказать, к массовой психологии. Его
сексуальная ревность и нетерпимость стали в конечном итоге причиной массовой
психологии.
Можно также предположить, что изгнанные сыновья, разлученные с отцом,
использовали результат идентификации друг с другом для гомосексуальной объектной
любви и получили, таким образом, свободу для убийства отца.
Для того, кто становился его последователем, тоже дана была возможность
сексуального удовлетворения, и этим открыт был выход из условий массовой
психологии. Фиксация либидо на женщине, возможность удовлетворения без отсрочки
и без отлагательства положили конец значению заторможенных в смысле цели
сексуальных влечений и позволили нарцисизму всегда оставаться на одном и том же
уровне. К этому взаимоотношению между любовью и образованием характера мы еще
вернемся в последней главе.
Подчеркнем еще раз, как особенно поучительный момент, соотношение между
конституцией первобытной орды и условиями, предохраняющими искусственную массу
от распада. На примерах войска и церкви мы видели, что таким условием является
иллюзия об одинаковой любви вождя ко всем участникам массы. Но это -- прямо-таки
идеалистическая обработка соотношений, существующих в первобытной орде, в
которой все сыновья чувствуют себя одинаково преследуемыми отцом и одинаково
боятся его. Уже ближайшая форма человеческого общества, тотемистический клан,
предполагает это преобразование, на котором построены все социальные
обязательства. Неразрушимая прочность семьи, как естественного массового
образования, покоится на том, что эта необходимая предпосылка одинаковой любви
отца может действительно оказаться верной для нее.
Но мы ожидаем большего от оценки массы с точки зрения первобытной орды. Эта
оценка должна приблизить нас к пониманию того непонятного, таинственного в
массе, что скрывается за загадочными словами: гипноз и внушение. И я полагаю,
что эта оценка может приблизить нас к этому пониманию. Вспомним о том, что
гипноз заключает в себе нечто жуткое, характер же жуткого указывает на какое-то
вытеснение дряхлой старины и искренней привязанности31. Вспомним о том, как
производится гипноз. Гипнотизер утверждает, что он обладает таинственной силой,
лишающей субъекта его собственной воли, или -- что то же самое -- субъект верит
в то, что гипнотизер обладает такой силой. Эта таинственная сила -- в публике ее
еще часто называют животным магнетизмом -- должна быть той самой силой, которая
являлась для первобытных народов источником табу, т. е. силой, исходящей от
королей и от начальников, благодаря которой к ним опасно приближаться (Mana).
Гипнотизер хочет обладать этой силой; как же он выявляет ее? Требуя от человека,
чтобы тот смотрел ему в глаза; в типичном случае он гипнотизирует своим
взглядом. Но именно взгляд вождя опасен и невыносим для первобытных, как
впоследствии взгляд божества для смертных. Еще Моисей должен был служить
посредником между своим народом и Иеговой, так как народ не вынес бы взгляда
божества, и когда Моисей возвращается после общения с богом, то от его лика
исходит сияние, часть (Mana) перенеслась на него, как на посредника первобытных
людей32.
Конечно, гипноз можно вызвать и другими путями. Это может ввести в заблуждение,
это дало повод к необоснованным физиологическим теориям, как например гипноз,
вызванный фиксацией на блестящем предмете или выслушиванием монотонного шума. В
действительности эти приемы служат лишь отвлечению и приковыванию сознательного
внимания. Ситуация такова, как если бы гипнотизер сказал человеку: "займитесь
исключительно моей личностью, весь остальной мир совершенно неинтересен".
Конечно, было бы технически нецелесообразно, если бы гипнотизер действительно
повел такую речь. Благодаря ей гипнотизируемый был бы вырван из своей
бессознательной установки и у него возникло бы сознательное сопротивление. И
хотя гипнотизер старается не направлять сознательное внимание субъекта на его
намерения и хотя испытуемое лицо погружается в такое состояние, при котором весь
мир должен стать для него неинтересен, однако, гипнотизируемый бессознательно
концентрирует все свое внимание на гипнотизере, создает установку раппорта,
перенесения на гипнотизера. Косвенные методы гипнотизирования, подобно некоторым
техническим приемам остроумия, имеют, следовательно, результатом определенное
распределение душевной энергии, так как иное распределение нарушило бы течение
бессознательного процесса; эти методы приводят, в конце концов, к той же цели,
что и прямое воздействие путем пристального взгляда или пассов.
При гипнозе у человека существует бессознательная установка на гипнотизера в то
время, как сознательно он фиксирует свое внимание на изменяющихся, неинтересных
восприятиях. При психоаналитическом лечении имеет место противоположная
ситуация, что заслуживает здесь упоминания. Во время психоанализа, по крайней
мере, один раз бывает так, что пациент упрямо утверждает, что теперь ему
абсолютно ничего не приходит в голову. Его свободные ассоциации
приостанавливаются, и его обычные импульсы привести их в движение не достигают
цели. При настойчивости можно добиться, наконец, признания в том, что пациент
думает о виде, открывающемся из окон кабинета, об узоре обоев на стене, которую
он видит перед собой, или об электрической лампочке, спускающейся с потолка. Это
означает, что пациентом овладело перенесение, что к нему предъявляют свои права
бессознательные мысли, относящиеся к врачу. Прекращение свободных ассоциаций
исчезает у пациента, как только объяснить ему это.
Ferenczi совершенно правильно установил, что гипнотизер занимает место
родителей, отдавая приказание уснуть, предшествующее часто процедуре гипноза. Он
полагает, что нужно различать два вида гипноза: мягко успокаивающий и
угрожающий; первый тип он относит к материнскому прототипу, второй -- к
отцовскому33. Приказание спать, отдаваемое при гипнозе, тоже обозначает не что
иное, как требование не проявлять никакого интереса к внешнему миру и
сконцентрировать его на личности гипнотизера. Это приказание так и понимается
гипнотизируемым, ибо в этом отвлечении от внешнего мира заключается
психологическая характеристика сна и на нем покоится родственность сна с
гипнотическим состоянием.
Итак, гипнотизер будит своими мероприятиями у гипнотизируемого часть его
архаического наследства, которое проявлялось и в отношении к родителям и которое
претерпевало в отношении к отцу индивидуальное возобновление (Wiederbelebung);
он будит представление об очень сильной личности в отношении которой можно иметь
только пассивно мазохистическую установку, в присутствии которой нужно потерять
свою волю; остаться с ней наедине, "попасться ей на глаза" -- является большим
риском. Только в таком виде мы можем приблизительно представить себе отношение
индивида в первобытной орде к первобытному отцу. Как мы знаем из других реакций,
индивид сохраняет варьирующую в зависимости от индивидуальных особенностей
степень оживления таких старых ситуаций. Знание того, что гипноз является только
игрой, ложным обновлением тех старых впечатлений, может все же остаться и
обеспечить сопротивление против слишком серьезных последствий гипнотического
уничтожения воли.
Жуткий, навязчивый характер массы, обнаруживающийся в ее суггестивных
проявлениях, может быть, следовательно, по праву отнесен за счет ее
происхождения от первобытной орды. Вождь массы все еще является первобытным
отцом, которого продолжают бояться; масса все еще хочет, чтобы ею управляла
неограниченная власть; она страстно жаждет авторитета; она жаждет, по выражению
Лебона, подчинения. Первобытный отец является массовым идеалом, который владеет
вместо "Я"-идеала человеческим "Я". Гипноз может быть с правом назван массой,
состоящей из двух человек, внушение может быть определено как убеждение,
основанное не на восприятии и мыслительной работе, а на эротической
привязанности.
Нужно отметить, что взгляды, изложенные в этой главе заставляют нас вернутся от
Bernheim'овского понимания гипноза к наивному, более старому толкованию его. По
Bernheim'y все гипнотические феномены нужно считать производным внушения, а
внушение является моментом, неподдающимся дальнейшему объяснению. Мы приходим к
выводу, что внушение является проявлением гипнотического состояния, имеющего
прочное обоснование в бессознательно сохранившемся предрасположении из
первобытной истории человеческой семьи.
XI. СТУПЕНЬ ЛИЧНОСТИ
Если, помня дополняющие друг друга описания психологии масс, данные различными
авторами, сделать обзор душевной жизни современных людей, то можно растеряться
перед ее сложностью и потерять надежду дать стройное описание ее. Каждый индивид
является участником многих масс; он испытывает самые разнообразные
привязанности, созданные идентификацией; он создает свой "Я"-идеал по
различнейшим прототипам. Итак, каждый индивид участвует во многих массовых
душах, в душе своей расы, сословия, религии, государства и т. д. и, кроме того,
он до некоторой степени самостоятелен и оригинален. Эти стойкие и длительные
массы в своих мало видоизменяющихся проявлениях бросаются в глаза меньше, чем
быстро образующиеся непостоянные массы, по которым Лебон набросал блестящую
характеристику массовой души, и в этих шумных эфемерных массах, как бы
возвышающихся над другими массами, происходит чудо: бесследно (хотя бы только на
короткое время) исчезает то, что мы назвали индивидуальностью. Мы поняли это
чудо так, что индивид отказывается от своего идеала и заменяет его массовым
идеалом, воплощающимся в вожде. Правильнее говоря, это чудо не во всех случаях
одинаково велико. Отграничение "Я" от "Я"-идеала у многих индивидов не
произведено еще достаточно резко; оба они еще легко совпадают; "Я" часто
сохраняет для себя свою прежнюю нарцисическую самовлюбленность. Благодаря этому
чрезвычайно облегчается выбор вождя. Часто он должен обладать лишь типичными
свойствами этих индивидов в очень резком и чистом виде, он должен производить
впечатление большой силы и либидинозной свободы; ему навстречу приходит
потребность в сильном начальнике; она наделяет его сверхсилой, на которую он
раньше, может быть, не претендовал бы. Другие индивиды, "Я"-идеал которых
воплотился бы в его личности лишь при условии корректуры, увлекаются затем
суггестивно, т. е. путем идентификации.
Мы замечаем, что предложенное нами объяснение либидинозной структуры массы
сводится к отграничению "Я" от "Я"-идеала и к возможному, вследствие этого,
двойному виду привязанности: идентификация и замена "Я"-идеала объектом.
Предположение такой ступени в "Я", как первый шаг анализа человеческого "Я",
должно постепенно найти свое подтверждение в самых различных областях
психологии. В своей статье "Zur Einfьhrung34 des Narzissmus" я собрал прежде
всего весь патологический материал для обоснования выделения этой черты. Следует
ожидать, что значение нарцисизма окажется гораздо большим при углублении в
психологию психозов. Вспомним о том, что "Я" играет роль объекта в отношении к
развивающемуся из него "Я"-идеалу, что, может быть, все взаимодействия,
изученные нами в учении о неврозах между внешним объектом и совокупным "Я",
повторяются на этой новой арене внутри "Я".
Я хочу проследить здесь лишь одно из всех возможных с этой точки зрения
следствий и продолжить, таким образом, обсуждение проблемы, которую я оставил
неразрешенной в другом месте35. Каждая из душевных дифференцировок, с которыми
мы познакомились, представляет новую трудность для душевной функции, повышает ее
лабильность и может явиться исходным пунктом отказа от функции заболевания. Так,
мы, родившись, сделали шаг от абсолютно самодовольного нарцисизма к восприятию
изменчивого внешнего мира и к началу нахождения объекта; в связи с этим
находится тот факт, что мы не можем находиться в этом состоянии в течение
долгого времени, что мы периодически покидаем его и возвращаемся во сне к
прежнему состоянию отсутствия раздражений и избежания объектов. Конечно, мы
следуем при этом указанию внешнего мира, который временно лишает нас большей
части действующих на нас раздражений путем периодической смены дня и ночи.
Другой более важный для патологии пример не подлежит такому ограничению. В
течение нашего развития мы разделили весь наш душевный мир на связное (kohдrent)
"Я" и настоящее вне "Я" бессознательное вытесненное, и мы знаем, что
стабильность этих новообразований подвержена постоянным потрясениям. В
сновидении и в неврозе этот выключенный из нашего сознания материал стучится в
охраняемые сопротивлением ворота, а в здоровом бодрствующем состоянии мы
пользуемся особыми приемами для того, чтобы временно включить в наше "Я"
вытесненный материал, обходя сопротивление и извлекая из этого удовольствие.
Остроумие и юмор, а отчасти и комическое вообще, должны рассматриваться с этой
точки зрения. Каждому знатоку психологии неврозов известны такие примеры,
имеющие меньший масштаб, но я спешу вернуться к нашей цели.
Можно представить себе, что и отграничение "Я"-идеала от "Я" не может
существовать долго и должно подвергаться по временам обратному развитию. При
всех запретах и ограничениях, накладываемых на "Я", происходит, как правило,
периодический прорыв запретного, как показывает институт праздников, являвшихся
первоначально не чем иным как запрещенными законом эксцессами, и этому
освобождению от запрета они обязаны и своим веселым характером36. Сатурналии
римлян и наш теперешний карнавал совпадают в этой существенной отличительной
черте с празднествами первобытных людей, которые обычно сочетали с развратом
различные нарушения священнейших запретов. А "Я"-идеал охватывает сумму всех
ограничений, которым подчиняется "Я", и потому упразднение идеала должно было бы
быть величайшим праздником для "Я", которое опять могло бы быть довольно собой.
Когда в "Я" что-нибудь совпадает с "Я"-идеалом, то всегда возникает ощущение
триумфа. Чувство вины (и чувство малоценности) тоже могут быть поняты как
разногласие между "Я" и "Я"-идеалом.
Trotter считает вытеснение производным стадного инстинкта. Это скорее та же
мысль, выраженная несколько иначе, чем противоречие, когда я говорю в
"Einfьhrung des Narzissmus": образование идеала является благоприятствующим
условием для вытеснения.
Как известно, есть люди, настроение которых периодически колеблется от
чрезмерной подавленности через некоторое среднее состояние до повышенного
самочувствия, и действительно, эти колебания наступают в различной по величине
амплитуде, от едва заметной до самой крайней; они врываются крайне мучительно
или разрушающе в жизнь больного в виде меланхолии или мании. В типических
случаях этого циклического расстройства внешние поводы как будто не играют
решающей роли: из внутренних мотивов у этих больных находят то же, что у всех
людей. Поэтому вошло в обыкновение трактовать эти случаи как непсихогенные. О
других тождественных случаях циклического расстройства, которые легко могут быть
сведены к душевным травмам, речь будет впереди.
Обоснование этих произвольных колебаний настроения нам, следовательно,
неизвестно. У нас нет знания механизма смены меланхолии манией. Для этих больных
могло бы иметь значение наше предположение о том, что их "Я"-идеал растворился в
"Я", в то время как до того он был очень требователен к "Я".
Мы решительно избегаем неясностей: на основе нашего анализа "Я" несомненно, что
у маниакального больного "Я" сливается с "Я"-идеалом, и человек радуется
отсутствию задержек, опасений и самоупреков, находясь в настроении триумфа и
самодовольства, ненарушаемом никакой самокритикой. Менее очевидно, но все же
весьма вероятно, что страдание меланхолика является выражением резкого
разногласия между обеими инстанциями "Я". В этом разногласии чрезмерно
чувствительный идеал выражает свое беспощадное осуждение "Я" в бреде унижения и
самоунижения. Нерешенным остается только вопрос, нужно ли искать причину этой
перемены соотношения между "Я"-идеалом в выше постулированных периодических
протестах против нового института или виною этому другие соотношения.
Переход в маниакальное состояние не является обязательной чертой в клиническом
течении меланхолической депрессии. Есть простые однократные, а также
периодически повторяющиеся формы меланхолии, которые никогда не переходят в
маниакальное состояние. С другой стороны, существуют меланхолии, при которых
повод явно играет этиологическую роль. Это -- случаи меланхолии, возникающие
после потери любимого объекта, будь то смерть объекта или стечение
обстоятельств, при которых происходит обратный отток либидо от объекта. Такая
психогенная меланхолия также может перейти в манию, и этот цикл может
повторяться многократно, так же как и при якобы произвольной меланхолии. Итак,
соотношения очень неясны, тем более что до сих пор психоаналитическому
исследованию были подвергнуты лишь немногие формы и случаи меланхолии37. Мы
понимаем до сих пор только те случаи, в которых объект покидался в силу того,
что он оказывался недостойным любви, затем "Я" опять воздвигало его путем
идентификации, а "Я"-идеал строго осуждал его. Упреки и агрессивность в
отношении к объекту проявляются как меланхолические самоупреки.
Точнее говоря: они скрываются за упреками против собственного "Я", придают им
стойкость, прочность и неопровержимость, которыми отличаются самоупреки
меланхолика.
Переход в манию может непосредственно следовать и за такой меланхолией, так что
этот переход является признаком, независимым от других характерных черт
клинической картины.
Я не вижу препятствий к тому, чтобы принять во внимание момент периодического
протеста "Я" против "Я"-идеала для обоих видов меланхолии, как для психогенной,
так и для произвольной. При произвольной меланхолии можно предположить, что
"Я"-идеал относится особенно строго к свободному выявлению "Я", следствием чего
является потом автоматически его временное упразднение. При психогенной
меланхолии "Я" побуждается к протесту вследствие того, что его идеал плохо
относится к нему, а это плохое отношение является результатом идентификации "Я"
с отвергнутым объектом.
XII. ДОПОЛНЕНИЕ
В процессе исследования, которому мы подводим теперь итоги, нам открылись
различные побочные пути, которые мы раньше оставили в стороне, но которые имеют
близкое к нам отношение. Кое-что из этого оставшегося позади мы хотим
наверстать.
А. Отличие между "Я"-идентификацией и заменой "Я"-идеала объектом находит себе
интересное объяснение в двух больших искусственных массах, изученных нами
вначале: в войске и в христианской церкви.
Очевидно, солдат считает идеалом своего начальника, собственно
главнокомандующего, в то время как он идентифицируется с равными себе солдатами
и выводит из этой общности "Я" обязательства товарищеских отношений для того,
чтобы оказывать взаимную помощь и делиться всем добром. Но он смешон, когда он
хочет идентифицироваться с главнокомандующим. Егерь в лагере Валленштейна
иронизирует по этому поводу над вахмистром: "Плюнет он, что ли, иль высморкнет
нос, -- вы за ним тоже"38.
Иначе обстоит дело в католической церкви. Каждый христианин любит Христа как
свой идеал; вследствие идентификации он чувствует себя связанным с другими
христианами. Кроме того, он должен идентифицироваться с Христом и любить других
христиан так, как их любил Христос. Следовательно, церковь требует в обоих
случаях дополнения либидинозной позиции, которая создается благодаря массе:
идентификация должна присоединяться к тем случаям, где произошел выбор объекта,
а объектная любовь должна присоединяться к тем случаям, где существует
идентификация. Это -- безусловно выходит за пределы конституции массы; можно
быть хорошим христианином и в то же время быть далеким от идеи поставить себя на
место Христа, любить подобно ему всех людей. Простой смертный не решается
приписать себе величие духа и силу любви Спасителя. Но это дальнейшее развитие
распределения либидо в массе является, вероятно, моментом, благодаря которому
христианство претендует на высшую нравственность.
Б. Мы сказали, что в духовном развитии человечества можно было бы указать
момент, когда для индивидов произошел прогресс от массовой психологии к
индивидуальной.
Нижеследующее написано под влиянием обмена мыслей с Rank'ом.
Для этого мы должны вкратце вернуться к мифу об отце первобытной орды. Он
впоследствии был превознесен до творца мира, и по праву, так как он сотворил
всех своих сыновей, составивших первую массу. Он был идеалом для каждого из них
в отдельности, его боялись и в то же время почитали; из этого впоследствии
родилось понятие табу. Эта толпа собралась однажды вместе, убила отца и
растерзала его. Никто из участников победившей массы не мог занять его место, а
если кто-нибудь из них сделал бы это, то борьба возобновилась бы до тех пор,
пока они поняли бы, что все они должны отказаться от отцовского наследства.
Тогда они образовали тотемистическую братскую общину, связанную одними и теми же
правами и тотемистическими запретами, которые хранили память о злодеянии и
должны были искупить его. Но недовольство создавшимся положением осталось и
стало источником новых перемен. Люди, связанные в братскую массу, постепенно
приблизились к воссозданию старого положения на новый лад, мужчина опять стал
главой семьи и перестал признавать господство женщины, установившееся в тот
период времени, когда не было отца. В виде компенсации он признал тогда
материнские божества, жрецы которых были кастрированы для того, чтобы оградить
мать; пример этот был дан первобытной орде отцом; однако новая семья была только
тенью старой, отцов было много и каждый был ограничен правами другого.
Тогда страстная тоска о недостающем отце могла побудить индивида освободиться от
массы и занять место отца. Тот, кто сделал это, был первым эпическим поэтом; он
достиг этого в своей фантазии. Этот поэт извратил действительность в духе своего
страстного желания. Он создал героический миф. Героем был тот, кто сам один убил
отца, фигурирующего еще в мифе в качестве тотемистического чудовища. Как отец
был первым идеалом мальчика, так поэт создал теперь в герое, заменяющем отца,
первый "Я"-идеал. Примером привязанности к герою послужил, вероятно, младший
сын, любимец матери, которого она защищала от ревнивых проявлений отца и который
во времена первобытной орды был последователем отца. В ложном опоэтизировании
первобытного времени женщина, бывшая призом и соблазном для убийства, стала
причиной и подстрекательницей преступления.
Герой совершает сам, один то деяние, на которое способна, конечно, лишь вся орда
в целом. Тем не менее эта сказка сохранила, по замечанию Rank'а, явные следы
скрываемого положения вещей. Так, часто описывается, как герой, которому
предстоит разрешение трудной задачи (в большинстве случаев это младший сын,
нередко он притворяется в присутствии суррогата отца глупым, т. е. не
представляется для него опасным), разрешает все же эту задачу лишь с помощью
кучки маленьких животных (муравьи, пчелы). Это -- братья, составлявшие
первобытную орду, подобно тому, как и в символике сновидений насекомые, паразиты
обозначают братьев и сестер (презрительно: как маленькие дети). Кроме того, в
каждой из задач в мифе и сказке легко распознать замену героического поступка.
Итак, миф является шагом, с помощью которого индивид выступает из массовой
психологии. Первый миф был, безусловно, психологическим, героическим мифом; миф
о вселенной должен был появиться гораздо позднее. Поэт, сделавший этот шаг и
освободившийся, таким образом, от массы в своей фантазии, умеет, согласно
другому замечанию Rank'а, найти обратный путь к ней. Он идет к этой массе и
рассказывает ей о подвигах своего героя, созданных им. Этот герой является в
основе ни кем иным, как им самим.
Таким образом, он снисходит до реальности и поднимает своих слушателей до
фантазии. Слушатели же понимают поэта, они могут идентифицироваться с героем на
основе одинакового страстного отношения к первобытному отцу39.
Ложь героического мифа достигает своего кульминационного пункта в обожествлении
героя. Вероятно, обожествленный герой существовал раньше, чем бог-отец, он был
предшественником возвращения отца как божества. Ряд богов проходил
хронологически так: богиня-мать -- герой -- бог-отец. Но лишь с возвышением
первобытного отца, который никогда не может быть забыт, божество получило те
черты, которые мы видим в нем еще ныне.
В этом сокращенном изложении пришлось отказаться от материала из саг, мифов,
сказок, истории нравов и т. д., который можно было бы использовать для
обоснования этой конструкции.
В. Мы много говорили здесь о прямых сексуальных влечениях и о заторможенных в
смысле цели сексуальных влечениях, и мы надеемся, что это подразделение не
встретит большого сопротивления. Однако подробное обсуждение этого вопроса будет
не лишним даже в том случае, если оно повторит отчасти уже сказанное нами
раньше.
Первым, но вместе с тем наилучшим примером сексуальных влечений, заторможенных в
смысле цели, явилось для нас либидинозное развитие ребенка. Все те чувства,
какие ребенок питает к своим родителям и к опекающим его лицам, укладываются без
натяжки в желания, дающие выражение сексуальному стремлению ребенка. Ребенок
требует от этих любимых им лиц всех известных ему ласк: он хочет их целовать,
прикасаться к ним, осматривать их, ему любопытно видеть их гениталии и
присутствовать при интимных экскрементальных отправлениях, он обещает жениться
на матери или на няне, независимо от того, что он подразумевает под этим, он
намеревается подарить отцу ребенка и т. д. Прямые наблюдения, равно как и
позднейшее аналитическое освещение остатков детства не оставляют никакого
сомнения в непосредственном слиянии нежных и ревнивых чувств с сексуальными
намерениями; они показывают нам, как основательно ребенок делает любимого
человека объектом всех его еще недостаточно сконцентрированных сексуальных
влечений (ср. Теорию полового влечения).
Первое любовное сооружение ребенка, подчиняющееся в типичном случае Эдипову
комплексу, подлежит затем, как известно, с началом латентного периода
вытеснению. То, что остается после вытеснения, кажется нам исключительно нежной
привязанностью, которая относится к тем же лицам, но которая больше не может
быть названа сексуальной. Психоанализу, освещающему глубины душевной жизни,
нетрудно было доказать, что сексуальные привязанности первых детских лет
продолжают существовать, хотя они вытеснены и бессознательны. Он дает нам
мужество утверждать, что всюду, где мы встречаем нежное чувство, оно является
преемником половой объектной привязанности к соответствующему лицу или к его
прототипу (Imago). Он может показать нам -- конечно, не без особого
исследования, -- существует ли еще в данном случае это предшествующее
сексуальное влечение в вытесненном состоянии или же оно уже уничтожено. Яснее
говоря: твердо установлено, что оно может быть во всякое время опять
активировано благодаря регрессии; спрашивается лишь (это не всегда легко
решить), какую активность и какую действенную силу оно имеет еще в настоящее
время. Здесь нужно принять во внимание в одинаковой мере два источника ошибок;
Сциллу недооценки вытесненного бессознательного и Харибду склонности измерять
нормальное исключительно меркой патологического.
Психологии, которая не хочет и не может проникнуть в глубины вытесненного, эта
нежная привязанность представляется во всяком случае выражением стремлений, не
имеющих сексуальной окраски, хотя бы они и проистекали из привязанности, имеющей
сексуальную окраску.
Враждебные чувства, имеющие несколько более сложную структуру, не являются
исключением из этого.
Мы вправе сказать, что эти стремления отклонились от прямых сексуальных целей,
хотя и трудно удовлетворить требования метапсихологии при изображении такого
отклонения от цели. Впрочем, эти заторможенные в смысле цели влечения все еще
сохраняют некоторые из первоначальных сексуальных целей. Даже тот, кто нежно
привязан, даже друг, поклонник ищет телесной близости и хочет видеть человека, к
которому он питает любовь "в духе апостола Павла". Если угодно, то мы можем
видеть в этом уклонении от цели начало сублимирования сексуальных влечений или
же еще больше расширить границы последних. Заторможенные в смысле цели
сексуальные влечения имеют большое функциональное преимущество перед
незаторможенными; так как они неспособны к полному удовлетворению, то они
особенно пригодны для создания длительных привязанностей, в то время как прямые
сексуальные стремления теряют при каждом удовлетворении свою энергию и должны
ожидать своего обновления путем накопления сексуального либидо, причем в этот
промежуток времени один объект может быть заменен новым. Заторможенные влечения
могут быть в любом количестве смешаны с незаторможенными, могут претерпевать
обратное превращение в незаторможенные, подобно тому, как они развились из них.
Известно, как легко из отношений дружеского характера, основанных на уважении и
благоговении, развиваются эротические желания (Embrassez-moi pour l'amour du
Grec, Мольер) между маэстро и ученицей, артистом и восхищенной слушательницей,
особенно у женщин. Возникновение таких привязянностей, которые сперва не имели в
виду сексуальной цели, непосредственно указывает на проторенный путь к выбору
сексуального объекта. В статье "Frцmmigkeit des Grafen von Zinzendorf" Pfister
привел прекрасный и отнюдь не единичный пример того, как даже интенсивная
религиозная привязанность легко превращается в пламенное сексуальное
возбуждение. С другой стороны, превращение недолговечных сексуальных стремлений
в длительную, чисто нежную привязанность является чем-то весьма обычным, и
консолидация брака,
заключенного по страстной любви, основана в большинстве случаев на этом
процессе.
Разумеется, нас не удивит тот факт, что непосредственные сексуальные стремления
превращаются в заторможенные в смысле цели стремления в том случае, если на пути
к достижению сексуальной цели стоят внутренние или внешние препятствия.
Вытеснение латентного периода есть такое внутреннее -- или лучше сказать:
ставшее внутренним -- препятствие. Мы предположили об отце первобытной орды, что
он вынудил своих сыновей к воздержанию вследствие своей сексуальной нетерпимости
и навязал им таким образом заторможенные в смысле цели привязанности, в то время
как сам он сохранил для себя свободу сексуального наслаждения и остался,
следовательно, не связанным. Все привязанности, на которых основана масса, имеют
такой характер влечений, заторможенных в смысле цели. Но таким путем мы
приблизились к обсуждению новой темы, которая имеет в виду отношение прямых
сексуальных влечений к массе.
Последние два замечания подготовили нас к тому, что прямые сексуальные
стремления неблагоприятны для массы. Хотя в истории развития семьи существуют
массовые отношения сексуальной любви (групповой брак), однако, чем большее
значение приобретала половая любовь для "Я", чем больше развивалась
влюбленность, тем настойчивее она требовала ограничения двумя лицами -- una cum
unо, -- предназначенными природой для цели размножения. Полигамические
наклонности должны были удовлетвориться последовательной сменой объекта.
Оба лица, предназначенные для цели обоюдного сексуального удовлетворения,
демонстрируют протест против стадного инстинкта, против чувства массы: они ищут
уединения. Чем сильнее они влюблены, тем больше удовлетворяют они друг друга.
Протест против влияния массы сказывается как чувство стыда. Очень сильные
чувства ревности призываются для того, чтобы предохранить выбор сексуального
объекта от ущерба, который может быть нанесен массовой привязанностью. Половая
связь одной пары в присутствии другой или одновременный половой акт в группе
людей (как это бывает при оргии) возможны только в том случае, когда нежные, т.
е. личные факторы любовного отношения целиком отступают на задний план в
сравнении с грубочувственными. Но это является регрессией к более раннему
состоянию половых отношений, когда влюбленность не играла еще никакой роли, а
сексуальные объекты считались равноценными друг другу, приблизительно так, как
зло сказал Бернард Шоу: быть влюбленным -- это значит чудовищно переоценивать
разницу между одной женщиной и другой.
Есть много указаний на то, что влюбленность лишь позже вошла в сексуальные
отношения между мужчиной и женщиной, так что несовместимость половой любви и
массовой привязанности развилась поздно. Теперь может получиться такое
впечатление, как будто это предположение несовместимо с нашим мифом о
первобытной семье. Любовь к матерям и сестрам явилась для братьев стимулом к
убийству отца, и трудно представить себе, чтобы эта любовь была исковерканной,
непримитивной, т. е. она должна была соединять в себе нежную и грубо чувственную
любовь. Однако при дальнейшем рассуждении это возражение становится
подтверждением. Одной из реакций на убийство отца было установление
тотемистической экзогамии, запрета, касавшегося какого бы то ни было
сексуального отношения с женщинами, принадлежавшими к родной семье и нежно
любимыми с самого детства. Этим был вбит клин между нежными и грубо чувственными
побуждениями, клин, который прочно сидит еще и в настоящее время в любовной
жизни40. Вследствие этой экзогамии грубо чувственные потребности мужчин должны
были удовлетворяться чужими и нелюбимыми женщинами.
В больших искусственных массах, в церкви и войске, женщина, как сексуальный
объект, не имеет места. Любовные отношения между мужчиной и женщиной остаются
вне этих организаций. Даже там, где образуются массы, состоящие из мужчин и
женщин, половое различие не играет никакой роли. Едва ли нужно спрашивать, имеет
ли либидо, спаивающее массу, гомосексуальную или гетеросексуальную природу, так
как оно не дифференцировано по полам и совершенно не имеет в виду генитальной
организации либидо.
Прямые сексуальные стремления также сохраняют до некоторой степени
индивидуальную деятельность для человека, обычно растворяющегося в массе. Там,
где они чрезвычайно усиливаются, они разрушают всякую массу. Католическая
церковь имела веские мотивы рекомендовать верующим безбрачие и наложить на своих
священнослужителей целибат, но влюбленность часто являлась и для духовных лиц
стимулом к выступлению из церкви. Равным образом любовь к женщине разбивает
массовые привязанности к расе, национальные рамки и социальные классовые
перегородки и выполняет благодаря этому важные культурные задачи. Несомненно,
что гомосексуальная любовь легче совместима с массовыми привязанностями даже
там, где она проявляется как незаторможенное сексуальное стремление. Это --
поразительный факт, объяснение которого завело бы нас слишком далеко.
Психологическое исследование психоневрозов доказало нам, что их симптомы следует
считать производными вытесненных, но оставшихся активными прямых сексуальных
стремлений. Эту формулу можно дополнить: симптомы могут также являться
производными таких заторможенных в смысле цели стремлений, при которых
торможение не совсем удалось или при которых имел место возврат к вытесненной
сексуальной цели.
Этому соотношению вполне соответствует тот факт, что человек становится под
влиянием невроза асоциальным и отщепляется от привычных масс. Можно сказать, что
невроз, подобно влюбленности, действует на массу разрушающе. Поэтому можно
видеть, что там, где есть сильный стимул к образованию массы, там невроз
отступает на задний план и может, по крайней мере, на некоторое время совсем
исчезнуть. Были сделаны даже имеющие основание попытки применить эту
несовместимость невроза и массы как терапевтическое средство. Даже тот, кто не
сожалеет об исчезновении религиозных иллюзий из современного культурного мира,
признает, что они являлись сильнейшей защитой от невротической опасности для
людей, которых они связывали. Нетрудно также видеть во всех этих привязанностях
к мистически-религиозным или философски-мистическим сектам и общинам выражение
псевдолечения разных неврозов. Все это связано с противоположностью между
прямыми и заторможенными в смысле цели сексуальными стремлениями.
Невротик предоставлен самому себе, он должен заменить себе своими симптомами те
огромные массы, из которых он выключен. Он создает себе свой собственный
фантастический мир, свою религию, свою бредовую систему и повторяет, таким
образом, институты человечества в искаженном виде, ясно свидетельствующем о
сильнейшем участии прямых сексуальных стремлений41.
Г. Приведем в заключение оценку с точки зрения либидинозной теории тех
состояний, которые мы изучали: влюбленность, гипноз, массу и невроз.
Влюбленность основана на одновременном существовании прямых и заторможенных в
смысле цели сексуальных стремлений, причем объекту уделяется часть
нарцисического "Я"-либидо. При влюбленности существует только "Я" и объект.
Гипноз разделяет с влюбленностью ограничение этими двумя лицами, но он основан
исключительно на заторможенных в смысле цели сексуальных стремлениях и ставит
объект на место "Я"-идеала.
Масса умножает этот процесс; она совпадает с гипнозом в природе спаивающих ее
влечений и в замене "Я"-идеала объектом, но при ней присоединяется идентификация
с другими индивидами, которая первоначально была возможна, вероятно, благодаря
одинаковому отношению к объекту.
Оба состояния, как гипноз, так и масса, являются наследственными осадками из
филогенеза человеческого либидо; гипноз -- как предрасположение, масса -- сверх
того как прямой пережиток. Замена прямых сексуальных стремлений стремлениями,
заторможенными в смысле цели, способствует в обоих случаях обособлению "Я" и
"Я"-идеала; начало этому было положено уже при влюбленности.
Невроз выступает из этого ряда. Он также основан на своеобразности развития
человеческого либидо, на прерванном, вследствие латентного периода, двукратном
начале прямой сексуальной функции42.
В этом отношении он разделяет с гипнозом и массой характер регрессии, которого
избегает влюбленность. Он наступает всегда в тех случаях, где переход от прямых
к заторможенным в смысле цели сексуальным стремлениям не вполне удался; он
является выражением конфликта между впитанными в "Я" влечениями, проделавшими
такое развитие, и частью тех влечений, которые из вытесненной бессознательной
сферы стремятся к своему прямому удовлетворению (равно как и другие, совсем
вытесненные влечения). По содержанию невроз чрезвычайно богат, так как обнимает
все возможные отношения между "Я" и объектом: как те, в которых объект
сохраняется, так и те, в которых от него отказываются или в которых объектом
служит само "Я"; сюда же относятся конфликтные отношения между "Я" и
"Я"-идеалом.






1 Г. Лебон. "Психология народов и масс". Перевод с французского Я. Фридмана и Э.
Пименовой. С.-Петербург, изд. Ф. Павленкова, 1896.
2 Ср. двустишие Шиллера.
           Ieder, sieht man ihn einzeln, ist leidlich klug und verstandlich;
           Sind sie in corpore, gleich wird euch ein Dummkopf daraus.

3 Бессознательное правильно употребляется Лебоном в смысле описания там, где оно
обозначает не только вытесненное.
4 См. Тотем и табу, III. "Анимизм, магия и всемогущество мыслей". Психологич. и
психоаналитическая библиотека. Выпуск VI, Госиздат, 1924 г., Москва--Ленинград.
5 См. Тотем и табу.
6 См. текст и указатель литературы в "Psychologie der Kollektivitaten" B.
Kraskoviс (младший). Перевод с кроатского Siegmund von Posavec'a. Vukovar, 1915.

7 Cм. Walter Moede, "Die Massen-und Sozialpsychologie im kritischen Ьberblick",
Zeitschrift fur padagogische Psychologie und experimentelle Padagogik von
Meumann und Scheibner, XVI, 1915.
8 Cambridge, 1920.
9 "Instincts of the herd in peace and war". London, 1916.
10 Brugeilles, "L'essence du phenomиne social: la suggestion". Revue
philosophique XXV. 1913.
11 Konrad Richter "Der deutsche S. Christoph". Berlin. 1896. Acta Germanica, V,
1.
12 Христофор несет Христа, Христос несет весь мир. Скажи же, куда Христофор
поставил тогда свою ногу?
13 Мc Dоugall в "Journal of Neurology and Psychopathology". Vol. I, № I, May
1920. "A note on suggestion".
14 Nасhmansohn, "Freuds Libidotheorie verglichen mit der Eroslehre Platos".
Intern. Zeitschr. f. Psychoanalyse III, 1915 Pfister ebd. VII, 1921.
15 "Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я --
медь звенящая или кимвал звучащий", и т. д.
16 В дословном переводе "ihnen zuliebe" означает: "из любви к ним" (Я. К.).
17 Kriegsneurosen und "Psychisches Trauma", Mьnchen, 1918.
18 Ср. объяснение подобных же феноменов после исчезновения авторитета родины у
P. Wedern'a. "Die vaterlose Gesellschaft", Wien, Anzengruber -- Verlag, 1919.
19 Может быть, исключая только отношение матери к сыну, которое, будучи основано
на нарцисизме, не нарушается позднейшим соперничеством и усиливается вследствие
участия в выборе сексуального объекта.
20 См. "Zur Einfьhrung des Narzissmus", 1914, Sammlung kleiner Schriften zur
Neurosenlehre, vierte Folge. 1918. Русск. перевод. Вып. VIII. Психолог. и
психоаналит. библиотека.
21 См. "Три статьи о теории полового влечения" и Abraham; "Untersuchungen uber
die fruheste pragenitale Entwickelungsstufe der Libido". Intern. ZeiJschr. f.
Psychoanalyse, IV, 1916, и его же "Klinische Beitrage zur Psychoanalyse".
Intern. Psychoanalyt. Bibliothek. Bd. 10, 1921.
22 Мarkuszewicz, "Beitrag zum autistischen Denken bei Kindern Juternat".
Zeitschr f. Psychoanalyse VI., 1920.
23 Zur Einfuhrung des Narzissmus l. с. см. русск, перев. Вып. VII Психол. и
психоаналит. библиотеки.
24 См. "Теорию полового влечения" l. с.
25 "Uber die allgemeinste Erniedrigung des Liebeslebens", Sammlung 4. Folge,
1918. Русск, перев. Вып. VШ. Психолог. и психоаналит. библиотека.
26 Cм. "Metapsychologische Eraдnzung zur Traumlehre", Sammlung kleiner Schriften
zur Neurosenlehre, Vierte Folge, 1918. Русск. перев. Вып. III. Психолог. и
психоаналит. библиотека.
27 W. Trotter, "Instincts of the Herd in Peace and War". London, 1916.
28 См. мою работу: "Jenseit des Lustprincips" 1920.
29 См. лекции по введению в психоанализ, лекция 25, "Страх". Психологич. и
психоаналит. библ. Вып. II. Госиздат 1922. Москва -- Ленинград.
30 Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI. Госиздат. 1924.
Москва -- Ленинград.
31 Das Unheimlichel. Jmago, V, 1919.
32 См. Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI, Госиздат
1923, Москва -- Ленинград. См. также цитирован. там источники.
33 Ferenczi. "Introjektion und Ubertragung. Jahrbuch der Psychoanalyse", I
,1909.
34 "Jahrbuch der Psychoanalyse", VI, 1914. -- Sammlung kleiner Schriften zur
Neurosenlehre, 4 Folge. Русск, перев. Вып. VIII психологич. и психоаналит.
библиотеки.
35 "Печаль и меланхолия". Психолог. и психоаналит. библиотека. Вып. III,
Госиздат 1923. Москва -- Ленинград.
36 Тотем и табу. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып. VI. Госиздат, 1924.
Москва -- Ленинград.
37 Cp. Abraham, Ansatze zur psychoanalytischen Erforschung und Behandlung des
manisch-depressiven Jrreseins etc. 1912, in "Klinische Beitrage zur
Psychoanalyse". 1921.
38 Перевод Л. Мея.
39 Cp. Hans Sachs v. Gemeinsame Tagtraume, Autoreferat eines Vortrags auf dem VI
psychoanalytischen Kongress im Haag, 1920. "Jnternationale Zeitschrift fur
Psychoanalyse", VI, 1920.
40 "Об унижении любовной жизни". Психолог. и психо-аналит. библиотека, вып. III;
Госиздат, 1924. Москва -- Ленинград.
41 См. Тотем и табу, конец II главы: Табу и амбивалентность.
42 См. Теорию полового влечения. Психологич. и психоаналит. библиотека. Вып.
VIII, стр. 107. Госиздат, 1924 г.



   Зигмунд Фрейд.
   О сновидении


     Сост., научн.ред. М.Г.Ярошевский
     OCR: Anatoly Anfinogenov




I



     Во времена, которые мы могли бы назвать преднаучными, люди не
затруднялись в объяснении сновидения. Вспоминая его по пробуждении,
они смотрели на него как на хорошее или дурное предзнаменование со
стороны высших божественных или демонических сил. С расцветом
естественнонаучного мышления вся эта остроумная мифология
превратилась в психологию, и в настоящее время лишь весьма немногие
из образованных людей сомневаются в том, что сновидение является
продуктом психической деятельности самого видящего сон.

     Но с отпадением мифологической гипотезы сновидение стало
нуждаться в объяснении. Условия возникновения сновидений,
отношение последних к душевной жизни во время бодрствования,
зависимость их от внешних раздражении во время сна, многие чуждые
бодрствующему сознанию странности содержания сновидения,
несовпадение между его образами и связанными с ними аффектами,
наконец, быстрая смена картин в сновидении и способ их смещения,
искажения и даже выпадения из памяти наяву == все эти и другие
проблемы уже много сотен лет ждут удовлетворительного решения. На
первом плане стоит вопрос о значении сновидения == вопрос, имеющий
двоякий смысл: во-первых, дело идет о выяснении психического
значения сновидения, связи его с другими душевными процессами и его
биологической функции; во-вторых, желательно знать, возможно ли
толковать сновидение и имеет ли каждый элемент его содержания какой-
нибудь "смысл", как мы привыкли это находить в других психических
актах.

     В оценке сновидения можно заметить три направления. Одно из
них, которое является как бы отзвуком господствовавшей прежде
переоценки сновидения, находит себе выражение у некоторых
философов, которые кладут в основу сновидения особенное состояние
душевной деятельности, рассматриваемое ими даже как более высокая
ступень в развитии духа; так, например, Шуберт утверждает, будто
сновидение является освобождением духа от гнета внешней природы,
освобождением души из оков чувственного мира. Другие мыслители не
идут так далеко, но твердо держатся того мнения, что сновидения по
существу своему проистекают от психических возбуждений и тех
душевных сил, которые в течение дня не могут свободно проявляться
(фантазия во сне == Шернер, Фолькельт). Многие наблюдатели
приписывают сновидению способность к особо усиленной деятельности
==  по крайней мере в некоторых сферах, например в области памяти.

     В противоположность этому мнению, большинство авторов-врачей
придерживается того взгляда, что сновидение едва ли заслуживает
названия психического проявления; по их мнению, побудителями
сновидения являются исключительно чувственные и телесные
раздражения, либо приходящие к спящему извне, либо случайно
возникающие в нем самом; содержание сна, следовательно, имеет не
больше смысла и значения, чем, например, звуки, вызываемые десятью
пальцами несведущего в музыке человека, когда они пробегают по
клавишам инструмента. Сновидение, согласно этому воззрению, нужно
рассматривать как "телесный, во всех случаях бесполезный и во
многих--болезненный процесс" (Винц). Все особенности сновидений
объясняются бессвязной и вызванной физиологическими раздражениями
работой отдельных органов или отдельных групп клеток погруженного в
сон мозга.

     Мало считаясь с этим мнением науки и не интересуясь вопросом об
источниках сновидения, народная молва, по-видимому, твердо верит в
то, что сон все-таки имеет смысл предзнаменования, сущность которого
может быть раскрыта посредством какого-либо толкования.
Применяемый с этой целью метод толкования заключается в том, что
вспоминаемое содержание сновидения замещается другим содержанием
==  либо по частям на основании твердо установленного ключа, либо все
содержание сновидения целиком заменяется каким-либо другим целым,
по отношению к которому первое является символом. Серьезные люди
обыкновенно смеются над этими стараниями: "сны == это пена морская".







II





     К своему великому изумлению, я однажды сделал открытие, что
ближе к истине стоит не взгляд врачей, а взгляд профанов, наполовину
окутанный еще предрассудками. Дело в том, то я пришел к новым
выводам относительно сновидения, после того как применил к
последнему новый метод психологического исследования, оказавший
уже мне большую услугу при решении вопросов о разного рода фобиях,
навязчивых и бредовых идеях и пр. Многие исследователи-врачи
справедливо указывали на многообразные аналогии между различными
проявлениями душевной жизни во время сна и различными состояниями
при психических заболеваниях наяву; так. что мне уже заранее
представлялось небесполезным применить к объяснению сновидения тот
способ исследования, который оказал услуги при анализе
психопатических явлений. Навязчивые идеи и идеи страха так же чужды
нормальному сознанию, как сновидения == бодрствующему;
происхождение тех и других для нашего сознания одинаково непонятно.
Что касается представлений, то выяснять их источник и способ
возникновения побуждал нас практический интерес; опыт показал, что
выяснение скрытых от сознания путей, связывающих болезненные идеи с
остальным содержанием сознания, дает возможность овладеть
навязчивыми идеями и равносильно устранению их. Таким образом,
примененный мною к объяснению сновидений способ берет свое начало
в психотерапии.

     Описать его легко, но пользоваться им можно лишь после
известного навыка. Когда хотят применить этот способ к другому лицу,
например к страдающему страхом больному, то последнему предлагают
обыкновенно сосредоточить все внимание на своей болезненной идее, но
не размышлять о ней, как он это часто делает, а стараться выяснить себе
и сообщать тотчас врачу все без исключения мысли, которые ему
приходят в голову по поводу данной идеи. Если больной станет
утверждать, что его внимание ничего не может уловить, то необходимо
энергично заявить, что такого рода отсутствие круга представлений
совершенно невозможно. Действительно, вскоре у больного начинает
всплывать ряд идей, за которыми следуют новые идеи; однако больной,
производящий самонаблюдение, при этом обыкновенно заявляет, что
выплывающие у него идеи бессмысленны или не важны, не относятся к
делу и пришли ему в голову совершенно случайно, без всякой связи с
данной задачей. Уже теперь можно заметить, что именно эта критика со
стороны больного была причиной того, что данные идеи не
высказывались и даже не сознавались им. Поэтому если удается
заставить больного отказаться от всякой критики по поводу приходящих
в голову мыслей и продолжать отмечать мысленные ряды, выплывающие
при напряженном внимании, то можно получить достаточный
психический материал, который явно примыкает к взятой в качестве
задачи болезненной идее, обнаруживает связь последней с другими
идеями и дает возможность при дальнейшем исследовании заместить
болезненную идею какой-либо новой, вполне гармонирующей с
остальным содержанием психики.

     Здесь я не могу подробно останавливаться на лежащих в основе
этого опыта предпосылках и на выводах, которые можно сделать из его
постоянных успехов; можно только указать, что всегда возможно
получить достаточный для исчезновения болезненной идеи материал,
если обращать внимание именно на "нежелаемые" ассоциации,
"мешающие мышлению" и отстраняемые обыкновенно самокритикой
больного, как бесполезный хлам. Когда желают применить этот метод к
самому себе, необходимо при исследовании немедленно записывать все
приходящие случайно в голову и непонятные сначала мысли.

     Теперь посмотрим, к каким результатам приводит использование
изложенного метода при исследовании сновидений. Для этого пригоден
любой пример. Однако по определенным мотивам я возьму свое
собственное сновидение, краткое по содержанию и в воспоминании
представляющееся мне неясным и бессмысленным; содержание его,
записанное мною немедленно по пробуждении, следующее:

     "Общество за столом или табльдотом(*)... Едят шпинат... Г-жа Е.
Л. сидит рядом со мною, вся повернувшись ко мне, и дружески кладет
руку мне на колено. Я, отстраняясь, удаляю ее руку. Тогда она говорит:
"А у вас всегда были такие красивые глаза..." После этого я неясно
различаю как бы два глаза на рисунке или как бы контур стеклышка от
очков..." Это == все сновидение или по крайней мере все, что я могу о
нем вспомнить. Оно кажется мне неясным и бессмысленным, а больше
всего странным. Г-жа ==Е. Л.== женщина, с которой я был просто знаком
и, насколько я сознаю, близких отношений никогда не желал; я уже
давно не видел ее и не думаю, чтобы в последние дни о ней шла речь.
Сновидение мое не сопровождалось никакими эмоциями; размышление о
нем не делает мне его более понятным.

     Теперь я без определенного намерения и без всякой критики буду
отмечать приходящие мне в голову мысли, выплывающие при
самонаблюдении; для этого полезно разложить сновидение на элементы
и отыскивать примыкающие к каждому из них мысли.

     Общество за столом или табльдотом.С этим связывается
воспоминание о небольшом переживании, имевшем место вчера вечером.
Я ушел из маленького общества в сопровождении друга, который
предложил взять карету и отвезти меня домой. "Я,== сказал он,==
предпочитаю карету с таксометром; это так занимательно: всегда имеешь
перед собой что-то, на что можно глядеть". Когда мы сели в карету и
кучер устанавливал таксометр, так что стали видны первые шестьдесят
геллеров, я продолжил его шутку: "Мы только сели и уже должны ему
шестьдесят геллеров". Карета с таксометром напоминает мне всегда
табльдот; она делает меня скупым и эгоистичным, ибо непрестанно
говорит о моем долге; мне все кажется, что долг слишком быстро растет,
и я опасаюсь, как бы мне не хватило денег, подобно тому как за
табльдотом я не могу отделаться от смешного опасения, будто я получу
слишком мало, если не буду заботиться о своей выгоде. В отдаленной
связи с этим я продекламировал: "Вы сами жизнь даете нам; бедного вы
делаете должником".

     _______________

     (*) Табльдот == общий обеденный стол по общему меню в
пансионатах, в гостиницах, на курортах.== Примеч. ред. перевода.



     Другая возникшая у меня мысль по поводу табльдота: несколько
недель тому назад за общим столом в гостинице одного тирольского
горного курорта я сердился на свою жену за то, что она, по моему
мнению, была недостаточно официальна с некоторыми соседями, с
которыми я не хотел иметь ничего общего. Я просил ее интере соваться
больше мною, чем посторонними. Это == все равно, как будто меня
обошли за табльдотом. Теперь мне приходит в голову
противоположность между поведением моей жены за столом и
поведением в моем сновидении г-жи Е. Л., которая вся повернулась ко
мне.

     Далее: я замечаю, что сновидение является воспроизведением
небольшой сцены, происшедшей между мной и моей женой еще до
женитьбы, во время моего ухаживания за ней. Нежное пожатие руки под
скатертью послужило ответом на мое письмо с серьезным предложением.
Но в сновидении жена моя замещена чуждой мне г-жой Е. Л.

     Г-жа Е. Л.==дочь одного господина, которому я был должен. Не
могу при этом не заметить, что здесь обнаруживается неожиданная связь
между элементами сновидения и приходящими мне в голову мыслями.
Если следовать за цепью ассоциаций, которые вытекают из какого-либо
элемента содержания сновидения, то можно скоро прийти к другому
элементу этого же содержания. Мысли, приходящие в голову по поводу
сновидения, восстанавливают те связи, которые в самом сновидении не
видны.

     Когда кто-либо полагает, что другие станут заботиться о нем без
всякой пользы для себя, разве не предполагают обыкновенно задать
такому простаку иронический вопрос: "Что же вы думаете, что то или
иное делается ради ваших прекрасных глаз?" С этой точки зрения слова
г-жи Е. Л. в сновидении == "у вас всегда были такие прекрасные глаза"
==  означают не что иное, как == "люди вам всегда оказывали услуги; вы
все даром получали". Конечно, в действительности всегда было
наоборот: за все то хорошее, что мне делали другие, я платил дорого; но,
по-видимому, на меня все-таки произвело впечатление то
обстоятельство, что мне вчера даром досталась карета, в которой мой
друг отвез меня домой.

     Кроме этого, приятель, у которого мы вчера были в гостях, часто
заставлял меня оставаться перед ним в долгу; лишь недавно я не
воспользовался случаем отплатить ему. Между прочим, у него имеется
единственный подарок от меня == античная чаша с нарисованными по
краям ее глазами для защиты от "дурного глаза". Кстати, приятель этот
==  глазной врач; в этот же вечер я спрашивал его о пациентке, которую
направил к нему для подбора очков.

     Я замечаю, что почти все отрывки сновидения приведены в новую
связь. Однако вполне естественно было бы спросить, почему в
сновидении на столе фигурирует именно шпинат? Дело в том, что
шпинат напоминает мне маленькую сцену, происшедшую недавно за
нашим семейным столом, когда мой ребенок == как раз тот, у которого
действительно красивые глаза,==отказывался есть шпинат. В детстве я
точно так же вел себя: шпинат долгое время был мне противен, пока мой
вкус не изменился и зелень эта сделалась моим любимым блюдом;
воспоминание о последнем сближает, следовательно, мои вкусы в
детстве с вкусами моего ребенка. "Будь доволен, что у тебя есть
шпинат,== сказала мать маленькому гурману,== есть дети, которые были
бы очень рады и этому кушанью". Это течение мыслей напоминает мне
об обязанностях родителей по отношению к детям, и в этой связи слова
Гете: "Вы сами жизнь даете нам; бедного вы делаете должником" ==
приобретают новый смысл.

     Здесь я остановлюсь, чтобы рассмотреть полученные до сих пор
результаты анализа сновидения. Следуя за ассоциациями,
выплывающими непосредственно за отдельными вырванными из общей
связи элементами сновидения, я пришел к ряду мыслей и воспоминаний,
которые обнаруживают значимые переживания моей душев-нрй жизни.
Этот добытый посредством анализа сновидения материал находится в
тесной связи с содержанием сновидения, но связь эта все-таки такова,
что я никогда не мог бы получить этот новый материал из самого
содержания сновидения. Сновидение не сопровождалось никакими
эмоциями, было бессвязно и непонятно; однако, когда всплывают
скрытые в сновидении мысли, я испытываю сильные и вполне
обоснованные эмоции. Мысли сами соединяются в логически связанные
ряды, & центре которых повторно появляются некоторые представления;
в нашем примере такими не выступающими в самом сновидении
представлениями являются: противоположности своекорыстное ==
бескорыстное и быть должным == делать даром. В этой полученной из
анализа ткани я мог бы крепче стянуть нити и показать, что последние
сходятся в одном общем узле; но соображения не научного, а частного
характера не позволяют мне произвести эту работу публично: дело в том,
что я вынужден был бы тогда сообщать многое из того, что должно
остаться моей тайной, так как при анализе своего сновидения я уяснил
себе такие факты, в которых неохотно признаюсь самому себе. Но
почему в таком случае я не изберу для анализа другое сновидение, чтобы
анализ его мог скорее убедить в точности смысла и правильности связи
полученного из него материала? На это можно ответить, что каждое
сновидение, которым я займусь, неизбежно приведет меня к тем же
неохотно сообщаемым фактам и побудит к такому же умалчиванию.
Этого затруднения я не избежал бы также и в том случае, если бы стал
анализировать сновидение другого лица; разве только обстоятельства
позволили бы отбросить всякие умалчивания без вреда для
доверяющегося мне лица.

     Уже теперь приходит в голову идея, что сновидение является как
бы заместителем того богатого чувствами и содержанием хода мыслей, к
которому мы пришли после анализа. Я еще не знаю процесса, путем
которого из этих мыслей возникло данное сновидение, но я вижу, что
неправильно рассматривать это сновидение как чисто телесное,
психически незначимое явление, возникшее будто бы благодаря
изолированной деятельности отдельных групп клеток спящего мозга.

     Кроме того, я замечаю еще две вещи: во-первых, содержание
сновидения гораздо короче тех мыслей, заместителем которых я его
считаю, и, во-вторых, анализ обнаружил в качестве побудителя
сновидения ничтожный случай, имевший место накануне вечером.

     Я, конечно, не стал бы делать так далеко идущих выводов, если бы
в моем распоряжении был анализ только одного сновидения;

     но опыт показал мне, что, следуя без критики за ассоциациями, я
при анализе любого сновидения прихожу к такому же ряду мыслей,
связанных между собой по смыслу и правильным образом. Вот почему не
следует думать, что обнаруженная при первом анализе связь может
оказаться случайным совпадением. Теперь я считаю себя вправе
зафиксировать свою новую точку зрения в определенных терминах.
Сновидение, как оно вспоминается мне, я противопоставляю
полученному при анализе материалу и называю первое (т. е. сновидение)
явным содержанием сновидения, а второй (т. е. материал) == пока без
дальнейшего разграничения == скрытым содержанием сновидения.
Теперь нам предстоит разрешить две новые задачи: 1) каков тот
психический процесс, который превратил скрытое содержание
сновидения в явное, знакомое мне по оставленному в памяти следу, и 2)
каков тот или те мотивы, которые вызвали такое превращение? Процесс
переработки скрытого содержания сновидения в явное я буду называть
работой сновидения; противоположная этому работа, ведущая к
обратному превращению, знакома уже нам как работа анализа.
Остальные проблемы сновидения == вопрос о побудителях сновидений, о
происхождении их материала, о смысле и функции сновидений, о
причинах забывания последних == все это я буду обсуждать при анализе
не явного, а вновь обнаруженного скрытого содержания сновидения.

     Так как все встречающиеся в литературе противоречивые и
неправильные взгляды на сновидения можно объяснить незнакомством
авторов со скрытым содержанием сновидения, которое может быть
вскрыто только путем анализа, то я впредь самым тщательным образом
буду избегать смешения явного сновидения со скрытыми его мыслями.







III





     Превращение скрытых мыслей сновидения в явное его содержание
заслуживает нашего полного внимания как первый пример перехода
одного способа выражения психического материала в другой: из способа
выражения, понятного нам без всяких объяснений, в такой способ,
который становится понятным лишь с трудом и при наличии
определенных указаний. Принимая во внимание отношение скрытого
содержания сновидения к явному, можно разделить сновидения на три
категории. Во-первых, мы различаем сновидения вполне осмысленные,
понятные, т. е. допускающие без дальнейших затруднений объяснение их
с точки зрения нашей нормальной душевной жизни. Таких сновидений
много; они по большей части кратки и в общем кажутся нам не
заслуживающими особого внимания, так как в них отсутствует все то,
что могло бы пробудить наше удивление и показаться нам странным.
Между прочим, существование таких сновидений является сильным
аргументом против учения, которое объясняет возникновение
сновидений изолированной деятельностью отдельных групп мозговых
клеток: в этих сновидениях мы не находим никаких признаков
пониженной или расстроенной психической деятельности; тем не менее
мы никогда не сомневаемся в том, что имеем дело со сновидениями, и не
смешиваем их с продуктами бодрствующего сознания. Другую группу
образуют сновидения, которые, будучи связными и ясными по смыслу,
все-таки кажутся нам странными, потому что мы не можем связать их
смысл с нашей душевной жизнью. С таким случаем мы имеем дело,
когда нам, например, снится, будто какой-то близкий родственник умер
от чумы, между тем как у нас нет никаких оснований ожидать, опасаться
или предполагать это; мы тогда спрашиваем себя с удивлением, откуда
пришла нам в голову такая идея? Наконец, к третьей группе относятся
сновидения, лишенные смысла и непонятные, т.е. представляющиеся нам
бессвязными, спутанными и бессмысленными. Подавляющее
большинство продуктов нашего сновидения обнаруживает такой именно
характер, которым объясняются и презрительное отношение к
сновидениям, и врачебная теория о сужении душевной деятельности во
сне; тем более, что в длинных и сложных построениях сновидений всегда
усматриваются ясные признаки бессвязности.

     Противопоставление явного и скрытого содержания сновидения,
очевидно, имеет значение только для сновидений второй и еще более
третьей категории; здесь мы встречаемся с загадками, которые исчезают
лишь после замещения явного сновидения скрытыми его мыслями, и
потому для приведенного выше анализа мы избрали в качестве примера
такое именно спутанное и непонятное сновидение. Однако, против
всякого ожидания, мы столкнулись с мотивами, которые помешали нам
вполне ознакомиться со скрытыми мыслями сновидения; вследствие же
повторения подобных случаев и при других анализах мы пришли к
предположению, что между непонятным и спутанным характером
сновидения, с одной стороны, и затруднениями при сообщении скрытых
мыслей сновидения == с другой, имеется какая-то интимная и
закономерная связь. Прежде чем исследовать природу этой связи,
полезно будет ознакомиться с более понятными сновидениями первой
категории, в которых явное и скрытое содержание совпадают, т.е.
которые обходятся без работы сновидения.

     Исследование этих сновидений полезно еще с другой точки зрения.
Сновидения детей всегда имеют такой именно характер, т. е.
осмысленный и нестранный; между прочим, это обстоятельство является
новым аргументом против объяснения сновидения расстроенной
деятельностью мозга во время сна, ибо == почему у взрослого такое
понижение психических функций нужно считать характерным Для
сонного состояния, а у ребенка не нужно? И мы вправе ожидать, что
выяснение психических процессов у ребенка, у которого они значительно
упрощены, окажется необходимой предварительной ра ботой для
ознакомления с психологией взрослого. Итак, я приведу несколько
сновидений детей.

     Девочку 19 месяцев от роду целый день держат на диете, так как ее
утром рвало и, по словам няни, она повредила себе земляникой. Ночью
после этого голодного дня няня слышала, как девочка во сне называла
свое имя и при этом прибавляла: "земляника, малина, яичко, каша". Ей,
следовательно, снится, будто она ест, и из своего меню она указывает как
раз на то, что в ближайшем будущем, по ее мнению, ей мало будут
давать. Подобным же образом 22-месячному мальчику, который за день
перед тем подарил своему дяде корзинку свежих вишен, отведав из них
только несколько штук, снится запрещенный плод; он пробуждается с
радостным известием: "Герман съел все вишни". Девочка 3 1/4 года
совершила днем по озеру прогулку, которая показалась ей недостаточно
продолжительной, и девочка при высаживании плакала. На другое утро
она рассказала, что каталась ночью по озеру, т.е. продолжила
прерванную прогулку. Мальчик 5 1/4 года остался недоволен прогулкой
пешком в окрестности горы Дахштейн; как только показывалась новая
гора, он осведомлялся, не Дахштейн ли это, а затем отказался
продолжить путь к водопаду. Его поведение приписывали усталости, но
оно нашло лучшее объяснение, когда мальчик на следующее утро
сообщил свой сон, будто он поднялся на гору Дахштейн. Очевидно, он
полагал, что прогулка имеет целью подъем на Дахштейн, и потому был
огорчен, когда ему не удалось увидеть желанную гору. Во сне он
получил то, чего ему не дал день. Подобный же сон видела шестилетняя
девочка, отец которой прервал прогулку с нею, не дойдя до намеченной
цели ввиду позднего времени. На обратном пути она обратила внимание
на путевой столб, указывающий дорогу к другому месту прогулок, и отец
пообещал повести ее туда в другой раз. На следующее утро она
встретила отца с известием о том, что ей снилось, будто она с отцом в
том и другом месте.

     Во всех этих детских сновидениях бросается в глаза одна общая
черта: все они исполняют желания, которые зародились днем и остались
неудовлетворенными; эти сновидения являются простыми и
незамаскированными исполнениями желаний.

     Не чем иным, как исполнением желания, является и следующий на
первый взгляд не совсем понятный детский сон. Девочка, около четырех
лет от роду, заболевшая детским параличом, была привезена из деревни в
город; здесь она переночевала у тетки в большой == для нее, конечно,
чересчур большой == кровати. На следующее утро она рассказала свой
сон, будто кровать была ей слишком мал а, так что ей не хватало места.
Это сновидение легко объяснить с точки зрения исполнения желаний,
если вспомнить, что дети часто выражают желание "быть б о л ь ш и м".
Величина кровати слишком подчеркивала маленькой гостье ее
собственную величину; поэтому она во сне исправила неприятное ей
соотношение и сделалась такой большой, что большая кровать оказалась
для нее слишком маленькой.

     Если даже содержание детских сновидений усложняется и
утончается, все-таки в них легко увидеть исполнение желаний.
Восьмилетнему мальчику снилось, будто он с Ахиллесом ехал на
колеснице, которой правил Диомед. Как оказалось, он за день перед тем
увлекся чтением сказаний о греческих героях: легко доказать, что он взял
этих героев за образец, сожалел, что не жил в их время.

     Из этого небольшого числа сновидений выясняется второе
характерное свойство детских сновидений: их связь с жизнью в течение
дня. Исполняемые в сновидениях желания оставались от предыдущего
дня, причем наяву они сопровождались интенсивными эмоциями.
Несущественное и безразличное или то, что кажется таковым ребенку, не
находит себе места в сновидениях.

     Среди взрослых можно также собрать много примеров подобных
сновидений детского типа, но они, как мы упоминали, большей частью
кратки. Так, например, многим лицам при жажде ночью снится, будто
они пьют; здесь сновидение стремится устранить раздражение и
продлить сон. У других бывают часто такие "удобные" сновидения перед
пробуждением, когда приближается время вставать; им тогда снится, что
они уже встали, находятся около умывальника или уже в училище,
конторе и прочее, где они должны быть в определенное время. В ночь
перед поездкой куда-либо нередко снится, будто мы уже приехали к
месту назначения; перед поездкой в театр или в общество сновидение
нередко предвосхищает == как бы вследствие нетерпения == ожидаемое
удовольствие. В других случаях сновидения выражают исполнение
желаний не в столь прямой форме; тогда, чтобы распознать скрытое
желание, необходимо установить какую-нибудь связь или сделать какой-
нибудь вывод, т. е. необходимо начать работу толкования. Так,
например, в случае, когда муж сообщает мне сновидение его молодой
жены, будто у нее наступили месячные, надо не упускать из виду, что
каждая молодая женщина при прекращении месячных подозревает о
беременности. Ввиду этого сновидение содержит указание на
беременность и его смысл в том, что оно исполняет желание не
забеременеть. В необычных и экстремальных условиях сновидения
такого инфантильного характера особенно часты. Руководитель одной
полярной экспедиции сообщает, например, что его команде во время
зимовки во льдах с однообразным питанием и скудным рационом
регулярно, как детям, снились сны о великолепных обедах, кучах табаку
и о том, что они дома.

     Весьма нередко из длинного, сложного и в общем случае
спутанного сновидения выделяется особенно ясно один отрывок, в
котором легко можно узнать исполнение желания, но который в то же
время спаян с другим непонятным материалом. При попытке
анализировать самые, по-видимому, прозрачные сновидения взрослых
приходится часто с удивлением констатировать, что они редко бывают
такими простыми, как детские сны, и что за исполнением желания в них
кроется еще другой смысл.

     Решение загадок сновидений было бы, конечно, простым и
удовлетворительным, если бы работа анализа давала нам возможность
сводить также бессмысленные и спутанные сновидения взрослых к
инфантильному типу исполнения какого-либо интенсивно ощущаемого
желания дня. Внешние признаки, конечно, не указывают на подобную
возможность: сновидения взрослых по большей части наполнены самым
безразличным и посторонним материалом, который отнюдь не указывает
на исполнение желаний.

     Прежде чем расстаться с детскими сновидениями == этими
незамаскированными исполнениями желаний, нам хотелось бы указать
еще на одно давно замеченное главное, характерное свойство, которое
именно в этой группе обнаруживается в самом чистом виде. Дело в том,
что каждое из этих сновидений можно заменить одним пожеланием: "ах,
если бы прогулка по озеру еще продлилась" == "если бы я был уже умыт
и одет" == "мне бы следовало припрятать вишни вместо того, чтобы
давать их дяде". Но сновидение содержит в себе больше, чем одно
пожелание: последнее является во сне уже исполненным, причем это
исполнение представляется как бы реальным и совершающимся на
глазах; материал сновидения состоит преимущественно, хотя и не
исключительно, из ситуаций и по большей части из зрительных образов.
Таким образом, в этой группе можно обнаружить своего рода частичную
переработку, которую следует считать работой сновидения: мысли,
выражающие пожелание на будущее, замещены картиной,протекающей в
настоящем.







IV





     Мы склонны допустить, что и в спутанных сновидениях имеет
место подобное преобразование в ситуацию, хотя и нельзя знать,
содержатся ли в них пожелания. Сообщенный вначале пример
сновидения, в анализ которого мы несколько углубились, дает нам == по
крайней мере в двух случаях == повод предполагать нечто подобное. При
анализе я встречаюсь с тем фактом, что жена моя за столом интересуется
другими, причиняя мне этим неприятность; в сновидении же содержится
прямо противоположная картина: женщина, замещающая мою жену, вся
поворачивается ко мне. Не дает ли неприятное переживание лучший
повод к проявлению желания, чтобы дело обстояло наоборот? Это и
происходит во сне. В такой же связи находится неприятная при анализе
мысль, что мне ничего не доставалось даром, со словами женщины в
сновидении: "У вас ведь всегда были такие красивые глаза". Таким
образом, противоречия между явным и скрытым содержанием снови
дения могут быть частью сведены к исполнению желаний.

     Гораздо более бросается в глаза другой результат работы
сновидения, который ведет к возникновению бессвязных сновидений.
Если сравнить на любом примере количество образов в сновидении с
числом скрытых его мыслей, добытых путем анализа и лишь едва
прослеживающихся в самом сновидении, то нельзя сомневаться в том,
что работа сновидения производит прекрасную концентрацию или
сгущение. Вначале трудно составить себе представление о масштабе
этого сгущения, но оно производит тем большее впечатление, чем
глубже удается проникнуть в анализ сновидения. Тогда нельзя найти ни
одного элемента сновидения, от которого бы ассоциативные нити не
расходились по трем или более направлениям, ни одной ситуации,
которая бы не была составлена из трех или более впечатлений и
переживаний. Так, например, мне приснилось однажды нечто вроде
бассейна, в котором по всем направлениям плавали купающиеся; в одном
месте на краю бассейна стоял человек, наклонившись к одному
купающемуся, как бы с намерением вытащить его. Ситуация была
составлена из воспоминания об одном переживании в период полового
созревания и из двух картин, одну из которых я видел незадолго перед
сновидением. Картины эти изображали "Испуг в купальне" из
швиндовского цикла "Прекрасная Мелузина" (см. разбегающихся
купальщиц) и "Проточные воды" какого-то итальянского художника;
маленькое же переживание заключалось в том, что мне пришлось
однажды увидеть, как учитель плавания в купальне помогал выйти из
воды одной даме, которая замешкалась до наступления назначенного для
мужчин времени.

     Ситуация в избранном для анализа примере вызывает у меня при
анализе небольшой ряд воспоминаний, каждое из которых внесло кое-что
в содержание сновидения. Прежде всего это == маленькая сценка из
периода моего ухаживания, о которой я уже говорил; имевшее тогда
место рукопожатие под столом внесло в сновидение подробность "под
столом", о которой я вспомнил позднее. О "поворачивании" ко мне
тогда, конечно, не было речи; но из анализа я знаю, что этот элемент
является исполнением желания в силу контраста и относится к
поведению моей жены за табльдотом. За этим недавним воспоминанием
скрывается подобная же, но более важная сцена после нашей помолвки,
которая привела даже к ссоре на целый день. Доверчивость и опускание
руки на колено относится к совсем иной связи воспоминаний и к
совершенно другим лицам; этот элемент сновидения становится, в свою
очередь, исходным пунктом двух новых отдельных рядов воспоминаний
и т. д.

     Скрытые мысли сновидения, соединяющиеся для представления
ситуации в сновидении, должны, конечно, заранее быть годными для
этой цели: во всех составных частях должны быть налицо один или
несколько общих элементов. Сновидение производит такую же работу,
как Фрэнсис Гальтон при производстве своих фамильных фотографий:
сновидение как бы накладывает друг на друга различные составные
части; поэтому в общей картине на первый план отчетливо выступают
общие элементы, а контрастирующие детали почти взаимно
уничтожаются. Такой процесс объясняет отчасти также и своеобразную
спутанность многочисленных элементов сновидения. Исходя из этого,
необходимо при толковании снови дений придерживаться следующего
правила: если при анализе можно какую-нибудь неопределенность
разрешить каким-либо "или == ил и", то при толковании нужно заменить
эту альтернативу посредством "и", сделав каждый член ее исходным
пунктом для независимого ряда вновь всплывающих мыслей.

     Если между скрытыми мыслями сновидения нет общих чаете и, то
работа сновидения стремится создать их, чтобы сделать возможным
общее изложение. Лучший способ сблизить две скрытые мысли, не
имеющие ничего общего, заключается в изменении словесного
выражения одной из них, соответственно которому изменяется и
выражение другой мысли. Это такой же процесс, как и стихосложение,
при котором созвучие заменяет искомую общую часть. Большая часть
работы сновидения заключается в создании подобных == часто очень
остроумных, но часто также и натянутых == связующих мыслей;
последние, исходя из общей картины сновидения, простираются до
скрытых его мыслей, которые бывают различны по форме и содержанию
и выплывают лишь при анализе сновидения. Точно так же и при анализе
взятого нами сновидения мы встречаемся с подобным случаем внешнего
изменения мысли для согласования ее с другой, по существу" чуждой ей
мыслью. Так, при продолжении анализа я наталкиваюсь на следующую
мысль: я хотел бы разок также получить чт о-н ибудь даром. Но эта фраза
непригодна для общего содержания сновидения и потому заменена
другой формой: я хотел бы насладиться че м-н ибудь без расходов
(Kosten). Последнее слово вторым своим значением [в немецком языке]
(пробовать) годится уже для круга идей при табльдоте и может быть
применено к фигурирующему в сновидении шпинату. Когда подают на
стол какое-нибудь блюдо, от которого дети отказываются, то мать
пытается, конечно, сначала ласково уговорить детей: попробуйте хоть
немного. Конечно, нам может показаться странным, что работа
сновидения так ловко пользуется двойным смыслом слов; но опыт
показал, что это == самое обыкновенное явление.

     Сгущением образов в сновидении объясняется появление
некоторых элементов, свойственных только ему и не находимых в нашем
сознании наяву. Таковы составные и смешанные лица и странные
смешанные образы, которые можно сравнить с созданными народной
фантазией на Востоке причудливыми животными; последние, однако,
имеют в нашем представлении определенную застывшую форму, между
тем как сновидение постоянно создает новые сложные образы в
неисчерпаемом богатстве. Каждый знаком с такими созданиями по своим
собственным сновидениям. Способы их образования весьма различны. Я
могу создать составной образ лица, либо наделяя его чертами двух
разных лиц, либо давая ему облик одного, а имя другого, либо
представляя себе визуально одно лицо и ставя его в положение, в
котором находилось другое. Во всех этих случаях соединение различных
лиц в одного их представителя в сновидении вполне осмысленно: оно
имеет в виду сопоставление оригиналов с известной точки зрения,
которая может быть упомянута и в самом сновидении. Но обыкновенно
только путем анализа можно отыскать эти общие черты слитых в одно
лиц, а образование таких лиц в сновидении лишь намекает на эти общие
черты.

     Таким же многообразным путем и по тем же причинам возникают
неизмеримо богатые по содержанию композиции сновидения, примеров
которых я не стану приводить. Они перестанут казаться странными, если
не сопоставлять их с объектами восприятии наяву, а иметь в виду, что
они представляют собой результат сгущения образов сновидения и
выделяют в сокращенном виде общие черты скомбинированных таким
образом объектов. Но эта общность и в данном случае выясняется по
большей части только путем анализа; работа сновидения как бы говорит:
все эти явления имеют какой-то общий X. Разложение этих композиций
путем анализа часто ведет кратчайшим путем к истолкованию
сновидения. Так, мне снилось однажды, что я сижу на одной скамье с
одним из своих прежних университетских учителей, причем скамья эта
начинает быстро двигаться среди других скамей. Эта картина является
комбинацией аудитории с Trottoir roulant (*), дальнейшее развитие мысли
я не прослеживаю. В другой раз во сне я сижу в вагоне и держу на
коленях какой-то предмет, имеющий форму шляпы-цилиндра и
сделанный из прозрачного стекла. По поводу этой картины мне тотчас
приходит в голову пословица: со шляпой в руке можно пройти по всей
стране (**). Стеклянный цилиндр напоминает косвенно ауэровскую
горелку (***), и я тут же узнаю, что хотел бы изобрести что-нибудь, что
помогло бы мне сделаться таким же богатым и независимым, как мой
земляк д-р Ауэр фон Вельсбах: тогда я мог бы путешествовать вместо
того, чтобы сидеть в Вене. В сновидении я путешествую со своим
изобретением == стеклянной шляпой-цилиндром, которая, впрочем, еще
не вошла в употребление. Особенно охотно работа сновидения соединяет
в одной комбинации два противоречащих друг другу представления. Так,
например, одна женщина видит во сне у себя в руках высокий цветочный
стебель, как у ангела на картинах благовещения девы Марии (ее
называют == непорочная дева Мария); но стебель покрыт большими
белыми цветами, похожими на камелии (противоположность
непорочности ==дама с камелиями).

     ________________



     (*) Trottoir roulant == движущийся тротуар.== Примеч. ред.
перевода.

     (**) Дословный перевод немецкой пословицы. По смыслу
примерно соответствует русской: "На добрый привет == добрый
ответ".== Примеч. ред. перевода.

     (***) Ауэровская горелка == одна из типов газовых горелок,
используемых в начале века для освещения.== Примеч. ред. перевода.



     Большую часть того, что мы узнали относительно происхождения
образов во сне, можно выразить в следующей формуле: каждый элемент
сновидения в избытке определяется скрытыми мыслями сновидения и
обязан своим происхождением не одному элементу этих мыслей, а
целому ряду их; однако последние не тесно связаны между собой, а
относятся к различнейшим областям переплетения мыслей. В
содержании сновидения каждый элемент является по существу
выражением всего этого разнообразного материала. Помимо того, анализ
вскрывает еще и другую сторону сложного соотношения между
содержанием сновидения и скрытыми его мыслями: подобно тому, как от
каждого элемента сновидения идут нити ко многим скрытым мыслям,
так и каждая скрытая мысль сновидения выражается обыкновенно не
одним, а несколькими элементами сновидения; ассоциативные нити не
идут просто от скрытых мыслей к содержанию сновидения, а
многократно скрещиваются и переплетаются.

     Наряду с превращением мыслей в ситуацию ("драматизацией")
наиболее важным и своеобразным признаком работы сновидения
является сгущение. Но до сих пор нам еще ничего не известно о мотивах,
побуждающих нас к такому сгущению содержания.







V





     В сложных и спутанных сновидениях, которыми мы теперь заняты,
нельзя объяснять все несходство между содержанием сновидения и
скрытыми его мыслями только сгущением и драматизацией. Имеются
доказательства влияния еще и третьего фактора, который заслуживает
тщательного исследования.

     Когда мне удается путем анализа докопаться до скрытых мыслей
сновидения, то я прежде всего замечаю, что явное содержание
сновидения состоит совсем из другого материала, чем скрытое. Конечно,
это == только внешняя разница, исчезающая при внимательном
исследовании, ибо в результате все содержание сновидения можно найти
в скрытых мыслях и почти все эти мысли находят себе выражение в
содержании сновидения. Но из этой разницы все-таки кое-что остается
еще после анализа. То, что в сновидении выступало отчетливо на первый
план как существенное, должно после анализа удовольствоваться весьма
подчиненной ролью среди других скрытых мыслей сновидения;
наоборот, те из последних, которые по свидетельству моих чувств имеют
право на самое большое внимание в сновидении, либо совсем
отсутствуют, либо выражены отдаленными намеками в неясных частях
его. Это явление я могу описать еще следующим образом: во время
работы сновидения психический акцент смещается с мыслей и
представлений, которыми они обладают по праву, к другим, неимеющим,
по моему суждению, никакого права на такое выделение; ни один
процесс не помогает так сильно, как этот, скрыть смысл сновидения и
сделать непонятной связь между содержанием сновидения и скрытыми
его мыслями. Во время этого процесса, который я назову смещением в
сновидении, наблюдается также замещение психического напряжения,
значимости и аффективной наполненности мыслей живостью образов.
Наиболее ясное в содержании сновидения кажется обыкновенно самым
важным, между тем как раз в неясной части сна часто можно обнаружить
самую непосредственную связь с наиболее существенной скрытой
мыслью сновидения.

     То, что я назвал смещением в сновидении, можно было бы назвать
также переоценкой психических ценностей. Для полной оценки данного
явления необходимо еще указать на то, что эта работа смещения, или
переоценки, весьма неодинакова в различных сновидениях: бывают
сновидения, образовавшиеся почти без всякого смещения и являющиеся
в то же время вполне осмысленными и понятными, каковы, например,
незамаскированные исполнения желаний в сновидении; в других
сновидениях, наоборот, ни одна из скрытых мыслей не сохранила своей
собственной психической ценности и все существенное скрытых мыслей
замещено второстепенным. Между этими двумя формами наблюдается
целый ряд постепенных переходов: чем темнее и спутаннее сновидение,
тем большее участие в его создании можно приписать процессу
смещения.

     Избранный нами для анализа пример обнаруживает такое
смещение, в силу которого содержание сновидения и скрытых его
мыслей имеет центры в разных пунктах: в сновидении на первый план
выступает ситуация, будто какая-то женщина делает мне авансы; в
скрытых же мыслях центр тяжести покоится на желании отведать разок
бескорыстную любовь, "которая ничего не стоит"; последняя мысль
скрывается только за разговорами о красивых глазах и отдаленным
намеком в слове "шпинат".

     Исправляя путем анализа произведенное в сновидении смещение,
мы приходим к совершенно неоспоримым выводам относительно двух
спорных проблем сновидения, именно: относительно побудителей
сновидения и связи последнего с бодрствованием. Есть сновидения,
которые сразу обнаруживают свою связь с дневными переживаниями; в
других же нельзя отыскать этой связи. Однако анализ доказывает, что
каждое сновидение без исключения связано с каким-либо впечатлением
последних дней или, вернее, последнего дня перед сновидением.
Впечатление, играющее роль побудителя сновидения, может быть так
значительно, что наяву нас не удивляет интерес к нему; в этом случае мы
справедливо считаем сновидение продолжением важных интересов дня.
Но обыкновенно, если содержание сновидения имеет какое-либо
отношение к дневному впечатлению, последнее бывает так ничтожно и
так легко забывается, что мы лишь с трудом припоминаем его.
Сновидение, будучи даже связным и понятным, как будто интересуется
самыми безразличными мелочами, которые наяву не могли бы вызвать
никакого интереса. Пренебрежение к сновидению в значительной
степени объясняется тем, что оно оказывает такое предпочтение
безразличному и неважному.

     Но анализ разрушает внешнюю видимость, с которой связана эта
низкая оценка сновидения. Там, где сновидение выставляет на первый
план в качестве побудителя безразличное впечатление, анализ
обыкновенно обнаруживает значительное и справедливо волнующее
переживание, которое в сновидении входит в обширные ассоциативные
связи с безразличным переживанием и замещается им. Там, где
сновидение занято лишенными значения и интереса представлениями,
анализ вскрывает многочисленные связи, соединяющие это неважное с
весьма значимым. Когда мы в содержании сновидения находим
безразличное впечатление вместо волнующего и безразличный материал
вместо интересного, то это нужно  рассматривать как результат работы
смещения.

     Придерживаясь теперь взглядов, выработанных нами при
замещении явного содержания сновидения скрытым, нужно на вопрос о
побудителях сновидения и о связи последнего с повседневной жизнью
ответить следующим образом: сновидение никогда не интересуется тем,
что не могло бы привлечь нашего внимания днем, и мелочи, не
волнующие нас днем, не в состоянии преследовать нас и во сне.

     Каков же побудитель сновидения в избранном нами для анализа
примере? Это == незначительное переживание, заключающееся в том,
что приятель дал мне возможность проехаться даром в карете. Картина за
табльдотом в сновидении содержит намек на этот незначительный факт,
ибо в разговоре с приятелем я привел карету с таксометром в параллель с
табльдотом. Но я могу также указать и на важное переживание, которое
замещено во сне этим незначительным: несколько дней перед тем я
истратил много денег на одного дорогого мне члена моей семьи. И вот
скрытые мысли сновидения как бы говорят: было бы нисколько не
удивительно, если бы то лицо отблагодарило меня == любовь его не была
бы бесплатной. Бесплатная же любовь, по-видимому, стоит среди моих
скрытых мыслей на первом плане. И то обстоятельство, что я с
указанным родственником незадолго перед тем несколько раз ездил в
карете, приводит к тому, что поездка с моим приятелем напоминает мне
об отношениях к первому. Для того чтобы какое-нибудь незначительное
переживание могло сделаться побудителем сновидения, необходимо еще
одно условие, не нужное для действительного источника сновидения: это
переживание должно быть всегда недавним, т. е. относиться ко дню
перед сновидением.

     Я не могу оставить вопроса о смещении сновидений, не упомянув
еще об одном удивительном явлении, которое наблюдается при
образовании сновидения под влиянием сгущения и смещения. При
рассмотрении сгущения мы уже имели возможность познакомиться с
таким случаем, когда два скрытых за сновидением представления, имея
что-либо общее между собой или какую-нибудь точку соприкосновения,
замещаются в сновидении смешанным представлением, в котором более
ясная суть соответствует общим, а неясные подробности == частным
чертам обоих представлений. Если к этому сгущению присоединяется
еще и смещение, то образуется не смешанное представление, а некое
общее среднее, которое относится к отдельным элементам так, как в
параллелограмме сил составляющие относятся к равнодействующей. Так,
например, в одном из моих сновидений речь идет о впрыскивании
пропилена. При анализе я прежде всего нахожу в качестве побудителя
сновидения незначительное переживание, в котором некоторую роль
играет амилен (химический препарат). Пока я еще не могу объяснить
смешения амилена с пропиленом. Но к кругу идей того же сновидения
относится еще воспоминание о первом посещении Мюнхена, где на меня
произвели сильное впечатление Пропилеи. Дальнейший анализ позволяет
высказать предположение, что смещение с амилена на пропилен было
обусловлено влиянием второго круга идей на первый. Пропилен
является, так сказать, средним представлением между амиленом и
Пропилеям и, и слово это попадает в содержание сновидения в качестве
компромисса путем одновременного сгущения и смещения.

     При взгляде на эту работу смещения еще настоятельнее, чем при
сгущении, чувствуется потребность найти мотивы такой загадочной
работы сновидения.







VI





     Если то обстоятельство, что мы в содержании сновидения не
находим или не узнаем скрытых его мыслей и не догадываемся даже о
причинах такого искажения, обусловливается главным образом работой
смещения, то другая, более легкая переработка скрытых мыслей
приводит нас к обнаружению новой, но уже вполне понятной
деятельности работы сновидения. Ближайшие скрытые мысли,
обнаруживаемые путем анализа, часто поражают нас своей
необычностью: они являются нам не в рациональных словесных формах,
которыми наше мышление обыкновенно пользуется, а скорее
выражаются символически, посредством сравнений и метафор, как в
образном поэтическом языке. Нетрудно найти причину такого рода
условности при выражении скрытых мыслей. Сновидение по большей
части состоит из зрительных картин (ситуаций); поэтому скрытые мысли
должны прежде всего подвергнуться некоторым изменениям, чтобы
сделаться годными для такого способа выражения. Если мы представим
себе, например, задачу, заключающуюся в том, чтобы заменить фразу из
какой-нибудь политической передовицы или из речи в судебном зале
рядом картинных изображений, то мы легко поймем, какие изменения
вынуждена производить работа сновидения в целях образного
представления содержания сновидения.

     Среди психического материала скрытых мыслей обыкновенно
встречаются воспоминания о глубоких переживаниях == нередко из
раннего детства, запечатлевшихся как ситуации по большей части со
зрительным содержанием. Этот элемент скрытых мыслей, дейст вуя как
бы в качестве кристаллизационного центра на концентрацию и
распределение материала скрытых мыслей, оказывает, где только
возможно, определяющее влияние на формирование сновидения.
Ситуация сновидения является часто не чем иным, как видоизмененным
и усложненным повторением указанного глубокого переживания:
сновидение лишь очень редко дает точную и без всяких примесей
репродукцию действительных сцен.

     Но сновидение не состоит исключительно из ситуаций, а содержит
также отдельные остатки зрительных образов, речей и даже
неизмененных мыслей. Небесполезно, пожалуй, просмотреть теперь
вкратце изобразительные средства, которыми располагает работа
сновидения для своеобразного выражения скрытых мыслей.

     Обнаруживающиеся путем анализа скрытые мысли представляют
психический комплекс самого запутанного строения. Части его
находятся в самых разнообразных логических отношениях друг к другу:
они могут стоять на первом и на последнем плане; могут быть
условиями, отступлениями, пояснениями, доказательствами и
возражениями; почти всегда рядом с одним направлением мыслей
присутствует противоречащее ему обратное течение. Этому материалу
свойственны все характерные черты знакомого нам мышления наяву; но
чтобы получить сновидение из этого психического материала,
необходимо подвергнуть его сгущающей прессовке, внутреннему
раздроблению, смещению, которое одновременно создает новые
видимости, и, наконец, избирательному воздействию со стороны
наиболее годных для образования ситуаций составных частей. С учетом
генезиса этого материала такой процесс заслуживает название
"регрессии". При переработке психический материал теряет, конечно,
скреплявшие его логические связи: работа сновидения как бы берет на
себя только обработку фактического содержания скрытых мыслей; так
что при толковании сновидения необходимо восстановить связь,
уничтоженную работой сновидения.

     Таким образом, средства выражения работы сновидения можно
назвать жалкими по сравнению со средствами нашего мышления. Однако
сновидение вовсе не должно отказываться от передачи логических
отношений между скрытыми мыслями: очень часто ему удается заменить
эти отношения характерными продуктами собственного творчества.

     Сновидение прежде всего обнаруживает непреложную связь между
всеми частями скрытых мыслей тем, что соединяет весь этот материал в
одну ситуацию: оно выражает логическую связь сближением во времени
и пространстве, подобно художнику, соединяющему на картине,
изображающей Парнас, всех поэтов, которые, конечно, никогда не
находились вместе на одной вершине горы, но в понятии, несомненно,
образуют одну семью. Работа сновидения применяет этот способ
выражения и в частностях, так что если в сновидении два элемента
находятся рядом, это говорит за особенно тесную связь между скрытыми
за ними мыслями. Здесь нужно еще заметить, что сновидения одной ночи
обнаруживают при анализе свое происхождение от одного и того же
круга идей.

     Причинная зависимость в сновидении либо вовсе не выражается,
либо замещается последовательностью во времени двух неодинаково
длинных частей сновидения. Часто это замещение бывает обратным, т. е.
начало сновидения соответствует следствию, а конец == предпосылке.
Прямое превращение во сне одного предмета в другой указывает, по-
видимому, на отношение причины к следствию.

     Сновидение никогда не выражает альтернативу "или == или", а
содержит оба члена ее, как равнозначащие, в одной и той же связи. И я
упоминал, что при воспроизведении сновидения альтернативу "или ==
или" нужно передавать словом "и".

     Противоречащие друг другу представления выражаются во сне
преимущественно одним и тем же элементом (*). Слова "нет", по-
видимому, не существует для сновидения. Противоположность между
двумя мыслями и инверсия выражается в сновидении в высшей степени
странно, именно: одна часть сновидения как бы последовательно
превращается в свою противоположность. Ниже мы познакомимся еще с
другим способом выражения противоречия. Столь частое в сновидении
ощущение затрудненного движения выражает противоречие между
импульсами, т. е. волевой конфликт.

     Весьма пригодным для механизма создания сновидения
оказывается только одно логическое отношение == отношение подобия,
общности, согласования. Работа сновидения пользуется этими случаями
как опорными пунктами для сгущения сновидения и соединяет в новое
единство все, что обнаруживает такое согласование.

     ______________



     (*) Примечательно, что известные лингвисты утверждают:
древнейшие языки человечества отражают совершенно
противоположные крайности одним и тем же словом (сильный ==
слабый, внутри == снаружи и т. д.; "противоположный смысл
первоначальных слов").



     Всех высказанных нами замечаний, конечно, недостаточно для
правильной оценки всей суммы средств, которыми располагает работа
сновидения для выражения логических отношений между скрытыми
мыслями сновидения. В этом отношении разные сновидения бывают
обработаны более тонко или более небрежно: неодинаково старательно
придерживаются имеющегося текста и неодинаково пользуются
вспомогательными средствами работы сновидения; в этом случае
сновидения кажутся темными, спутанными и бессвязными. Когда сон
очевидно нелеп и содержит очевидное противоречие, это происходит
преднамеренно: своим с виду небрежным отношением ко всем
логическим требованиям сновидение указывает на какую-то скрытую
мысль; нелепость в сновидении означает противоречие, насмешку и
издевку в скрытых мыслях. Так как это объяснение является самым
сильным возражением против того понимания сновидения, которое
приписывает происхождение сновидения диссоциированной и лишенной
критики душевной деятельности, то я хочу подкрепить свое объяснение
примером.

     Мне снится: один мой знакомый М. подвергся в одной статье
нападкам со стороны не больше и не меньше как. самого Гете; нападки
эти, по нашему общему мнению, были незаслуженны. М. был, конечно,
уничтожен ими; он горько жалуется на это в одном обществе за столом,
но говорит, что его уважение к Гете от этого нисколько не пострадало. Я
стараюсь затем несколько выяснить себе обстоятельства времени,
которые кажутся мне неправдоподобными: Гете умер в 1832 году,
следовательно, его нападки на М. должны были произойти раньше; М.
должен был быть тогда совсем молодым человеком; мне представляется
вероятным, что ему было 18 лет. Но я не знаю точно, какой у нас теперь
год, и таким образом все вычисление затемняется. Впрочем, эти нападки
содержатся в известной статье Гете "Природа".

     Бессмысленность этого сновидения покажется еще ярче, если я
сообщу, что М. == молодой делец, которому чужды всякие поэтические и
литературные интересы. Но, приступив к анализу этого сновидения, я
сумею доказать, что за этой бессмысленностью кроется определенная
система. Сновидение черпает свой материал из трех источников:



     1. М., с которым я познакомился в одном обществе за столом,
обратился ко мне однажды с просьбой обследовать его старшего брата,
обнаруживавшего признаки душевного расстройства. При разговоре с
больным случилась неприятная сцена, заключавшаяся в том, что больной
без всякого повода стал нападать на брата и намекать на его юношеские
похождения. Я спросил больного о дне его рождения (дата смерти во
сне) и заставил его производить различные вычисления, чтобы
обнаружить у него ослабление памяти.



     2. Одна медицинская газета, на обложке которой стояло также и
мое имя, поместила прямо-таки "уничтожающую" критику одного
совсем молодого референта по поводу книги моего друга Ф. из Берлина.
По этому поводу я говорил с редактором, который, правда, выразил свое
сожаление, но отказался поместить возражение. После этого я прекратил
отношения с газетой и в своем письменном отказе выразил редактору
надежду, что наши личные отношения от этого случая не пострадают.
Данный случай, собственно, и является источником сновидения.
Отрицательный прием, оказанный работе моего друга, произвел на меня
глубокое впечатление: эта работа, по моему мнению, содержала
фундаментальное биологическое открытие, которое лишь теперь ==
спустя 4 года == начинает оцениваться специалистами.



     3. Одна больная рассказала мне недавно историю болезни своего
брата, который впал в помешательство с криком "Natuг, Natuг " (*).
Врачи думали, что восклицание это относится к чтению прекрасной
статьи Гете и что оно указывает на переутомление больного от занятий.
Я сказал, что мне представляется более вероятным, что восклицание
"природа" нужно понимать в том половом смысле, который известен и
необразованным. И тот факт, что несчастный больной впоследствии
изуродовал себе половые органы, во всяком случае подкрепил мое
предположение. Когда произошел первый припадок, этому больному
было 18 лет.

     __________________



     (*) Natur == досл. природа, натура. В южнонемецком также
(эвфемизм) == срам, половые органы.== Примеч. ред. перевода.



     В сновидении прежде всего за моим Я скрывается мой так плохо
встреченный критикой друг ("я стараюсь несколько выяснить себе
обстоятельства времени"). Книга моего друга посвящена именно
исследованию некоторых вопросов о длительности жизни; между
прочим, автор говорит также о продолжительности жизни Гете, которая
равна очень значительному в биологии числу дней. Однако мое Я
уподобляется затем паралитику ("я не знаю точно, какой у нас теперь
год"). Таким образом, сновидение представляет моего друга
паралитиком, изобилуя при этом нелепостями. Скрытые же мысли гласят
иронически: "Конечно, он == сумасшедший дурак, а вы == гении и
больше всех понимаете; а не вернее ли будет обратное". Эта инверсия
широко использована в содержании сновидения; так, например, Гете
нападает на молодого человека; это, конечно, нелепо, ибо в наше время
всякий молодой человек легко может критиковать великого Гете.

     Я мог бы сказать, что каждое сновидение исходит только из
эгоистических побуждений. Мое Я во сне не только замещает моего
друга, но изображает также и меня самого; я отождествляю себя с ним:
судьба его открытия представляется мне образцом того, как будет
принято мое собственное открытие; когда я выступлю со своей теорией,
подчеркивающей в этиологии психоневрозов влияние половой сферы (ср.
намеки на больного с возгласом "природа"), то меня ожидает такая же
критика, и я уже теперь также смеюсь над ней. Вскрывая далее свои
скрытые мысли, я постоянно нахожу насмешку и издевку как коррелят
нелепостей в сновидении. Случайная находка в Венеции надтреснутого
черепа овцы, как известно, навела Гете на мысль о так называемой
позвоночной теории черепа (*). Мой друг хвалится, что, будучи
студентом, он поднял целую бурю для устранения одного старого
профессора, который, имея в прошлом заслуги (между прочим, и в
указанной выше области сравнительной анатомии), сделался затем
вследствие старческого слабоумия неспособным к преподаванию.
Поднятая им (другом) агитация помогла предотвратить беду,
создавшуюся в силу того, что в немецких университетах не положен
возрастной предел академическому преподаванию. Но возраст не
гарантирует от глупости. Несколько лет я служил в одной больнице при
старшем враче, который, будучи давно уже дряхлым и с десяток лет
заведомо слабоумным, продолжал занимать свою ответственную
должность. Здесь мне вспоминается находка Гете в Венеции. Молодые
коллеги по больнице применили как-то к этому старику популярную в то
время песенку: "Ни один Гете этого не воспел, ни один Шиллер этого не
описал" и т. д.

     _______________



     (*) Теория происхождения черепа из видоизмененных разросшихся
и сросшихся между собой позвонков.== Примеч. ред. перевода.









VII





     Мы не закончили еще оценки работы сновидения. Кроме сгущения,
смещения и наглядной переработки психического материала необходимо
приписать работе сновидения еще другого рода функцию, заметную,
впрочем, не во всех сновидениях. Я не стану подробно описывать эту
часть работы сновидения, но хочу лишь указать, что о ее сущности
можно составить себе представление, если предположить == может быть,
не совсем верно == что работа сновидения действует иногда на
сновидение уже после его образования. Она заключается в том, чтобы
расположить составные элементы сновидения в такой порядок, при
котором они находились бы между собой в связи и сливались бы в одно
цельное сновидение. Таким образом, сновидение приобретает нечто
вроде фасада, который, конечно, не во всех пунктах прикрывает его
содержание, и при этом первое предварительное толкование, которому
способствуют вставки и легкие изменения. Но такая обработка
сновидения становится возможной лишь благодаря тому, что работа
сновидения при этом ничем не смущается и вообще обнаруживает резкое
непонимание скрытых мыслей; поэтому, когда мы приступаем к анализу
сновидения, нам прежде всего необходимо отбросить эти попытки
толкования.

     В этой части цель работы сновидения становится особенно
прозрачной: это == стремление сделать сновидение более понятным. Это
обстоятельство указывает также и на характер такой переработки;
последняя относится к соответственному содержанию сновидения, так
же как наша нормальная деятельность == к содержанию любого
восприятия: она прилагает к нему известные готовые представления и
уже при самом восприятии в целях понятности располагает элементы
последнего в определенном порядке; однако такая переработка рискует
исказить восприятие, и действительно, если не удастся связать его с чем-
либо известным, она приводит к самым странным недоразумениям. Ведь
известно, что мы не в состоянии смотреть на ряд чуждых нам знаков или
слушать незнакомые слова без того, чтобы не видоизменять их с целью
сделать понятными и связать с чем-либо знакомым для нас.

     Сновидения, подвеогшиеся такой обоаботке со стоппны такой
психической деятельности, полностью аналогичной мышлению в
бодрствующем состоянии, можно назвать хорошо сочиненными. В
других сновидениях эта деятельность совершенно отсутствует; в них
даже не делается попытки упорядочить и истолковать их, так что по
пробуждении мы, чувствуя себя тождественными с этой последней
частью работы сновидения, говорим, что оно было "совершенно
спутанным". Однако сновидение, представляющее беспорядочную кучу
бессвязных отрывков, имеет для анализа такую же ценность, как и
сновидение, хорошо сделанное и имеющее приглаженный внешний вид;
в первом случае нам не приходится тратить усилий на разрушение того,
что создано последней функцией работы сновидения. Не следует, однако,
заблуждаться и считать, что этот фасад сновидения не представляет из
себя ничего иного, как просто невразумительную и довольно
произвольную переработку содержания сновидения сознательной
инстанцией нашей душевной жизни. Нередко для создания фасада
сновидения используются фантазии-желания, которые находят себе
воплощение в мыслях сновидения и по типу аналогичны известным нам
из бодрствования так называемым "снам наяву". Желания-фантазии,
которые анализ открывает в ночных сновидениях, зачастую выступают
как повторения и переработки сцен в детстве; фасад сновидения
открывает нам собственное ядро сновидения, непосредственно
подвергшееся искажению во многих сновидениях путем смешения с
другим материалом. В работе сновидения невозможно более открыть
других типов деятельности, кроме четырех вышеупомянутых.

     Если твердо придерживаться того положения, что "работа
сновидения" означает переработку скрытых мыслей в содержание
сновидения, то нужно сказать, что работа сновидения вообще ничего не
создает, не проявляет своей собственной фантазии, не рассуждает, не
умозаключает и что вообще функции ее заключаются только в сгущении
материала, смещении его и наглядном его представлении, к которым
присоединяется иногда еще последний непостоянный элемент ==
истолковывающей переработки. В содержании сновидения встречаются,
правда, и такие элементы, которые можно было бы принять за продукт
высшей психической деятельности; но анализ всегда обнаруживает, что
эти интеллектуальные операции имели место уже в скрытых мыслях,
откуда сновидение их лишь заимствует. Логическое заключение в
сновидении есть не что иное, как повторение заключения из скрытых
мыслей. Оно бывает неопровержимым, если переходит в сновидение без
изменения; оно становится бессмысленным, если работа сновидения
переносит его на другой материал. Вычисление во сне указывает на
таковое же в скрытых мыслях; но тогда как в последнем случае
вычисление всегда правильно, во сне оно может в силу сгущения
элементов и смещения на другой материал дать самый нелепый
результат. Даже встречающиеся в сновидении речи не сочинены вновь;
они оказываются составленными из отрывков речей, произнесенных или
слышанных раньше и воспроизведенных теперь в скрытых мыслях; при
этом слова воспроизводятся самым точным образом, повод же к их
произнесению игнорируется и смысл жестоко извращается. Быть может,
не излишне подкрепить последние указания примерами.



     1. Невинно звучащее и хорошо сочиненное сновидение одной
пациентки гласит:

     Она идет на рынок со своей кухаркой, которая несет корзину.
Мясник в ответ на ее требование чего-то говорит: "Этого уже н е т",== и
хочет дать ей что-нибудь другое с замечанием: "Это тоже хорошо". Она
отказывается и идет к зеленщице. Последняя предлагает ей пучок какой-
то странной зелени черного цвета. Она говорит: "Этого я не знаю (kenne)
и не возьму".

     Слова "этого уже нет" находятся в связи с историей ее лечения. Я
сам за несколько дней до того объяснял пациентке, что воспоминания
раннего детства уже не существуют как таковые, а заменяются
метафорами и сновидениями; значит, в ее сновидении в качестве мясника
фигурирую я.

     Другие слова: "этого я не знаю"--были произнесены при
совершенно других условиях. За день до сновидения она крикнула своей
кухарке, которая, впрочем, тоже фигурирует в сновидении: "Ведите себя
прилично, этого я не признаю (kenne)" (т. е. такого поведения не признаю
и не понимаю). Более невинная часть этой фразы попала, в силу
смещения, в сновидение; в скрытых же мыслях главную роль играла
другая часть фразы; дело в том, что в данном случае работа сновидения
изменила крайне наивно и до полной неузнаваемости созданную
воображением больной ситуацию, где я веду себя в некотором роде
неприлично по отношению к ней. А эта воображаемая ситуация, в свою
очередь, является лишь "новым изданием" переживания пациентки,
имевшего когда-то место в действительности.



     2. Вот другой как будто лишенный всякого значения сон, в котором
встречаются числа. Г-же А. снится, будто ей нужно уплатить за что-то:
дочь ее берет у нее из кошелька 3 фл. 65 кр., но мать говорит ей: "Что ты
делаешь? Это ведь стоит только 21 крейцер".

     Видевшая сон была иногородней; она поместила своего ребенка в
какое-то воспитательное заведение в Вене и могла продолжать лечение у
меня до тех пор, пока в Вене оставалась ее дочь. В день накануне
сновидения заведующая заведением советовала матери оставить ребенка
еще на год; в этом случае она продлила бы и свое лечение на год. Числа в
сновидении приобретают значение, если вспомнить, что "время--
деньги". Один год равен 365 дням, в крейцерах 365 кр. или 3 фл. 65 кр.;
21 крейцер соответствует трем неделям, которые оставались со дня
сновидения до конца учения и, следовательно, до конца лечения. По-
видимому, именно денежные соображения заставили эту даму отклонить
предложение заведующей, и в силу этих же соображений в сновидении
фигурирует небольшая денежная сумма.



     3. Молодая, но находящаяся уже несколько лет в замужестве дама
узнает, что ее знакомая сверстница Элиза Л. помолвлена. По этому
поводу ей приснилось следующее:

     Она со своим мужем сидит в театре, и одна сторона партера
совершенно пуста. Муж рассказывает ей, что Элиза Л. и жених ее также
хотели пойти, но могли достать только плохие места, три места за 1 фл.
50 кр., а таких они не хотели взять. Она думает, что в этом не было бы
беды.

     Здесь нас интересует, как эти числа возникли из материала
скрытых мыслей и каково испытанное ими превращение. Откуда
возникли эти 1 фл. 50 кр.? По незначительному поводу предыдущего дня:
ее невестка получила в подарок от своего мужа 150 фл. и поторопилась
растратить их, купив себе на эту сумму какое-то украшение. Заметим, что
150 фл. в 100 раз больше, чем 1 фл. 50 кр. Для цифры "три",
относящейся к театральным билетам, имеется лишь та связь, что
невестка Элизы Л. ровно на три месяца моложе этой дамы, видевшей
сон. Ситуация в сновидении является воспроизведением небольшого
случая, которым муж ее часто дразнил: она однажды очень торопилась
достать заблаговременно билеты на одно представление; когда же она
явилась в театр, одна сторона партера была почти пуста; ей,
следовательно, незачем было так торопиться. Не оставим, наконец, без
внимания и ту нелепость в сновидении, что два лица хотят взять три
билета в театр. Скрытые мысли здесь таковы: "Это ведь было
бессмысленно выходить так рано замуж; мне незачем было так
торопиться. На примере Элизы Л. я вижу, что всегда могла бы найти
мужа и даже в сто раз лучшего (мужа, сокровище--Schatz), если бы
только подождала. За свои деньги (приданое) я могла бы купить трех
таких мужей".







VIII





     Познакомившись в предыдущем изложении с работой сновидения,
читатель, пожалуй, будет склонен рассматривать ее как совершенно
особенный процесс, не имеющий, насколько известно, подобного себе;
на работу сновидения как бы переходит то странное ощущение, которое
обыкновенно вызывается у нас продуктом этой работы, т. е.
сновидением. Но в действительности работа сновидения впервые
знакомит нас лишь с одним из целого ряда психических процессов, на
почве которых возникают истерические симптомы, навязчивый страх,
навязчивые и бредовые идеи. Сгущение и прежде всего смещение
являются всегда характерными чертами также и для этих процессов;
наоборот, наглядное представление остается своеобразной чертой работы
сновидения. Если это объяснение ставит сновидение рядом с созданиями
больной психики, то тем важнее для нас узнать существенные условия
возникновения таких процессов, как сновидение. Читатель, вероятно,
будет удивлен, когда услышит, что к этим обязательным условиям не
относятся ни состояние сна, ни болезнь; целый ряд явлений
повседневной жизни здоровых людей == забывчивость, обмолвки,
промахи и известный род заблуждений == обязан своим возникновением
такому же психическому механизму, как и сновидение.

     Среди отдельных функций работы сновидения более всего
поразительно смещение, являющееся центральным пунктом всей
проблемы. При исследовании в проса мы узнаем, что явление смещения
обусловливается чисто психологическими моментами: оно является чем-
то вроде мотивировки. Чтобы обнаружить последнюю, необходимо дать
оценку тем фактам, с которыми мы неизбежно сталкиваемся при анализе
сновидения. Так, при анализе первого сновидения я вынужден был
прервать изложение скрытых мыслей ввиду того, что среди них, как я
признался, были такие, которые я по важным соображениям
предпочитаю скрыть от посторонних. К этому я добавил, что если вместо
данного сновидения взять для анализа какое-нибудь другое, это делу не
поможет: в каждом сновидении с темным или спутанным содержанием я
натолкнусь на скрытые его мысли, требующие сохранения тайны. Но
если я продолжаю анализ для себя самого и не принимаю во внимание
других, для которых ведь и не предназначено такое личное переживание,
как сновидение, то я добираюсь, наконец, до таких мыслей, которые
ошеломляют меня, которых я в себе не знал и которые мне не только
чужды, но и неприятны; я готов энергично оспаривать их, но
протекающая в анализе ассоциация идей непреодолимо навязывает мне
их. Это общее положение вещей я могу объяснить только тем, что мысли
эти действительно содержались в моей душевной жизни и обладали
известной психической интенсивностью или энергией, но находились в
своеобразном психологическом состоянии, в силу которого не могли
сделаться сознательными. Я называю это особенное состояние в ы-
теснением. Ияне могу не видеть причинной связи между неясностью
сновидения и вытеснением некоторых скрытых мыслей, т. е.
неспособностью их достигнуть сферы сознания; а отсюда я заключаю,
что сновидение должно быть неясным для того, чтобы не выдать
запретных скрытых мыслей. Таким образом, я прихожу к представлению
об искажении сновидения, которое является продуктом работы
сновидения и имеет своей целью замаскировать, т. е. скрыть, что-нибудь.

     Я попытаюсь теперь на примере избранного мною для анализа
сновидения спросить себя, какова же та скрытая мысль, которая
'проявилась в этом сновидении в искаженном виде и которая, будучи не
искажена, вызвала бы с моей стороны самое резкое возражение. Я
вспоминаю, что даровая поездка в карете напомнила мне о дорого
обошедшихся мне в последнее время поездках в карете с одним членом
моей семьи; далее, что толкование сновидения привело меня к мысли ==
"мне хотелось бы испытать разок любовь, которая мне ничего не стоит",
и, наконец, что я незадолго перед сновидением истратил на это самое
лицо большую сумму денег. В этой связи я не могу отделаться от мысли,
что мне жаль этих денег. И только когда я признаюсь в этом чувстве,
приобретает смысл то обстоятельство, что я во сне хочу любви, не
требующей от меня никаких расходов. И все-таки я вправе искренно
сказать себе, что при решении затратить ту сумму я не колебался ни
одного мгновения; сожаление об этом, т. е. обратное побуждение, не
достигло моего сознания; по каким причинам не достигло, это во всяком
случае другой вопрос, ведущий далеко в сторону, и известный мне ответ
на него принадлежит к другой связи идей.

     Подвергая анализу не свое собственное, а сновидение другого
лица, я приду к тем же выводам, хотя соображения, на которых будут
основываться мои выводы, будут иными. Если я имею дело со
сновидением здорового человека, то у меня нет иного средства заставить
его признать обнаруженные и неосознанные им скрытые мысли, как
указать на общую связь всех скрытых мыслей сновидения. Если же я
имею дело с нервнобольным, например истериком, то признание
вытесненной мысли является для него обязательным ввиду связи этой
последней с симптомами его болезни и ввиду улучшения, наступающего
у него при замене симптомов болезни неосознанными мыслями.
Например, у больной, которой принадлежит последнее сновидение с
тремя билетами за 1 фл. 50 кр., анализ должен допустить, что она не
ценит своего мужа, сожалеет о браке с ним и охотно заменила бы его
другим; она, конечно, утверждает, что любит его и что ее сознание
ничего не знает об этой низкой оценке мужа (в 100 раз лучшего!); но все
симптомы ее болезни приводят к такому же заключению, как и это
сновидение. И после того как у больной были разбужены вытесненные
воспоминания о том времени, когда она сознательно не любила своего
мужа, болезненные симптомы исчезли, а с ними исчезло и ее
сопротивление против вышеупомянутого толкования сновидения.







IX





     Приняв понятие вытеснения и приведя факт искажения сновидения
в связь с вытесненным психическим материалом, мы в состоянии указать
в общих чертах на полученные из анализа сновидений главные
результаты. Относительно понятных и осмысленных сновидений мы
узнали, что они являются незамаскированными исполнениями желаний,
т. е. что ситуация сновидения представляет исполненным какое-нибудь
вполне заслуживающее внимания желание, знакомое сознанию и
оставшееся невыполненным наяву. В неясных и спутанных сновидениях
анализ обнаруживает нечто вполне аналогичное: ситуация сновидения
опять изображает исполненным какое-нибудь желание, выплывающее
всегда из скрытых мыслей; но представлено оно в неузнаваемом виде,
так что только анализ в состоянии вскрыть его. При этом желание либо
само вытеснено и чуждо сознанию, либо самым тесным образом связано
с вытеснен ными мыслями и выражается ими. Итак, формула этих
сновидении такова: они суть замаскированные исполнения вытесненных
желании. Любопытно отметить по этому поводу справедливость
народного воззрения, рассматривающего сновидение как предсказание
будущего. В действительности в сновидении проявляется не то будущее,
которое наступит, а то, наступление которого мы желали бы; народный
дух и здесь поступает так, как он привык поступать в других случаях: он
верит в то, чего желает.

     С точки зрения исполнения желаний сновидения бывают трех
родов. Во-первых, сновидения, представляющие невытесненное желание
в незамаскированном виде: таковы сновидения инфантильного типа,
реже встречающиеся у взрослых. Во-вторых, сновидения, выражающие
вытесненные желания в замаскированном виде: таково, пожалуй,
огромное большинство всех наших сновидений, для понимания которых
необходим анализ. В-третьих, сновидения, выражающие вытесненные
желания, но без или с недостаточной маскировкой их. Эти сновидения
постоянно сопровождаются страхом, прерывающим сон; страх выступает
здесь вместо искажения сновидения; в сновидениях же второй категории
страх устраняется работой сновидения. Можно без особых затруднений
доказать, что представление, вызывающее теперь у нас во сне страх,
было когда-то нашим желанием, а затем было вытеснено.

     Существуют также ясные сновидения со страшным содержанием,
которые, однако, не вызывают страха во мне; поэтому их не следует
причислять к сновидениям третьей категории. Такие сновидения
служили всегда доказательством того мнения, что сновидения лишены
всякого значения и психической ценности. Однако анализ одного
примера покажет, что в таких случаях мы имеем дело с хорошо
замаскированными исполнениями вытесненных желаний, т. е. со
сновидениями второй категории; этот же пример может служить
прекрасной иллюстрацией пригодности работы смещения для
маскировки желаний. Девушка во сне видит единственного ребенка
своей сестры мертвым при той же обстановке, при которой она несколько
лет назад видела мертвым первого ребенка. При этом девушка не
испытывает никакой жалости, но, конечно, протестует против того
понимания, будто смерть ребенка соответствует ее желанию. Этого и не
требуется: дело в том, что у гроба первого ребенка сестры она в
последний раз видела и говорила с любимым человеком; если бы умер
второй ребенок, то, вероятно, она опять встретилась бы в доме сестры с
этим человеком. И вот она жаждет этой встречи, но протестует против
такого чувства. В самый день сновидения она взяла билет на лекцию,
объявленную все еще любимым ею человеком; ее сновидение есть
просто "нетерпеливое" сновидение, как это обыкновенно бывает перед
путешествием, посещением театра и другими ожидаемыми
удовольствиями; чтобы скрыть это стремление, ситуация применена к
случаю, который менее всего подходит для радостных чувств, но
который оказал ей однажды услугу. Следует обратить внимание еще на
то обстоятельство, что эмоции во сне соответствуют не получившемуся
содержанию сновидения, а действительному, хотя и скрытому; ситуация
в сновидении предвосхищает давно желаемое свидание и не дает
никакого повода для тяжелых чувств.







Х





     Так как философам до сих пор не приходилось еще заниматься
вопросом о психологии вытеснения, то позволительно в связи с
неизвестной сущностью этого явления составить себе наглядное
представление о процессе образования сновидения. Несмотря на
сложность принятой нами схемы, мы все-таки не можем удовлетвориться
более простой схемой. По нашему мнению, в душевном аппарате
человека имеются две мыслеобразующие инстанции, из которых вторая
обладает тем преимуществом, что ее продукты находят доступ в сферу
сознания открытым; деятельность же первой инстанции бессознательна и
достигает сознания только через посредство второй. На границе обеих
инстанций, на месте перехода от первой ко второй, находится цензура,
которая пропускает лишь угодное ей, а остальное задерживает. И вот то,
что отклонено цензурой, находится, по нашему определению, в
состоянии вытеснения. При известных условиях, одним из которых
является сновидение, соотношение сил между обеими инстанциями
изменяется таким образом, что вытесненное не может уже быть вполне
задержано; во сне это происходит как бы вследствие ослабления
цензуры, в силу которого вытесненное приобретает возможность
проложить себе дорогу в сферу сознания. Но так как цензура при этом
никогда не упраздняется, а лишь ослабляется, то она довольствуется
такими изменениями сновидения, которые смягчают неприятные ей
обстоятельства; то, что в таком случае становится осознаваемым, есть
компромисс между намерениями одной инстанции и требованиями
другой. Вытеснение, ослабление цензуры, образование компромисса ==
такова основная схема возникновения как сновидения, так и всяких
психопатических представлений; при образовании компромисса как в
том, так и в другом случае наблюдаются явления сгущения и смещения и
возникают поверхностные ассоциации, знакомые уже нам по работе
сновидения.

     Нет нужды скрывать, что известную роль в созданном нами
объяснении сыграл элемент демонизма при работе сновидения. У нас
действительно возникло впечатление, что образование неясных
сновидений происходит так, как будто одно лицо, находящееся в
зависимости от другого, желает сказать то, что последнему неприятно
слушать; путем такого уподобления мы создали понятие об искажении
сновидения и о цензуре и затем постарались перевести свое впечатление
на язык несколько грубой, но зато наглядной психологической теории. К
чему бы ни свелись наши первая и вторая инстанции при дальнейшем
исследовании, мы все же ждем подтверждения нашего предположения,
что вторая инстанция распоряжается доступом к сознанию и может не
допустить к нему первую инстанцию.

     По пробуждении цензура быстро восстанавливает свою прежнюю
силу и тогда может отобрать все, что было завоевано у нее в период ее
слабости. Что забывание сновидения == по крайней мере отчасти ==
требует именно такого объяснения, это явствует из опыта,
подтвержденного бесчисленное количество раз. При пересказе
сновидения, при анализе его нередко случается, что отрывок,
считавшийся забытым, вдруг вновь выплывает в памяти; этот
извлеченный из забвения отрывок дает обыкновенно наилучший и
ближайший путь к истолкованию сновидения; вероятно, в силу этого
обстоятельства данный отрывок и был подавлен, т. е. забыт.







XI





     Истолковав сновидение как образное представление исполнения
желания и объяснив неясность его цензурными изменениями в
вытесненном материале, нам уже нетрудно сделать вывод о функции
сновидения. В противоположность обычным разговорам о том, что
сновидения мешают спать, мы должны считать сновидения хранителем
сна. По отношению к детскому сну это утверждение, пожалуй, не
встретит возражений.

     Наступление сна или соответственного изменения психики во сне,
в чем бы оно ни состояло, обусловливается решением уснуть, которое
навязывается ребенку или принимается им добровольно вследствие
усталости; при этом сон наступает лишь при устранении внешних
раздражителей, могущих поставить перед психикой вместо сна иные
задачи. Нам известно, какие средства служат для устранения внешних
раздражении; но необходимо указать также на средства, которыми мы
располагаем для подавления раздражении внутренних (душевных), также
мешающих нам уснуть. Возьмем мать, усыпляющую своего ребенка;
последний беспрестанно выражает какое-нибудь желание: ему хочется
еще раз поцеловаться, он хочет еще играть; желания эти частью
удовлетворяются, частью авторитетно откладываются на следующий
день; ясно, что возникающие желания и потребности мешают уснуть.
Кому не знакома забавная история (Болдуина Гроллера) о скверном
мальчугане, который, проснувшись ночью, орет на всю спальню: "Хочу
носорога!" Спокойный ребенок вместо того, чтобы орать, в и-дел бы во
сне, будто он играет с носорогом. Так как сновидение, представляющее
желание исполненным, принимается во сне доверчиво, то оно таким
образом устраняет желание, и продолжение сна становится возможным.

     Нельзя не признать, что сновидение принимается доверчиво
потому, что является нам в виде зрительного восприятия; ребенок же не
обладает еще способностью, развивающейся позднее, отличать
галлюцинации или фантазию от действительности.

     Взрослый человек умеет различать это; он понимает также
бесполезность хотения и путем продолжительного упражнения научается
откладывать свои желания до того момента, когда они вследствие
изменения внешних условий смогут быть удовлетворены окольным
путем. Соответственно этому у взрослого во сне редко встречается
исполнение желания прямым психическим путем; возможно даже, что
оно вообще не встречается; а все, что кажется нам созданным по образцу
детского сновидения, требует гораздо более сложного объяснения. Зато у
взрослого человека == и, пожалуй, у всех без исключения людей с
нормальным рассудком == развивается дифференциация психического
материала, отсутствующая у ребенка; появляется психическая инстанция,
которая, будучи научена жизненным опытом, строго господствует над
душевными движениями, оказывая на них задерживающее влияние и
обладая по отношению к сознанию и произвольным движениям наиболее
сильными психическими средствами. При этом часть детских эмоций,
как бесполезная в жизни, подавляется новой инстанцией, так что все
вытекающие из этих эмоций мысли находятся в состоянии вытеснения.

     Когда же эта инстанция, в которой мы узнаем свое нормальное Я,
принимает решение уснуть, то в силу психофизиологических условий сна
она, по-видимому, бывает вынуждена ослабить энергию, с которой
обыкновенно задерживает днем вытесненные мысли. Это ослабление
само по себе незначительно: хотя в подавленной детской душе и теснятся
эмоции, они в силу состояния сна все-таки с трудом находят себе дорогу
к сознанию и совсем не находят ее к двигательной сфере. Однако
опасность, угрожающая с этой стороны спокойному продолжению сна,
должна быть устранена. По этому поводу необходимо указать, что даже в
глубоком сне известное количество свободного внимания должно быть
обращено на те возбуждения, ввиду которых пробуждение
представляется более целесообразным, чем продолжение сна. Иначе
нельзя было бы объяснить того обстоятельства, что нас всегда можно
разбудить раздражениями определенного качества, как на это указывал
уже старый физиолог Бурдах; например, мать просыпается от плача
своего ребенка, мельник == от остановки своей мельницы, большинство
людей == от тихого обращения к ним по имени. Вот это бодрствующее во
сне внимание обращено также и на внутренние возбуждения, исходящие
из вытесненного, и образует вместе с ними сновидение,
удовлетворяющее в качестве компромисса одновременно обе инстанции.
Это сновидение, изображая подавленное или вытесненное желание
исполненным, как бы психически исчерпывает его; в то же время, делая
возможным продолжение сна, оно удовлетворяет и другую инстанцию.
Наше Я охотно ведет себя при этом как дитя; оно верит сновидению, как
бы говоря: "да, да, ты прав, но дай мне поспать". То обстоятельство, что
мы по пробуждении так низко ценим сновидение ввиду спутанности и
кажущейся нелогичности его, обусловливается, вероятно, также и тем,
что аналогичную оценку дает нашим возникающим из вы тесненных
побуждений эмоциям спящее Я, которое в своей оценке опирается на
моторное бессилие этих нарушителей сна. Мы даже во сне сознаем
иногда эту низкую оценку, именно: когда сновидение по своему
содержанию слишком уж выходит за пределы цензуры, мы думаем: "Это
ведь только сон",== и продолжаем спать.

     Против такого понимания не может служить возражением то
обстоятельство, что и по отношению к сновидению существуют
предельные случаи, когда оно не в состоянии уже исполнять своей
функции == охраны сна и, как это бывает при страшных сновидениях,
берет на себя другую функцию == своевременно прервать сон.
Сновидение поступает при этом подобно добросовестному сторожу,
который сначала исполняет свои обязанности, устраняя всякий шум,
могущий разбудить граждан; когда же причина шума представляется ему
важной и сам он не в силах справиться с нею, тогда он видит свою
обязанность в том, чтобы самому разбудить граждан.

     Эта функция сновидения становится особенно очевидной в тех
случаях, когда до спящего субъекта доходят какие-либо внешние
раздражения. То обстоятельство, что раздражения внешних органов
чувств во время сна оказывают влияние на содержание сновидения, всем
давно известно, может быть доказано экспериментально и является мало
пригодным, но слишком высоко оцененным результатом врачебных
исследований сновидения. Но с этим фактом связана другая
неразрешимая до сих пор загадка: внешнее раздражение, действуя в
эксперименте на спящего, появляется в сновидении не в своем
настоящем виде, а подвергается одному из многочисленных толкований,
выбор между которыми, как кажется, предоставлен психическому
произволу. Психического произвола, конечно же, не существует; спящий
может реагировать различным образом: он либо просыпается, либо ему
удается продолжать сон. В последнем случае он может воспользоваться
сновидением, чтобы устранить внешнее раздражение, и притом опять-
таки различным образом: он может, например, устранить раздражение,
видя во сне такую ситуацию, которая совершенно не вяжется с данным
раздражением. Так, например, одному господину с болезненным
абсцессом в промежности снилось, будто он едет верхом на лошади;
причем согревающий компресс, который должен был смягчить боль, был
принят им во сне за седло; таким образом он справился с мешавшим ему
спать раздражением. Чаще же бывает так, что внешнее раздражение
подвергается толкованию, в силу которого оно входит в связь с
вытесненным и ждущим своего исполнения желанием, теряет поэтому
свой реальный характер и рассматривается как часть психического
материала. Так, например, одному лицу снится, что он написал комедию,
воплощающую известную идею; комедия ставится в театре; прошел
первый акт, встреченный бурными одобрениями; страшно аплодируют...
Видящему сон здесь удалось продолжать спать, несмотря на шум; по
пробуждении он не слыхал уже шума, но справедливо решил, что,
должно быть, где-то вблизи выбивали ковер или постель. Сновидение,
возникающее непосредственно перед пробуждением от сильного шума,
всегда представляет собой попытку посредством толкования отделаться
от мешающего спать раздражения и таким образом продлить сон еще на
некоторое время.







XII





     Я не утверждаю, что осветил здесь все проблемы сновидения или
исчерпал все убедительные доводы в пользу затронутых мною вопросов.
Кто интересуется всей литературой о сновидении, пусть обратится к
книге Санте де Санктиса о сновидении (*); а кто желает познакомиться с
более подробным обоснованием высказанных здесь мною взглядов,
пусть прочтет мою работу "Толкование сновидений". Здесь я укажу еще
лишь на то, в каком направлении должна продолжаться разработка моих
взглядов на сущность работы сновидения. Если задачей толкования
сновидения я считаю замещение сновидения скрытыми его мыслями, т.
е. распутывание того, что соткано работой сновидения, то, с одной
стороны, я выставляю ряд новых психологических задач, касающихся как
механизма работы сновидения, так и сущности и условий возникновения
так называемого вытеснения; с другой стороны, я признаю
существование скрытых мыслей как психического материала высшего
порядка, обладающего всеми признаками высшей умственной
деятельности, но не проникающего в сферу сознания до тех пор, пока
сновидение не исказит его. Я вынужден предполагать существование
таких скрытых мыслей у каждого человека, ибо почти все люди == даже
самые нормальные == способны видеть сны. С вопросом о
бессознательности скрытых мыслей и об отношении их к сознанию и к
вытеснению связаны другие важные для психологии вопросы, но
решение последних должно быть отложено до того времени, когда
удастся путем анализа выяснить происхождение других созданий
больной психики, именно: истерических симптомов и навязчивых идей.


     ________________



     (*) Sante de Sanсtis. I sogni. Torino, 1899.



                                   Freud

З.Фрейд


Массовая психология

I. ВВЕДЕНИЕ

II. ЛЕ БОН И ЕГО ХАРАКТЕРИСТИКА МАССОВОЙ ДУШИ

III. ДРУГИЕ ОЦЕНКИ КОЛЛЕКТИВНОЙ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ

IV . ВНУШЕНИЕ И ЛИБИДО

V . ДВЕ ИСКУССТВЕННЫЕ МАССЫ: ЦЕРКОВЬ И ВОЙСКО

VI. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ И НАПРАВЛЕНИЯ РАБОТЫ

VII. ИДЕНТИФИКАЦИЯ

VIII. ВЛЮБЛЕННОСТЬ И ГИПНОЗ

IX. СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ

Х. МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА

XI. ОДНА СТУПЕНЬ В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ "Я"

XII. ДОПОЛНЕНИЯ


----------------------------------------------------------------------------
                                  ВВЕДЕНИЕ

Противопоставление индивидуальной и социальной или массовой психологии,
которая на первый взгляд может показаться столь значительной, многое из
своей остро ты при ближайшем рассмотрении теряет. Правда, психология
личности исследует отдельного человека и те пути, которыми он стремится
удовлетворить импульсы своих первичных позывов, но все же редко, только при
определенных исключительных обстоятельствах, в состоянии она не принимать
во внимание отношений этого отдельного человека к другим индивидам. В
психической жизни человека всегда присутствует "другой" Он, как правило,
является образцом, объектом, помощником или противником, и поэтому
психология личности с самого начала является одновременно также и
психологией социальной в этом расширенном, но вполне обоснованное смысле.

Отношение отдельного человека к его родителям, сестрам и братьям, к
предмету его любви, к его учителю к его врачу, то есть все отношения,
которые до сих пор были главным образом предметом психоаналитического
исследования, имеют право считаться социальными феноменами и становятся
тогда противопоставленными известным другим процессам, названным нами
нарцистическими, при которых удовлетворение первичных позывов от влияния
других лиц уклоняется или отказывается. Итак, противопоставленность
социальных и нарцистических душевных процессов - Блейлер, может быть,
сказал бы: аутистических- несомненно входит в область психологии личности и
не может быть использована с целью отделить эту психологию от психологии
социальной или массовой. В упомянутых отношениях к родителям, сестрам и
братьям, к возлюбленной, к другу, учителю и к врачу отдельный человек
встречается с влиянием всегда лишь одного лица или очень незначительного
числа лиц, из которых каждое приобрело очень большое для него значение.
Теперь - если речь идет о социальной или массовой психологии- эти отношения
перестали принимать во внимание, выделяя как предмет особого исследования
одновременное влияние на одного человека большого числа лиц, - с которыми
он чем-то связан, хотя они во многом могут ему быть чужды. Таким образом,
массовая психология рассматривает отдельного человека как члена племени,
народа, касты, сословия, институции или как составную часть человеческой
толпы, в известное время и для определенной цели организующейся в массу.
Такой разрыв естественной связи породил тенденцию рассматривать явления,
обнаруживающиеся в этих особых условиях, как выражение особого глубже
необоснованного первичного позыва - социального первичного позыва - который
в других ситуациях не проявляется. Мы, однако, возражаем, что нам трудно
приписать численному моменту столь большое значение, что он один пробуждает
в душевной жизни человека новый и в других случаях остававшийся в
бездействии первичный позыв. Наши ожидания обращаются тем самым на две
другие возможности: что социальный первичный позыв может быть не исконным и
не неделимым, и что начала его образования могут быть найдены в кругу более
тесном, как например, в семейном.

Массовая психология, - пусть только зарождающаяся, включает еще необозримое
множество отдельных проблем и ставит перед исследователем бесчисленные,
пока еще даже не систематизированные задачи. Одна только группировка
различных форм образования масс и описание проявленных ими психических
феноменов требуют усиленных наблюдений и умелого отображения и уже породили
обильную литературу. Сравнивая эту небольшую работу со всем объемом
задания, следует, конечно, учесть, что здесь могут быть обсуждены лишь
немногие пункты всего материала. Мы остановимся лишь на некоторых вопросах,
особенно интересных для глубинного психоаналитического исследования.




----------------------------------------------------------------------------
               II. ЛЕ БОН И ЕГО ХАРАКТЕРИСТИКА МАССОВОЙ ДУШИ

Думается, что более целесообразно начинать не с определения, а с указания
на известную область явлений, а затем уже выделить из этой области
несколько особенно явных и характерных фактов, с которых может начаться
исследование. Чтобы выполнить эти условия, мы обращаемся к выдержкам из
книги Ле Бона "Психология масс", по праву получившей широкую известность.

Уясним себе еще раз положение вещей; если бы психология, наблюдающая
склонности и исходящие из первичных позывов импульсы, мотивы и намерения
отдельного человека вплоть до его поступков и отношений к наиболее близким
ему людям, полностью свою задачу разрешила и все эти взаимосвязи выяснила,
то она внезапно оказалась бы перед новой неразрешенной задачей. Психологии
пришлось бы объяснить тот поразительный факт, что этот ставший ей понятным
индивид при определенном условии чувствует, думает и поступает совершенно
иначе, чем можно было бы от него ожидать, и условием этим является его
включение в человеческую толпу, приобретшую свойство "психологической
массы". Но что же такое "масса", чем приобретает она способность так
решающе влиять на душевную жизнь отдельного человека и в чем состоит
душевное изменение, к которому она человека вынуждает?

Ответить на три эти вопроса - задача теоретической массовой психологии. Нам
думается, что для разрешения задачи правильнее всего начать с третьего
вопроса. Материал для массовой психологии дает наблюдение над измененной
реакцией отдельного человека: ведь каждой попытке объяснения должно
предшествовать описание того, что надлежит объяснить.

Я предоставляю слово самому Ле Бону. Он говорит: "В психологической массе
самое странное следующее: какого бы рода ни были составляющие ее индивиды,
какими схожими или несхожими ни были бы их образ жизни, занятие, их
характер и степень интеллигентности, но одним только фактом своего
превращения в массу они приобретают коллективную душу, в силу которой они
совсем иначе чувствуют, думают и поступают, чем каждый из них в отдельности
чувствовал, думал и поступал бы. Есть идеи и чувства, которые проявляются
или превращаются в действие только у индивидов, соединенных в массы.
Психологическая масса есть провизорное существо, которое состоит из
гетерогенных элементов, на мгновение соединившихся, точно так же, как
клетки организма своим соединением создают новое существо с качествами
совсем иными, чем качества от дельных клеток".

Мы берем на себя смелость прервать здесь изложение Ле Бона замечанием: если
индивиды в массе образуют единство, то должно существовать что-то, что их
связывает, и этим связующим качеством могло бы быть именно то, что
характерно для массы. Ле Бон, однако, на этот вопрос не отвечает; он
обсуждает только изменение индивида в массе и описывает его в выражениях,
которые вполне согласуются с основными предпосылками нашей глубинной
психологии. "Легко установить степень различия между индивидом,
принадлежащим к массе, и индивидом изолированным, менее легко вскрыть
причины этого различия.

Чтобы хоть приблизительно найти эти причины, нужно прежде всего вспомнить
факт, установленный современной психологией, а именно, что не в одной лишь
жизни органической, но и в интеллектуальных функциях преобладающую роль
играют бессознательные феномены. Сознательная умственная жизнь представляет
собой лишь довольно незначительную часть бессознательной душевной жизни.
Тончайший анализ, острейшее наблюдение способны обнаружить лишь малое
количество сознательных мотивов душевной жизни. Наши сознательные действия
исходят из созданного в особенности влиянием наследственности
бессознательного субстрата. Субстрат этот содержит в себе бесчисленные
следы прародителей, следы, из которых созидается расовая душа. За мотивами
наших поступков, в которых мы признаемся, несомненно, существуют тайные
причины, в которых мы не признаемся, а за ними есть еще более тайные,
которых мы даже и не знаем. Большинство наших повседневных поступков есть
лишь воздействие скрытых, незамечаемых нами мотивов".

В массе, по мнению Ле Бона, стираются индивидуальные достижения отдельных
людей и, тем самым, исчезает их своеобразие. Расовое бессознательно
проступает на первый план, гетерогенное тонет в гомогенном. Мы сказали бы,
что сносится, обессиливается психическая надстройка, столь различно
развитая у отдельных людей, и обнажается (приводится в действие)
бессознательный фундамент, у всех одинаковый. Таким путем возник бы средний
характер массовых индивидов. Ле Бон, однако, находит, что у этих индивидов
наличествуют и новые качества, которыми они не обладали, и ищет причины
этого в трех различных моментах.

"Первая из этих причин состоит в том, что в массе, в силу одного только
факта своего множества, индивид испытывает чувство неодолимой мощи,
позволяющее ему предаться первичным позывам, которые он, будучи одним,
вынужден был бы обуздывать. Для обуздания их повода тем меньше, так как при
анонимности, и тем самым, и безответственности масс, совершенно исчезает
чувство ответственности, которое всегда индивида сдерживает".

Появлению новых качеств мы, с нашей точки зрения, придаем меньше значения.
Для нас достаточным было бы сказать, что в массе индивид попадает в
условия, разрешающие ему устранить вытеснение бессознательных первичных
позывов. Эти якобы новые качества, которые он теперь обнаруживает, являются
на самом деле как раз выявлением этого бессознательного, в котором ведь в
зародыше заключено все зло человеческой души; угасание при этих условиях
совести или чувства ответственности нашего понимания не затрудняет. Мы
давно утверждали, чти зерни так называемой совести - "социальный страх"'.

"Вторая причина - заражаемость - также способствует проявлению у масс
специальных признаков и определению их направленности. Заражаемость есть
легко констатируемый, но необъяснимый феномен, который следует причислить к
феноменам гипнотического рода, к изучению каковых мы тут же приступим. В
толпе заразительно каждое действие, каждое чувство, и при том в такой
сильной степени, что индивид очень легко жертвует своим личным интересом в
пользу интереса общества. Эго - вполне противоположное его натуре свойство,
на которое человек способен лишь в качестве составной части массы"

Эту последнюю фразу мы возьмем впоследствии как обоснование для
предположения большой значимости.

"Третья и притом важнейшая причина обуславливает у объединенных в массу
индивидов особые качества, совершенно противоположные качествам индивида
изолированного. Я имею в виду внушаемость, причем упомянутая заражаемость
является лишь ее последствием. Для понимания этого явления уместно
восстановить в памяти новые открытия физиологии. Мы теперь знаем, |тг. при
почсщи pJJHoooptiJiibiK процедур человека можно привесчи в такое состояние,
что он после потери всей своей сознательной личности повинуется всем
внушениям лица, лишившего его сознания своей личности, и что он совершает
действия, самым резким образом противоречащие его характеру и навыкам И вот
самые тщательные наблюдения показали, что индивид, находящийся в
продолжение некоторого времени в лоне активной массы, впадает вскоре
вследствие излучений, исходящих от нее, или по какой-либо другой
неизвестной причине - в особое состояние, весьма близкое к
"зачарованности", овладевающей загипнотизированным под влиянием гипнотизера
. Сознательная личность совершенно утеряна, воля и способность различения
отсутствуют, все чувства и мысли ориентированы в на правлении, указанном
гипнотизером.

Таково, приблизительно, и состояние индивида, принадлежащего к
психологической массе Он больше не сознает своих действий Как у человека
под гипнозом, так и у него известные способности мои т быть изъяты, а
другие доведены до степени величайшей интенсивности. Под влиянием внушения
он в непреодолимом порыве приступит к выполнению определенных действий И
это неистовство у масс еще непреодалимее, чем у загипнотизированного, ибо
равное для всех индивидов внушение возрастает в силу взаимодействия

"Следовательно, главные отличительные признаки находящегося в массе
индивида таковы, исчезновение сознательной личности, преобладание
бессознательной личности, ориентация мыслей и чувств в одном и том же
направлении вследствие внушения и заряжения, тенденция к безотлагательному
осуществлению внушенных идей. Индивид не является больше самим собой, он
стал безвольным автоматом"

Я привел эту цитату так подробно, чтобы подтвердить, что Ле Бон
действительно признает состояние индивида в массе состоянием гипнотическим,
а не только его с таковым сравнивает. Мы не намереваемся противоречить, но
хотим все же подчеркнуть, что последние две причины изменения отдельного
человека в массе, а именно: заражаемость и повышенная внушаемость -
очевидно, не однородны, так как ведь заражение тоже должно быть проявлением
внушаемости Нам кажется, что и воздействия обоих моментов у Ле Бона
недостаточно четко разграничены Может быть, мы лучше всего истолкуем его
высказывания, если отнесем заражение к влиянию друг на друга отдельных
членов массы, а явления внушения в массе, равные феноменам гипнотического
влияния, - к другому источнику. Но к какому? Тут мы замечаем явный пробел:
у Ле Бона не упоминается центральная фигура сравнения с гипнозом, а именно
лицо, которое массе заменяет гипнотизера Но он все же указывает на различие
между этим не разъясненным "зачаровывающим" влиянием и тем заражающим
воздействием, оказываемым друг на друга отдельными индивидами, благодаря
'которому усиливается первоначальное внушение.

Приведем еще одну важную точку зрения для суждения о массовом индивиде: -
"Кроме того, одним лишь фактом своей принадлежности к организованной массе
человек спускается на несколько ступеней ниже по лестнице цивилизации.
Будучи единичным, он был, может быть, образованным индивидом, в массе он -
варвар, то есть существо, обусловленное первичными позывами. Он обладает
спонтанностью, порывистостью, дикостью, а также и энтузиазмом и героизмом
примитивных существ". Затем Ле Бон особо останавливается на снижении
интеллектуальных достижении, происходящем у человека при растворении его в
массе'.

Оставим теперь отдельного человека и обратимся к описанию массовой души в
изложении Ле Бона. В нем нет моментов, происхождение и классификация
которых затруднила бы психоаналитика. Ле Бон указывает нам путь,
подтверждая соответствие между душевлой жизнью примитивного человека и
ребенка.

Масса импульсивна, изменчива и возбудима. Ею почти исключительно руководит
бессознательное2. Импульсы, которым повинуется масса, могут быть, смотря по
обстоятельствам, благородными или жестокими, героическими или трусливыми,
но во всех случаях они столь повелительны, что не дают проявляться не
только личному интересу, но даже инстинкту самосохранения. Ничто у нее не
бывает преднамеренным. Если она и страстно желает чего-нибудь, то всегда не
надолго, она неспособна к постоянству воли. Она не выносит отсрочки между
желанием и осуществлением желаемого. Она чувствует себя всемогущей, у
индивида в массе исчезает понятие невозможного.

Масса легковерна и чрезвычайно легко поддается влиянию, она некритична,
неправдоподобного для нее не существует. Она думает образами, порождающими
друг друга ассоциативно, - как это бывает у отдельного человека, когда он
свободно фантазирует, - не выверяющимися разумом на соответствие с
действительностью. Чувства массы всегда просты и весьма гиперболичны.
Масса, таким образом, не знает ни сомнений, ни неуверенности'.

Масса немедленно доходит до крайности, высказанное подозрение сразу же
превращается у нее в непоколебимую уверенность, зерно антипатии - в дикую
ненависть.

Склонную ко всем крайностям массу и возбуждают тоже лишь чрезмерные
раздражения. Тот, кто хочет на нее влиять, не нуждается в логической
проверке своей аргументации, ему подобает живописать ярчайшими красками,
преувеличивать и всегда повторять то же самое.

Так как масса в истинности или ложности чего-либо не сомневается и при этом
сознает свою громадную силу, она столь же нетерпима, как и подвластна
авторитету. Она уважает силу, добротой же, которая представляется ей всего
лишь разновидностью слабости, руководствуется лишь в незначительной мере.
От своего героя она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели
и ее подавляли, хочет бояться своего господина. Будучи в основе своей
вполне консервативной, у нее глубокое отвращение ко всем новшествам и
прогрессу и безграничное благоговение перед традицией.

Для правильного суждения о нравственности масс следует принять во внимание,
что при совместном пребывании индивидов массы у них отпадают все
индивидуальные тормозящие моменты и просыпаются для свободного
удовлетворения первичных позывов все жестокие, грубые, разрушительные
инстинкты, дремлющие в отдельной особи как пережитки первобытных времен.
Но, под влиянием внушения, массы способны и на большое самоотречение,
бескорыстие и преданность идеалу. В то время как у изолированного индивида
едва ли не единственным побуждающим стимулом является личная польза, в
массе этот стимул преобладает очень редко. Можно говорить о повышении
нравственного уровня отдельного человека под воздействием массы. Хотя и
интеллектуальные достижения массы всегда много ниже достижений отдельного
человека, ее поведение может как намного превышать уровень индивида, так и
намного ему уступать.

Некоторые другие черты в характеристике Ле Бона подтверждают право
отождествить массовую душу с душой примитивного человека. У масс могут
сосуществовать и согласоваться самые противоположные идеи, без того чтобы
из их логического противоречия возник конфликт. То же самое мы находим в
бессознательной душевной жизни отдельных людей, детей и невротиков, как это
давно доказано психоанализом'. ' Амбивалентные эмоциональные переживания
маленького ребенка к близким ему людям могут долгое время сосуществовать,
причем выражение одного из них не мешает выражению противоположного. Если,
наконец, все же возникает конфликт, то он разрешается тем, что ребенок
меняет объект и переносит одно из амбивалентных душевных движений на другое
лицо. Из истории развития невроза у взрослого человека мы также можем
узнать, что подавленное душевное переживание часто долгое время продолжает
жить в бессознательных и даже сознательных фантазиях, содержание которых,
конечно, прямо противоположно доминирующему стремлению, причем эта
противоположность не вызывает, однако, активного противодействия "Я" к
тому, что было им отброшено. Это "Я" часто довольно долго потворствует
фантазии. Но затем внезапно, обычно вследствие повышения аффективного
характера фантазии, конфликт между фантазией и "Я" разверзается со всеми
своими последствиям".

Далее, масса подпадает под поистине магическую власть слов, которые
способны вызывать в массовой душе страшнейшие бури или же эти бури
укрощать. "Разумом и доказательствами против определенных слов и формул
борьбы не поведешь. Стоит их произнести с благоговением, как физиономии
тотчас выражают почтение и головы склоняются. Многие усматривают в них
стихийные силы или силы сверхъестественные. Вспомним только о табу имен у
примитивных народов, о магических силах, которые заключаются для них в
именах и словах. И наконец: массы никогда не знали жажды истины. Они
требуют иллюзий, без которых они не могут жить. Ирреальное для них всегда
имеет приоритет перед реальным, нереальное влияет на них почти так же
сильно, как реальное. Массы имеют явную тенденцию не видеть между ними
разницы. Это преобладание жизни фантазии, а также иллюзии, создаваемой не
исполнившимся желанием, определяет, как мы утверждаем, психологию неврозов.
Мы нашли, что для невротиков существенна не обычная объективная, а
психическая реальность. Истерический симптом основывается на фантазии, а не
на повторении действительного переживания, невротическая навязчивая идея
сознания вины - на злом намерении, никогда не дошедшем до осуществления.
Да, как во сне и под гипнозом, проверка на реальность в душевной
деятельности массы отступает перед интенсивностью аффективных, порожденных
желанием импульсов.

Мысли Ле Бона о вождях масс изложены менее исчерпывающим образом, и
закономерности остаются недостаточно выясненными. Он думает, что как только
живые существа собраны воедино в определенном числе, все равно, будь то
стадо животных или человеческая толпа, они инстинктивно ставят себя под
авторитет главы. Масса - послушное стадо, которое не в силах жить без
господина. У нее такая жажда подчинения, что она инстинктивно подчиняется
каждому, кто назовет себя ее властелином.

Хотя потребность массы идет вождю навстречу, он все же должен
соответствовать этой потребности своими личными качествами. Он должен быть
сам захвачен глубокой верой (в идею), чтобы пробудить эту веру в массе; он
должен обладать сильной импонирующей волей, которую переймет от него
безвольная масса. Далее Ле Бон обсуждает разновидности вождей и средства,
которыми они влияют на массы. В общем, он считает, что вожди становятся
влиятельными благодаря тем идеям, к которым сами они относятся фанатически.

Этим идеям, как и вождям, он приписывает помимо этого таинственную,
неотразимую власть, называемую им "престижем". Престиж есть своего рода
господство, которое возымел над ними индивид, деяние или идея. Оно
парализует всю нашу способность к критике и исполняет нас удивлением и
уважением. Оно вызывает очевидно, чувство, похожее на завороженность
гипноза.

Ле Бон различает приобретенный или искусственный, и личный престиж. Первый,
в случае людей, присваивается благодаря имени, богатству, репутации, в
случае же воззрений, художественных произведении и т. п. - посредством
традиции. Так как во всех случаях это касается прошлого, то мало поможет
пониманию этого загадочного влияния. Личным престижем обладают немногие
люди, и благодаря ему они делаются вождями. Престиж подчиняет им всех и вся
как бы под действием волшебных чар. Каждый престиж зависит однако от успеха
и теряется после неудач. У нас нет впечатления, что роль вождей и ударение
на престиж приведены у Ле Бона в надлежащее соответствие с блестяще им
выполненной характеристикой массовой души.


----------------------------------------------------------------------------
              III. ДРУГИЕ ОЦЕНКИ КОЛЛЕКТИВНОЙ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ

Мы воспользовались данной Ле Боном характеристикой в качестве введения, так
как она, в подчеркивании бессознательной душевной жизни, в столь большой
мере совпадает со взглядами нашей собственной психологии. Но теперь нужно
добавить, что, в сущности, ни одно утверждение этого автора не содержит
ничего нового. Все, что он говорит отрицательного и дискредитирующего о
проявлениях массовой души, так же определенно и так же враждебно говорили
еще до него другие, и повторяется в том же духе с древнейших времен
мыслителями, государственными деятелями и поэтами. Оба тезиса, содержащие
наиболее важные взгляды Ле Бона, а именно - о торможении коллективом
интеллектуальной деятельности и о повышении в массе аффективности - были
незадолго до того сформулированы Зигеле. В сущности, лично Ле Бону
принадлежит только его точка зрения на бессознательное и сравнение с
душевной жизнью первобытных людей, но и на эту тему неоднократно
высказывались до него и другие.

Более того: описание и оценка массовой души Ле Боном и другими весьма часто
подвергались критике. Нет сомнения, что они правильно наблюдали все
вышеописанные феномены массовой души, однако можно заметить и другие, как
раз противоположно действующие проявления массообразования, приводящие нас
к гораздо более высокой оценке массовой души.

Ведь и Ле Бон готов был признать, что нравственный облик массы в иных
случаях бывает выше, чем нравственность составляющих ее индивидов, и что
только совокупность людей способна к высокому бескорыстию и преданности.

"Личная выгода является едва ли не единственной побудительной причиной у
изолированного индивида, однако у массы она преобладает весьма редко".

Другие заявляют, что, в сущности, только общество является тем, что
предписывает человеку нормы его нравственности, отдельный же человек, как
правило, от этих высоких требований .каким-то образом отстает.: Еще и
другое: при исключительных обстоятельствах в коллективности возникает
энтузиазм, благодаря которому совершены замечательнейшие массовые подвиги.

Что касается интеллектуальных достижений, то все же продолжает оставаться
неоспоримым, что великие решения мыслительной работы, чреватые
последствиями открытия, и разрешение проблем возможны лишь отдельному
человеку, трудящемуся в уединении. Но и массовая душа способна на
гениальное духовное творчество, и это прежде всего доказывает сам язык, а
также народная песня, фольклор и другое. И, кроме того, остается
нерешенным, насколько мыслитель или поэт обязан стимулам, полученным им от
массы, среди которой он живет, и не является ли он скорее завершителем
душевной работы, в которой одновременно участвовали и другие.

Ввиду этой полной противоречивости может показаться, что работа массовой
психологии не должна увенчиваться результатами. А между тем есть
обнадеживающие моменты, которые нетрудно найти. Вероятно, в понятие "масс"
были включены весьма различные образования, которые нуждаются в
разграничении. Данные Зигеле, Ле Бона и другие относятся к массам
недолговечного рода, т. е. к таким, которые быстро скучиваются из
разнородных индивидов, объединяемых каким-нибудь преходящим интересом.
Совершенно очевидно, что на работы этих авторов повлияли характеры
революционных масс, особенно времен Великой французской революции.
Противоположные утверждения исходят из оценки тех устойчивых масс или
общественных образований, в которых люди живут, которые воплощаются в
общественных учреждениях. Массы первого рода являются как бы надстройкой
над массами второго рода, подобно кратким, но высоким морским волнам над
длительной мертвой зыбью.

Мак Дугалл в своей книге исходит из этого вышеупомянутого противоречия и
находит его разрешение в организационном моменте. В простейшем случае, -
говорит он, - масса вообще не имеет никакой или почти никакой организации.
Он называет такую массу толпой. Однако признает, что толпа людская едва ли
может образоваться без того, чтобы в ней не появились хотя бы первые
признаки организации, и что как раз у этих простейших масс особенно легко
заметить некоторые основные факты коллективной психологии. Для того, чтобы
из случайно скученных членов людской толпы образовалось нечто вроде массы в
психологическом смысле, необходимо условие, чтобы эти отдельные единицы
имели между собой что-нибудь общее: общий интерес к одному объему,
аналогичную при известной ситуации душевную направленность и, вследствие
этого, известную степень способности влиять друг на друга. Чем сильнее это
духовное единство, тем легче из отдельных людей образуется психологическая
масса и тем более наглядны проявления "массовой души".

Самым удивительным и вместе с тем важным феноменом массы является повышение
аффективности, вызванное в каждом отдельном ее члене. Можно сказать, по
мнению Мак Дугалла, что аффекты человека едва ли дорастают до такой силы,
как это бывает в массе, а, кроме того, для участников является наслаждением
так безудержно предаваться своим страстям, при этом растворяясь в массе,
теряя чувство своей индивидуальной обособленности. Мак Дугалл объясняет эту
захваченность индивидов в общий поток особым ,т. е. уже знакомым нам
эмоциональным заражением. Факт тот, что наблюдаемые признаки состояния
аффекта способны автоматически вызвать у наблюдателя тот же самый аффект.
Это автоматическое принуждение тем сильнее, чем больше количество лиц, в
которых одновременно наблюдается проявление того же аффекта. Тогда
замолкает критическая способность личности, и человек отдается аффекту. Но
при этом он повышает возбуждение у тех, кто на него повлияли, и таким
образом аффективный заряд отдельных лиц повышается взаимной индукцией. При
этом возникает несомненно нечто вроде вынужденности подражать другим,
оставаться в созвучии с "множеством". У более грубых и элементарных чувств
наибольшие перспективы распространяться в массе именно таким образом.

Этому механизму возрастания аффекта благоприятствуют и некоторые другие
исходящие от массы влияния. Масса производит на отдельного человека
впечатление неограниченной мощи и непреодолимой опасности. На мгновение она
заменяет все человеческое общество, являющееся носителем авторитета,
наказаний которого страшились и во имя которого себя столь ограничивали.
Совершенно очевидна опасность массе противоречить, и можно себя
обезопасить, следуя окружающему тебя примеру, то есть, иной раз даже "по
волчьи воя". Слушаясь нового авторитета индивид может выключить свою
прежнюю "совесть", предавшись при этом соблазну услады, безусловно
испытываемой при отбрасывании торможения. Поэтому не столь уж удивительно,
если мы наблюдаем человека, в массе совершающего или приветствующего
действия, от которых он в своих привычных условиях отвернулся бы. Мы вправе
надеяться, что благодаря этим наблюдениям рассеем тьму, обычно окутывающую
загадочное слово "внушение".

Мак Дугалл не оспаривает тезиса о коллективном снижении интеллекта масс. Он
говорит, что более незначительные интеллекты снижают более высокие до
своего уровня. Деятельность последних затруднена, так как нарастание
эффективности вообще создает неблагоприятные условия для правильной
духовной работы; имеет влияние и то, что отдельный человек запуган массой и
его мыслительная работа не свободна; а, кроме того, в массе понижается
сознание ответственности отдельного человека за свои действия.

Окончательное суждение о психической деятельности простой
"неорганизованной" массы у Мак Дугалла не более благосклонно, чем у Ле
Бона. Такая масса крайне возбудима, импульсивна, страстна, неустойчива,
непоследовательна и нерешительна и притом в своих действиях всегда готова к
крайностям, ей доступны лишь более грубые страсти и более элементарные
чувства, она чрезвычайно поддается внушению, рассуждает легкомысленно,
опрометчива в суждениях и способна воспринимать лишь простейшие и наименее
совершенные выводы и аргументы, массу легко направлять и легко ее потрясти,
она лишена самосознания, самоуважения и чувства ответственности, но дает
сознанию собственной мощи толкать ее на такие злодеяния, каких мы можем
ожидать лишь от абсолютной и безответственной власти. Она ведет себя скорее
как невоспитанный ребенок или как оставшийся без надзора страстный дикарь,
лопавший в чуждую для него обстановку; в худших слу-1аях ее поведение
больше похоже на поведение стаи диких животных, чем на поведение
человеческих существ.

Так как Мак Дугалл противопоставляет поведение высоко организованной массы
описанному выше, нам будет чрезвычайно интересно, в чем же состоит эта
организация и какими моментами она создается. Автор насчитывает пять таких
"principal conditions" поднятие душевной жизни массы на более высокий
уровень.

Первое основное условие - известная степень постоянства состава массы. Оно
может быть материальным или формальным. Первый случай - если те же лица
остаются в массе более продолжительное время, второй - если внутри самой
массы создаются известные должности, на которые последовательно назначаются
сменяющие друг друга лица. .Второе условие в том, чтобы отдельный человек
массы составил себе определенное представление о природе, функциях,
достижениях и требованиях массы, чтобы таким образом у него создалось
эмоциональное отношение к массе, как целому.

Третье - чтобы масса вступила в отношения с другими сходными, но во многих
случаях и отличными от нее, массовыми образованиями, чтобы она даже
соперничала с ними.

Четвертое - наличие в массе традиций, обычаев и установлении, особенно
таких, которые касаются отношений членов массы между собой.

Пятое - наличие в массе подразделений, выражающихся в специализации и
дифференциации работы каждого отдельного человека. Согласно Мак Дугаллу,
осуществление этих условий устраняет психические дефекты образования массы.
Защита против снижения коллективом достижений интеллигенции - в отстранении
массы от решения интеллектуальных заданий и в передаче их отдельным лицам.
Нам кажется, что условие, которое Мак Дугалл называет "организацией" массы,
с большим основанием можно было бы описать иначе. Задача состоит в том.
чтобы придать массе именно те качества, которые были характерны для
отдельного индивида и были потушены у него при включении в массу. Ведь у
индивида вне массы было свое постоянство и самосознание, свои традиции и
привычки, своя рабочая производительность и свое место; он держался
обособленно от других и с ними соперничал. Эти своеобразие он потерял на
некоторое время своим включением в не "организованную" массу. Если признать
целью развитие в массе качеств отдельного индивида, то невольно
припоминается содержательное замечание В. Троттера, который в тенденции к
образованию масс видит биологическое продолжение многоклеточности всех
высших организмов.







----------------------------------------------------------------------------
                           IV. ВНУШЕНИЕ И ЛИБИДО

Мы исходили из основного факта, что в отдельном индивиде, находящемся в
массе, под ее влиянием часто происходят глубокие изменения его душевной
деятельности. Его аффективность чрезвычайно повышается, а его
интеллектуальные достижения заметно понижаются, и оба процесса происходят,
по-видимому, в направлении уравнения себя с другими массовыми индивидами.
Этот результат может быть достигнут лишь в том случае, если индивид
перестанет тормозить свойственные ему первичные позывы и откажется от
удовлетворения своих склонностей привычным для него образом. Мы слышали,
что эти часто нежелательные последствия хотя бы частично могут быть
устранены более высокой "организацией" массы, но эго не опровергает
основного факта массовой психологии - обоих тезисов о повышении аффектов и
снижении мыслительной работы в примитивной массе. Нам интересно найти
психологическое объяснение душевного изменения, происходящего в отдельном
человеке под влиянием массы.

Рациональные моменты, как например, вышеупомянутая запутанность отдельного
человека, т. е. действие его инстинкта самосохранения, очевидно, не
покрывают наблюдаемых феноменов. Авторы по социологии и массовой психологии
предлагают нам обычно в качестве объяснения одно и то же, хотя иногда под
сменяющими друг друга названиями, а именно: магическое слово "внушение".
Тард назвал его "подражанием", но мы больше соглашаемся с автором, который
поясняет, что подражание включено понятие внушения и представляет собой
лишь его следствие. Ле Бон ясе непонятное в социальных явлениях относит к
действию двух факторов: к взаимному внушению отдельных лиц и к престижа
вождей. Но престиж опять-таки проявляется лишь в способности производить
внушение. Следуя Мак Дугаллу, мы одно время думали, что его принцип
"первичной индукции аффекта" делает излишним принятие факта внушения. Но
при дальнейшем рассмотрении мы ведь должны убедиться, что этот принцип
возвращает нас к уже известным понятиям "подражания" или "заражения",
только с определенным подчеркиванием аффективного момента. Нет сомнения,
что у нас имеется тенденция впасть в тот аффект, признаки которого мы
замечаем в другом человеке, но как часто мы с успехом сопротивляемся этой
тенденции, отвергаем аффект, как часто реагируем совсем противоположным
образом? Так почему же мы как правило, поддаемся этому заражению в массе?
Приходится опять-таки сказать, что это внушающее влияние массы; оно
принуждает нас повиноваться тенденции подражания, оно индуцирует в нас
аффект Впрочем, читая Мак Дугалла, мы и вообще никак не можем обойтись без
понятия внушения. И он, и другие повторяют, что массы отличаются особой
внушаемостью.

Все вышесказанное подготовляет утверждение, что внушение (вернее,
восприятие внушения) является далее неразложимым прафеноменом, основным
фактом душевной жизни человека. Так считал и Бернгейм, изумительное
искусство которого я имел случай наблюдать в 1889 г. Но и тогда я видел
глухое сопротивление этой тирании внушения. Когда больной сопротивлялся и
на него кричали: "Да что же вы делаете? Vous vous contresuggestionnez", то
я говорил себе, что это явная несправедливость и насилие. Человек, конечно,
имеет право на противовнушение, если его пытаются подчинить путем внушения.
Мой протест принял затем форму возмущения против того, что внушение,
которое все объясняет, само должно быть от объяснений отстранено. По поводу
внушения я повторял давний шутливый вопрос:
 Христофор несет Христа, А Христос - весь мир, Скажи-ка, а куда Упиралась
Христофорова нога?
Когда теперь, после почти тридцатилетнего перерыва, я снова обращаюсь к
загадке внушения, то нахожу, что ничего тут не изменилось. Утверждая это, я
ведь имею право не учитывать одно исключение, доказывающее как раз влияние
психоанализа. Я вижу, что сейчас прилагают особые усилия, чтобы правильно
сформулировать понятие внушения, т. е. общепринятое значение этого слова;
это отнюдь не излишне, так как оно все чаще употребляется в расширенном
значении и скоро будет обозначать любое влияние; в английском языке, напр.,
"to suggest, suggestion" соответствует нашему "настоятельно предлагать" и
нашему "толчок к чему-нибудь". Но до сих пор не дано объяснения о сущности
"внушения", т. е. о тех условиях, при которых влияние возникает без
достаточных логических обоснований. Я мог бы подкрепить это утверждение
анализом литературы за последние тридцать лет, но надобность в этом
отпадает, так как мне стало известным, что подготовляется к изданию
обширный труд, ставящий себе именно эту задачу.

Вместо этого я сделаю попытку применить для уяснения массовой психологии
понятие либидо, которое сослужило нам такую службу при изучении
психоневрозов.

Либидо есть термин из области учения об аффективности. Мы называем так
энергию тех первичных позывов, которые имеют дело со всем тем, что можно
обобщить понятием любви. Мы представляем себе эту энергию как
количественную величину, - хотя в настоящее время еще неизмеримую. Суть
того, что мы называем любовью, есть, конечно, то. что обычно называют
любовью и что воспевается поэтами, - половая любовь с конечною целью
полового совокупления.

Мы, однако, не отделяем всего того, что вообще в какой-либо мере связано с
понятием любви, т. е., с одной стороны, - любовь к себе, с другой стороны,
- любовь родителей, любовь детей, дружбу и общечеловеческую любовь, не
отделяем и преданности конкретным предметам или абстрактным идеям. Наше
оправдание в том, что психоанализ научил нас рассматривать все эти
стремления как выражение одних и тех же побуждений первичных позывов,
влекущих два пола к половому совокуплению, при иных обстоятельствах от
сексуальной цели оттесняемых или на пути к ее достижению
приостанавливаемых, в конечном же итоге, всегда сохраняющих свою
первоначальную природу, в степени, достаточной для того, чтобы обнаруживать
свое тождество (самопожертвование, стремление к сближению).

Мы, таким образом, думаем, что словом "любовь" в его многообразных
применениях язык создал вполне оправданное сообщение и что мы с успехом
можем применять это слово в наших научных обсуждениях и повествованиях.
Принятием этого решения психоанализ вызвал бурю возмущения, как если бы он
был повинен и кощунственном нововведении. А между тем, этим "расширенным"
пониманием любви психоанализ не создал ничего оригинального. В своем
происхождении, действии и отношении к половой любви "Эрос" Платона
совершенно конгруэнтен нашему понятию любовной силы психоаналитического
либидо. В частности, это до казали Нахмансон и Пфистер, а когда, апостол
Павел в знаменитом Послании к Коринфянам превыше всего прославляет любовь,
он понимает ее, конечно, именно в этом "расширенном" смысле', из чего
следует, что люди не всегда серьезно относятся к своим великим мыслителям,
даже якобы весьма ими восхищаясь.

Эти первичные .любовные позывы психоанализ ароsteriori и с момента их
возникновения называет первичными сексуальными позывами. Большинство
"образованных" восприняло такое наименование как оскорбление и отомстило за
это, бросив психоанализу упрек в "пансексуализме". Кто видит в сексуальном
нечто по стыдное и унизительное для человеческой природы, волен, конечно,
пользоваться более аристократические выражениями - эрос и эротика. Я бы и
сам с самой начала мог так поступить, избегнув, таким образом множества
упреков. Но я не хотел этого, так как я по мере возможности, избегаю
робости. Никогда не известно, куда таким образом попадешь. Сначала ус
тупишь на словах, а постепенно и по существу. Я не могу согласиться с тем,
что стыд перед сексуальностью- заслуга; ведь греческое слово эрос, которому
подобает смягчить предосудительность, есть не что иное, как перевод нашего
слова любовь; и, наконец, тот, на кого работает время, может уступок не
делать.

Итак, мы попытаемся начать с предпосылки, что любовные отношения (выражаясь
безлично, - эмоциональные связи) представляют собой также и сущность
массовой .души. Вспомним, что авторы о таковых не говорят. То, что им бы
соответствовало, очевидно скрыто за ширмой - перегородкой - внушения. Наши
ожидания пока основываются на двух мимолетных мыслях. Во-первых, что масса,
очевидно, объединяется некоей силой. Но какой же силе можно скорее всего
приписать это действие, как не эросу, все в мире объединяющему? Во-вторых,
когда отдельный индивид теряет свое своеобразие и позволяет другим на себя
влиять, в массе создается впечатление, что он делает это, потому что в нем
существует потребность быть скорее в согласии с другими, а не в
противоборстве, т. её может быть, все-таки "из любви" к ним.







----------------------------------------------------------------------------
               V. ДВЕ ИСКУССТВЕННЫЕ МАССЫ: ЦЕРКОВЬ И ВОЙСКО

Припомним из морфологии масс, что можно наблюдать очень различные виды, а
также противоположные направления в развитии масс. Есть очень текучие массы
и в высшей степени постоянные; гомогенные, состоящие из однородных
индивидов, и не гомогенные; естественные и искусственные, которым для
сплоченности нужно также внешнее принуждение; примитивные и высоко
организованные, с четкими подразделениями. По некоторым основаниям -
понимание которых пока неясно - мы хотели бы особо отметить различие, на
которое другие авторы обращали, пожалуй, слишком мало внимания; я имею в
виду различие между массами, где вождь отсутствует, и массами,
возглавляемыми вождями. В противоположность обыкновению, мы начнем наше
исследование не с относительно простых, а с высоко организованных,
постоянных, искусственных масс. Наиболее интересными примерами таких
массовых образований являются церковь, объединение верующих, и армия,
войско.

И церковь и войско представляют собой искусственные массы, т. е. такие, где
необходимо известное внешнее принуждение, чтобы удержать их от распадения"
и задержать изменения их структуры. Как правило, никого не спрашивают или
никому не предоставляют выбора, хочет ли он быть членом такой массы или
нет; попытка выхода обычно преследуется или строго наказывается, или же
выход связан с совершенно определенными условиями. Нас в настоящий момент
совсем не интересует, почему именно эти общественные образования нуждаются
в такой особой охране. Нас привлекает лишь то, что в этих
высокоорганизованных, тщательно защищенных от распада массах с большой
отчетливостью выявляются известные взаимоотношения, которые гораздо менее
ясны в других.

В церкви (мы с успехом можем взять для примера католическую церковь), как и
в войске, - как бы различны они ни были в остальном - культивируется одно и
то же обманное представление (иллюзия), а именно, что имеется верховный
властитель (в католической церкви Христос, в войске - полководец), каждого
отдельного члена массы любящий равной любовью. На этой иллюзии держится
все; если ее отбросить, распадутся тотчас же, поскольку это допустило бы
внешнее принуждение, как церковь, так и войско. Об этой равной любви
Христос заявляет совершенно определенно: "Что сотворите единому из малых
сих, сотворите Мне". К каждому члену этой верующей массы Он уносится как
добрый старший брат, является для них заменой отца. Все требования,
предъявляемые отдельным людям, являются выводом из этой любви Христовой.
Церковь проникнута демократическим духом именно потому, что перед Христом
все равны, все имеют равную часть Его любви. Не без глубокого основания
подчеркивается сходство церкви с семьей, и верующие называют себя братьями
во Христе, т. е братьями по любви, которую питает к ним Христос. Нет
никакою сомнения, что связь каждого члена церкви с Христом является
одновременно и причиной связи между членами массы. Подобное относится и к
войску; полководец. - отец, одинаково любящий всех своих солдат, и поэтому
они сотоварищи. В смысле структуры войско отличается от церкви тем, что
состоит из ступенчатого построения масс. Каждый капитан в то же время и
полководец и отец своей роты, каждый фельдфебель - своего взвода. Правда, и
церковь выработала подобную иерархию, но она не играет в ней той же
экономической роли, так как за Христом можно признать больше
осведомленности и озабоченности об отдельном человеке, чем за
полководцем-человеком. Против этого понимания либидинозной структуры армии
нам, конечно, по праву возразят, что здесь не отводится места идеям
отечества, национальной славы и другим, столь важным для спаянности армии.
Мы отвечаем, что это иной, не столь простой случай объединения в массу, н,
как показывают примеры великих военачальников - Цезаря, Валленштейна и
Наполеона, - такие идеи для прочности армии не обязательны О возможной
замене вождя вдохновляющей идеей и соотношениях между обоими мы коротко
скажем ниже. Пренебрежение к этому либидинозному фактору в ар-м"и, даже в
том случае, если действенным является не он один, кажется нам не только
теоретическим недостатком, но и практической опасностью. Прусский
милитаризм, который был столь же непсихологичен, как и немецкая наука,
может быть, убедился в этом в Великую Мировую Войну. Военные неврозы,
разложившие германскую армию, признаны по большей части выражением протеста
отдельного человека против роли, которая отводилась ему в армии. Согласно
сообщениям Э. Зиммеля, можно утверждать, что среди причин, вызывавших
заболевания, наиболее частой было черствое обращение начальников с рядовым
человеком из народа. При лучшей оценке этого требования либидо не столь
легко заставили бы, очевидно, в себя поверить невероятные обещания
четырнадцати пунктов, сделанные американским президентом, и великолепный
инструмент не сломался бы в руках германских военных "искусников".

Отметим, что в этих двух искусственных массах каждый отдельный человек
либидинозно связан, с одной стороны, с вождем (Христом, полководцем), а с
другой стороны -- с другими массовыми индивидами. Каково взаимоотношение
этих двух связей, однородны ли они и равноценны, и как их следовало бы
описать психологически - будет делом дальнейшего исследования. Но мы
осмеливаемся уже теперь слегка упрекнуть других авторов за недооценку
3'начения вождя для психологии масс. Наш собственный выбор первого объекта
исследования поставил нас в гораздо более выгодное положение. Нам кажется,
что мы стоим на правильном пути, который может разъяснить главное явление
массовой психологии - несвободу в массе отдельного человека. Если каждый
отдельный индивид в такой широкой степени эмоционально связан в двух
направлениях, то из этого условия нам .нетрудно будет вывести наблюдаемое
изменение и ограничение его личности.

Сущностью массы являются ее либидиозные связи, на это указывает и феномен
паники, который лучше всего изучать на военных массах. Паника возникает.
когда масса разлагается. Характеристика паники в том, что г1и один приказ
начальника не удостаивается более внимания, и каждый печется о себе, с
другими не считаясь. Взаимные связи прекратились, и безудержно вырывается
на свободу гигантский бессмысленный страх Конечно, и здесь легко возразить,
что происходит как раз обратное: страх возрос до такой степени, что
оказался сильнее всех связей и забот о других. Мак Дугалл даже приводит
момент паники (правда, не военной) как образец подчеркнутого им повышения
аффектов через заражение. Но здесь этот рациональный способ объяснения
совершенно ошибочен. Ведь нужно объяснить, почему именно страх столь
гигантски возрос. Нельзя взваливать вину на степень опасности, так как та
же армия, теперь охваченная паникой, безукоризненно противостояла подобной
и даже большей опасности; именно в этом и состоит сущность паники, что она
непропорциональна грозящей опасности, часто вспыхивая по ничтожнейшему
поводу. Если в момент панического страха отдельный индивид начинает печься
только лишь о себе самом, то этим он доказывает, что аффективные связи, до
этого для него опасность снижавшие, прекратились. Теперь, когда он с
опасностью один на один, он, конечно, оценивает ее выше. Суть,
следовательно, в том, что панический страх предполагает ослабление
либидинозной структуры массы и вполне оправданно на это ослабление
реагирует, а никак не наоборот, т. e., что будто бы либидиозные связи массы
гибнут от страха перед опасностью Эти замечания отнюдь не противоречат
утверждению, что страх в массе возрастает до чудовищных размеров вследствие
индукции (заражения). Точка зрения Мак Дугалла безусловно справедлива для
случая, когда сама опасность реально велика и когда масса не связана
сильными эмоциями. Как пример, можно привести пожар в театре или другом
увеселительном месте Для нас же важен приведенный пример, когда воинская
часть охватывается паникой, а между тем опасность не больше привычной и до
этого неоднократно этой же воинской частью стойко переносилась. Нельзя
ожидать, что употребление слова "паника" установлено четко и ясно. Иногда
так называют всякий массовый страх, а иногда страх отдельного человека,
если этот страх переходит все пределы, а часто это название применяется в
том случае, если вспышка страха поводом не оправдана. Если взять слово
"паника" в смысле массового страха, можно установить широкую аналогию.
Страх у индивида вызывается или размерами опасности или прекращением связей
(либидинозной заряженности). Последнее есть случай невротического страха
Таким же образом паника возникает при усилении грозящей всем опасности или
из-за прекращения объединяющих массу эмоциональных связей, и этот последний
случай аналогичен невротическому страху (ср. глубокую по мысли но несколько
фантастическую статью Бэла фон Фел седь).

Если согласиться с Мак Дугаллом. считающим панику одним из самых четких
результатов "group mind", приходишь к парадоксу, что эта массовая душа в
одном из самых разительных своих проявлений самое себя уничтожает Не может
быть сомнения, что паника означает разложение массы. Следствием же является
прекращение всякого учета чужих интересов, обычно делающегося отдельными
членами массы по отношению друг к другу.

Типичный повод для взрыва паники приблизительно таков, как его описывает
Нестрои в пародии на драму Геббеля "Юдифь и Олоферн". Воин кричит.
"Полководец лишился головы!", и сразу все ассирийцы обращаются в бегство.
Потеря, в каком-то смысле, полководца, психоз по случаю потери порождают
панику, причем опасность остается тон же; если порывается связь с вождем,
то, как правило, порываются и взаимные связи между массовыми индивидами.
Масса рассыпается, как рассыпается при опыте Болонская склянка, у которой
отломали верхушку.

Не так легко наблюдать разложение религиозной массы. Недавно мне попался
английский роман, написанный католиком и рекомендованный мне лондонским
епископом. Возможность такого разложения и его последствия описываются
весьма искусно и, на мой взгляд, правдиво. Перенося нас в далекое прошлое,
роман повествует, как заговорщикам, врагам имени Христова и христианской
веры, удается якобы обнаружить в Иерусалиме гробницу со словами Иосифа
Аримафейского, сознающегося, что из благоговейных побуждений на третий день
после погребения он тайно извлек тело Христа из гроба и похоронил именно
здесь. Этим раз навсегда покончено с верой в Воскресение Христа и Его
божественную природу, а влечет это археологическое открытие за собой
потрясение всей европейской культуры и чрезвычайное возрастание всякого
рода насилий и преступлений, что проходит лишь с раскрытием заговора
фальсификаторов.

При этом предполагаемом разложении религиозной массы обнаруживается не
страх, для которого нет повода, а жестокие и враждебные импульсы к другим
людям, что раньше не могло проявляться, благодаря равной ко всем любви
Христа'. Однако вне этой связи взаимной любви и во времена Царства Христова
стоят те индивиды, которые не принадлежат к общине верующих, которые Христа
не любят и Им не любимы; поэтому религия, хотя она и называет себя религией
любви, должна быть жестокой и черствой к тем, кто к ней не принадлежит. В
сущности, ведь каждая религия является такой религией любви по отношению ко
всем, к ней принадлежащим, и каждая религия склонна быть жестокой и
нетерпимой к тем, кто к ней не принадлежит Не нужно, как бы трудно это ни
было в личном плане, слишком сильно упрекать за это верующих, в данное
случае психологически гораздо легче приходится неверующим и равнодушным.
Если и наше время за нетерпимость и не проявляется столь насильственно и
жестоко. как в минувших столетиях, то все же едва ли можно увидеть в этом
смягчение человеческих нравов. Скорее всего следует искать причину этого в
неопровержимом ослаблении религиозных чувств и зависящих от них либидиозных
связей. Если вместо религиозной появится какая-либо иная связь,
объединяющая массу, как это сейчас, по-видимому, удается социализму, в
результате возникнет та же нетерпимость к внестоящим, как и во времена
религиозных войн, и если бы разногласия научных воззрений могли
когда-нибудь приобрести для масс подобное же значение, и такая мотивировка
увенчалась бы тем же результатом.








----------------------------------------------------------------------------
                VI. ДАЛЬНЕЙШИЕ ЗАДАЧИ И НАПРАВЛЕНИЯ РАБОТЫ

До сих пор мы исследовали две искусственные массы и нашли, что в них
действует два вида эмоциональных связей, из которых первая - связь с вождем
- играет, по крайней мере, для этих масс, более определяющую роль, чем
вторая - связь массовых индивидов между собой.

В морфологии масс есть еще мною вопросов, которые следовало бы исследовать
и описать. Можно было бы исходить из факта, что простая человеческая толпа
еще не eсть масса, пока в ней не установились вышеуказанные связи; однако
нужно было бы признать, что в любой человеческой толпе очень легко
возникает тенденция к образованию психологической массы Нужно было бы
обратить внимание на различные, спонтанно образующиеся, более или менее
постоянные массы, и изучить условия их возникновения и распада. Больше
всего нас заинтересовала бы разница между массами, имеющими вождя, и
массами, где вождь отсутствует или являются ли те массы, где имеется вождь,
более первоначальными и более совершенными? В массах второго рода не может
ли вождь быть заменен абстрактной идеей, к чему ведь религиозные массы с их
невидимым вождем уже и являются переходом, и может ли общая тенденция,
желание, объединяющее множество людей быть заменой его же самого? Это
абстрактное начало, опять-таки, более или менее совершенно могло бы
воплотиться в лице, так сказать, вторичного вождя, и из взаимоотношения
между вождем и идеей вытекали бы разно образные и интересные моменты. Вождь
или ведущая идея могли бы стать, так сказать, негативными; ненависть к
определенному лицу или учреждению могла бы подействовать столь же
объединяюще и вызвать похожие эмоциональные связи, как и позитивная
привязанность. Тогда возник бы и вопрос, действительно ли так необходим
вождь для сущности массы, и многое другое. Но все эти вопросы, которые
частично могут обсуждаться и в литературе о массовой психологии, не смогут
отвлечь нашего внимания от основных психологических проблем, которые даны
нам в структуре массы Нас прежде всего увлекает одно соображение, которое
обещает ,нам доказать кратчайшим путем, что именно либидиозные связи
характеризуют массу.

Мы стараемся уяснить себе, каково в общем отношение людей друг к другу в
аффективной сфере.

Согласно знаменитому сравнению Шопенгауэра о мерзнущих дикобразах, ни один
человек не переносит слишком интимного приближения другого человека'.
Согласно свидетельству психоанализа, почти каждая продолжительная интимная
эмоциональная связь между двумя людьми - как то - брачные отношения,
дружба, отношения между родителями и детьми, содержит осадок отвергающих
враждебных чувств, которые не доходят до сознания лишь вследствие
вытеснения. Это более неприкрыто в случаях, где компаньон не в ладах с
другими компаньонами, где каждый подчиненный ворчит на своего начальника.
То же самое происходит, когда люди объединяются в большие единицы. Каждый
раз, когда две семьи роднятся через брак, каждая из них, за счет другой,
считает себя лучшей или более аристократической. Каждый из двух соседних
городов становится недоброжелательным соперником другого' каждый кантончик
смотрит с пренебрежением, свысока на другой. Родственные, близкие между
собой народные ветви отталкиваются друг от друга - южный немец не выносит
северянина, англичанин клевещет на шотландца, испанец презирает
португальца. То, что при больших различиях возникает трудно преодолимая
антипатия - галла к германцу, арийца к семиту, белого к цветному, - нас
перестало удивлять.

Когда вражда направляется против любимых лиц, мы называем это
амбивалентностью чувств, и конечно, слишком рационалистически объясняем ее
многочисленными поводами к конфликтам интересов, которые создаются именно
при столь интимных отношениях. В неприкрыто проявляющихся отталкиваниях и
антипатиях к близким мы узнаем выражение себялюбия, нарциссизма,
добивающегося своей самостоятельности и ведущего себя так, будто случай
отклонения от его индивидуальных форм уже есть критика последних и
заключает вызов их преобразовать. Почему столь велика чувствительность
именно к этим подробностям дифференциации, мы не знаем; несомненно, однако,
что в этом поведении людей проявляется готовность к ненависти,
агрессивность, происхождение которой неизвестно и которой хотелось бы
приписать примитивный характер".

Вся эта нетерпимость, однако, исчезает, кратковременно или на долгий срок,
при образовании массы и в массе. Пока продолжается соединение в массу и до
пределов его действия, индивиды ведут себя, как однородные, терпят
своеобразие другого, равняются и не испытывают к нему чувства отталкивания.
Согласно нашим теоретическим воззрениям, такое ограничение нарциссизма
может быть порождено только одним моментом, а именно, либидинозной связью с
другими людьми. Себялюбие находит преграду лишь в чужелюбии, в любви к
объектам. Тотчас же будет поставлен вопрос, не должна ли общность
интересов, сама по себе, и без всякого либидиозного вклада, привести к
проявлению терпимости к другому и к вниманию к его интересам. На это
выражение мы отвечаем, что таким путем осуществленное ограничение
нарциссизма все-таки не длительно, так как эта терпимость будет
продолжаться не дольше, чем продолжается непосредственная выгода от
сотрудничества с другим. Практическая ценность этого спорного вопроса,
однако, меньше, чем можно было бы ожидать, так как опыт показал, что в
случае сотрудничества между товарищами обычно устанавливаются либидиозные
связи, которые определяют и продолжают отношения товарищей далеко за
пределами выгоды. В социальных отношениях людей происходит то же самое:
психоаналитическое исследование вскрыло это в ходе развития индивидуального
либидо. Либидо опирается на удовлетворение основных жизненных потребностей
и избирает их участников своими первыми объектами. И как у отдельного
человека, так и в развитии всего человечества, только любовь, как
культурный фактор, действовала в смысле поворота от эгоизма к альтруизму.
Это касается не только половой любви к женщине, со всеми из нее вытекающими
необходимостями беречь то, что женщина любит, но и десексуализированной,
сублимированно гомосексуальной любви к другому мужчине, любви, гвячанной с
общей работой.

Если, таким образом, в массе появляются ограничения нарцистического
себялюбия, которые вне ее не действуют, то это убедительное указание на то,
что сущность массообразования заключается в нового рода либидиозных связях
членов массы друг с другом. .

Но наша любознательность сразу задаст вопрос, каковы же эти связи в массе.
В психологическом учении о неврозах мы до сих пор занимались почти
исключительно такой связью любовных первичных позывов с их объектом,
которые преследовали еще прямые сексуальные цели. Такие сексуальные цели в
массе, очевидно, не существуют. Мы имеем здесь дело с любовными первичными
позывами, которые, не теряя вследствие этого своей энергии, все же
отклонились от своей непосредственной цели. Ведь уже в рамках обычной
сексуальной занятости объектом мы заметили явления, которые соответствуют
отклонению инстинкта от его сексуальной цели. Мы описали их как степени
влюбленности и признали, что они ведут за собой известное ущербление "Я".
На этих явлениях влюбленности мы остановимся теперь более подробно, имея
основания ожидать, что мы обнаружим у них обстоятельства, которые могут
быть перенесены на связи в массах. Но, кроме того, мы хотели бы знать,
является ли этот вид занятости объектом, знакомым нам из половой жизни,
единственным видом эмоциональной связи с другим человеком, или же мы должны
принять во внимание еще другие такие механизмы. Из психоанализа мы
действительно узнаем, что есть еще другие механизмы эмоциональной связи,
так называемые идентификации (отождествления), недостаточно известные,
трудно поддающиеся описанию процессы, исследование 'которых удержит нас на
некоторое время от темы массовой психологии.








----------------------------------------------------------------------------
                            VII. ИДЕНТИФИКАЦИЯ

Идентификация известна психоанализу как самое раннее проявление
эмоциональной связи с другим лицом. Она играет определенную роль в
предыстории Эдипова комплекса. Малолетний мальчик проявляет особенный
интерес к своему отцу. Он хочет сделаться таким и быть таким, как отец,
хочет решительно во всем быть на его месте. Можно спокойно оказать: он
делает отца своим идеалом. Его поведение не имеет ничего общего с пассивной
или женственной установкой по отношению к отцу (и к мужчине вообще), оно,
напротив, исключительно мужественное. Оно прекрасно согласуется с Эдиповым
комплексом, подготовлению которого и содействует.

Одновременно с этой идентификацией с отцом, может быть, даже и до того,
мальчик начинает относиться к матери как к объекту опорного типа. Итак, у
него две психологически различные связи - с матерью - чисто сексуальная
захваченность объектом, с отцом - идентификация по типу уподобления. Обе
связи некоторое время сосуществуют, не влияя друг на друга и не мешая друг
другу. Вследствие непрерывно продолжающейся унификации психической жизни
они наконец встречаются, и, как следствие этого сочетания, возникает
нормальный Эдипов комплекс. Малыш замечает, что дорогу к матери ему
преграждает отец; его идентификация с отцом принимает теперь враждебную
окраску и делается идентичной с желанием заменить отца и у матери. Ведь
идентификация изначально амбивалентна, она может стать выражением нежности
так же легко, как и желанием устранения. Она подобна отпрыску первой
оральной фазы либидинозной организации, когда соединение с желанным и
ценимым объектом осуществлялось его съеданием и когда при этом этот объект,
как таковой, уничтожался. Людоед, как известно, сохранил ЭТУ точку зрения:
своих врагов он любит так, что "съесть хочется", и он не съедает тех, кого,
по какой-либо причине, не может полюбить.

Судьба этой идентификации с отцом позднее легко ускользает от наблюдения.
Возможно, что в Эдиповом комплексе совершается обратный поворот, что отец
при женственной установке принимается за объект, от которого ждут
удовлетворения непосредственные сексуальные первичные позывы, и тогда
идентификация с отцом предшествует объектной связи с отцом. Так же - с
соответствующими заменами - обстоит дело и в случае малолетней дочери.
Легко формулировать разницу между такой идентификацией с отцом и объектным
избранием отца В первом случае отец есть то, чем хотят быть, во-втором -
то, чем хотят обладать. Разница, следовательно, в том, задевает ли эта
связь субъект или объект человеческого "Я". Поэтому первая связь возможна)
еще до всякого сексуального выбора объекта. Гораздо труднее наглядно
изложить это различие метапсихически. Достоверно лишь то, что идентификация
стремится сформировать собственное "Я" по подобию другого, взятого за
"образец". Из более сложной ситуации мы выделяем идентификацию при
невротическом образовании симптомов Предположим, что маленькая девочка,
которую мы теперь возьмем как пример, испытывает тот же симптом .болезни,
как и ее мать, например, тот же мучительный кашель. Это может происходить
различно. Либо идентификация та же, из Эдипова комплекса, т. е. означав
враждебное желание занять место матери, и симптом выражает объектную любовь
к отцу; симптом реализуем замену матери под влиянием чувства виновности: ты
хотела быть матерью, так теперь ты стала ею, по крайней мере, в страдании.
В таком случае, это законченный механизм истерического симптомообразования,
либо симптом, равный симптому любимого лица (как например, Дора имитировала
кашель отца); тогда мы можем описать происходящее только таким образом, что
идентификация заняла место объектного выбора, объектный выбор регрессировал
до идентификации. Мы слышали, что идентификация является самой ранней и
самой первоначальной формой эмоциональной связи; в условиях образования
симптомов, т. е. вытеснения и господства механизмов бессознательного, часто
случается, что объектный выбор снова становится индентификацией, т. е. "Я"
перенимает качества объекта. Примечательно, что при этих идентификациях "Я"
иногда копирует нелюбимое лицо. а иногда любимое. Достойно внимания и то,
что в обоих случаях идентификация лишь частичная, крайне ограниченная, и
копируется только одна-единственная черта объектного лица.

Третьим, особенно частым и важным фактом симптомообразования является то,
что идентификация совершенно лишена объектного отношения к копируемому
лицу. Если, например, девушка в пансионе получает от тайного возлюбленного
письмо, вызывающее ее ревность, и она реагирует на него истерическим
припадком, то с несколькими из ее подруг, которые знают о письме. тоже
случится этот припадок, как следствие, как мы говорим, психической
инфекции. Это - механизм идентификации. на почве желания или возможности
переместить себя в данное положение. Другие тоже хотели бы иметь тайную
любовную связь и под влиянием сознания виновности соглашаются и на
связанное с этим страдание. Было бы неправильно утверждать, что они
усваивают симптом из сочувствия. Сочувствие, наоборот, возникает только из
идентификации, и доказательством этого является то, что такая инфекция или
имитация имеет место и в тех случаях, когда можно предположить еще меньшую
предшествующую симпатию, чем обычно бывает у подруг в пансионе. Одно "Я"
осознало в одном пункте значительную аналогию с другим "Я", - в нашем
примере одинаковую готовность к эмоции; затем в этом пункте возникает
идентификация и под влиянием патогенной ситуации, эта идентификация
перемещается на симптом, порожденный первым "Я". Таким образом,
идентификация через симптом делается для обоих "Я" признаком взаимного
перекрытия какой-то части их личности, которое должно оставаться
вытесненным.

Сведения, полученные нами из этих трех источников, мы можем резюмировать
следующим образом: во-первых, что идентификация представляет собой самую
первоначальную форму эмоциональной связи с объектом, во-вторых, что
регрессивным путем, как бы интроекцией объекта в "Я", она становится
заменой либидинозной объектной связи, и, в-третьих, что она может
возникнуть при каждой вновь замеченной общности с лицом, не являющимся
объектом сексуальных первичных позывов. Чем значительнее эта общность, тем
успешнее может стать эта частичная идентификация и соответствовать, таким
образом, началу новой связи.

Мы предчувствуем, что взаимная связь массовых индивидов уже по самой
природе такой идентификации является важной аффективной общностью, и можем
предполагать, что эта общность заключается в характере Ѕсвязи с вождем.
Другое предположение может подсказать нам, что мы далеко не исчерпали
проблему идентификации, что мы стоим перед процессом, который психология
называет "вживанием", и который играет первостепенную роль для нашего
понимания чужеродности "Я" других людей. Но здесь мы ограничимся ближайшими
аффективными воздействиями идентификации и оставим пока в стороне ее
значение для нашей интеллектуальной жизни.

Психоаналитическое исследование иногда занималось и более трудными
проблемами психозов и смогло обнаружить идентификацию и в некоторых других
случаях, которые не сразу доступны нашему пониманию. Я подробно изложу два
этих случая как материал для наших дальнейших рассуждений.

Генезис мужской гомосексуальности в целом ряде случаев следующий: молодой
человек необыкновенно долго и интенсивно, в духе Эдипова комплекса,
сосредоточен на своей матери. Но, наконец, по завершении полового
созревания все же настает время заменить мать другим сексуальным объектом.
И тут происходит внезапный поворот: юноша не покидает мать, но
идентифицирует себя с ней, он в нее превращается и ищет теперь объекты,
которые могут заменить ему его собственное "Я", которых он может любить и
лелеять так, как его самого любила и лелеяла мать. Этот часто наблюдающийся
процесс может быть подтвержден любым количеством случаев; он, конечно,
совершенно независим от всяких предположений, которые делаются относительно
движущей силы и мотивов этого внезапного превращения. Примечательна в этой
идентификации ее обширность, она меняет "Я" в чрезвычайно важной области -
а именно в сексуальном характере - по образцу прежнего объекта. При этом
сам объект покидается, покидается ли он совсем или только в том смысле, что
он остается в бессознательном, не подлежит здесь дискуссии. Идентификация с
потерянным или покинутым объектом, для замены последнего, интроекция этого
объекта в "Я", для нас, конечно, не является новостью. Такой процесс можно
непосредственно наблюдать на маленьком ребенке. Недавно в Международном
психоаналитическом журнале было опубликовано такое наблюдение. Ребенок,
горевавший о потере котенка, без всяких обиняков заявил, что сам он теперь
котенок, и стал поэтому ползать на четвереньках, не хотел есть за столом и
т. д.

Другой пример такой интроекции объекта дал нам анализ меланхолии, аффекта,
считающего ведь реальную или аффективную потерю любимого объекта одной из
самых важных причин своего появления. Основной характер этих случаев
заключается в жестоком унижении собственного "Я", в связи с беспощадной
самокритикой и горькими упреками самому себе. Анализы показали, что эта
оценка и эти упреки в сущности имеют своею целью объект и представляют
собой лишь отмщение "Я" объекту. Тень объекта отброшена на "Я". сказал я
однажды. Интроекция o6ъекта здесь чрезвычайно ясна.

Эти меланхолии, однако, выявляют и нечто другое, что может оказаться важным
для наших дальнейших рассуждений. Они показывают нам "Я" в разделении, в
расщепленности на две части, из которых каждая неистовствует против другой.
Эта другая часть есть часть, измененная интроекцией, заключающая в себе
потерянный объект. Но знакома нам и часть, так жестоко себя проявляющая.
Она включает совесть, критическую инстанцию, которая и в нормальные времена
критически подходила к "Я", но никогда не проявляла себя так беспощадно и
так несправедливо. Мы уже в предшествующих случаях должны были сделать
предположение (нарциссизм, печаль и меланхолия), что в нашем "Я"
развивается инстанция, которая может отделиться от другого "Я" и вступить с
ним в конфликт. Мы назвали ее "Идеалом Я" и приписали ей функции
самонаблюдения, моральной совести, цензуры сновидений и основное влияние
при вытеснении. Мы сказали, что она представляет собой наследие
первоначального нарциссизма, в котором детское "Я" удовлетворяло само себя.
Из влияний окружающего эта инстанция постепенно воспринимает требования,
которые предъявляются к "Я" и которые оно не всегда может удовлетворить; но
когда человек не может быть доволен своим "Я", он все же находит
удовлетворение в "Идеале Я", которое дифференцировалось из "Я". В мании
выслеживания, как мы далее установили, явно обнаруживается распад этой
инстанции, и при этом открывается ее происхождение от влияний авторитетов -
родителей прежде всего. Мы, однако, не забыли отметить, что мера удаления
"Идеала Я" от "Я" актуального очень варьируется для отдельных индивидов и
что у многих людей эта дифференциация внутри "Я" не больше дифференциацию у
ребенка. Однако прежде чем мы сможем использовать этот материал для
понимания либидинозной организации массы, мы должны принять во внимание
некоторые другие взаимоотношения между объектом и "Я"'









----------------------------------------------------------------------------
                        VIII. ВЛЮБЛЕННОСТЬ И ГИПНОЗ

Язык даже в своих капризах верен какой-то истине. Правда, он называет
"любовью" очень разнообразные эмоциональные отношения, которые и мы
теоретически сводим к слову любовь, но далее он все же сомневается,
настоящая ли, действительная, истинная ли эта любовь, и указывает внутри
этих любовных феноменов на целую шкалу возможностей. Нам тоже нетрудно
найти ее путем наблюдения.

В целом ряде случаев влюбленность есть не что иное, как психическая
захваченность объектом, диктуемая сексуальными первичными позывами в целях
прямого сексуального удовлетворения и с достижением этой цели и угасающая;
это то, что называют низменной, чувственной любовью. Но, как известно,
либидинозная ситуация редко остается столь несложной. Уверенность в новом
пробуждении только что угасшей потребности была, вероятно, ближайшим
мотивом, почему захваченность сексуальным объектом оказывалась длительной и
его "любили" и в те промежутки времени, когда влечение отсутствовало.

Из весьма примечательной истории развития человеческой любовной жизни к
этому надо добавить второй момент. В первой фазе жизни, обычно уже
заканчивающейся к пяти годам, ребенок в одном из родителей нашел первый
любовный объект, на котором соединились все его искавшие удовлетворения
сексуальные первичные позывы. Наступившее затем вытеснение имело следствием
вынужденный отказ от большинства этих детских сексуальных целей и оставило
глубокое видоизменение отношений к родителям. Ребенок и дальше остается
привязанным к родителям первичными позывами, которые надо назвать
"целепрегражденными". Чувства, которые он с этих пор питает к этим любимым
лицам, носят название "нежных". Известно, что в бессознательном эти прежние
чувственные стремления сохраняются более или менее сильно, так что
первоначальная полнокровность в известном смысле остается и дальше.

С возмужалостью появляются, как известно, новые, весьма интенсивные
стремления, направленные на прямые сексуальные цели. В неблагоприятных
случаях они, как чувственное течение, отделены от продолжающихся "нежных"
эмоциональных направлений. Тогда мы имеем картину, оба аспекта которой так
охотно идеализируются известными литературными течениями. Мужчина
обнаруживает романтическое влечение к высокочтимым женщинам, которые,
однако, не влекут его к любовному общению, и потенцию только с другими
женщинами, которых он не "любит", не уважает и даже презирает Но чаще
подрастающему юноше все же удается известная мера синтеза между
нечувственной, небесной, и чувственной, земной любовью и его отношение к
сексуальному объекту отмечено совместным действием непрегражденных и
целепрегражденных первичных позывов. Глубину влюбленности можно измерить по
количеству целепрегражденных нежных инстинктов, сопоставляя их с простым
чувственным вожделением.

В рамках влюбленности нам прежде всего бросился в глаза феномен
сексуального повышения оценки, тот факт, что любимый объект в известной
мере освобождается от критики, что все его качества оцениваются выше, чем
качества нелюбимых лиц, или чем в то время, когда это лицо еще не было
любимо. Если чувственные стремления несколько вытесняются или подавляются,
то появляется иллюзия, что за свои духовные достоинства объект любим и
чувственно, а между тем, может быть, наоборот, только чувственное
расположение наделило его этими достоинствами.

Стремление, которым суждение здесь фальсифицируется, - есть идеализация. Но
этим самым нам облегчается и ориентировка, мы видим, что с объектом
обращаются как с собственным "Я", что, значит, при влюбленности большая
часть нарцистического либидо перетекает на объект. В некоторых формах
любовного выбора очевиден-даже факт, что объект служит заменой никогда не
достигнутого собственного "Идеала Я". Его любят за совершенства, которых
хотелось достигнуть в собственном "Я" и которые этим окольным путем хотят
приобрести для удовлетворения собственного нарциссизма.

Если сексуальная переоценка и влюбленность продолжают повышаться, то
расшифровка картины делается еще яснее. Стремления, требующие прямого
сексуального удовлетворения, могут быть теперь совсем вытеснены, как то
обычно случается, например, в мечтательной любви юноши, "Я" делается все
нетребовательнее и скромнее, а объект все великолепнее и ценнее; в конце
концов он делается частью общего себялюбия "Я", и самопожертвование этого
"Я" представляется естественным следствием. Объект, так сказать, поглотил
"Я". Черты смирения, ограничение нарциссизма, причинение себе вреда имеются
во всех случаях влюбленности; в крайних случаях они лишь повышаются и,
вследствие отступления чувственных притязаний, остаются единствен но
господствующими.

Это особенно часто бывает при несчастной, безнадежной любви, так как
сексуальное удовлетворение ведь каждый раз заново снижает сексуальное
превышение оценки. Одновременно с этой "самоотдачей" "Я" объекту, уже ничем
не отличающейся от сублимированной самоотдачи абстрактной идее, функции
"Идеала Я" совершенно прекращаются. Молчит критика, которая про изводится
этой инстанцией; все, что объект делает и требует - правильно и безупречно
Совесть не применяется к тому, что делается в пользу объекта; в любовном
ослеплении идешь на преступление, совершенно в этом не раскаиваясь. Всю
ситуацию можно без остатка резюмировать в одной формуле: объект занял место
"Идеала Я"

Теперь легко описать разницу между идентификацией и влюбленностью в ее
высших выражениях, которые называют фасцинацией, влюбленной зависимостью. В
первом случае "Я" обогатилось качествами объекта, оно, по выражению
Ференчи, объект "интроцировало"-во втором случае оно обеднело, отдалось
объекту, заменило объектом свою главнейшую составную часть. Однако при
ближайшем рассмотрении скоро можно заметить, что такое утверждение
указывает на противоположности, которые на самом деле не существуют.
Психоэкономически дело не в обеднении или в обогащении - даже и крайнюю
влюбленность можно описать как состояние, в котором "Я" якобы
интроицировало в себя объект Может быть, другое различие скорее раскроет
нам суть явления В случае идентификации объект утрачивается или от него
отказываются; затем он снова воссоздается в "Я", причем "Я" частично
изменяется по образцу утраченного объекта. В другом же случае объект
сохранен, и имеет место "сверхзахваченность" но со стороны "Я" и за счет
"Я". Но и это вызывает со мнение. Разве установлено, что идентификация
имеет предпосылкой отказ от психической захваченности объектом, разве не
может идентификация существовать при сохранении объекта? И прежде чем
пуститься в обсуждение этого щекотливого вопроса, у нас уже может по
явиться догадка, что сущность этого положения вещей содержится в другой
альтернатшве, а именно- не ста новнтся ли объект на место "Я" или "Идеала
Я"

От влюбленности явно недалеко до гипноза. Соответствие обоих очевидно. То
же смиренное подчинение, уступчивость, отсутствие критики как по отношению
к гипнотизеру, так и по отношению к любимому объекту Та же поглощенность
собственной инициативы, нет со мнений, что гипнотизер занял место "Идеала
Я". В гипнозе все отношения еще отчетливее и интенсивнее, так что
целесообразнее пояснять влюбленность гипнозом, а не наоборот. Гипнотизер
является единственным объектом; помимо него, никто другой не принимается во
внимание. Тот факт, что "Я" как во сне переживает то, что гипнотизер
требует и утверждает, напоминает нам о том, что, говоря о функциях "Идеала
Я", мы упустили проверку реальности'. Неудивительно, что "Я" считает вое
приятие реальным, если психическая инстанция, заве дующая проверкой
реальности, высказывается в польза этой реальности. Полное отсутствие
стремлений с незаторможенными сексуальными целями еще более усиливает
исключительную чистоту явлений. Гипнотическая связь есть неограниченная
влюбленная самоотдача, исключающая сексуальное удовлетворение, в то время
как при влюбленности таковое оттеснено лишь временно и остается на заднем
плане как позднейшая целевая возможность

Однако, с другой стороны, мы можем сказать, что гипнотическая связь - если
позволено так выразиться - представляет собой образование массы из двух
лиц. Гипноз является плохим объектом для сравнения с образованием масс, так
как он, скорее всего, с ним идентичен. Из сложной структуры массы он
изолирую один элемент, - а именно, поведение массового индивида по
отношению к вождю. Этим ограничением числа гипноз отличается от образования
масс, а отсутствием прямых сексуальных стремлений-от влюбленности. Он,
таким образом, занимает между ними среднее положение.

Интересно отметить, что именно заторможенные в целевом отношении
сексуальные стремления устанавливают между людьми столь прочную связь. Но
это легко объяснимо тем фактом, что они неспособны к полному
удовлетворению, в то время как незаторможенные сексуальные стремления
чрезвычайно ослабевают в каждом случае достижения сексуальной цели.
Чувственная любовь приговорена к угасанию, если она удовлетворяется; чтобы
продолжаться, она с самого начала должна быть смешана с чисто нежными, т.
е. заторможенными в целевом отношении компонентами, или же должна такую
трансформацию претерпеть.

Гипноз прекрасно бы разрешил загадку либидинозной конституции массы, если
бы сам он не содержал каких то черт, не поддающихся существующему
рациональному объяснению, как якобы состояния влюбленности с исключением
прямых сексуальных целей. Многое еще в нем следует признать непонятым,
мистическим. Он содержит примесь парализованности, вытекающей из отношения
могущественного к бессильному, беспомощному, что примерно приближается к
гипнозу испугом у животных. Способ, которым гипноз достигается, и
сопряженность гипноза со сном неясны, а загадочный отбор лиц, для гипноза
годных, в то время как другие ему совершенно не поддаются, указывает на
присутствие в нем еще одного неизвестного момента, который-то, может быть,
и создает в гипнозе возможность чистоты либидинозных установок. Следует
также отметить, что даже при полной суггестивной податливости моральная
совесть загипнотизированного может проявлять сопротивление. Но это может
происходить оттого, что при гипнозе в том виде, как он обычно производится,
могло сохраниться знание того, что все это только игра, ложное
воспроизведение иной, жизненно гораздо более важной ситуации.

Благодаря проведенному нами разбору мы, однако, вполне подготовлены к
начертанию формулы либидинозной конституции массы. По крайней мере, такой
массы. какую мы до сих пор рассматривали, т. е. имеющей вождя и не
приобретшей секундарно, путем излишней "организованности", качеств
индивида. Такая первичная масса есть какое-то число индивидов, сделавших
своим "Идеалом Я" один и тот же объект и вследствие этого в своем "Я" между
собой идентифицировавшихся. Это отношение может быть изображено графически
следующим образом:







----------------------------------------------------------------------------
                           IX. СТАДНЫЙ ИНСТИНКТ

Наша радость по поводу иллюзорного разрешения, с помощью этой формулы,
загадки массы - будет краткой. Очень скоро нас станет тревожить мысль, что
по существу-то мы приняли ссылку на загадку гипноза, в которой еще так
много неразрешенного И вот новое возражение приоткрывает нам дальнейший
путь.

Мы вправе сказать себе, что обширные аффективные связи, замеченные нами в
массе, вполне достаточны, чтобы объяснить одно из ее свойств, а именно,
отсутствие у индивида самостоятельности и инициативы, однородность его
реакций с реакцией всех других, снижение его, так сказать, до уровня
массового индивида. Но при рассмотрении массы как целого, она показывает
нам больше: черты ослабления интеллектуальной деятельности, безудержность
аффектов, неспособность к умеренности и отсрочке, склонность к переходу
всех пределов в выражении чувств и к полному отводу эмоциональной энергии
через действия - это и многое другое, что так ярко излагает Ле Бон, дает
несомненную картину регресса психической деятельности к более ранней
ступени, которую мы привыкли находить у дикарей или у детей. Такой регресс
характерен особенно для сущности обыкновенных масс, в то время как у масс
высокоорганизованных, искусственных такая регрессия может быть значительно
задержана.

Итак, у нас создается впечатление состояния, где отдельное эмоциональное
побуждение и личный интеллектуальный акт индивида слишком слабы, чтобы
проявиться отдельно, и должны непременно дожидаться заверки подобным
повторением со стороны других. Вспомним, сколько этих феноменов зависимости
входит в нормальную конституцию человеческого общества, как мало в нем
оригинальности и личного мужества, и насколько каждый отдельный индивид
находится во власти установок массовой души, проявляющихся в расовых
особенностях, сословных предрассудках, общественном мнении и т. п. Загадка
суггестивного влияния разрастается, если признать, что это влияние исходит
не только от вождя, но также и от каждого индивида на каждого другого
индивида, и мы упрекаем себя, что односторонне выделили отношение к вождю,
незаслуженно отодвинув на задний план другой фактор взаимного внушения.
Научаясь таким образом скромности, мы прислушаемся к другому голосу,
обещающему нам объяснение на более простых основах. Я привожу это
объяснение из умной книги В. Троттера о стадном инстинкте и сожалею лишь о
том, что она не вполне избежала антипатии, явившейся результатом последней
великой войны. Троттер ведет наблюдаемые у массы психические феномены от
стадного инстинкта, который прирожден человеку так же, как и другим видам
животных. Биологически эта стадность есть аналогия и как бы продолжение
многоклеточности, а в духе теории либидо дальнейшее выражение склонности
всех однородных живых существ к соединению во все более крупные единства.

Отдельный индивид чувствует себя незавершенным, если он один. Уже страх
маленького ребенка есть проявление стадного инстинкта. Противоречие стаду
равносильно отделению от него, и поэтому противоречия боязливо избегают. Но
стадо отвергает все новое, непривычное. Стадный инстинкт - по Троттеру -
нечто первичное, далее неразложимое.

Троттер указывает ряд первичных позывов (или инстинктов), которые он
считает примарными: инстинкт самоутверждения, питания, половой и с1адныи
инсчиню Последний часто находится в оппозиции к другим инстинктам. Сознание
виновности и чувство долга характерные качества gregarious animal. Из
стадного инстинкта исходят, по мнению Троттера, также и вытесняющие силы,
открытые психоанализом в "Я", и то сопротивление, на которое при
психоаналитическом лечении наталкивается врач. Значение речи имело своей
основой возможность применить ее в стаде в целях взаимопонимания, на ней в
большой степени зиждется идентификация отдельных индивидов друг с другом.

В то время как Ле Бон описал Ѕ главным образом характерные текучие
массообразования, а Мак Дугалл стабильные общественные образования, Троттер
концентрировал свой интерес на самых распространенных объединениях, в
которых живет человек, дал их психологическое обоснование. Троттеру не
приходится искать происхождения стадного инстинкта, так как он определяет
его как первичный и не поддающийся дальнейшему разложению. Его замечание,
что Борис Сидис выводит стадный инстинкт из внушаемости, к счастью для неги
излишне Это объяснение по известному неудовлетворительному шаблона;
перестановка этого тезиса, т. е , что внушаемость - порождение стадного
инстинкта, кажется мне гораздо более убедительным.

Однако Троперу с еще большим правом, чем другим, можно возразить, что он
мало считается с ролью вождя в массе; мы склонны к противоположному
суждению а именно, что сущность массы без учета вождя недоступна пониманию.
Для вождя стадный инстинкт вообще не оставляет никакого места, вождь только
случайно привходит в массу, а с этим связано то, что от этого инстинкта нет
пути к потребности в Боге; стаду недостает пастуха. Но теорию Троггера
можно подорвать и психологически, т. е. можно по меньшей мере доказать
вероятие-, что стадный инстинкт не неразложим, не примерен в том смысле,
как примирен инстинкт самосохранения и половой инстинкт.

Нелегко, конечно, проследить онтогенез стадного инстинкта Страх
оставленного наедине маленького ребенка, толкуемый Трогтером уже как
проявление этого инстинкта, допускает скорее иное толкование Страх обращен
к матери, позже к другим доверенным лицам, и есть выражение
неосуществившегося желания, с которым ребенку ничего другого сделать не
остается, кроме как обратить его в страх. Страх одинокого маленького
ребенка при виде любого другого человека "из стада" не утихает, а наоборот,
с привхождением такого "чужого" как раз и возникает. У ребенка долгое время
и незаметно никакого стадного инстинкта или массового чувства. Таковое
образуется вначале в детской, где много детей, из отношения детей к
родителям, и притом как реакция на первоначальную зависть, с которой
старший ребенок встречает младшего. Старшему ребенку хочется, конечно,
младшего ревниво вытеснить, отдалить его от родителей и лишить всех прав;
но, считаясь с фактом, что и этот ребенок, как и все последующие, в такой
же степени любим родителями, и вследствие невозможности удержать свою
враждебную установку без вреда самому себе, ребенок вынужден отождествлять
себя с другими детьми, и в толпе детей образуется массовое чувство или
чувство общности, получающее затем дальнейшее развитие в школе. Первое
требование этой образующейся реакции есть требование справедливости,
равного со всеми обращения. Известно, как явно и неподкупно это требование
проявляется в школе. Если уж самому не бывать любимчиком, то пусть по
крайней мере ни единому таковым не быть! Можно бы счесть такое превращение
и замену ревности в детской и классной массовым чувством -
неправдоподобным, если бы позднее этот же процесс не наблюдался снова при
иных обстоятельствах. Вспомним только толпы восторженно влюбленных женщин и
девушек, теснящихся, после его выступления, вокруг певца или пианиста.
Каждая из них не прочь бы, конечно, приревновать -каждую другую, ввиду же
их многочисленности и связанной с этим невозможностью овладеть предметом
своей влюбленности, они от этого отказываются, и вместо того, чтобы
вцепиться друг другу в волосы, они действуют, как единая масса, поклоняются
герою сообща и были бы рады поделиться его локоном. Исконные соперницы, они
смогли отождествлять себя друг с другом из одинаковой любви к одному и тому
же объекту. Если ситуация инстинкта способна, как это обычно бывает, найти
различные виды исхода, то не будет удивительным, если осуществится тот вид
исхода, что связан с известной возможностью удовлетворения, в то время как
другой, даже и более очевидный, не состоится, так как реальные условия
достижения этой цели не допускают.

Что позднее проявляется в обществе, как корпоративный дух, и т. д., никак
тем самым не отрицает происхождения его из первоначальной зависти. Никто не
должен посягать на выдвижение, каждый должен быть равен другому и равно
обладать имуществом. Социальная справедливость означает, что самому себе во
многом отказываешь, чтобы и другим надо было себе в этом отказывать, или,
что то же самое, они бы не могли предъявлять на это прав. Это требование
равенства есть корень социальной совести и чувства долга. Неожиданным
образом требование это обнаруживается у сифилитиков в их боязни инфекции,
которую нам удалось понять с помощью психоанализа. Боязнь этих несчастных
соответствует их бурному сопротивлению бессознательному желанию
распространить свое заражение на других, так как почему же им одним
надлежало заразиться и лишиться столь многого, а другим - нет? То же лежит
и в основе прекрасной притчи о суде Соломоновом. Если у одной женщины умер
ребенок, пусть и у другой не будет ребенка. По этому желанию познают
потерпевшую. Социальное чувство основано на изменении первоначально
враждебных чувств в связь положительного направления, носящую характер
идентификации. Поскольку было возможно проследить этот процесс, изменение
это осуществляется, по-видимому, под влиянием общей для всех нежной связи с
лицом, стоящим вне массы. Наш анализ идентификации и нам самим не
представляется исчерпывающим, но для нашего настоящего намерения достаточно
вернуться к одной черте,-к настойчивому требованию уравнения. При
обсуждении обеих искусственных масс - церкви и войска - мы уже слышали об
их предпосылке, чтобы все были одинаково любимы одним лицом - вождем. Но не
забудем, требование равенства массы относится лишь к участникам массы, но
не к вождю. Всем участникам массы нужно быть равными меж собой, но все они
хотят власти над собою одного. Множество равных, кои могут друг с другом
идентифицироваться, и один-единственный, их всех превосходящий - вот
ситуация, осуществленная в жизнеспособной массе. Итак, высказывание
Троттера: человек есть животное стадное, мы осмеливаемся исправить в том
смысле, что он скорее животное орды, особь предводительствуемой главарем
орды.







----------------------------------------------------------------------------
                        Х. МАССА И ПЕРВОБЫТНАЯ ОРДА

В 1912 г. я принял предположение Ч. Дарвина, что первобытной формой
человеческого общества была орда, в которой неограниченно господствовал
сильный самец. Я попытался показать, что судьбы этой орды оставили в
истории человеческой эволюции неизгладимые следы; и, в особенности, что
развитие тотемизма, заключающего в себе зачатки религии, нравственности и
социального расчленения, связано с насильственным умерщвлением возглавителя
и превращением отцовской орды в братскую общину. Конечно, это только
гипотеза, как и столь многие другие, с помощью которых исследователи
доисторического периода пытаются осветить тьму первобытных времен, - "just
so story", как остроумно назвал ее один отнюдь не недружелюбный английский
критик - но я думаю, что такой гипотезе делает честь, если она оказывается
пригодной вносить связанность и понимание во все новые области.

Человеческие массы опять-таки показывают нам знакомую картину одного
всесильного среди толпы равных сотоварищей, картину, которая имеется и в
нашем представлении о первобытной орде. Психология этой массы, как мы ее
знаем из часто проводившихся описаний, а именно: исчезновение сознательной
обособленной личности, ориентация мыслей и чувств в одинаковых с Другими
направлениях, преобладание аффективности и бессознательной душевной сферы,
склонность к немедленному выполнению - внезапных намерений - все это
соответствует состоянию регресса к примитивной душевной деятельности, какая
напрашивается для характеристики именно первобытной орды'.

Масса кажется нам вновь ожившей первобытной ордой. Так же как в каждом
отдельном индивиде первобытный человек фактически сохранился, так и из
любой человеческой толпы может снова возникнуть первобытная орда; поскольку
массообразование обычно владеет умами людей, мы в нем узнаем продолжение
первобытной орды. Мы должны сделать вывод, что психология массы является
древнейшей психологией человечества; все, что мы, пренебрегая всеми
остатками массы, изолировали как психологию индивидуальности, выделилось
лишь позднее, постепенно и, так сказать, все еще только частично, из
древней массовой психологии. Мы еще попытаемся установить исходную точку
этого развития.

Дальнейшие размышления указывают нам, в каком пункте это утверждение
нуждается в поправке. Индивидуальная психология, должно быть, по меньшей
мере такой же давности, как и психология массовая, ибо с самого начала
существовало две психологии: одна - психология массовых индивидов, другая -
психология отца, возглавителя, вождя. Отдельные индивиды массы были так же
связаны, как и сегодня, отец же первобытной орды был свободен. Его
интеллектуальные акты были и в обособленности сильны и независимы, его воля
не нуждалась в подтверждении волей других. Следовательно, мы полагаем, что
его "Я" было в малой степени связано либидинозно, он не любил никого, кроме
себя, а других лишь постольку, поскольку они служили его потребностям. Его
"Я" не отдавало объектам никаких излишков.

На заре истории человечества он был тем сверхчеловеком, которого Ницше
ожидал лишь от будущего. Еще и теперь массовые индивиды нуждаются в
иллюзии, что все они равным и справедливым образом любимы вождем, сам же
вождь никого любить не обязан, он имеет право быть господского нрава,
абсолютно нарцистическим, но уверенным в себе и самостоятельным. Мы знаем,
что любовь ограничивает нарциссизм, и могли бы доказать, каким образом,
благодаря этому своему воздействию, любовь стала культурным фактором.

Праотец орды еще не был бессмертным, каковым он позже стал через
обожествление Когда он умирал, его надлежало заменять; его место занимал,
вероятно, один из младших сыновей, бывший до той поры массовым индивидом,
как и всякий другой. Должна, следовательно, существовать возможность для
превращения психологии массы в психологию индивидуальную, должно быть
найдено условие, при котором это превращение совершается легко, как это
возможно у пчел, в случае надобности выращивающих из личинки вместо рабочей
пчелы королеву. В таком случае можно себе представить лишь одно: праотец
препятствовал удовлетворению прямых сексуальных потребностей своих сыновей;
он принуждал их к воздержанию и, следовательно, к эмоциональным связям с
ним и друг с другом, которые могли вырастать из стремлений с заторможенной
сексуальной целью. Он, так сказать, вынуждал их к массовой психологии Его
сексуальная зависть и нетерпимость стали в конце концов причиной массовой
психологии'. Тому, кто становился его наследником, давалась также
возможность сексуального удовлетворения и выхода тем самым из условий
массовой психологии Фиксация любви на женщине, возможность удовлетворения
без отсрочки и накапливания энергии положило конец значению
целезаторможенных сексуальных стремлений и допускало нарастание нарциссизма
всегда до одинакового уровня К этому взаимоотношению любви и формирования
характера мы вернемся в дополнительной главе

Как нечто особо поучительное отметим еще то, как конституция первобытной
орды относится к организации, посредством которой - не говоря о средствах
принудительных - искусственная масса держится в руках На примере войска и
церкви мы видели, что этим средством является иллюзия, будто вождь любит
каждого равным и справедливым образом. Это-то и есть идеалистическая
переработка условий первобытной орды, где все сыновья знали, что их
одинаково преследует отец, и одинаково его боялись Уже следующая форма
человеческого общества, тотемистический клан, имеет предпосылкой это
преобразование, на котором построены все социальные обязанности Неистощимая
сила семьи, как естественного массообразования, основана на том, что эта
необходимая предпосылка равной любви отца в ее случае действительно может
быть оправдана

Но мы ожидаем еще большего от сведения массы к первобытной орде В
массообразовании это должно нам также объяснить еще то непонятное,
таинственное, что скрывается за загадочными словами гипноз и внушение. И
мне думается, это возможно. Вспомним, что гипнозу присуще нечто прямо-таки
жуткое; характер же этой жути указывает на что то старое, нам хорошо
знакомое, что подверглось вытеснению Подумаем, как гипноз производится
Гипнотизер утверждает, что обладает таинственной силой, похищающей
собственную волю субъекта, или же, что то же самое, субъект гипнотизера
таковым считает Эта таинственная сила в обиходе еще часто называемая
животным магнетизмом, - наверное, та же, что у примитивных народов
считается источником табу, та же, что исходит от королей и главарей и
делает приближение к ним опасным. Гипнотизер якобы этой силой владеет, а
как он ее выявляет? Требуя смотреть ему в глаза; он, что очень типично,
гипнотизирует своим взглядом Но ведь как раз взгляд вождя для примитивного
человека опасен и невыносим, как впоследствии взгляд божества для смертного
Еще Моисей должен был выступить в качестве посредника между своим народом и
Иеговой, ибо народ не мог бы выдержать лика Божьего, когда же Моисей
возвращается после общения с Богом, лицо его сияет, часть "Мапа" перешла на
него, как это и бывало у посредника примитивных народов

Гипноз, правда, можно вызывать и другими способами, что вводит в
заблуждение и дало повод к неудовлетворительным физиологическим теориям;
гипноз, например, может быть вызван фиксацией на блестящем предмете или
монотонном шуме. В действительности же эти приемы служат лишь отвлечению и
приковыванию сознательного внимания. Создается ситуация, в которой
гипнотизер будто бы говорит данному лицу: "Теперь занимайтесь исключительно
моей особой, остальной мир совершение неинтересен". Было бы, конечно,
технически нецелесообразно, если бы гипнотизер произносил такие речи;
именно это вырвало бы субъекта из его бессознательной установки и вызвало
бы его сознательное сопротивление Гипнотизер избегает направлять
сознательное мышление субъекта на свои намерения; подопытное лицо
погружается в деятельность, при которой мир должен казаться неинтересным,
причем это лицо бессознательно концентрирует все свое внимание на
гипнотизере, устанавливает с ним связь и готовность к перенесению
внутренних процессов. Косвенные методы гипнотизирования, подобно некоторым
приемам шуток, направлены на то. чтобы задержать известные размещения
психической энергии, которые помешали бы ходу бессознательного процесса, и
приводят в конечном итоге к той же цели как и прямые влияния при помощи
пристального взгляда и поглаживания'.

Ференчи правильно установил, чго гипнотизер, давая приказание заснуть, что
часто делается при вводе в гипноз, занимает место родителей. Он думает, что
следует различать два вида гипноза - вкрадчиво успокаивающий -
приписываемый им материнскому прототипу, или угрожающий, приписываемый
прототипу отцовскому. Но ведь приказание заснуть означает в гипнозе не что
иное, как отключение от всякого интереса к миру и сосредоточение на
личности гипнотизера; так это субъектом и понимается, потому что в этом
отвлечении интереса от окружающего мира заключается психологическая
характеристика сна и на ней основана родственность сна с гипнотическим
состоянием.

Гипнотизер, таким образом, применяя свои методы, будит у субъекта часть его
архаического наследия, которое проявлялось и по отношению к родителям, в от
ношении же отца снова индивидуально оживало: представление о
сверхмогущественной и опасной личности, по отношению к которой можно было
занять лишь пассивно-мазохистскую позицию, которой нужно было отдать свою
волю и быть с которой наедине, "попас ться на глаза", казалось рискованным
предприятием Только так мы и можем представить себе отношение отдельного
человека первобытной орды к праотцу. Как нам известно из других реакций,
отдельный человек сохранил в различной степени способность к оживлению
столь давних положений. Однако сознание, что гипноз является всего лишь
игрой, лживым обновлением тех древних впечатлений, может все же сохраниться
и повлечь за собою сопротивление против слишком серьезных последствий
гипнотической потери воли

Жуткий, принудительный характер маосообразования, проявляющийся в феноменах
внушения, можно, значит, по праву объяснить его происхождением первобытной
орды Вождь массы - все еще праотец, к которому все преисполнены страха,
масса все еще хочет, чтобы ею управляла неограниченная власть страстно ищет
авторитета; она, по выражению Ле Бона, жаждет подчинения Праотец - идеал
массы, который вместо "Идеала Я" владеет человеческим "Я" Гипноз по праву
может быть назван "массой из двух". внушение же можно только определить как
убеждение, основанное не на восприятии и мыслительной работе, а на
эротической связи'.







----------------------------------------------------------------------------
                    XI ОДНА СТУПЕНЬ В ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ "Я"

Если рассматривать жизнь отдельного человека нашего времени, пользуясь
дополняющими друг друга описаниями массовой психологии, то ввиду множества
осложнений можно потерять мужество и не решиться на обобщающее изложение.
Каждый отдельный человек является составной частью многих масс, он с разных
сторон связан идентификацией и создал свой "Идеал Я" по различнейшим
образцам. Таким образом, отдельный человек участник многих массовых душ -
своей расы, сословия, церковной общины, государственности и т. д, и сверх
этого может подняться до частицы самостоятельности и оригинальности. Эти
постоянные и прочные массовые формации со своим равномерно длящимся
воздействием меньше бросаются в глаза, чем наскоро образовавшиеся текучие
массы, на примере которых Ле Бон начертал блестящую психологическую
характеристику массовой души, и в этих шумных, эфемерных массах, которые
будто бы наслоились на первых, как раз происходит чудо: только что
признанное нами, как индивидуальное развитие, бесследно, хотя и временно,
исчезает.

Мы поняли это чудо так, что отдельный человек отказывается от своего
"Идеала Я" и заменяет его массовым идеалом, воплощенным в вожде.
Оговоримся, что это чудо не во всех случаях одинаково велико. Отграничение
"Я" от "Идеала Я" у многих индивидов не зашло слишком далеко, оба еще легко
совпадают, "Я" часто еще сохраняет прежнее нарцистическое самодовольство.
Это обстоятельство весьма облегчает выбор вождя. Нередко ему всего лишь
нужно обладать типичными качествами этих индивидов в особенно остром и
чистом чекане и производить впечатление большей силы и либидинозной
свободы, и сразу на это откликается потребность в сильном властелине и
наделяет его сверхсилой, на которую он и не стал бы претендовать. Другие
индивиды, идеал которых не воплотился бы в нем без дальнейших поправок,
вовлекаются "внушением", т. е. путем идентификации.

То, что мы смогли добавить для объяснения либидинозой структуры массы,
сводится, как мы видим, к различию между "Я" и "Идеалом Я" и возможному на
этой почве двойному виду связи - идентификации и замещению "Идеала Я"
объектом. Предположение такой ступени в "Я" в качестве первого шага к
анализу "Я" должно постепенно подтвердить свою обоснованность в
различнейших областях психологии. В моем труде "К введению нарциссизма" я
объединил, в поддержку этого тезиса, прежде всего то, что можно было
почерпнуть из патологического материала. Можно, однако, ожидать, что при
дальнейшем углублении в психологию психозов его значение окажется еще
большим. Подумаем о том, что "Я" становится теперь в положение объекта по
отношению к развившемуся из него "Идеалу Я"; возможно, что все
взаимодействия между внешним объектом и совокупным "Я", о которых мы узнали
в учении о неврозах, снова повторяются на этой новой арене внутри
человеческого "Я"

Здесь я прослежу лишь один из выводов, возможных, исходя из этой точки
зрения, и продолжу пояснение проблемы, которую в другом месте должен был
оставить неразрешенной.

Каждая из психических дифференцировок, с которыми мы ознакомились,
представляет новую трудность для психической функции, повышает ее
лабильность и может быть исходной точкой отказа функции, т. е. заболевания.
Родившись, мы сделали шаг от абсолютного нарциссизма к восприятию
изменчивого внешнего мира и к началу нахождения объекта; а с этим связано
то, что мы длительно не выносим этого нового состояния, что мы периодически
аннулируем его и во сне воз вращаемся в прежнее состояние отсутствия
раздражений и к избеганию объекта. Правда, при этом мы еле дуем сигналу
внешнего мира, который своей периодической сменой дня и ночи временно
ограждает нас от большей части действующих на нас раздражении. Второй
пример, имеющий большое значение для патологии, не подчинен подобному
ограничению. В процессе нашего развития мы производили разделение нашего
душевного мира на связное "Я" и на часть, оставленную вне его,
бессознательно вытесненную; и мы знаем, что устойчивость этого достижения
подвержена постоянным потрясениям. Во сне и при неврозе эта изгнанная часть
снова ищет доступа, стуча у врат, охраняемая сопротивлениями, в состоянии
же бодрствующего здоровья мы пользуемся особыми приемами, чтобы временно
допустить в наше "Я", обходя сопротивления и наслаждаясь этим, то, что нами
было вытеснено. В этом свете можно рассматривав остроты и юмор, отчасти и
комическое вообще. Каждый знаток психологии неврозов припомнит похожие
примеры меньшего значения, но я спешу перейти к входившему в мои намерения
практическому применению.

Вполне представимо, что и разделение на "Я" и "Идеал Я" не может выноситься
длительно и временами должно проходить обратный процесс. При всех
отречениях и ограничениях, налагаемых на "Я", периодический прорыв
запрещений является правилом, как на это указывает установление праздников,
которые ведь, по сути своей, не что иное, как предложенные законом
эксцессы; это чувство освобождения придает им характер веселья. Сатурналии
римлян и современный карнавал совпадают в этой существенной черте с
празднествами примитивных народов, которые, обычно, завершаются всякого
рода распутством при нарушении священнейших законов. Но "Идеал Я"
охватывает сумму всех ограничений, которым должно подчиняться "Я"; поэтому
отмена идеала должна бы быть грандиозным празднеством для "Я", которое
опять могло бы быть довольным самим собой'.

Если что-нибудь в "Я" совпадает с "Идеалом Я", всегда будет присутствовать
ощущение триумфа. Чувство виновности (и чувство неполноценности) может
также быть понято как выражение напряженности между "Я" и идеалом. Как
известно, есть люди, у которых общая настроенность периодически колеблется;
чрезмерная депрессия через известное среднее состояние переходит в
повышенное самочувствие, и притом эти колебания проходят в очень различных
больших амплитудах, от еле заметного до тех крайностей, которые в качестве
меланхолии и мании в высшей степени мучительно и вредоносно нарушают жизнь
таких людей. В типичных случаях этого циклического расстройства внешние
причины, по-видимому, не имеют решающего значения; что касается внутренних
мотивов, их мы находим не больше, и они не иные, чем у всех других. Поэтому
образовалась привычка рассматривать эти случаи как не психогенные. О
других, совершенно похожих случаях циклического расстройства, которые,
однако, легко вывести из душевных травм, речь будет ниже.

Обоснование этих спонтанных колебаний настроения, следовательно,
неизвестно; механизм, сменяющий меланхолию манией, нам непонятен. Это,
наверное, как раз те больные, по отношению к которым могла бы оправдаться
наша догадка, что их "Идеал Я" на время растворяется в "Я", после того, как
до того он властвовал особенно сурово.

Во избежание неясностей запомним следующее: на основе нашего анализа "Я"
достоверно выяснено, что в случаях мании "Я" и "Идеал Я" сливаются, так что
в настроении триумфа и довольства собой, не нарушаемом самокритикой, данное
лицо может наслаждаться устранением задержек, устранением учета чужих
интересов и упреков самому себе. Менее очевидно, но довольно вероятно, что
несчастье меланхолика есть выражение острого раскола между обеими
инстанциями "Я", при котором чрезмерно чувствительный идеал беспощадно
проявляет свое осуждение "Я" в виде самоунижения и мании неполноценности.
Остается лишь вопрос, следует ли искать причину этих измененных отношений
между "Я" и "Идеалом Я" в вышеустановленных периодических возмущениях
против новой институции или же за это ответственны иные обстоятельства.

Переход к мании не является необходимой чертой в истории болезни
меланхолической депрессии. Бывают простые, единичные, а также периодически
повторяющиеся меланхолии, никогда такого исхода не имеющие. С другой
стороны, существуют меланхолии, в которых повод, по-видимому, играет
этиологическую роль. Таковы меланхолии после утраты любимого объекта, будь
то вследствие его смерти или вследствие обстоятельств, вынудивших
отступление либидо от объекта. Такая психогенная меланхолия так же может
перейти в манию, и цикл этот может многократно повториться, как и при якобы
спонтанной меланхолии. Итак, соотношения здесь довольно неясны, тем более,
что до сих пор лишь немногие формы и случаи меланхолии подвергались
психоаналитическому исследованию. Пока мы понимаем лишь те случаи, в
которых от объекта отказались ввиду того, что он оказался недостойным
любви. Путем идентификации он затем снова в "Я" утверждается и подвергается
строгому суду со стороны "Идеала Я". Упреки и агрессии против объекта
выявляются в виде меланхолических упреков самому себе'.

И при такой меланхолии возможен переход к мании; следовательно, эта
возможность является чертой, не зависящей от остальных признаков картины
болезни

Я не вижу затруднений для того, чтобы момент периодического возмущения "Я"
против "Идеала Я" принять во внимание при обоих видах меланхолии, как
психогенной, так и спонтанной При спонтанной можно предположить, что "Идеал
Я" склонен к особой суровости, которая затем автоматически влечет за собой
временное его упразднение. При психогенной меланхолии "Я" подстрекается к
возмущению дурным обращением с ним его идеала, которому "Я" подвергается в
случае идентификации с отвергнутым объектом.








----------------------------------------------------------------------------
                              XII. ДОПОЛНЕНИЯ

В процессе исследования, временно заканчивающемся, нам открылись различные
побочные пути, которых мы сначала избегали, но на которых мы нередко
находили возможности распознавания: кое-что из упущенного мы теперь
наверстываем.

А) Разница между идентификацией "Я" и заменой "Идеала Я" объектом находит
интересное пояснение в двух больших искусственных массах, которые мы
недавно изучали - в войске и христианской церкви.

Очевидно, что солдат своим идеалом делает своего начальника, т. е.,
собственно говоря, полководца, идентифицируясь одновременно с себе равными
и выводя из этой общности "Я" обязательства товарищества - для взаимной
помощи и распределения имущества. Но он становится смешон, когда хочет
идентифицироваться с полководцем. Стрелок в лагере Валленштейна насмехается
по этому поводу над вахмистром:

И в покашливании, и в плевке

Удачно ему подражаете

Иначе обстоит дело в католической церкви. Каждый христианин любит Христа
как свой идеал, и, кроме того, чувствует себя связанным идентификацией с
другими христианами. Но церковь требует от него большего Он, сверх того,
должен идентифицироваться с Христом и любить других христиан так, как любил
их Христос. Таким образом, церковь в обоих случаях требует восполнения
либидинозной позиции, данной масообразованием Идентификация должна
присоединяться в случаях, где произошел выбор объекта; а объектная любовь -
в случаях, где уже имеется идентификация. Это "большее" явно выходит за
пределы конституции массы. Можно быть хорошим христианином и все-таки быть
далеким от мысли поставить себя на место Христа, любить, подобно ему, всех
людей. Необязательно ведь слабому смертному требовать от себя величия души
и силы любви Спасителя Но это дальнейшее развитие распределения либидо в
массе является, вероятно, тем моментом, на котором Церковь основывает свои
притязания на достижение высшей нравственности.

Б) Мы говорили о возможности указать в психическом развитии человечества
тот момент, когда и для отдельного индивида состоялся прогресс от массовой
психологии к психологии индивидуальной'. Для этого мы должны снова коротко
вернуться к научному мифу об отце первобытной орды. Позже он был возвеличен
как творец мира и имел на это право, так как породил всех сыновей, которые
образовали первую массу.

Для каждого из них он был идеалом, его одновременно боялись и почитали, что
позднее создало понятие "табу". Как-то раз эта толпа объединилась, убила
отца и растерзала. Никто из массовых победителен не мог занять его места, а
если кто-либо и пытался, то борьба возобновлялась до тех пор, пока они не
поняли, что все они должны от отцовского наследия отказаться. Тогда они
основали тотемистическое братство, где все обладали равными правами и были
связаны тотемистическими запретами, которые должны были сохранить память об
убийстве и его искупить. Но недовольство достигнутым осталось и положило
начало новому развитию событии. Постепенно объединение в братство пришло к
некоему восстановлению прежнего положения на новом уровне: мужчина снова
стал главой семьи и сломил привилегию женского господства, установившегося
в безотцовские времена. В виде возмещения были, может быть, тогда признаны
материнские божества; для ограждения матери их жрецы кастрировались, по
примеру, который когда-то давался отцом первобытной орды; новая семья была,
однако, лишь тенью прежней, отцов было много, и каждый из них был ограничен
правами другого.

Страстная тоска, связанная с уроном, побудила тогда отдельного индивида
отделиться от массы и мысленно восстановить себя в роли отца. Совершивший
этот шаг был первым эпическим поэтом; он достиг этого в области фантазии.
Поэт подменил действительность в соответствии со своей мечтой. Он" положил
начало героическому мифу. Героем был убивший отца один на один, отца,
который в мифе фигурирует еще в виде тотемистического чудовища. Как раньше
отец был первым идеалом мальчика, так поэт теперь создал в герое, которому
надлежит заменить отца, первый "Идеал Я". Звеном с новосозданным героем
был, вероятно, младший сын, любимец матери, которого она оберегала от
отцовской ревности, и который во времена первобытной орды стал преемником
отца. В ложном опоэтизировании, изображающем первобытное время, женщина,
являвшаяся наградой за победу и соблазном к убийству, стала, вероятно,
совратительницей и подстрекательницей к злодеянию.

Герой претендует на единоличное совершение поступка, на что отважилась бы,
конечно, только орда в целом. Однако, по замечанию Ранка, сказка сохранила
отчетливые следы скрытого истинного положения вещей... Ибо так часто
случается, что герой, которому предстоит трудное задание, чаще всего это
младший сын, который в присутствии суррогата отца притворяется дурачком, т.
е. неопасным - может выполнить эту задачу только с помощью стайки маленьких
зверьков (муравьев, пчел). Это - братья первобытной орды; ведь и в
символике сновидений насекомые и паразиты означают сестер и братьев (из
презрительного отношения, как к маленьким детям). Кроме того, каждое из
заданий мифа и сказки легко распознать как замену героического поступка.
Миф, таким образом, является тем шагом, при помощи которого отдельный
индивид выходит из массовой психологии. Первым мифом, несомненно, был миф
психологический, миф героический; пояснительный миф о природе возник,
вероятно, много позже. Поэт, сделавший этот шаг и отделившийся таким
образом в своей фантазии из массы, умеет, по дальнейшему замечанию Ранка, в
реальной жизни все же к ней вернуться. Ведь он приходит и рассказывает этой
массе подвиги созданного им героя. В сущности, этот герой не кто иной, как
он сам. Тем самым он снижается до уровня реальности, а своих слушателей
возвышает до уровня фантазии. Но слушатели понимают поэта: на почве того же
самого тоскующе- завистливого отношения к праотцу они могут
идентифицировать себя с героем. Лживость мифа завершается обожествлением
героя. Обожествленный герой был, может быть, прежде Бога-отца, являясь
предшественником возвращения праотца в качестве божества. Хронологически
прогрессия божеств была бы тогда следующей: богиня материнства - герой -
Бог-отец. Но лишь с возвышением незабвенного праотца божество приобрело
черты, знакомые нам и поныне'.

В) В этой статье мы много говорили о прямых и заторможенных в отношении
цели сексуальных первичных позывах и смеем надеяться, что это разграничение
не вызовет больших возражений. Однако подробное рассмотрение будет не
лишним, даже если оно большею частью повторяет уже заранее изложенное.

Либидинозное развитие ребенка дало нам первый и, вместе с тем, лучший
пример заторможенных в отношении цели сексуальных первичных позывов. Все те
чувства, которые ребенок питает к своим родителям и опекающим его лицам,
находят свое беспрепятственное продолжение в желаниях, выражающих его
сексуальные стремления. Ребенок требует от этих любимых лиц всех нежностей,
которые ему знакомы; он хочет их целовать, прикасаться к ним, разглядывать,
хочет видеть их гениталии и присутствовать при интимных действиях
экскрементации; он обещает жениться на матери или няне, что бы он под этим
ни подразумевал; он намеревается родить отцу ребенка и т. д. Прямое
наблюдение, как и дальнейшее психоаналитическое проникновение в рудименты
детства, не оставляют никакого сомнения в непосредственном слиянии нежных и
ревнивых чувств с сексуальными намерениями, а также показывают нам, сколь
основательно ребенок делает любимое лицо объектом всех своих еще неверно
направленных сексуальных стремлений. (Ср.: Sexual-theorie).

Это первый вид детской любви, типически подчиненный Эдипову комплексу, с
началом латентного периода уничтожается, как известно, толчком вытеснения.
Остаток любовных чувств проявляется в чисто нежной эмоциональной связи,
направленной на те же самые лица, но эта связь уже не может быть описана
как "сексуальная". Психоанализ, который просвечивает глубины психической
жизни, без труда может доказать, что и сексуальные связи первых детских лет
продолжают существовать, но уже в вытесненном и бессознательном виде. На
основе психоанализа мы имеем смелость утверждать, что везде, где мы
встречаем нежное чувство, оно является преемником вполне "чувственной"
объектной связи с данным лицом или же со взятым за его прототип (его
Imago). Правда, без особого исследования нельзя установить, является ли это
предшествующее полнокровное сексуальное-стремление в данном случае
вытесненным или же оно уже себя истощило. Чтобы еще отчетливее выразить
сказанное: установлено, что это сексуальное стремление еще имеется как
форма и возможность, и путем регресса может быть снова заряжено,
активировано; остается еще вопрос, на который не всегда можно ответить:
какую заряженность и действенность оно еще имеет в настоящее время. При
этом в равной степени надо остерегаться двух источников ошибок: как Сциллы
- недооценки вытесненного бессознательного, так и Харибды - склонности
измерять нормальное обязательно масштабами патологического. Психологии,
которая не хочет или не в силах проникнуть в глубины вытесненного, нежные
эмоциональные связи во всяком случае представляются выражением стремлений,
не направленных к сексуальной цели, хотя бы они и произрастали из
стремлений, эту цель имевших".

Мы вправе сказать, что эти стремления отклонились от этих сексуальных
целей, хотя и трудно удовлетворить требованиям метапсихологии при
изображении такого отклонения от цели. Впрочем, эти заторможенные в
отношении цели первичные позывы все еще сохраняют некоторые из
непосредственно сексуальных целей; и нежно любящий, и друг, и поклонник
ищут телесной близости или возможности видеть любимого человека, любимого
хотя . бы только в "паулинистическом" смысле. Если нам желательно, мы можем
признать в этом отклонении начало сублимации сексуальных первичных позывов
или же раздвинуть границы последних еще более. Заторможенные в смысле цели
сексуальные первичные позывы имеют перед незаторможенньгми большое
функциональное преимущество, так как они, собственно говоря, неспособны к
полному удовлетворению; они особенно пригодны для создания длительных
связей, в то время как прямо сексуальные при удовлетворении" каждый раз
теряют свою энергию и должны ждать ее возобновления путем нового накопления
сексуального либидо, причем за это время может произойти смена объекта.
Заторможенные первичные позывы способны к любой мере смешения с
незаторможенными, могут опять в них превратиться так же, как они от них
изошли. Известно, как легко из эмоциональных отношений дружеского
характера, основанных на признании и восхищении, между учителем и ученицей,
артистом и восхищенной слушательницей, особенно у женщин, возникают
эротические желания (у Мольера: Embrassez-moi pour 1'amour du Grec). Да,
возникновение таких, ' Враждебные чувства имеют несомненно более сложное
построение сначала непреднамеренных,- эмоциональных связен напрямик
приводит к проторенной дорожке сексуального выбора объекта. В своей статье
Пфистер показал явный, конечно, не единичный пример, как легко даже
интенсивной религиозной связи превратиться в пылкое сексуальное
возбуждение. А, с другой стороны, и переход прямых, самих по себе
непродолжительных, сексуальных стремлений в прочную, чисто нежную связь
представляет собой нечто весьма обычное, и упрочение брака, заключенного по
влюбленной страсти, имеет большею частью своей подосновой этот процесс. Мы,
конечно, не удивимся, если услышим, что заторможенные в отношении цели
сексуальные стремления возникают из прямых сексуальных в тех случаях, когда
к достижению сексуальной цели имеются внутренние или внешние препятствия.
Вытеснение латентного периода есть такое внутреннее - или лучше сказать
ставшее внутренним - препятствие. Относительно отца первобытной орды мы
предположили, что своей сексуальной нетерпимостью он принуждает всех своих
сыновей к воздержанию и этим путем толкает их к заторможенным в отношении
цели связям; за собой он оставляет право свободного сексуального
наслаждения и, тем самым, остается несвязанным. Все связи, на которых
основана масса, имеют природу заторможенных в отношении цели первичных
позывов. Но этим самым мы приблизились к разбору новой темы, которая
обсуждает отношение прямых сексуальных целей к массообразованию.

Г) Последние два замечания уже подготовили нас к признанию, что прямые
сексуальные стремления неблагоприятны для массообразования. Правда, и в
истории развития семьи существовали массовые отношения сексуальной любви
(групповой брак), но чем важнее становилась для "Я" половая любовь, чем
больше развивалась в ней влюбленность, тем настоятельнее эта любовь
требовала своего ограничения двумя лицами - uuna cum uno - ограничения,
предписанного природой генитальной цели. Полигамические склонности были
вынуждены довольствоваться последовательной сменой объектов.

Оба лица, сходящиеся в целях сексуального удовлетворения, ища уединения,
демонстрируют против стадного инстинкта, против чувства массовости, они
ищут одиночества. Чем больше они влюблены, тем менее они нуждаются в
ком-либо, помимо друг друга. Отказ от влияния массы выражается в чувстве
стыдливости. Крайне пылкое чувство ревности возникает как охрана
сексуального выбора объекта от вторжения массовой связи. Только в том
случае, когда нежный, т. е. личный, фактор любовного отношения совершенно
стушевывается перед чувственным, возможно любовное общение пары в
присутствии других лиц или же, наподобие оргии, одновременные сексуальные
акты внутри группы. Но это регресс, к более раннему состоянию половых
отношений, при которых влюбленность еще не играла никакой роли и все
сексуальные объекты рассматривались как равноценные. Примерно в духе злого
выражения Бернарда Шоу, что быть влюбленным, значит неподобающим образом
переоценивать разницу между одной женщиной и другой.

Имеется достаточно указаний, что в сексуальные отношения между мужчиной и
женщиной влюбленность вошла лишь поздно, так что соперничество между
половой любовью и массовыми связями также позднего развития. Теперь может
показаться, что это предположение не вяжется с нашим мифом о прасемье; ведь
предполагается, что толпу братьев толкает на отцеубийство их любовь к
матерям и сестрам; и трудно представить себе эту любовь иначе, как цельной,
примитивной, т. е., как глубокое соединение нежной и чувственной любви.
Однако при дальнейшем размышлении это возражение становится подтверждением.
Одной из реакций на отцеубийство было ведь установление тотемистической
экзогамии, запрещение каких бы то ни было сексуальных отношений с женщинами
семьи, которые были нежно любимы с детства. Этим был загнан клин между
нежными и чувственными стремлениями мужчины, клин, и по сей день глубоко
внедрившийся в любовную жизнь мужчины. Вследствие этой экзогамии
чувственные потребности мужчин должны были довольствоваться чужими и
нелюбимыми женщинами.

В больших искусственных массах - Церкви и войске - для женщин, как
сексуального объекта, места нет. Любовные отношения мужчины и женщины
находятся за пределами этих организаций. Даже там, где образуются массы
смешанные, состоящие из мужчин и из женщин, половое различие не играет
роли. Едва ли имеет смысл задавать вопрос о гомосексуальной или
гетеросексуальной природе либидо, соединяющего массы, так. как оно не
дифференцируется по полу и, что особенно важно, совершенно не
предусматривает целей генитальной организации либидо.

Для отдельного индивида, который в других отношениях растворяется в массе,
прямые сексуальные стремления все же частично сохраняют какую-то
индивидуальную деятельность. Там, где они делаются господствующими, они
каждую массовую формацию разлагают. Католическая церковь имеет обоснованные
причины, когда рекомендует своим верующим безбрачие и налагает целибат на
своих священников; но влюбленность часто толкала и священников на выход из
церкви. Подобным же образом любовь к женщине преодолевает массовые формации
расы, национального обособления и социального классового порядка и этим
самым выполняет культурно важные задачи. По-видимому, можно быть уверенным,
что гомосексуальная любовь гораздо лучше согласуется с массовой связью даже
и в тех случаях, когда она проявляется как прямое сексуальное стремление;
факт - примечательный, объяснение которого завело бы нас очень далеко.

Психоаналитическое исследование психоневрозов учит нас, что их симптомы
следует выводить из прямых сексуальных стремлений, которые были вытеснены,
но остались активными. Мы можем усовершенствовать эту формулировку,
добавив: или из таких заторможенных в смысле цели стремлений, подавление
которых полностью не удалось или же освободило место для возврата к
вытесненной сексуальной цели. С этим условием согласуется и то, что невроз
делает больного асоциальным и удаляет его из обычных массовых формаций.
Можно сказать, что невроз действует на массу так же разлагающе, как и
влюбленность. Зато можно наблюдать, что там, где произошел толчок к
образованию массы, неврозы слабеют и, по крайней мере на некоторое время,
могут исчезнуть целиком. Вполне оправданы попытки использовать это
противоборство между неврозом' и массообразованием для терапевтических
целей. Даже те, кто не сожалеет об исчезновении в современном культурном
мире религиозных иллюзий, должны признать, что пока они были в силе, они
служили наиболее эффективной защитой от опасности невроза тем, кто был во
власти этих иллюзий. Нетрудно также распознать, что все связи с
религиозно-мистическими или философско-мистическими сектами и объединениями
являются выражением косвенного лечения разнообразных неврозов. Все это
связано с контрастом прямых и заторможенных в смысле цели сексуальных
стремлений.

Если невротик предоставлен самому себе, он вынужден заменять собственным
симптомообразованием те большие массовые формации, из которых он исключен.
Он создает себе свой собственный фантастический мир, свою религию, свою
бредовую систему, повторяя таким образом человеческие институции в
искажении, которое отчетливо указывает на ярчайшее участие прямых
сексуальных стремлений.

Д) В заключение прибавим сравнительную оценку рассмотренных нами состояний
с точки зрения теории либидо, а именно: состояния влюбленности, гипноза,
массообразования и невроза: Влюбленность зиждется на одновременном наличии
прямых и заторможенных в смысле цели сексуальных стремлений, причем объект
перетягивает на себя часть нарцистического либидо "Я".

Влюбленность вмещает только "Я" и объект. Гипноз разделяет с влюбленностью
ограничения этими двумя лицами, но он основан исключительно на
заторможенных в смысле цели сексуальных стремлениях и ставит объект на
место "Идеала Я".

В массе этот процесс умножен; масса совпадает с гипнозом в природе
объединяющих ее первичных позывов и в замене "Идеала Я" объектом, но сюда
присоединяется- идентификация с другими индивидами, ставшая первоначально
возможной благодаря одинаковому отношению к объекту.

Оба состояния, как гипноз, так и маосообразование, являются наследственными
осаждениями филогенеза человеческого либидо - гипноз как предрасположение,
а масса, помимо этого, как прямой пережиток. Замена прямых сексуальных
стремлений стремлениями в отношении цели заторможенными способствует в
обоих отделению "Я" от "Идеала Я", чему уже дало начало в состоянии
влюбленности.

Невроз из этого ряда выступает. И он основан на особенности развития
человеческого либидо - на прерванном латентным периодом двойном начатке
прямой сексуальной функции В этом отношении он имеет общий с гипнозом и
массообразованием характер регресса, при влюбленности не наличествующий.
Невроз всегда возникает там, где не вполне удался переход от прямых к
заторможенным в смысле цели сексуальные первичным позывам, соответствуя
конфликту между поглощенными "Я" первичными позывами, которые через такое
развитие прошли, и частицами тех же первичных позывов, что из вытесненной
бессознательной сферы - так же, как и другие полностью вытесненные
инстинктивные порывы - стремятся к своему прямому удовлетворению Невроз
необычайно богат содержанием, ибо охватывает всевозможные отношения между
"Я" и объектом, как те, где объект сохранен, так и другие, в которых он
покинут или восстановлен в самом "Я", но точно так же и конфликтные
отношения между "Я" и его "Идеалом Я".





                                   Фрейд

                                 З. Фрейд
                            Печаль и меланхолия


Меланхолия, точное определение понятия которой не твердо и в описательной
психиатрии, встречается в различных клинических формах, объединение которых
в одну клиническую единицу не окончательно установлено; из них одни скорее
похожи на соматические заболеваниям другие - на психогенные. Кроме
впечатлений, доступных всякому наблюдателю, наш материал ограничивается
небольшим количеством случаев, психогенная природа которых не подлежала
никакому сомнению. Поэтому мы наперед отказываемся от всяких притязаний на
то, чтобы наши выводы относились бы ко всем случаям, и утешаем себя
соображением, что при помощи наших настоящих методов исследования мы едва
ли можем что-нибудь найти, что не было бы типичным, если не для целого
класса заболеваний, то по крайней мере для небольшой группы.

Сопоставление меланхолии и печали оправдывается общей картиной обоих
состояний. ... Также совпадают и поводы к обоим заболеваниям, сводящиеся к
влияниям жизненных условий в тех случаях, где удается установить эти
поводы. Печаль является всегда реакцией на потерю любимого человека или
заменившего его отвлеченного понятия, как отечество, свобода, идеал и т. п.
Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо печали наступает меланхолия,
отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении. Весьма
замечательно также, что нам никогда не приходит в голову рассматривать
печаль как болезненное состояние и предоставить ее врачу для лечения, хотя
она влечет за собой серьезные отступления от нормального поведения в жизни.
Мы надеемся на то, что по истечении некоторого времени она будет
преодолена, и считаем вмешательство нецелесообразным и даже вредным.

Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой
удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности
любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия,
выражающимся в упреках и оскорблениях по собственному адресу и нарастающим
до бреда ожидания наказания. Эта картина становится нам понятной, если мы
принимаем во внимание, что теми же признаками отличается и печаль, за
исключением только одного признака: при ней нет нарушения самочувствия. Во
всем остальном картина та же. Тяжелая печаль - реакция на потерю любимого
человека - отличается таким же страдальческим настроением, потерей интереса
к внешнему миру, поскольку он не напоминает умершего, - потерей способности
выбрать какой-нибудь новый объект любви, что значило бы заменить
оплакиваемого, отказом от всякой деятельности, не имеющей отношения к
памяти умершего. Мы легко понимаем, что эта задержка и ограничение "я"
являются выражением исключительной погруженности в печаль, при которой не
остается никаких интересов и никаких намерений для чего-нибудь иного.
Собственно говоря, такое поведение не кажется нам патологическим только
потому, что мы умеем его хорошо объяснить.

Мы принимаем также сравнение, называющее настроение печали страдальческим.
Нам ясна станет правильность этого, если мы будем в состоянии экономически
охарактеризовать это страдание.

В чем же состоит работа, проделываемая печалью? Я полагаю, что не будет
никакой натяжки в том, если изобразить ее следующим образом: исследование
реальности показало, что любимого объекта больше не существует, и
реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанные с этим
объектом. Против этого поднимается вполне понятное сопротивление, - вообще
нужно принять во внимание, что человек нелегко оставляет позиции либидо
даже в том случае, когда ему предвидится замена. Это сопротивление может
быть настолько сильным, что наступает отход от реальности и объект
удерживается посредством галлюцинаторного психоза, воплощающего желание...
При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, но
требование ее не может быть немедленно исполнено. Оно приводится в
исполнение частично, при большой трате времени и энергии, а до того
утерянный объект продолжает существовать психически. Каждое из воспоминаний
и ожиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается,
приобретает повышенную активную силу, и на нем совершается освобождение
либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта
компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих
отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной
душевной болью. Замечательно, что эта боль кажется нам сама собою понятной.
Фактически же по окончании этой работы печали "я" становится опять
свободным и освобожденным от задержек.

Применим теперь к меланхолии то, что мы узнали о печали. В целом ряде
случаев совершенно очевидно, что и она может быть реакцией на потерю
любимого человека. При других поводах можно установить, что имела место
более идеальная по своей природе потеря. Объект не умер реально, но утерян
как объект любви (например, случай оставленной невесты). Еще в других
случаях можно думать, что предположение о такой потере вполне правильно, но
нельзя точно установить, что именно было потеряно, и тем более можно
предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно он
потерял. Этот случай может иметь место и тогда, когда больному известна
потеря, вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не
знает, что в нем потерял. Таким образом, нам кажется естественным привести
меланхолию в связь с потерей объекта, каким-то образом недоступной
сознанию, в отличие от печали, при которой в потере нет ничего
бессознательного.

При печали мы нашли, что задержка и отсутствие интереса всецело объясняются
работой печали, полностью захватившей "я". Подобная же внутренняя работа
явится следствием неизвестной потери при меланхолии, и потому она виновна в
меланхолической задержке (Hemmung). Дело только в том, что меланхолическая
задержка производит на нас непонятное впечатление, потому что мы не можем
видеть, что именно так захватило всецело больных. Меланхолик показывает нам
еще одну особенность, которой нет при печали, - необыкновенное понижение
своего самочувствия, огромное обеднение "я". При печали обеднел и опустел
мир, при меланхолии - само "я". Больной рисует нам свое "я" недостойным, ни
к чему негодным, заслуживающим морального осуждения, - он делает себе
упреки, бранит себя и ждет отвержения и наказания. Он унижает себя перед
каждым человеком, жалеет каждого из своих близких, что тот связан с такой
недостойной личностью. У него нет представления о происшедшей с ним
перемене, и он распространяет свою самокритику и на прошлое; он утверждает,
что никогда не был лучше. Эта картина преимущественно морального бреда
преуменьшения дополняется бессонницей, отказом от пищи и в психологическом
отношении очень замечательным преодолением влечения, которое заставляет все
живущее цепляться за жизнь.

Как в научном, так и в терапевтическом отношении было бы одинаково
бесцельно возражать больному, возводящему против своего "я" такие
обвинения. В каком-нибудь отношении он должен быть прав, рассказывая нечто,
что соответствует его представлению. Некоторые из его указаний мы должны
немедленно подтвердить без всяких ограничений. Ему действительно так чужды
все интересы, он так неспособен любить и работать, как утверждает. Но, как
мы знаем, это вторичное явление, следствие внутренней, неизвестной нам
работы, похожей на работу печали, поглощающей его "я". В некоторых других
самообвинениях он нам также кажется правым, оценивающим настоящее
положение, только несколько более резко, чем другие немеланхолики. Если он
в повышенной самокритике изображает себя мелочным, эгоистичным,
неискренним, несамостоятельным человеком, всегда стремившимся только к
тому, чтобы скрывать свои слабости, то он, пожалуй, насколько нам известно,
довольно близко подошел к самопознанию, и мы только спрашиваем себя, почему
нужно сперва заболеть, чтобы понять такую истину. Потому что не подлежит
никакому сомнению, что тот, кто дошел до такой самооценки и выражает ее
перед другими - оценки принца Гамлета для себя и для всех других..., - тот
болен, независимо от того, говорит ли он правду или более или менее
несправедлив к себе. Нетрудно также заметить, что между величиной
самоунижения и его реальным оправданием нет никакого соответствия. Славная,
дельная и верная до сих пор женщина в припадке меланхолии будет осуждать
себя не меньше, чем действительно ничего не стоящая. И может быть, у первой
больше шансов заболеть меланхолией, чем у второй, о которой мы не могли бы
сказать ничего хорошего. Наконец, нам должно броситься в глаза, что
меланхолик ведет себя не совсем уж так, как нормально подавленный
раскаянием и самоупреками. У меланхолика нет стыда перед другими, более
всего характерного для такого состояния, или стыд не так уж резко
проявляется. У меланхолика можно, пожалуй, подчеркнуть состояние навязчивой
сообщительности, находящей удовлетворение в самообнажении.

Таким образом, неважно, настолько ли прав меланхолик в своем мучительном
самоунижении, что его самокритика совпадает с суждением о нем других.
Важнее то, что он правильно описывает свое психологическое состояние. Он
потерял самоуважение, и конечно, у него имеется для этого основание, во
всяком случае тут перед нами противоречие, ставящее перед нами
трудноразрешимую загадку. По аналогии с печалью, мы должны придти к
заключению, что он утратил объект; из его слов вытекает, что его потеря
касается его собственного "я".

Раньше, чем заняться этим противоречием, остановимся на момент на том, что
открывается нам благодаря заболеванию меланхолика в конституции
человеческого "я". Мы видим у него, как одна часть "я" противопоставляется
другой, производит критическую оценку ее, делает ее как бы посторонним
объектом. Все дальнейшие наблюдения подтвердят возникающие у нас
предположения, что отщепленная от "я" критическая инстанция проявит свою
самостоятельность и при других обстоятельствах. Мы найдем действительно
достаточно основания отделить эту инстанцию от остального "я". То, с чем мы
тут встречаемся, представляет собой инстанцию, обыкновенно называемою
совестью. Вместе с цензурой сознания и исследованием реальности мы
причислим ее к важнейшим образованиям (Institutionen) и как-нибудь найдем
доказательства тому, что эта инстанция может заболеть сама по себе. В
картине болезни меланхолика выступает на первый план в сравнении с другими
жалобами нравственное недовольство собой; физическая немощь, уродство,
слабость, социальная малоценность гораздо реже являются предметом
самооценки; только обеднение занимает преимущественное положение среди
опасений и утверждений больного.

Объяснение указанному выше противоречию дает наблюдение, которое нетрудно
сделать. Если терпеливо выслушать разнообразные самообвинения меланхолика,
то нельзя не поддаться впечатлению, что самые тяжелые упреки часто очень
мало подходят к собственной личности больного, но при некоторых
незначительных изменениях легко применимы к какому-нибудь другому лицу,
которое больной любил, любит или должен был любить. Сколько раз ни
проверяешь положение дела - это предположение всегда подтверждается. Таким
образом, получаешь в руки ключ к пониманию картины болезни, открыв в
самоупреках упреки по адресу любимого объекта, перенесенные с него на
собственное "я".

Женщина, на словах жалеющая своего мужа за то, что он связан с такой
негодной женой, хочет, собственно говоря, обвинить своего мужа в
негодности, в каком бы смысле это ни понималось. Нечего удивляться тому,
что среди обращенных на себя мнимых самоупреков вплетены некоторые
настоящие; они получили возможность выступить на первый план, так как
помогают прикрыть другие и способствуют искажению истинного положения
вещей: они вытекают из борьбы за и против любви, поведшей к утрате любви.
Теперь гораздо понятнее становится и поведение больных. Их жалобы
представляют из себя обвинения (Anklagen) в прежнем смысле этого слова, они
не стыдятся и не скрываются, потому что все то унизительное, что они о себе
говорят, говорится о других; они далеки от того, чтобы проявить по
отношению к окружающим покорность и смирение, которые соответствовали бы
таким недостойным лицам, как они сами; они, наоборот, в высшей степени
сварливы, всегда как бы обижены, как будто по отношению к ним сделана
большая несправедливость. Это все возможно потому, что реакции их поведения
исходят еще из душевной направленности возмущения, переведенного
посредством особого процесса в меланхолическую подавленность.

Далее не представляется трудным реконструировать этот процесс. Сначала имел
место выбор объекта, привязанность либидо к определенному лицу; под
влиянием реального огорчения или разочарования со стороны любимого липа
наступило потрясение этой привязанности к объекту. Следствием этого было не
нормальное отнятие либидо от этого объекта и перенесение его на новый, а
другой процесс, для появления которого, по-видимому, необходимы многие
условия. Привязанность к объекту оказалась малоустойчивой, она была
уничтожена, но свободное либидо не было перенесено на другой объект, а
возвращено к "я". Однако здесь оно не нашло какого-нибудь применения, а
послужною только к идентификации (отождествлению) "я" с оставленным
объектом. Тень объекта пала таким образом на "я", которое в этом случае
рассматривается упомянутой особенной инстанцией так же, как оставленный
объект. Таким образом, потеря объекта превратилась в потерю "я", и конфликт
между "я" и любимым лицом превратился в столкновение между критикой "я" и
самим измененным, благодаря отождествлению, "я".

Кое-что из предпосылок и результатов такого процесса можно непосредственно
угадать. С одной стороны, должна была иметь место сильная фиксация на
любимом объекте, а с другой стороны - в противоречие с этим, небольшая
устойчивость привязанности к объекту. Это противоречие, по верному
замечанию O.Rank'а, по-видимому, требует, чтобы выбор объекта был сделан на
нарцистической основе, так что в случае, если возникают препятствия
привязанности к объекту, эта привязанность регрессирует к нарцизму.
Нарцистическое отождествление с объектом заменяет тогда привязанность к
объекту, а это имеет следствием то, что, несмотря на конфликт с любимым
лицом, любовная связь не должна быть прервана. Такая замена любви к объекту
идентификацией образует значительный механизм в нарцистических
заболеваниях. (...)

Меланхолия берет, таким образом, часть своих признаков у печали, а другую
часть у процесса регрессии с нарцистического выбора объекта. С одной
стороны, меланхолия, как и печаль, является реакцией на реальную потерю
объекта любви, но, кроме того, она связана еще условием, отсутствующим при
нормальной печали или превращающим ее в патологическую в тех случаях, где
присоединяется это условие. Потеря объекта любви представляет собой
великолепный повод, чтобы пробудить и проявить амбивалентность любовных
отношений. Там, где имеется предрасположение к неврозам навязчивости,
амбивалентный конфликт придает печали патологический характер и заставляет
ее проявиться в форме самоупреков в том, что сам виновен в потере любимого
объекта, т.е. сам хотел ее. В таких депрессиях при навязчивых неврозах
после смерти любимого лица перед нами раскрывается то, что совершает
амбивалентный конфликт сам по себе, если при этом не принимает участия
регрессивное отнятие либидо. Поводы к заболеванию меланхолией большей
частью, не ограничиваются ясным случаем потери вследствие смерти и
охватывают все положения огорчения, обиды разочарования, благодаря которым
в отношения втягивается противоположность любви и ненависти или усиливается
существующая амбивалентность. Этот амбивалентный конфликт, иногда более
реального, иногда более конституционного происхождения, всегда засуживает
внимания среди причин меланхолии. Если любовь к объекту, от которой
невозможно отказаться, в то время как от самого объекта отказываются, нашла
себе выход в нарцистическом ождествлении, то по отношению к этому объекту,
служащему заменой, проявляется ненависть, вследствие которой этот новый
объект оскорбляется, унижается и ему причиняется страдание, и благодаря
этому страданию ненависть получает садистическое удовлетворение. (...)

Только этот садизм разрешает загадку склонности к самоубийству, которая
делает меланхолию таком интересной и таком опасной. В первичном состоянии,
из которого исходит жизнь влечений, мы открыли такую огромную
самовлюбленность "я" в страхе, возникающем при угрожающей жизни опасности,
мы видим освобождение такого громадного нарцистического количества либидо,
что мы не понимаем, как это "я" может пойти на самоуничтожение. Хотя мы уж
давно знали, что ни один невротик не испытывает стремления к самоубийству,
не исходя из импульса убить другого, обращенного на самого себя. Но все же
оставалось непонятным, благодаря игре каких сил такое намерение может
превратиться в поступок. Теперь анализ меланхолии показывает нам, что "я"
может себя убить только тогда, если благодаря обращению привязанности
объектам на себя, оно относится к себе самому как к объекту, если но может
направить против себя враждебность, относящуюся к объекту и заменяющую
первоначальную реакцию "я", к объектам вешнего мира... Таким образом, при
регрессии от нарцистического выбора объекта этот объект, хотя и был
устранен, он все же оказался могущественнее, чем само "я". В двух
противоположных положениях крайней влюбленности и самоубийства объект
совсем одолевает "я", хотя и совершенно различными путями. (...)

Меланхолия ставит нас еще перед другими вопросами, ответ на которые нам
отчасти неизвестен. В том, что через некоторый промежуток времени она
проходит, не оставив явных, грубых изменений, она сходится с печалью. В
случае печали мы нашли объяснение, что с течением времени лицо, погруженное
в печаль, вынуждено подчиниться необходимости подробного рассмотрения своих
отношений к реальности, и после этой работы "я" освобождает либидо от
своего объекта. Мы можем себе представить, что "я" во время меланхолии
занято такой же работой; здесь, как и в том случае, у нас нет понимания
процесса с экономической точки зрения. Бессонница при меланхолии показывает
неподатливость этого состояния, невозможность осуществить необходимое для
погружения в сон прекращение всех интересов. Меланхолический комплекс
действует, как открытая рана, привлекает к себе энергию всех
привязанностей... и опустошает "я" до полного обеднения. Он легко может
устоять против желания спать у "я". В регулярно наступающем к вечеру
облегчении состояния проявляется, вероятно, соматический момент,
недопускающий объяснения его психогенными мотивами. В связи с этим
возникает вопрос, не достаточно ли потери "я" безотносительно к объекту
(чисто нарцистическое огорчение "я"), чтобы вызвать картину меланхолии, не
могут ли некоторые формы этой болезни быть вызваны непосредственно
токсическим обеднением "я" либидо. Самая замечательная и больше всего
нуждающаяся в объяснении особенность меланхолии - это ее склонность
превращаться в симптоматически противоположное состояние мании. Как
известно, не всякая меланхолия подвержена этой участи. Некоторые случаи
протекают периодическими рецидивами, а в интервалах или не замечается
никакой мании, или только самая незначительная маниакальная окраска. В
других случаях наблюдается та правильная смена меланхолических и
маниакальных фаз, которая нашла свое выражение в установлении циклической
формы помешательства. Является искушение видеть в этих случаях исключения,
не допускающие психогенного понимания болезни, если бы психоаналитическая
работа не привела именно в большинстве этих заболеваний к психологическому
разъяснению болезни и терапевтическому успеху. Поэтому не только допустимо,
но даже необходимо распространить психоаналитическое объяснение меланхолии
также и на манию.

Я не могу обещать, что такая попытка окажется вполне удовлетворительной.
Пока она не идет дальше возможности первой ориентировки. Здесь у нас
имеются два исходных пункта: первый - психоаналитическое впечатление,
второй - можно прямо сказать - вообще опыт экономического подхода.
Впечатление, полученное уже многими психоаналитическими исследователями,
состоит в том, что мания имеет то же содержание, что и меланхолия, что обе
болезни борются с тем же самым "комплексом", который в меланхолия одержал
победу над "я", между тем как в мании "я" одолело этот комплекс или
отодвинуло его на задний план. Второй пункт представляет собой тот факт,
что все состояния радости, ликования, триумфа, являющиеся нормальным
прообразом мании, вызываются в экономическом отношении теми же причинами.
Тут дело идет о таком влиянии, благодаря которому большая, долго
поддерживаемая или ставшая привычной трата психической энергии становится в
конце концов излишней, благодаря чему ей можно дать самое разнообразное
применение, и открываются различные возможности ее израсходования:
например, если какой-нибудь бедняк, выиграв большую сумму денег, вдруг
освобождается от забот о насущном хлебе, если долгая мучительная борьба в
конце концов увенчивается успехом, если оказываешься в состоянии
освободиться от давящего принуждения или прекратить долго длящееся
притворство н т.п. Все такие положения отличаются повышенным настроением,
признаками радостного аффекта и повышенной готовностью ко всевозможным
действиям, совсем как при мании, и в полной противоположности к депрессии и
задержке при меланхолии. Можно иметь смелость сказать, что мания
представляет из себя не что иное, как подобный триумф; но только от "я"
опять-таки скрыто, что оно одолело и над чем празднует победу. Таким же
образом можно объяснить и относящееся к этому же разряду состояний
алкогольное опьянение, поскольку оно радостного характера. При нем,
вероятно, дело идет о прекращении траты энергии на вытеснение, достигнутое
токсическим путем. Ходячее мнение утверждает, что в таком маниакальном
состоянии духа становишься потому таким подвижным и предприимчивым, что
появляется "хорошее" настроение. В душевной жизни осуществилось
вышеупомянутое экономическое условие, и потому появляется, с одной стороны,
такое радостное настроение, а с другой - такое отсутствие задержек в
действии.

Если мы соединим оба наметившихся тут объяснения, то получим: в мании "я"
преодолело потерю объекта (или печаль из-за потери, или, может быть, самый
объект), и теперь оно располагает всей суммой противодействующей силы,
которую мучительное страдание меланхолии отняло от "я" и сковало.
Маниакальный больной показывает нам совершенно явно свое освобождение от
объекта, из-за которого страдал, тем, что с жадностью очень голодного
набрасывается на новые привязанности к объектам.

            БиблиотекаГлавная страницаДискуссииПоискФилософские
           центрыХроникаФилософские ресурсыPersonaliaКарта сайта





                                  З.Фрейд

----------------------------------------------------------------------------
З. Фрейд


                         Достоевский и отцеубийство


Многогранную личность Достоевского можно рассматривать с четырех сторон:
как писателя, как невротика, как мыслителя- этика и как грешника. Как же
разобраться в этой невольно смущающей нас сложности?

Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром.
"Братья Карамазовы" - величайший роман из всех, когда-либо написанных, а
"Легенда о Великом Инквизиторе" - одно из высочайших достижений мировой
литературы, переоценить которое невозможно. К сожалению, перед проблемой
писательского творчества психоанализ должен сложить оружие.

Достоевский скорее всего уязвим как моралист. Представляя его человеком
высоконравственным на том основании, что только тот достигает высшего
нравственного совершенства, кто прошел через глубочайшие бездны
греховности, мы игнорируем одно соображение. Ведь нравственным является
человек, реагирующий уже на внутренне испытываемое искушение, при этом ему
не поддаваясь. Кто же попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе
высокие нравственные цели, - того легко упрекнуть в том, что он слишком
удобно для себя строит свою жизнь. Он не исполняет основного принципа
нравственности - необходимости отречения, в то время как нравственный образ
жизни - в практических интересах всего человечества. Этим он напоминает
варваров эпохи переселения народов, варваров, убивавших и затем каявшихся в
этом, - так что покаяние становилось техническим примером, расчищавшим путь
к новым убийствам. Так же поступал Иван Грозный; эта сделка с совестью -
характерная русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог
нравственной борьбы Достоевского. После исступленной борьбы во имя
примирения притязаний первичных позывов индивида с требованиями
человеческого общества - он вынужденно регрессирует к подчинению мирскому и
духовному авторитету - к поклонению царю и христианскому Богу, к русскому
мелкодушному национализму, - к чему менее значительные умы пришли с гораздо
меньшими усилиями, чем он. В этом слабое место большой личности.
Достоевский упустил возможность стать учителем и освободителем человечества
и присоединился к тюремщикам; культура будущего немногим будет ему обязана.
В этом, по всей вероятности, проявился его невроз, из-за которого он и был
осужден на такую неудачу. По мощи постижения и силе любви к людям ему был
открыт другой - апостольский - путь служения.

Нам представляется отталкивающим рассматривание Достоевского в качестве
грешника или преступника, но это отталкивание не должно основываться на
обывательской оценке преступника. Выявить подлинную мотивацию преступления
недолго: для преступника существенны две черты - безграничное себялюбие и
сильная деструктивная склонность; общим для обеих черт и предпосылкой для
их проявлений является безлюбовность, нехватка эмоционально-оценочного
отношения к человеку. Тут сразу вспоминаешь противоположное этому у
Достоевского - его большую потребность в любви и его огромную способность
любить, проявившуюся в его сверхдоброте и позволявшую ему любить и помогать
там, где он имел бы право ненавидеть и мстить - например, по отношению к
его первой жене и ее любовнику. Но тогда возникает вопрос - откуда приходит
соблазн причисления Достоевского к преступникам? Ответ: из-за выбора его
сюжетов, это преимущественно насильники, убийцы, эгоцентрические характеры,
что свидетельствует о существовании таких склонностей в его внутреннем
мире, а также из-за некоторых фактов его жизни: страсти его к азартным
играм, может быть, сексуального растления незрелой девочки ("Исповедь")'.
Это противоречие разрешается следующим образом: сильная деструктивная
устремленность Достоевского, которая могла бы сделать его преступником,
была в его жизни направлена, главным образом, на самого себя (вовнутрь -
вместо того, чтобы изнутри) и, таким образом, выразилась в мазохизме и
чувстве вины. Все-таки в его личности немало и садистических черт,
выявляющихся в его раздражительности, мучительстве, нетерпимости - даже по
отношению к любимым людям, - а также в его манере обращения с читателем;
итак: в мелочах он - садист вовне, в важном - садист по отношению к самому
себе, следовательно, мазохист, и это мягчайший, добродушнейший, всегда
готовый помочь человек.

В сложной личности Достоевского мы выделили три фактора - один
количественный и два качественных. Его чрезвычайно повышенную
аффектив-ность, его устремленность к перверзии, которая должна была
привести его к садо-мазохизму или сделать преступником; и его неподдающееся
анализу творческое дарование. Такое сочетание вполне могло бы существовать
и без невроза: ведь бывают же стопроцентные мазохисты - без наличия
неврозов. По соотношению сил - притязании первичных позывов и
противоборствующих им торможений (присоединяя сюда возможности
сублимирования) - Достоевского все еще можно было бы отнести к разряду
"импульсивных характеров". Но положение вещей затемняется наличием невроза,
необязательного, как было сказано, при данных обстоятельствах, но все же
возникающего тем скорее, чем насыщеннее осложнение, подлежащее со стороны
человеческого "Я" преодолению. Невроз - это только знак того, что "Я" такой
синтез не удался, что оно при этой попытке поплатилось своим единством.

В чем же, в строгом смысле, проявляется невроз? Достоевский называл себя
сам - и другие также считали его - эпилептиком, на том основании, что он
был подвержен тяжелым припадкам, сопровождавшимися потерей сознания,
судорогами и последующим упадочным настроением. Весьма вероятно, что эта
так называемая эпилепсия была лишь симптомом его невроза, который в таком
случае следует определить как истероэпилепсию, то есть, как тяжелую
истерию. Утверждать это с полной уверенностью нельзя по двум причинам:
во-первых, потому что даты анамнезических припадков так называемой
эпилепсии Достоевского недостаточны и ненадежны, а, во-вторых, потому что
понимание связанных с эпилептоидными припадками болезненных состояний
остается неясным.

Перейдем ко второму пункту. Излишне повторять всю патологию эпилепсии - это
не привело бы ни к чему окончательному, - но одно можно сказать: снова и
снова присутствует, как кажущееся клиническое целое, извечный morbus sacer,
страшная болезнь со своими не поддающимися учету, на первый взгляд
неспровоцированными, судорожными припадками, изменением характера в сторону
раздражительности и агрессивности и с прогрессирующим снижением всех
духовных деятельностей. Однако эта картина, с какой бы стороны мы ее ни
рассматривали, расплывается в нечто неопределенное. Припадки, проявляющиеся
резко, с прикусыванием, усиливающиеся до опасного для жизни status
epilepticus, приводящего к тяжкому самокалечению, могут все же в некоторых
случаях не достигать такой силы, ослабляясь до кратких состояний абсанса,
до быстро проходящих головокружений, и могут также сменяться краткими
периодами, когда больной совершает чуждые его природе поступки, как бы
находясь во власти бессознательного. Обуславливаясь, в общем, как бы
странно это ни казалось, чисто телесными причинами, эти состояния могут
первоначально возникать по причинам чисто душевным ,(испуг) или могут в
дальнейшем находиться в зависимости от душевных волнений. Как ни характерно
для огромного большинства случаев интеллектуальное снижение, но известен,
по крайней мере, один случай, когда этот недуг не нарушил высшей
интеллектуальной деятельности ,(Гельмгольц). (Другие случаи, в отношении
которых утверждалось то же самое, ненадежны или подлежат сомнению, как и
случай самого Достоевского). Лица, страдающие эпилепсией, могут производить
впечатление тупости, недоразвитости, так как эта болезнь часто сопряжена с
ярко выраженным идиотизмом и крупнейшими мозговыми дефектами, не являясь,
конечно, обязательной составной частью картины болезни; но эти припадки со
всеми своими видоизменениями бывают и у других лиц, у лиц с полным душевным
развитием и скорее со сверхобычная, в большинстве случаев, недостаточно
управляемой ими аффективностью. Неудивительно, что при таких
обстоятельствах невозможно установить совокупность клиническою аффекта
"эпилепсии". То, что проявляется в однородности указанных симптомов,
требует, по-видимому, функционального понимания: как если бы механизм
анормального высвобождения первичных позывов был подготовлен органически,
механизм, который используется при наличии весьма разных условий - как при
нарушении мозговой деятельности при тяжком заболевании тканей или
токсическом заболевании, так и при недостаточном контроле душевной
экономии, кризисном функционировании душевной энергии. За этим разделением
на два вида мы чувствуем ндентичность механизма, лежащего в основе
высвобождения первичных позывов. Этот механизм недалек и от сексуальных
процессов, порождаемых в своей основе токсически; уже древнейшие врачи
называли коитус малой эпилепсией и видели в половом акте смягчение и
адаптацию высвобождения эпилептического отвода раздражения.

"Эпилептическая реакция", каковым именем можно назвать все это вместе
взятое, несомненно также поступает и в распоряжение невроза, сущность
которого в том, чтобы ликвидировать соматически массы раздражения, с
которыми невроз не может справиться психически. Эпилептический припадок
становится, таким образом, симптомом истерии и ею адаптируется и
видоизменяется, подобно тому, как это происходит при нормальном течении
сексуального процесса.. Таким образом, мы с полным правом различаем
органическую и аффективную эпилепсию. Практическое значение этого
следующее: страдающий первой - поражен болезнью мозга, страдающий второй -
невротик. В первом случае душевная жизнь подвержена нарушению извне, во
втором случае нарушение является выражением самой душевной жизни.

Весьма вероятно, что эпилепсия Достоевского относится ко второму виду.
Точно доказать это нельзя, так как в таком случае нужно было бы включить в
целокупность его душевной жизни начало припадков и последующие
видоизменения этих припадков, а для этого у нас недостаточно данных.
Описания самих припадков ничего не дают, сведения о соотношениях между
припадками и переживаниями неполны и часто противоречивы. Всего вероятнее
предположение, что припадки начались у Достоевского уже в детстве, что они
вначале характеризовались более слабыми симптомами и только после
потрясшего его переживания на восемнадцатом году жизни - убийства отца -
приняли форму эпилепсии'. Было бы весьма уместно, если бы оправдалось то,
что они полностью прекратились во время отбывания им каторги в Сибири, но
этому противоречат другие указания. Очевидная связь между отцеубийством в
"Братьях Карамазовых" и судьбой отца Достоевского бросилась в глаза не
одному биографу Достоевского и послужила им указанием на "известное
современное психологическое направление". Психоанализ, так как
подразумевается именно он, склонен видеть в этом событии тягчайшую травму -
ив реакции Достоевского на это - ключевой пункт его невроза. Если я начну
обосновывать эту установку психоаналитически, опасаюсь, что окажусь
непонятным для всех тех, кому незнакомы учение и выражения психоанализа.

У нас (один) надежный исходный пункт. Нам известен смысл первых припадков
Достоевского в его юношеские годы - задолго до появления "эпилепсии". У
этих припадков было подобие смерти, они назывались страхом смерти и
выражались в состоянии летаргического сна. Эта болезнь находила на него
вначале - когда он был еще мальчиком - как внезапная безотчетная
подавленность; чувство, как он позже рассказывал своему другу Соловьеву,
такое, как будто бы ему предстояло сейчас же умереть; и в самом деле
наступало состояние совершенно подобное действительной смерти... Его брат
Андрей рассказывал, что Федор уже в молодые годы, перед тем, как заснуть,
оставлял записки, что боится ночью заснуть смертоподобным сном и просит
поэтому, чтобы его похоронили только через пять дней ("Достоевский за
рулеткой", введение, с. LX).

Нам известны смысл и намерение таких припадков смерти. Они означают
отождествление с умершим - человеком, который действительно умер, или с
человеком живым еще, но которому мы желаем смерти. Второй случай более
значителен. Припадок в указанном случае равноценен наказанию. Мы пожелали
смерти другому, - теперь мы стали сами этим другим и сами умерли. Тут
психоаналитическое учение утверждает, что этот другой для мальчика обычно -
отец, и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием
за пожелание смерти ненавистному отцу.

Отцеубийство, как известно, основное и изначальное преступление
человечества и отдельного человека. Во всяком случае, оно - главный
источник чувства вины, неизвестно, единственный ли; исследованиям не
удалось еще установить душевное происхождение вины и потребности
искупления. Но отнюдь не существенно - единственный ли это источник.
Психологическое положение сложно и нуждается в объяснениях. Отношение
мальчика к отцу, как мы говорим, амбивалентно. Помимо ненависти, из-за
которой хотелось бы отца, как соперника, устранить, существует обычно
некоторая доля нежности к нему. Оба отношения сливаются в идентификацию с
отцом, хотелось бы занять место отца, потому что он вызывает восхищение,
хотелось бы быть, как он, и потому, что хочется его устранить. Все это
наталкивается на крупное препятствие. В определенный момент ребенок
начинает понимать, что попытка устранить отца, как соперника, встретила бы
со стороны отца наказание через кастрацию. Из страха кастрации, то есть в
интересах сохранения своей мужественности, ребенок отказывается от желания
обладать матерью и от устранения отца. Поскольку это желание остается в
области бессознательного, оно является основой для образования чувства
вины. Нам кажется, что мы описали нормальные процессы, обычную судьбу так
называемого Эдипова комплекса; следует, однако, внести важное дополнение.

Возникают дальнейшие осложнения, если у ребенка сильнее развит
конституционный фактор, называемый нами бисексуальностью. Тогда, под
угрозой потери мужественности через кастрацию, укрепляется тенденция
уклониться в сторону женственности, более того, тенденция поставить себя на
место матери и перенять ее роль как объекта любви отца. Одна лишь боязнь
кастрации делает эту развязку невозможной. Ребенок понимает, что он должен
взять на себя и кастрирование, если он хочет быть любимым отцом, как
женщина. Так обрекаются на вытеснение оба порыва, ненависть к отцу и
влюбленность в отца. Известная психологическая разница усматривается в том,
что от ненависти к отцу отказываются вследствие страха перед внешней
опасностью (кастрацией). Влюбленность же в отца воспринимается как
внутренняя опасность первичного позыва, которая, по сути своей, снова
возвращается к той же внешней опасности.

Страх перед отцам делает ненависть к отцу неприемлемой; кастрация ужасна,
как в качестве кары, так и цены любви. Из обоих факторов, вытесняющих
ненависть к отцу, первый, непосредственный страх наказания и кастрации,
следует назвать нормальным, патогеническое усиление привносится, как
кажется, лишь другим фактором - боязнью женственной установки. Ярко
выраженная бисексуальная склонность становится, таким образом, одним из
условий или подтверждений невроза. Эту склонность, очевидно, следует
признать и у Достоевского, - и она (латентная гомосексуальность)
проявляется в дозволенном виде в том значении, какое имела в его жизни
дружба с мужчинами, в его до странности нежном отношении к соперникам в
любви и в его прекрасном понимании положений, объяснимых лишь вытесненной
гомосексуальностью, - как на это указывают многочисленные примеры из его
произведений.

Сожалею, но ничего не могу изменить, - ее' ли подробности о ненависти и
любви к отцу и об их видоизменениях под влиянием угрозы кастрации
несведущему в психоанализе. читателю покажутся безвкусными и
маловероятными. Предполагаю, что именно комплекс кастрации будет отклонен
сильнее всего. Но смею уверить, что психоаналитический опыт ставит именно
эти явления вне всякого сомнения и находит в них-ключ к любому неврозу.
Испытаем же его в случае так называемой эпилепсии нашего писателя. Но
нашему сознанию так чужды те явления, во власти которых находится наша
бессознательная психическая жизнь! Указанным выше не исчерпываются в
Эдиповом комплексе последствия вытеснения ненависти к отцу. Новым является
то, что в конце концов отождествление с отцом завоевывает в нашем "Я"
постоянное место. Это отождествление воспринимается нашим "Я", но
представляет собой в нем особую инстанцию, противостоящую остальному
содержанию нашего "Я". Мы называем тогда эту инстанцию нашим "Сверх-Я" и
приписываем ей, наследнице родительского влияния, наиважнейшие функции.

Если отец был суров, насильствен, жесток, наше "Сверх-Я" перенимает от него
эти качества, и в его отношении к "Я" снова возникает пассивность, которой
как раз надлежало бы быть вытесненной. "Сверх-Я" стало садистическим, "Я"
становится мазохистским, то есть в основе своей -Ѕ женственно-пассивным. В
нашем "Я" возникает большая потребность в наказании, и "Я" отчасти отдает
себя, как таковое, в распоряжение судьбы, отчасти же находит удовлетворение
в жестоком обращении с ним "Сверх-Я" (сознание вины). Каждая кара является
ведь, в основе своей, кастрацией и, как таковая, - осуществлением
изначального пассивного отношения к отцу. И судьба, в конце концов, - лишь
дальнейшая проекция отца.

Нормальные явления, происходящие при формировании совести, должны походить
на описанные здесь анормальные. Нам еще не удалось установить разграничения
между ними. Замечается, что наибольшая роль здесь в конечном итоге
приписывается пассивным элементам вытесненной женственности. И еще, как
случайный фактор, имеет значение, является ли внушающий страх отец и в
действительности особенно насильственным. Это относится к Достоевскому -
факт его исключительного чувства вины, равно как и мазохистского образа
жизни, мы сводим к его особенно ярко выраженному компоненту женственности.
Достоевского можно определить следующим образом: особенно сильная
бисексуальная предрасположенность и способность с особой силой защищаться
от зависимости от чрезвычайно сурового отца. Этот характер бисексуальности
мы добавляем к ранее узнанным компонентам его существа. Ранний симптом
"припадков смерти" можно рассматривать как отождествление своего "Я" с
отцом, допущенное в качестве наказания со стороны "Сверх-Я". Ты захотел
убить отца, дабы стать отцом самому. Теперь ты - отец, но отец мертвый;
обычный механизм истерических симптомов И к тому же: теперь тебя убивает
отец. Для нашего "Я" симптом смерти является удовлетворением фантазии
мужского желания и одновременно мазохистским посредством наказания, то есть
садистическим удовлетворением. Оба, "Я" и "Сверх-Я", играют роль отца и
дальше. - В общем, отношение между личностью и объектом отца, при
сохранении его содержания перешло в отношение между "Я" и "Сверх-Я", новая
инсценировка на второй сцене. Такие инфантильные реакции Эдипова комплекса
могут заглохнуть, если действительность не дает им в дальнейшем пищи. Но
характер отца остается тем же самым, нет, он ухудшается с годами, - таким
образом продолжает оставаться и ненависть Достоевского к отцу, желание
смерти этому злому отцу. Становится опасным, если такие вытесненные желания
осуществляются на деле. Фантазия стала реальностью, все меры защиты теперь
укрепляются. Припадки Достоевского принимают теперь эпилептический
характер, - они все еще означают кару за отождествление с отцом. Но они
стали теперь ужасны, как сама страшная смерть самого отца. Какое
содержание, в особенности сексуальное, они в дополнение к этому приобрели,
угадать невозможно.

Одно примечательно: в ауре припадка переживается момент величайшего
блаженства, который, весьма вероятно, мог быть зафиксированием триумфа и
освобождения при получении известия о смерти, после чего тотчас последовало
тем более жестокое наказание. Такое чередование триумфа и скорби, пиршества
и печали, мы видим и у братьев природы, убивших отца, и находим его
повторение в церемонии тотемической трапезы. Если правда, что Достоевский в
Сибири не был подвержен припадкам, то это лишь подтверждает то, что его
припадки были его карой. Он более в них не нуждался, когда был караем иным
образом, - но доказать это невозможно. Скорее этой необходимостью в
наказании для психической экономии Достоевского объясняется то, что он
прошел несломленным через эти годы бедствий и унижений. Осуждение
Достоевского в качестве политического преступника было несправедливым, и он
должен был это знать, но он принял это незаслуженное наказание от
батюшки-царя - как замену наказания, заслуженного им за свой грех по
отношению к своему собственному отцу. Вместо самонаказания он дал себя
наказать заместителю отца. Это дает нам некоторое представление о
психологическом оправдании наказаний, присуждаемых обществом. Это на самом
деле так: многие из преступников жаждут наказания Его требует их "Сверх-Я",
избавляя себя таким образом от самонаказания.

Тот, кто знает сложное и изменчивое значение истерических симптомов,
поймет, что мы здесь не пытаемся добиться смысла припадков Достоевского во
всей полноте'. Достаточно того, что можно предположить, что их
первоначальная сущность осталась неизменной, несмо1ря на все последующие
наслоения. Можно сказать, что Достоевский так никогда и не освободился от
угрызений совести в связи с намерением убить отца. Это лежащее на совести
бремя определило также его отношение к двум другим сферам, покоющимся на
отношении к отцу - к государственному авторитету и к вере в Бога. В первой
он пришел к полному подчинению батюшке-царю, однажды разыгравшему с ним
комедию убийства в действительности, - находившую столько раз отражение в
его припадках. Здесь верх взяло покаяние. Больше свободы оставалось у него
в области религиозной - по не допускающим сомнений сведениям он до
последней минуты своей жизни все колебался между верой и безбожием. Его
высокий ум не позволял ему не замечать те трудности осмысливания, к которым
приводит вера. В индивидуальном повторении мирового исторического развития
он надеялся в идеале Христа найти выход и освобождение от грехов - и
использовать свои собственные страдания, чтобы притязать на роль Христа.
Если он, в конечном счете, не пришел к свободе и стал реакционером, то это
объясняется тем, что общечеловеческая сыновняя вина, на которой строится
религиозное чувство, достигла у него сверхиндивидуальной силы и не могла
быть преодолена даже его высокой интеллектуальностью. Здесь нас, казалось
бы, можно упрекнуть в том, что мы отказываемся от беспристрастности
психоанализа и подвергаем Достоевского оценке, имеющей право на
существование лишь с пристрастной точки зрения определенного мировоззрения.
Консерватор стал бы на точку зрения Великого Инквизитора и оценивал бы
Достоевского иначе. Упрек справедлив, для его смягчения можно лишь сказать,
что решение Достоевского вызвано, очевидно, затрудненностью его мышления
вследствие невроза.

Едва ли простой случайностью можно объяснить, что три шедевра мировой
литературы всех времен трактуют одну и ту же тему - тему отцеубийства:
"Царь Эдип" Софокла, "Гамлет" Шекспира и "Братья Карамазовы" Достоевского.
Во всех трех раскрывается и мотив деяния, сексуальное соперничество из-за
женщины. Прямее всего, конечно, это представлено в драме, основанной на
греческом сказании. Здесь деяние совершается еще самим героем. Но без
смягчения и завуалирования поэтическая обработка невозможна. Откровенное
признание в намерении убить отца, какого мы добиваемся при психоанализе,
кажется непереносимым без аналитической подготовки. В греческой драме
необходимое смягчение при сохранении сущности мастерски достигается тем,
что бессознательный мотив героя проецируется в действительность как чуждое
ему принуждение, навязанное судьбой. Герой совершает деяние непреднамеренно
и по всей видимости без влияния женщины, и все же это стечение
обстоятельств принимается в расчет, так как он может завоевать царицу-мать
только после повторения того же действия в отношении чудовища,
символизирующего отца. После того, как обнаруживается и оглашается его
вина, не делается никаких попыток снять ее с себя, взвалить ее на
принуждение со стороны .судьбы; наоборот, вина признается - и как всецелая
вина наказывается, что рассудку может показаться несправедливым, но
психологически абсолютно правильно. В английской драме это изображено более
косвенно, поступок совершается не самим героем, а другим, для которого этот
поступок не является отцеубийством. Поэтому предосудительный мотив
сексуального соперничества у женщины не нуждается в завуалировании. Равно и
Эдипов комплекс героя мы видим как бы в отраженном свете, так как мы видим
лишь то, какое действие производит на героя поступок другого. Он должен был
бы за этот поступок отомстить, но странным образом не в силах это сделать.
Мы знаем, что его расслабляет собственное чувство вины: в соответствии с
характером невротических явлений происходит сдвиг, и чувство вины переходит
в осознание своей неспособности выполнить это задание. Появляются признаки
того, что герой воспринимает эту вину как сверхиндивндуальную. Он презирает
других не менее, чем себя. "Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет
от порки?". В этом направлении роман русского писателя уходит на шаг
дальше. И здесь убийство совершено другим человеком, однако, человеком,
связанным с убитым такими же сыновними отношениями, как и герой Дмитрий, у
которого мотив сексуального соперничества откровенно признается, -
совершено другим братом, которому, как интересно заметить, Достоевский
передал свою собственную болезнь, якобы эпилепсию, тем самым как бы желая
сделать признание, что, мол, эпилептик, невротик во мне - отцеубийца. И,
вот, в речи защитника на суде - та же известная насмешка над психологией:
она, мол, палка о двух концах. Завуалировано великолепно, так как стоит все
это перевернуть - и находишь глубочайшую сущность восприятия Достоевского.
Заслуживает насмешки отнюдь не психология, а судебный процесс дознания.
Совершенно безразлично, кто этот поступок совершил на самом деле,
психология интересуется лишь тем, кто его в своем сердце желал и кто по его
совершении его приветствовал, - и поэтому - вплоть до контрастной фигуры
Алеши - все братья равно виновны: движимый первичными позывами искатель
наслаждений, полный скепсиса циник и эпилептический преступник. В "Братьях
Карамазовых" есть сцена, в высшей степени характерная для Достоевского. Из
разговора с Дмитрием старец постигает, что Дмитрий носит в себе готовность
к отцеубийству, и бросается перед ним на колени. Это не может являться
выражением восхищения, а должно означать, что святой отстраняет от себя
искушение исполниться презрением к убийце или им погнушаться, и поэтому
перед ним смиряется. Симпатия Достоевского к преступнику действительно
безгранична, она далеко выходит за пределы сострадания, на которое
несчастный имеет право, она напоминает благоговение, с которым в древности
относились к эпилептику и душевнобольному. Преступник для него - почти
спаситель, взявший на себя вину, которую в другом случае несли бы другие.
Убивать больше не надо, после того, как он уже убил, но следует ему быть
благодарным, иначе пришлось бы убивать самому. Это не одно лишь доброе
сострадание, это отождествление на основании одинаковых импульсов к
убийству, собственно говоря, лишь в минимальной степени смещенный
нарциссизм. Этическая ценность этой доброты этим не оспаривается. Может
быть, это вообще механизм нашего доброго участия по отношению к другому
человеку, особенно ясно проступающий в чрезвычайном случае обремененного
сознания своей вины писателя. Нет сомнения, что эта симпатия по причине
отождествления решительно определила выбор материала Достоевского. Но
сначала он, - из эгоистических побуждений, - выводил обыкновенного
преступника, политического и религиозного, прежде чем к концу своей жизни
вернуться к первопреступнику, к отцеубийце, - и сделать в его лице свое
поэтическое признание.

Опубликование его посмертного наследия и дневников его жены ярко осветило
один эпизод его жизни, то время, когда Достоевский в Германии был обуреваем
игорной страстью ("Достоевский за рулеткой"). Явный припадок патологической
страсти, который не поддается иной оценке ни с какой стороны. Не было
недостатка в оправданиях этого странного и недостойного поведения. Чувство
вины, как это нередко бывает у невротиков, нашло конкретную замену в
обремененности долгами, и Достоевский мог отговариваться тем, что он при
выигрыше получил бы возможность вернуться в Россию, избежав заключения в
тюрьму кредиторами. Но это. был только предлог, Достоевский был достаточно
проницателен, чтобы это понять, и достаточно честен, чтобы в этом
признаться. Он знал, что главным была игра сама по себе,' le jeu pour le
jeu1. Все подробности его обусловленного первичными позывами безрассудного
поведения служат тому доказательством, - и еще кое-чему иному. Он не
успокаивался, пока не терял всего. Игра была для него также средством
самонаказания. Несчетное количество раз давал он молодой жене слово или
честное слово больше не играть или не играть в этот день, и он нарушал это
слово, как она рассказывает, почти всегда. Если он своими проигрышами
доводил себя и ее до крайне бедственного положения, это служило для него
еще одним патологическим удовлетворением. Он мог перед нею поносить и
унижать себя, просить ее презирать его, раскаиваться в том, что она вышла
замуж за него, старого грешника, - и после всей этой разгрузки совести на
следующий день игра начиналась снова. И молодая жена привыкла к этому
циклу, так как заметила, что то, от чего в действительности только и можно
было ожидать спасения, - писательство, - никогда не продвигалось вперед
лучше, чем после потери всего и закладывания последнего имущества. Связи
всего этого она, конечно, не понимала. Когда его чувство вины было
удовлетворено наказаниями, к которым он сам себя приговорил, тогда исчезала
затрудненность в работе, тогда он позволял себе сделать несколько шагов на
пути к успеху'.

Рассматривая рассказ более молодого писателя, нетрудно угадать, какие давно
позабытые детские переживания находят выявления в игорной страсти. У
Стефана Цвейга, посвятившего, между прочим, Достоевскому один из своих
очерков ("Три мастера"), в сборнике "Смятение чувств" есть новелла
"Двадцать четыре часа в жизни женщины". Этот маленький шедевр показывает
как будто лишь то, каким безответственным существом является женщина и на
какие удивительные для нее самой закононарушения ее толкает неожиданное
жизненное впечатление. Но новелла эта, если подвергнуть ее
психоаналитическому толкованию, говорит, однако, без такой оправдывающей
тенденции гораздо больше, показывает совсем иное, общечеловеческое, или,
скорее, общемужское, и такое толкование столь явно подсказано, что нет
возможности его не допустить. Для сущности художественного творчества
характерно, что писатель, с которым меня связывают дружеские отношения, в
ответ на мои расспросы утверждал, что упомянутое толкование ему чуждо и
вовсе не входило в его намерения, несмотря на то, что в рассказ вплетены
некоторые детали, как бы рассчитанные на то, чтобы указывать на тайный
след. В этой новелле великосветская пожилая дама поверяет писателю о том,
что ей пришлось пережить более двадцати лет тому назад. Рано овдовевшая,
мать двух сыновей, которые в ней более не нуждались, отказавшаяся от каких
бы то ни было надежд, на сорок втором году жизни она попадает - во время
одного из своих бесцельных путешествий - в игорный зал монакского казино,
где среди всех диковин ее внимание приковывают две руки, которые с
потрясающей непосредственностью и силой отражают все переживаемые
несчастным игроком чувства. Руки эти - руки красивого юноши (писатель как
бы безо всякого умысла делает его ровесником старшего сына наблюдающей за
игрой женщины), потерявшего все и в глубочайшем отчаянии покидающего зал,
чтобы в парке покончить со своею безнадежной жизнью. Неизъяснимая симпатия
заставляет женщину следовать за юношей в предпринять все для его спасения.
Он принимает ее за одну из многочисленных в том городе навязчивых женщин и
хочет от нее отделаться, но она не покидает его и вынуждена, в конце
концов, в силу сложившихся обстоятельств, остаться в его номере отеля и
разделить его постель. После этой импровизированной любовной ночи она велит
казалось бы успокоившемуся юноше дать ей торжественное обещание, что он
никогда больше не будет играть, снабжает его деньгами на обратный путь и со
своей стороны дает обещание встретиться с ним перед уходом поезда на
вокзале. Но затем в ней пробуждается большая нежность к юноше, она готова
пожертвовать 'всем, чтобы только сохранить его для себя, и она решает
отправиться с ним вместе в путешествие - вместо того, чтобы с ним
проститься. Всяческие помехи задерживают ее, и она опаздывает на поезд; в
тоске по исчезнувшему юноше она снова приходит в игорный дом - и с
возмущением обнаруживает там те же руки, накануне возбудившие в ней такую
горячую симпатию; нарушитель долга вернулся к игре. Она напоминает ему об
его обещании, но одержимый страстью, он бранит сорвавшую его игру, велит ей
убираться вон и швыряет деньги, которыми она хотела его выкупить.
Опозоренная, она покидает город, а впоследствии узнает, что ей не удалось
спасти его от самоубийства.

Эта блестяще и без пробелов в мотивировке написанная новелла имеет,
конечно, право на существование как таковая - и не может не произвести на
читателя большого впечатления. Однако психоанализ учит, что она возникла на
основе умопострояемого вожделения периода полового созревания, о каковом
вожделении некоторые вспоминают совершенно сознательно, Согласно
умопострояемому вожделению, мать должна сама ввести юношу в половую жизнь
для спасения его от заслуживающего опасения вреда онанизма. Столь частые
сублимирующие художественные произведения вытекают из того же
первоисточника. "Порок" онанизма замещается пороком игорной страсти,
ударение, поставленное на страстную деятельность рук, предательски
свидетельствует об этом отводе энергии. Действительно, игорная одержимость
является эквивалентом старой потребности в онанизме, ни одним словом, кроме
слова "игра", нельзя назвать производимые в детской манипуляции половых
органов. Непреоборимость соблазна, священные и все-таки никогда не
сдерживаемые клятвы никогда более этого не делать, дурманящее наслаждение и
нечистая совесть, говорящая нам, что мы будто бы сами себя губим
(самоубийство), - все это при замене осталось неизменным. Правда, новелла
Цвейга ведется от имени матери, а не сына. Сыну должно быть лестно думать:
если мать знала бы, к каким опасностям приводит онанизм, она бы, конечно,
уберегла меня от них тем, что отдала бы моим ласкам свое собственное тело.
Отождествление матери с девочкой, производимое юношей в новелле Цвейга,
является составной частью той же фантазии. Оно делает недосягаемое легко
достижимым; нечистая совесть, сопровождающая эту фантазию, приводит к
дурному исходу новеллы. Интересно отметить, что внешнее оформление, данное
писателем новелле, как бы прикрывает ее психоаналитический смысл. Ведь
весьма оспорим, что любовная жизнь женщины находится во власти внезапных и
загадочных импульсов. Анализ же вскрывает достаточную мотивацию
удивительного поведения женщины, до тех пор отворачивавшейся от любви.
Верная памяти утраченного супруга, она была вооружена против любых
притязаний, напоминающих любовные притязания мужа, однако - ив этом
фантазия сына оказывается правомерной - она не может избежать совершенно
неосознаваемого ею перенесения любви на сына, и в этом-то незащищенном
месте ее и подстерегает судьба. Если игорная страсть и безрезультатные
стремления освободиться от нее и связанные с нею поводы к самонаказанию
являются повторением потребности в онанизме, нас не удивит, что она
завоевала в жизни Достоевского столь большое место. Нам не встречалось ни
одного случая тяжкого невроза, где бы автоэротическое удовлетворение
раннего периода и периода созревания не играло бы определенной роли, и
связь между попытками его подавить и страхом перед отцом слишком известна,
чтобы заслужить что-нибудь большее, чем упоминание.



   Зигмунд Фрейд.
   Введение в психоанализ


     Перевод Г.В.Барышниковой.
     Литературная редакция Е.Е.Соколовой и Т.В.Родионовой
     СПб., Алетейя СПб, 1999




СОДЕРЖАНИЕ

     Часть первая. Ошибочные действия
     Предисловие 5
     Первая лекция. Введение
     Вторая лекция. Ошибочные действия
     Третья лекция. Ошибочные действия (продолжение)
     Четвертая лекция. Ошибочные действия (окончание)

     Часть вторая. Сновидения
     Пятая лекция. Трудности и первые попытки понимания
     Шестая лекция. Предположения и техника толкования
     Седьмая лекция. Явное содержание сновидения и скрытые его мысли
     Восьмая лекция. Детские сновидения
     Девятая лекция. Цензура сновидения
     Десятая лекция. Символика сновидения
     Одиннадцатая лекция. Работа сновидения
     Двенадцатая лекция. Анализ отдельных сновидений
     Тринадцатая лекция. Архаические черты и инфантилизм сновидения
     Четырнадцатая лекция. Исполнение желания
     Пятнадцатая лекция. Сомнения и критика

   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ОБЩАЯ ТЕОРИЯ НЕВРОЗОВ
   Шестнадцатая лекция. Психоанализ и психиатрия
   Семнадцатая лекция. Смысл симптомов
   Восемнадцатая лекция. Фиксация на травме, бессознательное
   Девятнадцатая лекция. Сопротивление и вытеснение
   Двадцатая лекция. Сексуальная жизнь человека
   Двадцать первая лекция. Развитие либидо и сексуальная организация
   Двадцать вторая лекция. Представление о развитии и регрессии. Этиология
   Двадцать третья лекция. Пути образования симптомов
   Двадцать четвертая лекция. Обычная нервозность
   Двадцать пятая лекция. Страх
   Двадцать шестая лекция. Теория либидо и нарциссизм
   Двадцать седьмая лекция. Перенесение
   Двадцать восьмая лекция. Аналитическая терапия

   Предисловие
   Двадцать девятая лекция. Пересмотр теории сновидений
   Тридцатая лекция. Сновидения и оккультизм
   Тридцать первая лекция. Разделение психической личности
   Тридцать вторая лекция. Страх и жизнь влечений
   Тридцать третья лекция. Женственность
   Тридцать четвертая лекция. Объяснения, приложения, ориентации
   Тридцать пятая лекция. О мировоззрении Библиография



 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ОШИБОЧНЫЕ ДЕЙСТВИЯ (1916 [1915]) *



ПРЕДИСЛОВИЕ
     Предлагаемое  вниманию читателя "Введение в психоанализ" ни в коей мере
не претендует  на соперничество с уже имеющимися сочинениями  в этой области
науки  (Hitschmann.  Freuds  Neurosenlehre.  2  Aufl.,  1913;  Pfister.  Die
psychoanalytische  Methode, 1913; Leo  Kaplan. Grundzьge  der Psychoanalyse,
1914;  Regis et  Hesnard.  La  psychoanalyse  des nevroses et des psychoses,
Paris,  1914;  Adolf  F.   Meijer.  De  Behandeling  van   Zenuwzieken  door
Psycho-Analyse. Amsterdam,  1915).  Это  точное изложение лекций, которые  я
читал в  течение  двух зимних семестров  1915/16  г. и 1916/17  г. врачам  и
неспециалистам обоего пола.
     Все  своеобразие  этого  труда,  на которое обратит  внимание читатель,
объясняется условиями его возникновения. В лекции нет  возможности сохранить
бесстрастность научного  трактата.  Более того, перед лектором стоит  задача
удержать  внимание слушателей  в  течение почти  двух  часов.  Необходимость
вызвать  немедленную реакцию  привела к  тому, что один  и  тот  же  предмет
обсуждался  неоднократно, например  в  первый  раз  в  связи  с  толкованием
сновидений, а  затем в связи с проблемами неврозов. Вследствие такой  подачи
материала некоторые важные темы, как, например, бессознательное, нельзя было
исчерпывающе  представить  в  каком-то   одном  месте,  к   ним  приходилось
неоднократно возвращаться и снова их оставлять, пока не представлялась новая
возможность что-то прибавить к уже имеющимся знаниям о них.
     Тот,  кто  знаком  с  психоаналитической  литературой,  найдет  в  этом
"Введении" немногое из  того, что  было бы ему неизвестно из  других,  более
подробных   публикаций.   Однако  потребность  дать  материал  в  целостном,
завершенном виде вынудила автора привлечь в отдельных разделах (об этиологии
страха, истерических фантазиях) ранее не использованные данные.
     Вена, весна 1917 г.
     З. Фрейд



ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ *

ВВЕДЕНИЕ

     Уважаемые дамы и  господа!  Мне  неизвестно, насколько каждый из вас из
литературы или понаслышке знаком  с психоанализом. Однако само название моих
лекций --  "Элементарное  введение в  психоанализ" --  предполагает, что  вы
ничего не знаете об этом и готовы получить от меня первые сведения. Смею все
же предположить, что  вам известно следующее: психоанализ  является одним из
методов лечения  нервнобольных;  и тут  я  сразу могу  привести  вам пример,
показывающий,  что  в  этой  области  кое-что  делается  по-иному  или  даже
наоборот, чем  принято  в медицине. Обычно, когда  больного начинают  лечить
новым  для него методом, ему стараются внушить, что опасность не так велика,
и уверить  его в успехе лечения. Я думаю, это совершенно оправданно, так как
тем самым мы повышаем шансы на  успех. Когда же мы начинаем лечить невротика
методом психоанализа, мы  действуем  иначе.  Мы  говорим  ему  о  трудностях
лечения, его продолжительности,  усилиях и жертвах, связанных с  ним. Что же
касается успеха, то мы говорим, что не можем его гарантировать, поскольку он
зависит  от поведения больного,  его понятливости, сговорчивости и выдержки.
Естественно,  у  нас  есть  веские  основания   для  такого  как   будто  бы
неправильного  подхода  к  больному,  в  чем  вы,  видимо,  позднее  сможете
убедиться сами.
     Не сердитесь, если я на первых порах буду обращаться с вами так же, как
с этими нервнобольными. Собственно говоря, я советую вам отказаться от мысли
прийти сюда  во  второй раз.  Для этого  сразу  же хочу  показать вам, какие
несовершенства неизбежно  присущи обучению  психоанализу  и  какие трудности
возникают в процессе выработки  собственного суждения о нем. Я  покажу  вам,
как вся направленность вашего предыдущего  образования и все  привычное ваше
мышление  будут  неизбежно  делать вас противниками  психоанализа и  сколько
нужно   будет  вам   преодолеть,  чтобы   совладать  с   этим  инстинктивным
сопротивлением.  Что  вы  поймете  в психоанализе  из  моих лекций,  заранее
сказать, естественно, трудно, однако могу твердо обещать, что, прослушав их,
вы не научитесь проводить психоаналитическое исследование и лечение. Если же
среди вас  найдется  кто-то,  кто не  удовлетворится  беглым  знакомством  с
психоанализом, а захочет прочно связать себя с ним, я не только не посоветую
это  сделать,  но  всячески   стану   его  предостерегать  от   этого  шага.
Обстоятельства  таковы,  что  подобный  выбор профессии  исключает для  него
всякую возможность продвижения в университете.  Если же такой врач  займется
практикой,   то  окажется  в   обществе,   не  понимающем  его  устремлений,
относящемся к нему с недоверием и враждебностью и ополчившем против него все
скрытые  темные  силы.  Возможно, кое-какие  моменты,  сопутствующие  войне,
свирепствующей ныне в Европе, дадут вам некоторое  представление о том,  что
сил этих -- легионы.
     Правда, всегда найдутся  люди, для которых новое  в познании имеет свою
привлекательность, несмотря  на  все  связанные с  этим  неудобства. И  если
кто-то  из  вас  из их числа и, несмотря на мои предостережения, придет сюда
снова, я буду рад приветствовать его. Однако  вы  все  вправе  знать,  какие
трудности связаны с психоанализом.
     Во-первых,  следует указать на сложность  преподавания  психоанализа  и
обучения  ему. На занятиях  по медицине вы привыкли к наглядности. Вы видите
анатомический  препарат, осадок при химической реакции, сокращение мышцы при
раздражении нервов.  Позднее  вам показывают больного, симптомы его  недуга,
последствия  болезненного  процесса, а  во  многих  случаях  и  возбудителей
болезни  в чистом виде. Изучая  хирургию, вы присутствуете при хирургических
вмешательствах для оказания помощи больному и можете сами провести операцию.
В   той  же   психиатрии   осмотр   больного   дает  вам  множество  фактов,
свидетельствующих об  изменениях  в  мимике,  о характере речи  и поведении,
которые  весьма  впечатляют. Таким образом, преподаватель  в медицине играет
роль гида-экскурсовода, сопровождающего вас по музею, в то время как вы сами
вступаете  в  непосредственный контакт с объектами и благодаря  собственному
восприятию убеждаетесь в существовании новых для нас явлений.
     В  психоанализе,  к  сожалению,  все  обстоит  совсем  по-другому.  При
аналитическом лечении не  происходит  ничего,  кроме  обмена  словами  между
пациентом и  врачом.  Пациент говорит, рассказывает о прошлых переживаниях и
нынешних  впечатлениях, жалуется,  признается  в своих желаниях и  чувствах.
Врач  же  слушает,  стараясь  управлять  ходом мыслей больного,  кое  о  чем
напоминает  ему,  удерживает его внимание в  определенном направлении,  дает
объяснения и наблюдает за  реакциями приятия или неприятия, которые он таким
образом  вызывает у  больного.  Необразованные  родственники  наших больных,
которым импонирует лишь явное  и ощутимое, а  больше  всего действия,  какие
можно  увидеть  разве  что  в  кинематографе,  никогда  не  упустят   случая
усомниться:  "Как  это  можно  вылечить  болезнь одними  разговорами?"  Это,
конечно, столь же недальновидно, сколь и непоследовательно. Ведь те же самые
люди убеждены, что больные "только выдумывают" свои симптомы. Когда-то слова
были  колдовством,  слово  и  теперь   во  многом  сохранило   свою  прежнюю
чудодейственную  силу. Словами один  человек может осчастливить другого  или
повергнуть его  в отчаяние, словами учитель  передает свои  знания ученикам,
словами оратор увлекает слушателей и  способствует определению их суждений и
решений.  Слова  вызывают   аффекты  и   являются  общепризнанным  средством
воздействия  людей друг на друга. Не  будем  же  недооценивать использование
слова в психотерапии  и будем довольны, если сможем услышать слова, которыми
обмениваются аналитик и его пациент.
     Но  даже  и  этого  нам  не  дано.  Беседа,  в  которой  и  заключается
психоаналитическое лечение, не допускает присутствия посторонних;  ее нельзя
продемонстрировать.  Можно,   конечно,  на  лекции  по  психиатрии  показать
учащимся неврастеника или истерика. Тот,  пожалуй, расскажет о своих жалобах
и  симптомах, но не больше того. Сведения, нужные психоаналитику,  он  может
дать лишь при  условии  особого  расположения  к  врачу; однако  он  тут  же
замолчит, как только заметит хоть одного свидетеля, индифферентного  к нему.
Ведь эти сведения  имеют отношение к самому интимному в его душевной  жизни,
ко всему тому, что он, как лицо социально самостоятельное, вынужден скрывать
от других, а также к тому, в чем он как цельная личность не хочет признаться
даже самому себе.
     Таким  образом, беседу  врача,  лечащего  методом психоанализа,  нельзя
услышать непосредственно.  Вы можете только  узнать о ней и  познакомитесь с
психоанализом  в буквальном смысле  слова  лишь  понаслышке.  К собственному
взгляду на психоанализ вам придется  прийти в необычных условиях,  поскольку
сведения о нем вы получаете как бы из  вторых рук. Во многом  это зависит от
того доверия, с которым вы относитесь к посреднику.
     Представьте  себе  теперь,  что  вы   присутствуете  на  лекции  не  по
психиатрии, а  по  истории,  и  лектор  рассказывает вам  о жизни  и военных
подвигах   Александра  Македонского.   На  каком  основании  вы   верите   в
достоверность  его сообщений? Сначала кажется, что здесь еще  сложнее, чем в
психоанализе, ведь  профессор истории не был участником  походов  Александра
так же, как и вы; психоаналитик, по крайней  мере, сообщает вам о том, в чем
он сам играл какую-то роль. Но тут наступает черед тому, что  заставляет нас
поверить историку. Он  может  сослаться на  свидетельства древних писателей,
которые или сами были современниками Александра, или по времени жили ближе к
этим событиям, т. е. на книги Диодора,  Плутарха, Арриана  и др.; он покажет
вам изображения  сохранившихся  монет  и статуй царя, фотографию  помпейской
мозаики битвы при Иссе. Однако, строго  говоря, все эти документы доказывают
только то, что уже  более ранние поколения верили в существование Александра
и в реальность его подвигов, и вот с этого и могла бы начаться ваша критика.
Тогда вы обнаружите, что не  все сведения  об Александре достоверны и не все
подробности можно проверить, но  я  не могу  предположить, чтобы вы покинули
лекционный зал,  сомневаясь  в реальности  личности Александра Македонского.
Ваша  позиция определится  главным образом  двумя  соображениями: во-первых,
вряд ли у  лектора  есть  какие-то  мыслимые мотивы, побудившие выдавать  за
реальное то,  что он сам  не считает  таковым, и,  во-вторых, все  доступные
исторические  книги  рисуют  события   примерно  одинаково.  Если  вы  затем
обратитесь  к  изучению древних  источников, вы  обратите внимание  на те же
обстоятельства, на возможные  побудительные мотивы посредников и на сходство
различных  свидетельств. Результаты  вашего  исследования наверняка успокоят
вас насчет Александра, однако они, вероятно, будут другими, если речь зайдет
о  таких  личностях,  как  Моисей или Нимрод.*  О том, какие сомнения  могут
возникнуть у вас  относительно  доверия к лектору-психоаналитику, вы узнаете
позже.
     Теперь  вы  вправе  задать  вопрос: если  у  психоанализа  нет  никаких
объективных  подтверждений и  нет возможности его продемонстрировать, то как
же  его  вообще  можно  изучить  и  убедиться   в  правоте   его  положений?
Действительно,  изучение   психоанализа  дело   нелегкое,  и  лишь  немногие
по-настоящему   овладевают   им,   однако   приемлемый  путь,   естественно,
существует.  Психоанализом  овладевают  прежде  всего  на  самом  себе,  при
изучении  своей личности. Это не совсем то,  что называется самонаблюдением,
но в крайнем случае  психоанализ можно рассматривать как один из  его видов.
Есть целый ряд распространенных и общеизвестных психических явлений, которые
при некотором овладении техникой изучения самого себя могут стать предметами
анализа. Это дает  возможность убедиться в реальности процессов, описываемых
в  психоанализе,   и  в   правильности   их  понимания.  Правда,  успешность
продвижения  по  этому  пути имеет  свои  пределы.  Гораздо  большего  можно
достичь, если  тебя обследует опытный  психоаналитик, если на  собственном Я
испытываешь действие  анализа и можешь от другого перенять тончайшую технику
этого метода. Конечно, этот прекрасный путь доступен лишь  каждому отдельно,
а не всем сразу.
     ----------------------------------------
     * Нимрод (или Немврод) по библейской легенде -- основатель Вавилонского
царства. -- Прим. ред. перевода.
     Другое  затруднение в понимании  психоанализа лежит не  в нем, а  в вас
самих,  поскольку вы до сих пор занимались  изучением медицины. Стиль вашего
мышления,    сформированный    предшествующим    образованием,    далек   от
психоаналитического.  Вы  привыкли  обосновывать  функции   организма  и  их
нарушения  анатомически,  объяснять  их  химически и  физически  и  понимать
биологически, но никогда ваши интересы  не  обращались к  психической жизни,
которая как  раз  и является венцом нашего удивительно сложного организма. А
посему  психологический подход вам чужд, и вы  привыкли относиться к  нему с
недоверием,   отказывая   ему   в   научности  и   отдавая  его   на   откуп
непрофессионалам,    писателям,    натурфилософам    и    мистикам.    Такая
ограниченность, безусловно, только  вредит вашей врачебной деятельности, так
как больной  предстает перед вами прежде всего своей душевной  стороной, как
это и происходит во всех человеческих отношениях, и я боюсь, что в наказание
за то вам придется поделиться терапевтической помощью, которую вы стремитесь
оказать, с самоучками, знахарями и мистиками, столь презираемыми вами.
     Мне ясно, чем оправдывается этот недостаток в вашем образовании. Вам не
хватает  философских  знаний,  которыми  вы  могли  бы пользоваться  в вашей
врачебной  практике. Ни спекулятивная философия, ни описательная психология,
ни  так  называемая  экспериментальная  психология,  смежная  с  физиологией
чувств, как они  преподносятся  в учебных заведениях, не в состоянии сказать
вам что-нибудь вразумительное об отношении между телом и душой, дать  ключ к
пониманию  возможного  нарушения  психических  функций1.  Правда,  в  рамках
медицины описанием наблю-
     ----------------------------------------
     1  Скептическое отношение  Фрейда к экспериментальной  психологии могло
быть   обусловлено  тем,  что   центральная  для  него  проблема   мотивации
первоначально  не подвергалась серьезному экспериментальному  изучению. Лишь
впоследствии в ряде исследований (в частности, у К.  Левина и его школы) эта
проблема становится областью применения экспериментальных методов.
     даемых  психических  расстройств  и  составлением  клинической  картины
болезней занимается психиатрия, но ведь в часы  откровенности психиатры сами
высказывают сомнения  в  том, заслуживают  ли их  описания  названия  науки.
Симптомы,  составляющие  эти  картины  болезней,  не  распознаны  по  своему
происхождению,  механизму   и   взаимной   связи;   им  соответствуют   либо
неопределенные  изменения анатомического  органа души, либо такие изменения,
которые  ничего не  объясняют.  Терапевтическому воздействию эти психические
расстройства доступны только тогда, когда их  можно  обнаружить  по побочным
проявлениям какого-то иного органического изменения.
     Психоанализ  как раз и стремится восполнить этот  пробел. Он предлагает
психиатрии  недостающую ей психологическую основу,  надеясь  найти  ту общую
базу,   благодаря  которой   становится   понятным  сочетание  соматического
нарушения с психическим. Для этого психоанализ должен  избегать любой чуждой
ему  посылки  анатомического, химического или  физиологического  характера и
пользоваться чисто психологическими вспомогательными понятиями -- вот почему
я опасаюсь, что он покажется вам сначала столь необычным.
     В следующем затруднении я не хочу обвинять ни вас, ни ваше образование,
ни  вашу  установку. Двумя своими положениями  анализ оскорбляет весь мир  и
вызывает  к   себе   его   неприязнь;   одно   из   них   наталкивается   на
интеллектуальные, другое -- на морально-эстетические предрассудки.
     Не следует, однако, недооценивать эти  предрассудки; это властные силы,
побочный  продукт  полезных и  даже необходимых изменений  в  ходе  развития
человечества. Они  поддерживаются нашими аффективными силами,  и  бороться с
ними трудно.
     Согласно  первому   коробящему  утверждению  психоанализа,  психические
процессы сами  по  себе бессознательны,  сознательны лишь  отдельные  акты и
стороны   душевной   жизни.   Вспомните,    что   мы,   наоборот,   привыкли
идентифицировать психическое и сознательное. Именно сознание считается у нас
основной  характерной  чертой   психического,  а   психология  --  наукой  о
содержании   сознания.  Да,  это  тождество  кажется  настолько  само  собой
разумеющимся,  что  возражение  против  него  представляется  нам  очевидной
бессмыслицей,  и  все  же  психоанализ  не может  не возражать,  он не может
признать   идентичность   сознательного   и   психического1.   Согласно  его
определению, психическое
     ----------------------------------------
     1   Фрейд  постоянно  подчеркивал,   что   психоанализ  открыл  область
бессознательных  душевных  процессов,  тогда  как  все  остальные  концепции
идентифицируют  психику и сознание. Рассматривая эту позицию  в исторической
перспективе, следует  подчеркнуть,  что  Фрейд  неадекватно  оценивал  общую
ситуацию  в  психологической  науке.  Понятие  бессознательной  психики было
введено  Лейбницем,  философскую концепцию которого Гербарт перевел  на язык
доступной  эмпирическому анализу "статики и динамики представлений". Переход
от умозрительных конструкций,  включавших в себя  понятие о  бессознательной
психике  (в   частности,   философии   Шопенгауэра),   к   использованию   в
экспериментальной науке  наметился в середине XIX в., когда изучение функций
органов   чувств  и  высших  нервных  центров  побудило  естествоиспытателей
обратиться к указанному понятию с целью объяснения фактов, несовместимых  со
взглядом на психику  как  область  явлений  сознания.  Гельмгольц  выдвигает
понятие   о  "бессознательных  умозаключениях"   как   механизме  построения
сенсорного образа. Предположение о бессознательной психике лежало  в  основе
психофизики  Фехнера.  Согласно  Сеченову,  "бессознательные  ощущения", или
чувствования,  служат регуляторами  двигательной  активности. Отождествление
психики и сознания отвергали и  многие другие исследователи.  Действительная
новизна  концепции  Фрейда  связана  с  разработкой  проблем  неосознаваемой
мотивации,  изучением  неосознаваемых  компонентов  в  структуре личности  и
динамических отношений между ними.
     представляет  собой процессы чувствования,  мышления,  желания,  и  это
определение   допускает    существование   бессознательного    мышления    и
бессознательного желания. Но данное утверждение сразу же роняет его в глазах
всех   приверженцев   трезвой   научности  и   заставляет  подозревать,  что
психоанализ  -- фантастическое  тайное  учение,  которое бродит  в потемках,
желая  ловить рыбу  в  мутной  воде. Вам же,  уважаемые  слушатели, пока еще
непонятно,  по какому праву  столь абстрактное  положение,  как "психическое
есть сознательное",  я  считаю  предрассудком,  вы,  может  быть,  также  не
догадываетесь, что могло привести к отрицанию бессознательного, если таковое
существует,  и  какие  преимущества давало  такое  отрицание. Вопрос  о том,
тождественно ли психическое  сознательному  или же  оно  гораздо шире, может
показаться   пустой  игрой   слов,  но  смею  вас  заверить,  что  признание
существования бессознательных психических процессов ведет к совершенно новой
ориентации в мире и науке.
     Вы даже не  подозреваете,  какая  тесная  связь существует  между  этим
первым  смелым утверждением  психоанализа  и вторым, о  котором  речь пойдет
ниже. Это второе  положение,  которое  психоанализ  считает одним  из  своих
достижений, утверждает,  что влечения, которые можно назвать сексуальными  в
узком и
     широком  смыслах  слова,  играют   невероятно  большую  и  до  сих  пор
непризнанную роль в  возникновении нервных и психических заболеваний.  Более
того, эти же сексуальные  влечения участвуют в создании  высших  культурных,
художественных и социальных ценностей человеческого духа,  и их вклад нельзя
недооценивать.
     По   собственному   опыту   знаю,   что   неприятие  этого   результата
психоаналитического исследования является  главным источником сопротивления,
с которым оно сталкивается.  Хотите  знать, как  мы это  себе  объясняем? Мы
считаем, что культура была  создана под влиянием жизненной необходимости  за
счет удовлетворения  влечений, и она по большей части постоянно воссоздается
благодаря тому,  что  отдельная  личность,  вступая в человеческое общество,
снова жертвует удовлетворением своих влечений в пользу общества. Среди  этих
влечений значительную роль  играют сексуальные; при  этом они сублимируются,
т.  е.  отклоняются от  своих  сексуальных  целей,  и  направляются на  цели
социально более  высокие,  уже  не  сексуальные1. Эта  конструкция,  однако,
весьма неустойчива, сексуальные влечения подавляются с трудом, и каждому,
     ----------------------------------------
     1  Психоанализ,  как  явствует  из  этих  положений,  не  ограничивался
притязанием  на построение новой  психологии и нового  учения  об  этиологии
нервных и психических заболеваний.  Выйдя за  границы  этих  направлений, он
стал претендовать на объяснение движущих сил развития человеческого общества
и отношений между  личностью и  культурой. Такое отношение  трактовалось как
изначально антагонистическое.  Это следовало уже из исходных позиций Фрейда,
согласно  которым сексуальные  влечения  и  агрессивные  инстинкты,  образуя
глубинные, биологические  по своей сущности основы  личности, несовместимы с
теми требованиями, которые навязывают ей социальная среда с ее нравственными
нормами.
     кому  предстоит  включиться  в создание  культурных  ценностей,  грозит
опасность,  что его сексуальные влечения  не допустят  такого их применения.
Общество   не  знает  более   страшной  угрозы  для   своей   культуры,  чем
высвобождение сексуальных влечений и их  возврат к изначальным целям.  Итак,
общество  не любит напоминаний  об этом слабом месте в его основании, оно не
заинтересовано в признании силы сексуальных влечений и в выяснении  значения
сексуальной  жизни  для каждого, больше  того, из воспитательных соображений
оно  старается  отвлечь  внимание  от  всей этой области. Поэтому  оно столь
нетерпимо  к  вышеупомянутому результату исследований психоанализа и охотнее
всего стремится представить его отвратительным с эстетической точки зрения и
непристойным или  даже опасным с точки  зрения  морали.  Но такими  выпадами
нельзя опровергнуть объективные результаты научной работы. Если уж выдвигать
возражения,  то  они должны быть обоснованы  интеллектуально. Ведь  человеку
свойственно  считать  неправильным то, что ему  не нравится,  и тогда  легко
находятся аргументы  для возражений. Итак, общество  выдает нежелательное за
неправильное,  оспаривая истинность психоанализа логическими  и фактическими
аргументами,   подсказанными,   однако,   аффектами,  и  держится   за   эти
возражения-предрассудки, несмотря на все попытки их опровергнуть.
     Смею вас заверить, уважаемые дамы и  господа, что, выдвигая это спорное
положение,  мы  вообще  не  стремились к  тенденциозности.  Мы  хотели  лишь
показать  фактическое  положение  вещей,  которое,  надеемся,  мы познали  в
процессе упорной работы. Мы  и теперь считаем  себя вправе  отклонить всякое
вторжение подобных практических соображений в научную работу, хотя мы еще не
успели убедиться в обоснованности тех опасений, которые имеют следствием эти
соображения.
     Таковы лишь некоторые из  тех  затруднений, с  которыми  вам  предстоит
столкнуться в процессе занятий психоанализом. Для начала, пожалуй, более чем
достаточно. Если  вы  сумеете преодолеть негативное  впечатление от  них, мы
продолжим наши беседы.



ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ

     ОШИБОчНЫЕ ДЕЙСТВИ&#1119;

     Уважаемые   дамы  и  господа!  Мы  начнем   не  с  предположений,  а  с
исследования. Его  объектом  будут весьма известные,  часто встречающиеся  и
мало привлекавшие к себе  внимание явления, которые, не имея ничего общего с
болезнью,  наблюдаются у  любого  здорового  человека.  Это  так  называемые
ошибочные действия  1  (Fehlleistungen)  человека: оговорки (Versprechen) --
когда,  желая  что-либо  сказать,  кто-то вместо  одного  слова  употребляет
другое; описки  -- когда то же самое происходит при письме,  что может  быть
замечено или остаться незамеченным; очитки (Verlesen) -- когда читают не то,
что напечатано или написано; ослышки (Verhцren)  -- когда человек  слышит не
то, что ему говорят, нарушения слуха по органическим причинам сюда, конечно,
не   относятся.  В  основе  другой  группы  таких  явлений  лежит  забывание
(Vergessen),  но  не  длительное,  а  временное,   когда  человек  не  может
вспомнить, например, имени (Name), которое он наверняка знает и обычно затем
вспоминает,  или  забывает  выполнить  намерение (Vorsatz), о котором
позднее вспоминает, а забывает лишь на определенный момент. В третьей группе
явлений    этот   временной   аспект   отсутствует,   как,   например,   при
запрятывании (Verlegen), когда какой-либо предмет  куда-то  убираешь,
так  что  не  можешь  его  больше  найти,  или  при  совершенно  аналогичном
затеривании (Verlieren).  Здесь  перед  нами  забывание,  к  которому
относишься  иначе,  чем к забыванию другого рода; оно вызывает удивление или
досаду, вместо того чтобы мы считали его  естественным.  Сюда  же  относятся
определенные  ошибки-заблуждения  (Irrtьmer),*  которые  также  имеют
временной аспект, когда на какое-то время веришь чему-то, о чем до  и  после
знаешь,  что  это  не  соответствует  действительности, и целый ряд подобных
явлений, имеющих различные названия.

     ----------------------------------------
     1   Изучение  ошибочных   действий  являлось  одной  из   главных   тем
психологических  исследований  Фрейда.  Этой  теме специально посвящена  его
работа "Психопатология обыденной жизни" (1901).

     Внутреннее  сходство  всех этих случаев выражается приставкой "о-"  или
"за-"  (Ver-)  в  их  названиях.  Почти  все  они  весьма  несущественны,  в
большинстве своем скоропреходящи и не  играют важной роли в жизни  человека.
Только  изредка   какой-нибудь  из  них,  например  затеривание   предметов,
приобретает  известную практическую значимость.  Именно  поэтому  на  них не
обращают особого внимания, вызывают они лишь слабые эмоции и т. д.
     Именно к этим  явлениям я и  хочу привлечь теперь  ваше внимание. Но вы
недовольно возразите мне: "В мире, как и в душевной жизни, более частной его
области,  есть  столько  великих тайн, в области психических расстройств так
много удивительного, которое нуждается в объяснении  и заслуживает его, что,
пра-
     ----------------------------------------
     * Слово  "Irrtum" переводится буквально как  "ошибка", "заблуждение". В
настоящем  издании  оно  в  зависимости от контекста  переводится  либо  как
"ошибка", либо как "ошибка-заблуждение". -- Прим. ред. перевода.
     во, жаль тратить время на такие мелочи. Если бы вы могли объяснить нам,
каким  образом  человек с  хорошим  зрением  и  слухом среди бела  дня может
увидеть и услышать то, чего нет, а другой вдруг считает, что  его преследуют
именно  те, кого он  до сих  пор  больше  всех  любил,  или самым остроумным
образом защищает химеры,  которые любому ребенку  покажутся бессмыслицей, мы
еще как-нибудь  признали  бы  психоанализ.  Но  если он  предлагает нам лишь
разбираться в  том,  почему  оратор  вместо одного  слова говорит другое или
почему  домохозяйка куда-то запрятала  свои  ключи,  да  и в других подобных
пустяках, то мы сумеем найти лучшее применение своему времени  и интересам".
Я бы вам ответил: "Терпение, уважаемые дамы и  господа!" Я считаю, что  ваша
критика  бьет  мимо цели. Действительно, психоанализ  не может  похвастаться
тем,  что  никогда  не  занимался  мелочами.  Напротив,  материалом  для его
наблюдений как раз и служат те  незаметные  явления, которые в других науках
отвергаются как недостойные внимания, считаются, так сказать, отбросами мира
явлений. Но не  подменяете ли  вы  в  вашей  критике значимость  проблем  их
внешней яркостью? Разве нет весьма существенных  явлений, которые  могут при
определенных  обстоятельствах  и  в  определенное время выдать  себя  самыми
незначительными признаками? Я с легкостью могу привести много примеров таких
ситуаций.  По каким  ничтожным  признакам  вы,  сидящие  здесь молодые люди,
замечаете, что завоевали  благосклонность  дамы?  Разве для  этого  вы ждете
объяснений  в любви,  пылких объятий,  а недостаточно  ли вам едва заметного
взгляда, беглого движения, чуть затянувшегося рукопожатия? И если вы, будучи
криминалистом, участвуете в расследовании убийства, разве рассчитываете вы в
самом деле. что убийца оставил вам
     на месте преступления свою фотографию с  адресом,  и не вынуждены ли вы
довольствоваться  более  слабыми  и  не  столь  явными  следами  присутствия
личности,  которую  ищете?  Так что  не  будем  недооценивать незначительные
признаки,  может быть, они наведут нас на след чего-нибудь более важного.  А
впрочем,  я, как и вы, полагаю,  что великие проблемы  мира  и  науки должны
интересовать нас прежде  всего. Но  обычно  очень  мало  пользы от того, что
кто-то во всеуслышание заявил о намерении сразу же приступить к исследованию
той  или  иной великой проблемы.  Часто  в  таких  случаях не знают,  с чего
начать. В  научной работе перспективнее обратиться к изучению того, что тебя
окружает и  что более доступно для исследования. Если  это делать достаточно
основательно, непредвзято и  терпеливо, то, если посчастливится, даже  такая
весьма  непритязательная  работа  может  открыть  путь  к  изучению  великих
проблем, поскольку  как все  связано со всем,  так  и  малое  соединяется  с
великим.
     Вот так бы я рассуждал, чтобы пробудить ваш интерес к анализу кажущихся
такими ничтожными ошибочных  действий здоровых  людей. А теперь  поговорим с
кем-нибудь,  кто  совсем  не  знаком  с  психоанализом,  и  спросим, как  он
объясняет происхождение этих явлений.
     Прежде всего  он,  видимо, ответит:  "О, это не заслуживает  каких-либо
объяснений; это просто маленькие случайности". Что же он хочет этим сказать?
Выходит, существуют настолько  ничтожные события, выпадающие из цепи мировых
событий, которые с таким же успехом могут как произойти, так и не произойти?
Если   кто-то   нарушит,   таким   образом,   естественный   детерминизм   в
одном-единственном месте, то рухнет все научное мировоззрение. Тогда можно
     поставить   ему   в   упрек,   что   религиозное   мировоззрение   куда
последовательнее, когда настойчиво заверяет, что ни один  волос не упадет  с
головы без божьей воли [букв.: ни один воробей не упадет с крыши  без божьей
воли]. Думаю, что наш друг не будет делать выводы из своего первого  ответа,
он внесет поправку и скажет,  что если эти явления изучать, то, естественно,
найдутся  и  для  них   объяснения.  Они   могут  быть  вызваны   небольшими
отклонениями   функций,   неточностями   в   психической   деятельности  при
определенных  условиях.  Человек,  который обычно говорит  правильно,  может
оговориться: 1) если ему нездоровится и  он устал; 2) если он взволнован; 3)
если он слишком занят другими вещами.  Эти предположения легко  подтвердить.
Действительно,  оговорки встречаются  особенно  часто,  когда человек устал,
если у него болит  голова или  начинается мигрень. В этих же условиях  легко
происходит  забывание имен  собственных. Для некоторых  лиц  такое забывание
имен собственных является признаком приближающейся мигрени. В волнении также
часто путаешь слова; захватываешь "по  ошибке" не те  предметы, забываешь  о
намерениях,  да  и  производишь  массу  других  непредвиденных  действий  по
рассеянности,  т.  е.  если  внимание  сконцентрировано  на  чем-то  другом.
Известным примером такой рассеянности может служить профессор  из  Fliegende
Blдtter, который забывает зонт и надевает  чужую  шляпу, потому что думает о
проблемах  своей  будущей  книги.  По  собственному  опыту  все мы  знаем  о
намерениях и  обещаниях, забытых  из-за  того,  что  нас  слишком  захватило
какое-то другое переживание.
     Это так понятно, что, по-видимому, не может вызвать возражений. Правда,
может  быть,  и  не  так  интересно, как  мы  ожидали. Посмотрим же  на  эти
ошибочные  действия  повнимательнее.  Условия,  которые,  по  предположению,
необходимы для возникновения
     этих  феноменов,  различны.   Недомогание  и  нарушение  кровообращения
являются  физиологическими  причинами   нарушений  нормальной  деятельности;
волнение,  усталость,  рассеянность --  причины  другого  характера, которые
можно назвать психофизиологическими. Теоретически их легко можно  объяснить.
При усталости, как и при  рассеянности  и даже  при общем волнении, внимание
распределяется таким образом, что для соответствующего действия его остается
слишком мало. Тогда это действие выполняется неправильно или неточно. Легкое
недомогание и изменения притока крови к головному мозгу могут  вызвать такой
же эффект, т. е. повлиять на распределение внимания. Таким образом,  во всех
случаях дело  сводится  к результатам расстройства внимания органической или
психической этиологии.
     Из всего этого  для психоанализа как будто немного можно извлечь. У нас
может  опять  возникнуть  искушение  оставить  эту тему.  Но  при  ближайшем
рассмотрении  оказывается,  что  не  все  ошибочные действия можно объяснить
данной теорией внимания или, во всяком случае, они объясняются не только ею.
Опыт показывает, что ошибочные  действия и  забывание  проявляются и  у лиц,
которые не устали,  не рассеяны и не взволнованы, разве что им  припишут это
волнение  после  сделанного  ошибочного   действия,  но  сами  они   его  не
испытывали.  Да  и  вряд ли  можно  свести  все к  простому  объяснению, что
усиление внимания обеспечивает правильность действия, ослабление же нарушает
его выполнение. Существует большое количество действий, чисто автоматических
и  требующих минимального внимания,  которые выполняются при  этом абсолютно
уверенно.  На прогулке часто не думаешь, куда идешь, однако не  сбиваешься с
пути и приходишь, куда хотел.  Во  всяком случае, обычно бывает так. Хороший
пианист  не думает  о том, какие  клавиши ему нажимать.  Он, конечно,  может
ошибиться, но если бы  автоматическая  игра способствовала  увеличению числа
ошибок,  то  именно  виртуозы,   игра  которых  совершенно  автоматизирована
благодаря  упражнениям, ошибались бы чаще всех. Мы видим  как раз  обратное:
многие  действия совершаются  особенно уверенно, если  на  них  не  обращать
внимания, а ошибочное действие  возникает именно  тогда,  когда правильности
его  выполнения придается особое значение  и  отвлечение  внимания  никак не
предполагается. Можно  отнести это на счет "волнения", но непонятно,  почему
оно не усиливает внимания к тому, что  так хочется выполнить. Когда в важной
речи  или в разговоре  из-за оговорки высказываешь противоположное тому, что
хотел сказать, вряд ли это  можно объяснить психофизиологической теорией или
теорией внимания1.
     В ошибочных действиях есть также много незначительных побочных явлений,
которые  не  поняты  и не  объяснены  до  сих  пор  существующими  теориями.
Например,  когда  на время забудется слово,  то чувствуешь досаду, хочешь во
что бы то ни стало вспомнить  его  и никак  не  можешь  отделаться от  этого
желания.  Почему  же  рассердившемуся  не  удается,  как  он  ни  старается,
направить  внимание  на  слово,  которое, как  он утверждает,  "вертится  на
языке", но это
     ----------------------------------------
     1 Проблема  автоматизации действий  выступила в психологии  в  связи  с
изучением  навыков,   т.   е.   системы  движений,  реализуемых  без  прямой
сознательно-волевой  регуляции.  Положение  о  том,  что многие  психические
функции осуществляются точнее, когда на них не направлено внимание, является
в психологии общепринятым. Примеры того, как внимание мешает автоматическому
процессу, который играет определенную роль  в понимании острот, содержатся в
книге Фрейда "Остроумие и его отношение к бессознательному" (1905).
     слово тут  же вспоминается,  если его  скажет кто-то другой? Или бывают
случаи,  когда ошибочные  действия  множатся, переплетаются друг  с  другом,
заменяют друг друга. В первый раз забываешь о свидании, другой раз с твердым
намерением  не забыть о нем оказывается, что перепутал  час. Хочешь окольным
путем вспомнить забытое слово, в результате забываешь второе, которое должно
было   помочь   вспомнить  первое.  Стараешься   припомнить  теперь  второе,
ускользает третье и  т. д.  То же самое происходит и  с  опечатками, которые
следует понимать как ошибочные действия наборщика. Говорят, такая устойчивая
опечатка пробралась как-то в одну социал-демократическую газету. В сообщении
об одном известном торжестве можно было  прочесть: "Среди присутствующих был
его  величество   корнпринц".  На  следующий  день  появилось  опровержение:
"Конечно,  следует читать  кнорпринц".  В  таких  случаях любят  говорить  о
нечистой силе, злом духе наборного ящика и тому подобных вещах, выходящих за
рамки психофизиологической теории опечатки.
     Я  не  знаю,  известно  ли вам, что оговорку  можно спровоцировать, так
сказать,  вызвать внушением. По этому  поводу  рассказывают анекдот:  как-то
новичку поручили важную  роль  на  сцене;  в Орлеанской  деве он  должен был
доложить королю, что  коннетабль  отсылает свой меч (der  Connetable schickt
sein Schwert  zurьck). Игравший главную  роль подшутил над робким новичком и
во  время  репетиции  несколько  раз  подсказал  ему  вместо  нужных   слов:
комфортабль отсылает свою лошадь (der Komfortabel schickt sein Pferd zurьck)
и добился своего. На представлении несчастный  дебютант оговорился, хотя его
предупреждали об этом, а может быть, именно потому так и случилось.
     Все  эти  маленькие  особенности  ошибочных  действий нельзя  объяснить
только теорией отвлечения
     внимания.  Но  это еще  не  значит,  что  эта  теория  неправильна. Ей,
пожалуй, чего-то не хватает, какого-то дополнительного утверждения для того,
чтобы она полностью нас удовлетворяла. Но некоторые ошибочные действия можно
рассмотреть также и с другой стороны.
     Начнем с оговорки, она больше всего подходит нам из ошибочных действий.
Хотя с таким же  успехом  мы  могли бы  выбрать описку  или очитку. Сразу же
следует сказать, что до сих пор мы спрашивали только о том, когда, при каких
условиях происходит оговорка, и только на этот  вопрос мы  и получали ответ.
Но можно  также заинтересоваться другим и  попытаться узнать: почему человек
оговорился  именно так, а не  иначе;  следует обратить внимание  на  то, что
происходит  при оговорке. Вы  понимаете,  что  пока  мы не  ответим  на этот
вопрос,  пока  мы  не объясним  результат  оговорки с  психологической точки
зрения, это явление останется случайностью,  хотя физиологическое объяснение
ему и можно будет найти. Если мне случится оговориться, я могу это сделать в
бесконечно  многих  вариантах,  вместо  нужного  слова можно сказать  тысячу
других,  нужное  слово  может  получить  бесчисленное  множество  искажений.
Существует ли что-то, что заставляет меня из всех возможных оговорок сделать
именно  такую, или это случайность,  произвол и  тогда, может быть,  на этот
вопрос нельзя ответить ничего разумного?
     Два автора,  Мерингер и  Майер (один  -- филолог,  другой -- психиатр),
попытались в 1895  г. именно с этой стороны  подойти к вопросу об оговорках.
Они собрали много примеров  и просто описали их.  Это,  конечно, еще не дает
никакого  объяснения оговоркам,  но  позволяет  найти  путь к  нему.  Авторы
различают следующие искажения, возникающие из-за оговорок:
     перемещения   (Vertauschungen),  предвосхищения   (Vorklдnge),  отзвуки
(Nachklдnge),     смешения,    или    контаминации    (Vermengungen,    oder
Kontaminationen),   и   замещения,   или   субституции   (Ersetzungen,  oder
Substitutionen).  Я  приведу вам  примеры,  предложенные авторами  для  этих
основных групп.  Случай перемещения: Die Milo von Venus вместо die Venus von
Milo [перемещение в последовательности слов -- Милое из Венеры вместо Венеры
из Милоса]: предвосхищение: Es war mir auf  der Schivest.  auf der Brust  so
schwer [Мне было на душе  (доел.:  в груди)  так  тяжело,  но вначале вместо
слова  "Brust"  -- грудь  --  была  сделана  оговорка "Schwest",  в  которой
отразилось предвосхищаемое слово "schwer" -- тяжело]. Примером отзвука может
служить неудачный тост:  Ich  fordere  Sie auf, auf das Wohl  unseres  Chefs
aufzustoЯen  [Предлагаю Вам  выпить  (досл.: чокнуться)  за здоровье  нашего
шефа; но вместо anstoЯen -- чокнуться -- сказано: auf stoЯen  -- отрыгнуть].
Эти  три  вида оговорок  довольно редки.  Чаще  встречаются  оговорки  из-за
стяжения или смешения, например, когда молодой человек заговаривает с дамой:
Wenn Sie gestatten mein Frдulein, mцchte  ich Sie gerne begleit-digen  [Если
Вы разрешите, барышня, я Вас провожу; но в слово "begleiten" -- проводить --
вставлены еще три буквы "dig"]. В  слове begleit-digen кроется,  кроме слова
begleiten [проводить], очевидно, еще слово beleidigen  [оскорбить]. (Молодой
человек, видимо,  не  имел  большого  успеха  у дамы.)  На  замещение авторы
приводят  пример:   Ich  gebe  die  Prдparate  in  den  Briefkasten  anstatt
Brutkasten [Я ставлю препараты в почтовый ящик вместо термостата].
     Объяснение, которое  оба  автора пытаются вывести  из  своего  собрания
примеров, совершенно недостаточно. Они считают, что звуки  и  слоги в  слове
имеют различную значимость и  иннервация более  значимого элемента влияет на
иннервацию менее  значимого.  При  этом  авторы  ссылаются  на редкие случаи
предвосхищения и  отзвука; в случаях же  оговорок другого типа эти  звуковые
предпочтения, если они вообще существуют, не играют никакой роли. Чаще всего
при  оговорке  употребляют  похожее  по  звучанию слово,  этим  сходством  и
объясняют оговорку. Например, в своей вступительной речи профессор заявляет:
Ich  bin nicht geneigt  (geeignet), die  Verdienste meines sehr  geschдtzten
Vorgдngers zu wьrdigen  [Я не  склонен (вместо неспособен)  оценить  заслуги
своего уважаемого предшественника].  Или  другой  профессор: Beim weiblichen
Genitale  hat man trotz vieler  Versuchungen.  Pardon: Versuche. [В  женских
гениталиях, несмотря на много искушений, простите, попыток.].
     Но самой обычной и в то же время самой поразительной оговоркой является
та, когда произносится как раз противоположное тому, что  собирался сказать.
При этом соотношение звуков и влияние  сходства, конечно, не имеют значения,
а замену можно объяснить тем, что противоположности имеют понятийное родство
и  в   психологической   ассоциации  особенно  сближаются.   Можно  привести
исторические примеры такого  рода:  президент нашей палаты депутатов  открыл
как-то   заседание   следующими   словами:   "Господа,   я   признаю   число
присутствующих   достаточным   и  объявляю  заседание   закрытым".   Так  же
предательски,  как  соотношение противоположностей,  могут  подвести  другие
привычные  ассоциации,  которые  иногда  возникают  совсем   некстати.  Так,
например,  рассказывают,   что  на  торжественном  бракосочетании  детей  Г.
Гельмгольца и знаменитого  изобретателя и крупного промышленника В.  Сименса
известный физиолог Дюбуа-Реймон произнес приветственную
     речь.1  Он  закончил  свой  вполне блестящий  тост  словами:  "Итак, да
здравствует новая фирма  Сименс и Галске".  Это было,  естественно, название
старой фирмы. Сочетание этих двух имен так же обычно для жителя Берлина, как
"Ридель и Бойтель" для жителя Вены.
     Таким образом, мы должны к соотношению звуков и сходству слов прибавить
влияние  словесных ассоциаций. Но и этого  еще  недостаточно.  В целом  ряде
случаев оговорку едва  ли можно объяснить без учета того, что было сказано в
предшествующем  предложении  или же что  предполагалось сказать. Итак, можно
считать, что это опять случай  отзвука,  как  по Мерингеру, но  только более
отдаленно  связанный  по смыслу.  Должен  признаться,  что  после всех  этих
объяснений  может  сложиться впечатление, что мы  теперь еще более далеки от
понимания оговорок, чем когда-либо!
     Но  надеюсь,  что  не  ошибусь, высказав  предположение, что  во  время
проведенного исследования у всех у нас возникло иное впечатление от примеров
оговорок,  которое стоило  бы проанализировать. Мы исследовали условия,  при
которых  оговорки вообще  возникают, определили, что влияет  на  особенности
искажений при оговорках, но совсем не рассмотрели эффекта оговорки самого по
себе,  безотносительно  к ее  возникновению. Если  мы  решимся  на  это,  то
необходима
     ----------------------------------------
     1 Гельмгольц Г. (1821-1894)  -- выдающийся немецкий естествоиспытатель.
Обосновал  закон  сохранения  и  превращения  энергии.  Один  из  создателей
современной психофизиологии.
     Дюбуа-Реймон  Д. (1818-1896) -- немецкий  физиолог.  Автор классических
работ по электрофизиологии.
     Гельмгольц и Дюбуа-Реймон  являлись лидерами немецкой физико-химической
школы в физиологии, идеи которой оказали большое влияние на молодого Фрейда.
     известная  смелость, чтобы сказать:  да,  в некоторых случаях  оговорка
имеет  смысл (Sinn). Что значит  "имеет смысл"?  Это  значит,  что оговорку,
возможно, следует считать полноценным психическим  актом, имеющим свою цель,
определенную форму выражения и значение. До сих пор мы все время говорили об
ошибочных действиях,  а  теперь оказывается, что иногда  ошибочное  действие
является   совершенно   правильным,  только  оно   возникло  вместо  другого
ожидаемого или предполагаемого действия.
     Этот  действительный  смысл  ошибочного действия  в  отдельных  случаях
совершенно очевиден  и несомненен.  Если  председатель  палаты  депутатов  в
первых же своих словах  закрывает заседание  вместо того, чтобы его открыть,
то, зная обстоятельства, в  которых  произошла  оговорка, мы склонны считать
это ошибочное действие не лишенным смысла. Он не ожидает от заседания ничего
хорошего  и  рад  был  бы  сразу  его  закрыть.  Показать этот  смысл,  т.е.
истолковать эту оговорку, не составляет никакого труда. Или если одна дама с
кажущимся  одобрением  говорит другой: Diesen  reizenden neuen Hut haben Sie
sich wohl selbst aufgepatz?. [Эту прелестную новую шляпу Вы, вероятно,  сами
обделали? -- вместо aufgeputzt -- отделали], то никакая научность  в мире не
помешает  нам  услышать  в  этой оговорке  выражение:  Dieser  Hut ist  eine
Patzerei  [Эта  шляпа  безнадежно  испорчена].  Или   если  известная  своей
энергичностью дама рассказывает: "Мой муж спросил доктора,  какой диеты  ему
придерживаться, на это  доктор  ответил  -- ему  не  нужна никакая диета, он
может  есть и  пить все, что я хочу", то ведь за  этой оговоркой стоит  ясно
выраженная последовательная программа поведения.
     Уважаемые  дамы и господа,  если  выяснилось, что  не только  некоторые
оговорки и ошибочные действия
     имеют  смысл, но  и их  значительное большинство,  то, несомненно, этот
смысл  ошибочных действий, о котором  до сих пор никто не  говорил, и станет
для нас наиболее  интересным, а все остальные точки зрения по праву  отойдут
на  задний  план. Мы можем  оставить физиологические и  психофизиологические
процессы и посвятить  себя чисто  психологическим исследованиям о смысле, т.
е. значении и намерениях ошибочных действий.  И в связи с этим мы не упустим
возможности привлечь более широкий материал для проверки этих предположений.
     Но прежде чем мы выполним это намерение, я просил бы вас последовать по
другому пути.  Часто  случается, что  поэт  пользуется оговоркой или  другим
ошибочным  действием  как  выразительным средством.  Этот  факт сам  по себе
должен нам доказать, что  он  считает ошибочное действие, например оговорку,
чем-то  осмысленным, потому что  ведь он делает ее  намеренно. Конечно,  это
происходит не так, что  свою случайно сделанную описку поэт  оставляет затем
своему  персонажу  в  качестве  оговорки.  Он  хочет  нам  что-то  объяснить
оговоркой,  и мы должны поразмыслить,  что  это может означать: хочет  ли он
намекнуть, будто известное  лицо рассеянно или устало, или его  ждет приступ
мигрени.  Конечно,  не  следует  преувеличивать  того,   что   поэт   всегда
употребляет оговорку как имеющую определенный смысл. В действительности  она
могла  быть бессмысленной психической случайностью и только в  крайне редких
случаях иметь смысл, но поэт вправе придать ей смысл, чтобы использовать его
для своих целей. И  поэтому нас бы не удивило, если бы от поэта мы узнали об
оговорке больше, чем от филолога и психиатра.
     Пример оговорки  мы  находим в Валленштейне  (Пикколомини, 1-й акт, 5-е
явление). Макс Пикколомини в предыдущей сцене страстно выступает на  стороне
герцога  и  мечтает  о   благах  мира,  раскрывшихся  перед  ним,  когда  он
сопровождал  дочь  Валленштейна  в  лагерь.   Его  отец  и  посланник  двора
Квестенберг  в  полном  недоумении.   А  дальше  в  5-м  явлении  происходит
следующее:

     Квестенберг
     Вот до чего дошло!
     (Настойчиво и нетерпеливо.)
     А мы ему в подобном ослепленье
     Позволили уйти, мой друг,
     И не зовем его тотчас обратно --
     Открыть ему глаза?

     Октавио
     (опомнившись после глубокого раздумья)
     Мне самому
     Открыл глаза он шире, чем хотелось.

     Квестенберг
     Что с вами, друг?

     Октавио
     Проклятая поездка!

     Квестенберг
     Как? Что такое?

     Октавио
     Поскорей! Мне надо
     Взглянуть на этот злополучный след
     И самому увидеть все. Пойдемте.
     (Хочет его увести.)
     Квестенберг
     Зачем? Куда вы?

     Октавио
     (все еще торопит его)
     К ней!

     Квестенберг
     К кому?

     Октавио
     (спохватываясь)
     Да к герцогу! Пойдем!

     (Перевод Н. Славятинского)

     Октавио хотел сказать "к  нему", герцогу, но оговорился и выдал словами
"к ней" причину, почему молодой герой мечтает о мире.
     О. Ранк (1910а)1 указал на еще  более поразительный пример у Шекспира в
Венецианском купце, в знаменитой сцене выбора счастливым возлюбленным одного
из трех ларцов; я, пожалуй, лучше процитирую самого Ранка.
     ----------------------------------------
     1 Ранк  О. (1884-1939) -- один из ведущих  представителей психоанализа.
Предпринял  попытку  модифицировать  исходную   концепцию  Фрейда,  выдвинув
представление о  "травме  рождения". Утверждалось, что  каждое  человеческое
существо страдает от  самой  главной  травмы  в своей  жизни, нанесенной ему
отделением от тела матери  в момент  рождения.  Стремясь, хотя  и  напрасно,
преодолеть  эту  травму,  человек  бессознательно стремится  возвратиться  в
материнское чрево. Задача психоанализа усматривалась в том,  чтобы  избавить
пациента от  этой травмы. После  некоторых колебаний Фрейд  отверг концепцию
Ранка.
     "Чрезвычайно тонко художественно мотивированная  и  технически блестяще
использованная оговорка, которую приводит Фрейд из Валленштейна, доказывает,
что поэты хорошо знают механизм и смысл ошибочных действий и предполагают их
понимание и у слушателя. В  Венецианском купце Шекспира (3-й акт, 2-я сцена)
мы находим тому  еще один пример. Порция,  которая по воле своего отца может
выйти замуж только  за того,  кто вытянет счастливый жребий, лишь  благодаря
счастливой случайности  избавляется от немилых  ей  женихов.  Но  когда  она
находит  наконец Бассанио, достойного  претендента, который ей нравится, она
боится, как  бы и он не вытянул несчастливый жребий. Ей хочется ему сказать,
что и в этом  случае он может быть уверен в  ее любви, но она связана данной
отцу клятвой. В этой внутренней двойственности она говорит желанному жениху:

     Помедлите, день-два хоть подождите
     Вы рисковать; ведь если ошибетесь --
     Я потеряю вас; так потерпите.
     Мне что-то говорит (хоть не любовь),
     Что не хочу терять вас; вам же ясно,
     Что ненависть не даст подобной мысли.
     Но, если вам не все еще понятно
     (Хоть девушке пристойней мысль, чем слово), --
     Я б месяц-два хотела задержать вас,
     Пока рискнете. Я б вас научила,
     Как выбрать. Но тогда нарушу клятву.
     Нет, ни за что. Итак, возможен промах.
     Тогда жалеть я буду, что греха
     Не совершила! О, проклятье взорам,
     Меня околдовавшим, разделившим!
     Две половины у меня: одна
     Вся вам принадлежит; другая -- вам.
     Мне -- я сказать хотела; значит, вам же, --
     Так ваше все!..

     (Перевод Т. Щепкиной-Куперник)

     Поэт с удивительным  психологическим проникновением заставляет Порцию в
оговорке сказать то, на  что она хотела только намекнуть, так как она должна
была скрывать, что до исхода выбора она вся его и его любит, и этим искусным
приемом поэт выводит любящего, так же как и  сочувствующего ему зрителя,  из
состояния мучительной неизвестности, успокаивая насчет исхода выбора".
     Обратите  внимание  на  то,  как ловко Порция  выходит из  создавшегося
вследствие ее оговорки противоречия, подтверждая в конце концов правильность
оговорки:

     Мне -- я сказать хотела; значит, вам же, --
     Так ваше все!..

     Так  мыслитель,  далекий  от  медицины,  иногда  может  раскрыть  смысл
ошибочного действия  одним своим  замечанием, избавив  нас  от  выслушивания
разъяснений.  Вы  все,  конечно,  знаете  остроумного  сатирика  Лихтенберга
(1742-1799),1  о  котором  Гете  сказал:  "Там,  где  у  него  шутка,  может
скрываться проблема. Но ведь  благодаря  шутке иногда решается  проблема". В
своих остроумных сатирических заметках (1853)  Лихтенберг пишет: "Он  всегда
читал  Agamemnon  [Агамемнон]  вместо  angenommen  [принято],  настолько  он
зачитывался Гомером". Вот настоящая теория очитки.
     ----------------------------------------
     1 Лихтенберг Г. К. (1742-1799) -- один из любимых писателей  Фрейда.  В
работе "Остроумие и его отношение к бессознательному" (1905) Фрейд разбирает
многие из его афоризмов.
     В следующий раз  мы обсудим, насколько мы  можем согласиться  с  точкой
зрения поэтов на ошибочные действия.



ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ

     ОШИБОчНЫЕ ДЕЙСТВИ&#1119;
     (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

     Уважаемые  дамы  и господа!  В прошлый раз нам пришла  в  голову  мысль
рассматривать ошибочное действие само по себе, безотносительно к нарушенному
им действию, которое  предполагали совершить;  у  нас сложилось впечатление,
будто в отдельных случаях оно выдает свой собственный смысл, и если  бы  это
подтвердилось еще  в  большем числе случаев, то этот смысл был  бы  для  нас
интереснее,  чем  исследование  условий,  при  которых  возникает  ошибочное
действие.
     Договоримся еще  раз  о том,  что  мы  понимаем  под  "смыслом"  (Sinn)
какого-то  психического  процесса не  что иное,  как  намерение, которому он
служит,  и его  место  в ряду других психических  проявлений. В  большинстве
наших  исследований  слово  "смысл"  мы  можем заменить  словом  "намерение"
(Absicht),  "тенденция" (Tendenz).  Однако  не  является  ли самообманом или
поэтической  вольностью с  нашей  стороны,  что  мы  усматриваем в ошибочном
действии намерение?
     Будем  же  по-прежнему  заниматься  оговорками  и   рассмотрим  большее
количество  наблюдений. Мы увидим, что в целом ряде случаев намерение, смысл
оговорки  совершенно  очевиден. Это прежде всего  те случаи, когда говорится
противоположное тому, что намеревались сказать. Президент в речи на открытии
заседания говорит: "Объявляю  заседание  закрытым".  Смысл  и намерение  его
ошибки в том, что он хочет  закрыть заседание. Так  и хочется процитировать:
"Да ведь он сам об этом говорит"; остается  только поймать  его на слове. Не
возражайте мне,  что это невозможно, ведь председатель,  как мы знаем, хотел
не закрыть, а  открыть  заседание,  и он сам  подтвердит  это, а его  мнение
является для нас высшей инстанцией. При этом вы забываете, что мы условились
рассматривать ошибочное действие само  по себе; о его отношении к намерению,
которое  из-за него нарушается, мы будем говорить позже.  Иначе вы допустите
логическую  ошибку и просто устраните проблему, то,  что в английском  языке
называется begging the question.*
     В  других  случаях,  когда   при   оговорке   прямо   не  высказывается
противоположное утверждение, в ней все же  выражается противоположный смысл.
"Я  не  склонен   (вместо  неспособен)  оценить  заслуги  своего  уважаемого
предшественника". "Geneigt" (склонен) не является противоположным "geeignet"
(способен),  однако  это  явное  признание  противоречит ситуации, о которой
говорит оратор.
     Встречаются случаи, когда оговорка просто прибавляет к смыслу намерения
какой-то   второй  смысл.  Тогда  предложение  звучит  так,  как  будто  оно
представляет собой  стяжение, сокращение,  сгущение  нескольких предложений.
Таково заявление  энергичной  дамы: он (муж) может  есть и пить  все,  что я
захочу. Ведь она  тем  самым  как  бы  говорит: он может есть и пить, что он
хочет,  но  разве он  смеет  хотеть?  Вместо  него  я хочу.  Оговорки  часто
производят впечатление таких сокращений. Например, профессор анатомии
     ----------------------------------------
     * Свести вопрос на нет (англ.). -- Прим. пер.
     после  лекции  о  носовой  полости  спрашивает,  все  ли  было  понятно
слушателям, и, получив утвердительный ответ, продолжает: "Сомневаюсь, потому
что даже в городе с миллионным населением людей, понимающих анатомию носовой
полости, можно сосчитать по одному пальцу, простите, по пальцам одной руки".
Это  сокращение имеет  свой смысл:  есть  только один человек,  который  это
понимает.
     Данной группе  случаев, в которых ошибочные действия сами указывают  на
свой смысл, противостоят другие, в которых оговорки не имеют явного смысла и
как бы противоречат нашим предположениям. Если кто-то при оговорке коверкает
имя собственное или  произносит неупотребительный набор звуков, то уже из-за
таких часто встречающихся случаев вопрос об осмысленности ошибочных действий
как будто может быть  решен отрицательно. И  лишь при ближайшем рассмотрении
этих примеров  обнаруживается, что в  этих случаях  тоже  возможно понимание
искажений, а  разница  между  этими  неясными  и  вышеописанными  очевидными
случаями не так уж велика.
     Одного  господина спросили о состоянии здоровья его лошади, он ответил:
Ja, das drдut. Das  dauert vielleicht noch  einen  Monat [Да, это продлится,
вероятно, еще месяц; но  вместо слова "продлится" -- dauert --  вначале было
сказано  странное  "drдut"].  На вопрос,  что  он  этим  хотел  сказать, он,
подумав, ответил: Das ist eine traurige  Geschichte [Это печальная история].
Из столкновения слов  "dauert"  [дауерт] и "traurige" [трауриге]  получилось
"драут" (Meringer, Mayer, 1895).
     Другой рассказывает о происшествиях, которые он осуждает, и продолжает:
Dann aber sind  die Tatsachen zum  Vorschwein  [форшвайн] gekommen. [И тогда
обнаружились факты; но в слово Vorschein -- элемент выражения "обнаружились"
-- вставлена  лишняя буква w].  На  расспросы  рассказчик  ответил,  что  он
считает эти факты свинством -- Schweinerei. Два слова -- Vorschein [форшайн]
и  Schweinerei  [швайнерай]  --  вместе   образовали   странное   "форшвайн"
(Мерингер, Майер). Вспомним случай, когда молодой человек хотел begleitdigen
даму.  Мы имели смелость  разделить  эту словесную конструкцию на  begleiten
[проводить] и  beleidigen [оскорбить] и были уверены в таком толковании,  не
требуя  тому  подтверждения.  Из  данных примеров вам  понятно,  что и такие
неясные случаи  оговорок можно объяснить столкновением,  интерференцией двух
различных  намерений1. Разница  состоит  в  том,  что в  первом  случае одно
намерение полностью  замещается (субституируется)  другим, и тогда возникают
оговорки  с  противоположным  смыслом,  в  другом  случае  намерение  только
искажается  или  модифицируется,  так  что  образуются  комбинации,  которые
кажутся более или менее осмысленными.
     Теперь  мы,  кажется,  объяснили значительное  число  оговорок. Если мы
будем твердо придерживаться нашего подхода, то сможем понять и другие бывшие
до сих  пор загадочными оговорки. Например, вряд ли  можно предположить, что
при искажении имен всегда имеет место  конкуренция между двумя похожими,  но
разными  именами.  Нетрудно,  впрочем,  угадать  и  другую  тенденцию.  Ведь
искажение  имени  часто  происходит  не  только в  оговорках;  имя  пытаются
произнести неблагозвучно и внести в него что-то унизительное -- это является
своего  рода  оскорблением,  которого  культурный  человек, хотя и не всегда
охотно,
     ----------------------------------------
     1 Эти  положения  относительно  столкновения  намерений  как  различных
мотивационных  векторов поведения ставили  важную проблему  психологического
конфликта,  получившую в  дальнейшем  разработку  в  психологии  личности  и
социальной  психологии (в  том  числе с  помощью  экспериментальных методов,
значение которых Фрейд отрицал).
     старается избегать. Он еще часто позволяет это себе в качестве "шутки",
правда,  невысокого  свойства.  В  качестве примера  приведу  отвратительное
искажение  имени  президента  Французской  республики  Пуанкаре,  которое  в
настоящее время переделали  в  "Швайнкаре". Нетрудно предположить, что и при
оговорке может проявиться намерение  оскорбить,  как и  при искажении имени.
Подобные объяснения,  подтверждающие наши представления,  напрашиваются и  в
случае оговорок с комическим  и  абсурдным эффектом. "Я прошу Вас  отрыгнуть
(вместо чокнуться) за здоровье нашего  шефа". Праздничный настрой неожиданно
нарушается словом, вызывающим неприятное представление, и по примеру бранных
и   насмешливых  речей  нетрудно  предположить,  что  именно  таким  образом
выразилось  намерение, противоречащее  преувеличенному почтению,  что хотели
сказать  примерно следующее: "Не верьте этому,  все это  несерьезно, плевать
мне  на  этого  малого и т. п.".  То же  самое относится к тем  оговоркам, в
которых  безобидные слова превращаются в неприличные, как,  например, apopos
[по заду]  вместо apropos  [кстати] или EischeiЯweibchen [~гнусная  бабенка]
вместо  EiweiЯscheibchen  [белковая пластинка] (Мерингер,  Майер).  Мы знаем
многих людей, которые ради удовольствия намеренно искажают безобидные слова,
превращая их в неприличные; это  считается остроумным, и  в действительности
часто приходится спрашивать человека, от которого слышишь  подобное, пошутил
ли он намеренно или оговорился.
     Ну вот мы без особого труда и решили загадку ошибочных действий! Они не
являются  случайностями, а  представляют собой  серьезные  психические акты,
имеющие свой смысл, они возникают благодаря взаимодействию, а лучше сказать,
противодействию двух различных  намерений. А теперь  могу  себе представить,
какой град вопросов и сомнений вы готовы на меня
     обрушить, и я должен ответить на них и разрешить  ваши сомнения, прежде
чем  мы  порадуемся  первому результату нашей  работы.  Я,  конечно, не хочу
подталкивать вас к поспешным выводам. Давайте же подвергнем беспристрастному
анализу все по порядку, одно за другим.
     О чем  вы хотели бы меня спросить? Считаю ли  я, что это объясняет  все
случаи оговорок или только  определенное их число? Можно ли такое объяснение
перенести  и  на многие другие виды ошибочных действий: на  очитки,  описки,
забывание, захватывание вещей "по ошибке" (Vergreifen),* их затеривание и т.
д.?  Имеют  ли какое-то значение для психической природы  ошибочных действий
факторы  усталости,  возбуждения,  рассеянности,  нарушения внимания? Можно,
далее, заметить, что из двух конкурирующих намерений одно всегда проявляется
в  ошибочном действии,  другое  же не всегда  очевидно.  Что  же  необходимо
сделать, чтобы  узнать это скрытое намерение, и, если  предположить,  что мы
догадались  о  нем, какие есть доказательства,  что  наша догадка не  только
вероятна, но единственно  верна? Может быть, у  вас есть  еще  вопросы? Если
нет,  то  я  продолжу.  Напомню  вам,  что сами по  себе  ошибочные действия
интересуют нас  лишь постольку, поскольку они  дают ценный материал, который
изучается психоанализом. Отсюда возникает
     ----------------------------------------
     *  Перевод  этого  слова  на  русский  язык  представляет  значительные
трудности.  Vergreifen  означает   буквально  "ошибка",  "ошибочный  захват"
какого-либо предмета. Точный перевод слова  зависит от контекста. Поэтому  в
одном случае мы переводим это слово как "захватывание (по ошибке)", в другом
--  как  "действие  по  ошибке"  (не  путать  с  "ошибочным   действием"  --
Fehlleistung,  которое является родовым понятием к Vergreifen), в третьем --
просто как "ошибка" (не путать со словом "Irrtum", которое также переводится
как "ошибка"). -- Прим. ред. перевода.
     вопрос:  что это за намерения или тенденции, которые мешают  проявиться
другим, и каковы взаимоотношения между ними? Мы продолжим нашу работу только
после решения этой проблемы.
     Итак, подходит ли наше объяснение для всех  случаев  оговорок?  Я очень
склонен этому  верить  и  именно потому, что когда разбираешь  каждый случай
оговорки,  такое объяснение находится.  Но это еще  не доказывает,  что  нет
оговорок  другого  характера.  Пусть  будет   так;   для  нашей  теории  это
безразлично,  так  как выводы,  которые  мы  хотим  сделать  для  введения в
психоанализ, останутся в силе  даже в  том случае, если бы нашему объяснению
поддавалось лишь небольшое количество  оговорок,  что, впрочем,  не  так. На
следующий вопрос -- можно ли полученные  данные  об оговорках распространить
на  другие  виды  ошибочных  действий?  --  я  хотел  бы  заранее   ответить
положительно.  Вы  сами  убедитесь в этом, когда мы перейдем к  рассмотрению
примеров  описок,   захватывания  "по  ошибке"  предметов  и  т.  д.  Но  по
методическим  соображениям  я  предлагаю  отложить  эту  работу,   пока   мы
основательнее не разберемся с оговорками.
     Вопрос о том, имеют ли для нас значение выдвигаемые другими авторами на
первый  план  факторы  нарушения  кровообращения,  утомления,   возбуждения,
рассеянности и теория расстройства внимания, заслуживает более внимательного
рассмотрения, если мы признаем описанный выше психический механизм оговорки.
Заметьте,  мы  не  оспариваем   этих   моментов.  Психоанализ  вообще  редко
оспаривает  то,  что  утверждают  другие; как правило,  он добавляет  что-то
новое,  правда, часто  получается так, что это ранее  не замеченное  и вновь
добавленное  и является как раз существенным.  Нами безоговорочно признается
влияние   на   возникновения   оговорки   физиологических   условий  легкого
нездоровья,   нарушений   кровообращения,  состояния   истощения,   об  этом
свидетельствует наш повседневный личный опыт. Но  как мало этим объясняется!
Прежде всего, это не обязательные  условия для ошибочного действия. Оговорка
возможна при абсолютном здоровье и в нормальном  состоянии. Эти соматические
условия   могут  только  облегчить  и   ускорить   проявление  своеобразного
психического механизма оговорки.  Для объяснения этого  отношения я приводил
когда-то   сравнение,   которое   сейчас  повторю  за   неимением   лучшего.
Предположим,  что  я иду темной ночью по безлюдному месту, на меня  нападает
грабитель, отнимает часы и кошелек. Так как  я не разглядел  лица грабителя,
то  в ближайшем полицейском участке я заявляю: "Безлюдное  место  и  темнота
только что отняли у меня ценные вещи". На что полицейский комиссар мне может
сказать: "Вы  напрасно  придерживаетесь чисто механистической точки  зрения.
Представим  себе  дело лучше  так:  под  защитой  темноты  в безлюдном месте
неизвестный грабитель отнял у  вас ценные вещи.  Самым важным в вашем случае
является, как мне  кажется, то, чтобы мы нашли грабителя. Тогда, может быть,
мы сможем забрать у него похищенное".
     Такие  психофизиологические  условия,  как  возбуждение,  рассеянность,
нарушение  внимания  дают очень мало для объяснения ошибочных действий.  Это
только  фразы,  ширмы,  за  которые мы  не должны  бояться заглянуть.  Лучше
спросим,  чем  вызвано  это волнение,  особое  отвлечение внимания.  Влияние
созвучий, сходств  слов и употребительных словесных ассоциаций тоже  следует
признать важными. Они тоже  облегчают  появление оговорки, указывая ей пути,
по  которым  она  может пойти.  Но если  передо  мной  лежит какой-то  путь,
предрешено ли, что я  пойду  именно по нему? Необходим  еще какой-то  мотив,
чтобы я
     решился на него, и,  кроме  того,  сила,  которая бы меня продвигала по
этому пути. Таким образом, как соотношение звуков и слов, так и соматические
условия  только  способствуют появлению оговорки  и не могут  ее  объяснить.
Подумайте, однако,  о том  огромном  числе случаев, когда речь не нарушается
из-за    схожести   звучания    употребленного   слова   с   другим,   из-за
противоположности их значений или употребительности словесных ассоциаций. Мы
могли  бы согласиться  с  философом Вундтом в  том, что оговорка появляется,
когда вследствие физического  истощения ассоциативные  наклонности  начинают
преобладать над  другими  побуждениями в  речи. С этим  можно было бы  легко
согласиться,  если  бы это  не противоречило фактам возникновения оговорки в
случаях, когда  отсутствуют  либо физические, либо ассоциативные условия для
ее появления1.
     Но  особенно  интересным  кажется  мне ваш  следующий  вопрос --  каким
образом  можно убедиться в существовании двух соперничающих  намерений? Вы и
не подозреваете, к каким серьезным выводам ведет нас этот вопрос.  Не правда
ли, одно из двух намерений, а именно нарушенное (gestцrte), обычно не вызы-
     ----------------------------------------
     1  Не отрицая установленных экспериментальной  психологией зависимостей
поведенческих  актов  от  ассоциаций  (т.  е.  связи   психических  явлений,
возникшей  благодаря   их   смежности  в   пространстве   и   времени),   от
направленности и  сосредоточенности внимания, а также от  возможного влияния
психофизиологического состояния  субъекта в данный момент,  Фрейд считал все
эти факты  лишь  "поверхностными"  симптомами,  за  которыми  скрыто  мощное
действие реальных мотивационных факторов. Именно последние служат той силой,
которая  придает  ассоциациям,   вниманию  и  другим  феноменам  сознания  и
поведения определенную направленность.
     вает  сомнений: человек, совершивший ошибочное действие, знает о  нем и
признает его. Сомнения и размышления вызывает  второе, нарушающее (stцrende)
намерение. Мы уже слышали, а вы, конечно, не забыли, что в ряде  случаев это
намерение  тоже  достаточно  ясно  выражено. Оно  обнаруживается  в  эффекте
оговорки,  если  только  взять  на  себя   смелость   считать   этот  эффект
доказательством. Президент,  который  допускает оговорку с обратным смыслом,
конечно, хочет открыть  заседание,  но не менее ясно,  что  он  хочет  его и
закрыть.  Это  настолько  очевидно,  что  тут  и  толковать  нечего.  А  как
догадаться  о  нарушающем  намерении  по  искажению  в  тех  случаях,  когда
нарушающее  намерение  только  искажает  первоначальное,   не  выражая  себя
полностью?
     В  первом  ряде  случаев это точно так  же просто  и делается  таким же
образом, как  и  при определении нарушенного намерения. О нем  сообщает  сам
допустивший  оговорку,  он  сразу  может  восстановить  то,  что намеревался
сказать  первоначально: "Das draut, nein, das  dauert vielleicht noch  einen
Monat"  [Это драут, нет, это продлится,  вероятно,  еще  месяц].  Искажающее
намерение он тут же выразил, когда его спросили, что он хотел сказать словом
"драут":  "Das  ist  eine  traurige Geschichte  [Это  печальная история]. Во
втором случае,  при  оговорке  "Vorschwein",  он сразу же  подтверждает, что
хотел сначала  сказать: "Das ist Schweinerei" [Это свинство], но сдержался и
выразился  по-другому.  Искажающее намерение здесь  так же легко установить,
как и искаженное.  Я намеренно остановился здесь  на таких примерах, которые
приводил и толковал не я  или кто-нибудь из  моих  последователей.  Однако в
обоих  этих примерах  для решения проблемы нужен был один  небольшой  прием.
Надо было спросить говорившего, почему он сделал именно такую оговорку и что
он может о ней сказать. В противном случае, не желая ее объяснять, он прошел
бы мимо нее. На поставленный же вопрос он дал первое пришедшее ему в  голову
объяснение. А  теперь  вы  видите,  что этот прием и его  результат  и  есть
психоанализ и  образец любого психоаналитического исследования,  которым  мы
займемся впоследствии.
     Не слишком  ли  я  недоверчив, полагая, что в тот самый момент, когда у
вас  только  складывается  представление  о  психоанализе,  против  него  же
поднимается  и протест?  Не возникает ли у вас желания  возразить  мне,  что
сведения,   полученные  от  человека,   допустившего   оговорку,  не  вполне
доказательны?  Отвечая на  вопросы,  он,  конечно,  старался, полагаете  вы,
объяснить свою оговорку,  вот  и сказал  первое, что пришло ему  в голову  и
показалось хоть  сколь-нибудь  пригодным  для  объяснения.  Но  это  еще  не
доказательство  того,  что оговорка возникла именно таким  образом. Конечно,
могло быть и так, но с таким же успехом и иначе. Ему в голову могло прийти и
другое объяснение, такое же подходящее, а может быть, даже лучшее.
     Удивительно, как мало у вас, в сущности, уважения к психическому факту!
Представьте себе, что кто-то произвел химический анализ вещества и обнаружил
в  его  составе  другое,  весом  в столько-то  миллиграммов. Данный вес дает
возможность сделать определенные выводы. А теперь представьте, что какому-то
химику пришло в голову усомниться  в этих выводах,  мотивируя  это тем,  что
выделенное вещество могло иметь и другой вес. Каждый считается с фактом, что
вес именно такой,  а не другой, и уверенно строит на этом дальнейшие выводы.
Если   же  налицо  психический   факт,  когда  человеку  приходит  в  голову
определенная мысль, вы с этим  почему-то не  считаетесь и  говорите, что ему
могла прийти в голову и другая мысль! У вас есть  иллюзия личной психической
свободы, и вы не хотите от нее отказаться. Мне очень жаль, но в этом я самым
серьезным образом расхожусь с вами во мнениях.
     Теперь  вы не станете больше  возражать, но только до тех  пор, пока не
найдете другого противоречия.  Вы продолжите: мы  понимаем,  что особенность
техники психоанализа  состоит в том,  чтобы заставить человека самого решить
свои  проблемы.  Возьмем  другой  пример:   оратор   приглашает  собравшихся
чокнуться  (отрыгнуть)  за  здоровье  шефа.  По  нашим   словам,  нарушающее
намерение в этом случае -- унизить, оно и не дает оратору выразить почтение.
Но это  всего лишь наше толкование,  основанное  на наблюдениях за пределами
оговорки. Если мы в  этом  случае будем расспрашивать  оговорившегося, он не
подтвердит,  что  намеревался  нанести  оскорбление,  более того,  он  будет
энергично  это  отрицать. Почему же  мы  все  же  не отказываемся  от нашего
недоказуемого толкования и после такого четкого возражения?
     Да,  на  этот  раз  вы  нашли  серьезный аргумент. Я  представляю  себе
незнакомого  оратора,  возможно,  ассистента  того  шефа,  а  возможно,  уже
приват-доцента, молодого  человека  с  блестящим будущим. Я настойчиво стану
его выспрашивать, не чувствовал ли он при  чествовании шефа противоположного
намерения?  Но  вот  я  и  попался.  Терпение  его  истощается,  и он  вдруг
набрасывается на меня: "Кончайте вы свои расспросы,  иначе я  не поручусь за
себя. Своими подозрениями вы портите мне всю карьеру.  Я просто  оговорился,
сказал aufstoЯen вместо anstoЯen, потому что в этом предложении уже два раза
употребил  "auf". У Мерингера такая оговорка  называется отзвуком, и  нечего
тут  толковать  вкривь   и  вкось.  Вы  меня   поняли?  Хватит".  Гм,  какая
удивительная  реакция; весьма  энергичное  отрицание.  С  молодым  человеком
ничего не поделаешь, но я про себя думаю, что его выдает
     сильная личная заинтересованность в  том, чтобы его ошибочному действию
не  придавали смысла. Может быть, и  вам  покажется, что  неправильно с  его
стороны вести себя так грубо во время чисто теоретического обследования, но,
в  конце концов, подумаете вы, он сам должен знать, что он хотел  сказать, а
чего нет. Должен ли? Пожалуй, это еще вопрос.
     Ну, теперь вы  точно считаете, что я у вас в руках. Так вот какова ваша
техника исследования, я слышу, говорите  вы. Если сделавший оговорку говорит
о ней то, что вам подходит, то вы оставляете за ним право последней решающей
инстанции.  "Он ведь  сам это сказал!" Если же то, что  он говорит,  вам  не
годится, вы тут же заявляете: нечего с ним считаться, ему нельзя верить.
     Все  это так. Я могу привести вам аналогичный  случай, где дело обстоит
столь  же  невероятно.  Если обвиняемый  признается судье в своем проступке,
судья верит  его признанию; но если обвиняемый отрицает свою вину, судья  не
верит ему. Если бы  было по-другому, то не  было  бы правосудия,  а вы  ведь
признаете эту систему, несмотря на имеющиеся в ней недостатки.
     Да,  но разве вы судья, а сделавший оговорку подсудимый? Разве оговорка
-- преступление?
     Может быть, и не следует отказываться от этого сравнения. Но посмотрите
только,  к  каким серьезным разногласиям мы  пришли,  углубившись  в  такую,
казалось  бы, невинную  проблему, как ошибочные действия.  Пока мы еще не  в
состоянии  сгладить  все  эти  противоречия.  Я  все-таки предлагаю временно
сохранить сравнение с судьей и подсудимым. Согласитесь, что смысл ошибочного
действия не вызывает сомнения, если анализируемый сам признает его. Зато и я
должен согласиться  с вами,  что нельзя  представить  прямого доказательства
предполагаемого смысла ошибочного действия, если анализируемый  отказывается
сообщить  какие-либо  сведения или же он просто отсутствует. В таких случаях
так же,  как  и  в  судопроизводстве, прибегают к  косвенным уликам, которые
позволяют  сделать  более  или  менее  вероятное  заключение.  На  основании
косвенных  улик суд иногда признает  подсудимого виновным.  У нас  нет такой
необходимости, но и нам не следует отказываться от использования таких улик.
Было бы ошибкой предполагать,  что наука состоит только из строго доказанных
положений, да и неправильно от нее этого требовать. Такие требования к науке
может  предъявлять только тот,  кто  ищет  авторитетов и ощущает потребность
заменить  свой  религиозный катехизис на  другой,  хотя бы и  научный. Наука
насчитывает в  своем катехизисе мало аподиктических положений,  в ней больше
утверждений, имеющих определенную  степень  вероятности.  Признаком научного
мышления как раз и является способность довольствоваться лишь приближением к
истине  и продолжать творческую работу, несмотря на отсутствие окончательных
подтверждений.
     На что же  нам опереться в своем толковании, где найти косвенные улики,
если показания  анализируемого не раскрывают  смысла ошибочного действия?  В
разных местах. Сначала будем исходить из аналогии с явлениями, не связанными
с ошибочными  действиями, например, когда мы  утверждаем, что искажение имен
при оговорке имеет  тот же  унижающий смысл, как и при намеренном коверканий
имени.  Далее  мы   будем  исходить  из  психической  ситуации,   в  которой
совершается  ошибочное действие, из знания  характера человека, совершившего
ошибочное действие,  из тех  впечатлений, которые  он получил  до ошибочного
действия, возможно,  что  именно  на  них  он  и  реагировал этим  ошибочным
действием.   Обычно  мы   толкуем   ошибочное  действие,   исходя  из  общих
соображений,
     и высказываем сначала только предположение, гипотезу для  толкования, а
затем,  исследуя  психическую  ситуацию  допустившего  ошибку,  находим  ему
подтверждение.  Иногда   приходится  ждать  событий,  как  бы  предсказанных
ошибочным действием, чтобы найти подтверждение нашему предположению.
     Если я ограничусь одной только областью оговорок, я едва ли сумею столь
же   легко  найти  нужные  доказательства,  хотя  и  здесь  есть   отдельные
впечатляющие примеры. Молодой  человек, который  хотел бы begleitdigen даму,
наверняка робкий; даму, муж которой ест и пьет то, что она хочет, я знаю как
одну из  тех энергичных  женщин,  которые умеют командовать всем в доме. Или
возьмем  такой  пример:  на  общем  собрании "Конкордии" молодой член  этого
общества  произносит  горячую  оппозиционную  речь,  во  время   которой  он
обращается  к  членам  правления,  называя  их  "VorscAssmitglieder"  [члены
ссуды],  словом,  которое   может  получиться   из  слияния   слов  Vorstand
[правление] и AusschuЯ [комиссия].  Мы  предполагаем,  что  у  него возникло
нарушающее  намерение,  противоречащее  его  оппозиционным  высказываниям  и
которое  могло  быть связано со ссудой. Действительно, вскоре мы узнаем, что
оратор постоянно  нуждался в  деньгах и  незадолго до того подал  прошение о
ссуде. Нарушающее намерение действительно  могло  выразиться  в такой мысли:
сдержись в  своей  оппозиции, это ведь  люди, которые разрешат  тебе  выдачу
ссуды.
     Я смогу  привести вам  целый ряд таких  уличающих  доказательств, когда
перейду к другим ошибочным действиям.
     Если  кто-то  забывает  хорошо  известное  ему  имя  и   с  трудом  его
запоминает, то можно предположить, что против носителя этого имени он что-то
имеет и не хочет о нем думать. Рассмотрим психическую ситуацию,
     в которой происходит это ошибочное действие. "Господин У был безнадежно
влюблен в даму, которая вскоре выходит замуж за господина X. Хотя господин У
давно знает господина  Х  и даже  имеет с ним  деловые связи,  он все  время
забывает  его  фамилию  и  всякий раз,  когда должен  писать  ему  по  делу,
справляется о его фамилии у других".* Очевидно, господин У  не  хочет ничего
знать о счастливом сопернике. "И думать о нем не хочу".
     Или другой пример: дама справляется у врача о здоровье  общей знакомой,
называя ее по  девичьей фамилии. Ее фамилию  по мужу  она  забыла. Затем она
признается, что очень недовольна этим замужеством  и  не  выносит мужа своей
подруги.**
     Мы еще вернемся к забыванию имен и обсудим это  с разных сторон, сейчас
же нас интересует преимущественно психическая ситуация, в которой происходит
забывание.
     Забывание  намерений  в  общем можно объяснить  потоком противоположных
намерений,  которые  не позволяют  выполнить  первоначальное намерение.  Так
думаем не только мы,  занимающиеся психоанализом,  это  общепринятое  мнение
людей, которые  придерживаются  его в жизни, но почему-то отрицают в теории.
Покровитель, извиняющийся перед просителем за то,  что  забыл  выполнить его
просьбу, едва ли будет оправдан в его глазах. Проситель  сразу же  подумает:
ему  ведь совершенно все  равно; хотя  он  обещал, он ничего не  сделал. И в
жизни  забывание  тоже  считается  в известном  отношении  предосудительным,
различий между житейской и психоаналитической точкой зрения на эти ошибочные
действия,  по-видимому,  нет. Представьте  себе  хозяйку,  которая встречает
гостя слова-
     ----------------------------------------
     * По К. Г. Юнгу (1907, 52).
     ** По А. А. Бриллу (1912, 191).
     ми:  "Как,  вы пришли  сегодня?  А я и забыла,  что  пригласила вас  на
сегодня". Или  молодого человека, который признался бы  возлюбленной, что он
забыл о назначенном  свидании.  Конечно, он в этом  не признается,  а скорее
придумает самые невероятные  обстоятельства, которые не позволили ему прийти
на  свидание и  даже  не дали  возможности  предупредить об этом. На военной
службе,  как  все знают и  считают  справедливым,  забычивость  не  является
оправданием и не освобождает от наказания. Здесь почему-то все согласны, что
определенное ошибочное действие  имеет смысл, причем все знают какой. Почему
же  нельзя  быть до  конца последовательным  и не признать,  что  и к другим
ошибочным  действиям  должно   быть   такое  же   отношение?   Напрашивается
естественный ответ.
     Если   смысл   этого   забывания  намерений  столь  очевиден  даже  для
неспециалиста, то  вы не  будете удивляться тому,  что и писатели используют
это ошибочное действие в  том же смысле. Кто из вас читал или видел пьесу Б.
Шоу  Цезарь и  Клеопатра, тот  помнит, что в  последней сцене перед отъездом
Цезаря преследует мысль, будто  он намеревался  что-то сделать, о чем теперь
забыл.  В конце концов  оказывается, что он забыл попрощаться с  Клеопатрой.
Этой маленькой сценой писатель хочет приписать великому Цезарю преимущество,
которым  он не обладал  и  к  которому совсем не стремился.  Из исторических
источников  вы можете  узнать, что Цезарь заставил  Клеопатру последовать за
ним в Рим, и она жила  там с маленьким Цезарионом,  пока Цезарь не был убит,
после чего ей пришлось бежать из города.
     Случаи  забывания  намерений в общем настолько  ясны, что мало подходят
для нашей  цели получить косвенные  улики для объяснения  смысла  ошибочного
действия из психической  ситуации. Поэтому обратимся к особенно многозначным
и  малопонятным ошибочным действиям  -- к затериванию и запрятыванию  вещей.
Вам, конечно,  покажется невероятным,  что  в затеривании, которое  мы часто
воспринимаем как досадную случайность, участвует какое-то наше намерение. Но
можно  привести  множество  наблюдений  вроде  следующего.  Молодой  человек
потерял дорогой для  него карандаш. За день до  этого он  получил  письмо от
шурина, которое заканчивалось  словами:  "У меня нет желания  потворствовать
твоему легкомыслию и  лени".* Карандаш был подарком этого шурина. Без такого
совпадения мы, конечно,  не могли бы утверждать, что в затеривании карандаша
участвует  намерение избавиться  от вещи.  Аналогичные  случаи очень  часты.
Затериваются предметы, когда поссоришься с тем, кто их дал и о ком неприятно
вспоминать,  или когда  сами  вещи  перестают  нравиться  и  ищешь  предлога
заменить их другими, лучшими. Проявлением такого же намерения по отношению к
предмету выступает и то, что его роняют, разбивают, ломают. Можно ли считать
случайностью,  что  как раз  накануне своего  дня  рождения школьник теряет,
портит, ломает нужные ему вещи, например ранец или карманные часы?
     Тот, кто пережил  много неприятного из-за того, что  не мог найти вещь,
которую  сам  же  куда-то  заложил,  вряд  ли  поверит,  что  он сделал  это
намеренно. И все-таки  нередки случаи, когда  обстоятельства, сопровождающие
запрятывание, свидетельствуют о намерении избавиться от предмета на короткое
или долгое время. Вот лучший пример такого рода.
     Молодой человек рассказывает мне: "Несколько лет тому назад у меня были
семейные неурядицы, я считал свою жену слишком холодной, и, хотя я признавал
ее прекрасные качества, мы жили без нежных чувств друг к  другу. Однажды она
подарила мне кни-
     ----------------------------------------
     * По Б. Даттнеру.
     гу, которую купила во время прогулки и считала  интересной для меня.  Я
поблагодарил за зтот знак "внимания", обещал прочесть книгу, спрятал ее и не
мог потом найти. Так прошли месяцы, иногда я вспоминал  об исчезнувшей книге
и  напрасно пытался найти  ее. Полгода  спустя  заболела  моя любимая  мать,
которая жила отдельно от нас. Моя жена уехала, чтобы ухаживать за свекровью.
Состояние  больной было  тяжелое, жена показала себя с самой лучшей стороны.
Однажды вечером, охваченный благодарными чувствами к жене, я вернулся домой,
открыл   без  определенного  намерения,   но   как  бы   с  сомнамбулической
уверенностью  определенный  ящик письменного  стола  и  сверху  нашел  давно
исчезнувшую запрятанную книгу". Исчезла причина, и пропажа нашлась.
     Уважаемые дамы  и господа! Я  мог бы продолжить этот ряд примеров. Но я
не буду этого делать. В моей книге "Психопатология обыденной жизни" (впервые
вышла  в  1901  г.)  вы  найдете богатый  материал  для  изучения  ошибочных
действий.*  Все эти примеры свидетельствуют об одном,  а  именно о том,  что
ошибочные действия  имеют свой смысл, и  показывают,  как  этот  смысл можно
узнать  или  подтвердить по  сопутствующим обстоятельствам.  Сегодня я  буду
краток,  поскольку мы должны  при изучении этих явлений получить необходимые
сведения для  подготовки  к психоанализу. Я намерен  остановиться только  на
двух  группах  ошибочных  действий,  повторяющихся и комбинированных,  и  на
подтверждении нашего толкования последующими событиями.
     Повторяющиеся и комбинированные ошибочные действия являются своего рода
вершиной этого вида действий. Если бы нам пришлось доказывать, что
     ----------------------------------------
     *  Также в сочинениях  А. Медера (1906-1908), А.  А.  Брилла (1912), Э.
Джонса (1911), И. Штерне (1916) и др.
     ошибочные действия имеют смысл, мы  бы именно ими и  ограничились,  так
как их смысл очевиден даже ограниченному  уму и самому придирчивому критику.
Повторяемость проявлений  обнаруживает устойчивость, которую  почти  никогда
нельзя приписать случайности, но можно объяснить преднамеренностью. Наконец,
замена отдельных видов ошибочных действий друг другом свидетельствует о том,
что самым  важным и существенным  в ошибочном действии является не форма или
средства,  которыми  оно  пользуется, а  намерение, которому  оно  служит  и
которое  должно быть реализовано самыми различными путями. Хочу привести вам
пример  повторяющегося забывания.  Э. Джонс  (1911,  483)  рассказывает, что
однажды  по неизвестным причинам в течение нескольких дней он забывал письмо
на  письменном  столе. Наконец решился его отправить, но  получил  от  "Dead
letter  office"  обратно, так как  забыл написать адрес. Написав  адрес,  он
принес письмо  на почту, но оказалось, что забыл  наклеить марку. Тут  уж он
был вынужден признать, что вообще не хотел отправлять это письмо.
     В   другом   случае   захватывание   вещей  "по  ошибке"   (Vergreifen)
комбинируется  с  запрятыванием.  Одна  дама  совершает  со  своим  шурином,
известным артистом, путешествие в Рим.  Ему оказывается самый  торжественный
прием живущими в Риме немцами, и среди прочего он получает в подарок золотую
античную медаль. Дама была задета тем, что шурин не может оценить прекрасную
вещь по достоинству. После того как ее сменила сестра и она вернулась домой,
распаковывая вещи, она обнаружила,  что взяла  медаль с собой, сама не  зная
как. Она тут же написала об этом шурину  и заверила его, что на следующий же
день отправит нечаянно попавшую  к  ней медаль в Рим.  Но на следующий  день
медаль была куда-то так запрятана, что ее нельзя  было найти  и отправить, и
тогда
     дама начала  догадываться, что значит ее "рассеянность", --  просто  ей
хотелось оставить медаль у себя.*
     Я  уже  приводил вам  пример комбинации забывания  с ошибкой  (Irrtum),
когда кто-то  сначала забывает о свидании,  а потом  с твердым намерением не
забыть о  нем является не к условленному часу, а  в другое время. Совершенно
аналогичный случай из собственной  жизни рассказывал  мне мой друг,  который
занимался не  только наукой, но  и  литературой. "Несколько лет тому назад я
согласился  вступить в  комиссию одного литературного общества, предполагая,
что оно поможет мне  поставить мою  драму.  Каждую  пятницу  я появлялся  на
заседании,  хотя и  без особого  интереса.  Несколько месяцев  тому назад  я
получил  уведомление о постановке  моей пьесы  в театре в  Ф. и с тех  пор я
постоянно забываю о заседаниях этого общества.  Когда я прочитал Вашу  книгу
об этих явлениях, мне  стало стыдно моей забывчивости, я  упрекал себя,  что
это подлость -- не являться на заседания после того, как люди перестали быть
нужны, и решил ни в коем случае не забыть про ближайшую пятницу. Я все время
напоминал себе  об  этом  намерении, пока, наконец,  не  выполнил его  и  не
очутился  перед  дверью зала заседаний. Но, к моему удивлению, она оказалась
закрытой, а заседание  завершенным,  потому что  я  ошибся в  дне:  была уже
суббота!"
     Весьма  соблазнительно  собирать  подобные  наблюдения, но  нужно  идти
дальше.   Я  хочу   показать  вам  примеры,   в  которых   наше   толкование
подтверждается в будущем.
     Основной  характерной  особенностью  этих  случаев   является  то,  что
настоящая психическая ситуация нам неизвестна или недоступна нашему анализу.
Тогда наше толкование приобретает характер только пред-
     ----------------------------------------
     * По Р. Рейтлеру.
     положения,  которому мы и сами не хотим придавать большого значения. Но
позднее  происходят события, показывающие,  насколько  справедливо было наше
первоначальное толкование. Как-то раз я был в гостях у новобрачных и слышал,
как молодая жена со  смехом рассказывала о недавно происшедшем с ней случае:
на следующий день после возвращения из свадебного путешествия она пригласила
свою незамужнюю сестру, чтобы  пойти с ней, как и раньше, за покупками, в то
время  как  муж  ушел по  своим делам.  Вдруг  на  другой стороне  улицы она
замечает  мужчину и, подталкивая сестру, говорит: "Смотри, вон идет господин
Л.". Она  забыла, что этот господин уже несколько недель был  ее мужем.  Мне
стало не по себе от такого рассказа, но я  не решился сделать должный вывод.
Я  вспомнил  этот маленький  эпизод  спустя годы,  после того как  этот брак
закончился самым печальным образом.
     А. Медер рассказывает об одной  даме, которая за день до свадьбы забыла
померить  свадебное платье и,  к  ужасу своей модистки,  вспомнила  об  этом
только поздно вечером. Он приводит этот пример забывания в связи с  тем, что
вскоре после  этого  она развелась со своим  мужем. Я знаю  одну  теперь уже
разведенную  даму,  которая,  управляя  своим состоянием,  часто подписывала
документы своей девичьей  фамилией  за  несколько  лет  до  того, как она ее
действительно приняла. Я знаю других  женщин,  потерявших обручальное кольцо
во время свадебного путешествия,  и  знаю также,  что  их  супружеская жизнь
придала  этой случайности свой  смысл.  А вот  яркий пример с более приятным
исходом. Об  одном известном  немецком химике рассказывают, что  его брак не
состоялся  потому,  что он забыл о часе  венчания  и вместо  церкви пошел  в
лабораторию. Он  был  так умен, что  ограничился этой одной  попыткой и умер
холостяком в глубокой старости.
     Может быть, вам  тоже пришло в голову,  что в этих  примерах  ошибочные
действия  играют  роль  какого-то  знака  или  предзнаменования  древних.  И
действительно, часть этих знаков была не  чем иным, как ошибочным действием,
когда,  например,  кто-то спотыкался  или  падал.  Другая  же  часть  носила
характер объективного события, а не субъективного деяния. Но вы не поверите,
как трудно иногда в каждом конкретном случае определить, к какой группе  его
отнести. Деяние так часто умеет маскироваться под пассивное переживание.
     Каждый из нас, оглядываясь на долгий жизненный путь,  может,  вероятно,
сказать, что  он избежал бы многих разочарований  и  болезненных потрясений,
если бы нашел в себе смелость толковать мелкие ошибочные  действия в общении
с людьми как предзнаменование и оценивать их как знак еще скрытых намерений.
Чаще  всего  на  это  не  отваживаются:  возникает  впечатление,  что  снова
становишься суеверным  -- теперь уже окольным путем, через науку. Но ведь не
все предзнаменования сбываются, а из нашей теории вы поймете, что не все они
и должны сбываться.



ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ОШИБОчНЫЕ ДЕЙСТВИ&#1119;
     (ОКОНчАНИЕ)

     Уважаемые дамы и господа! В результате наших прошлых бесед мы пришли  к
выводу, что ошибочные  действия имеют  смысл --  это мы и возьмем  за основу
наших дальнейших  исследований.  Следует  еще  раз подчеркнуть,  что  мы  не
утверждаем -- да и для наших целей нет в этом никакой необходимости,  -- что
любое ошибочное действие имеет смысл, хотя это кажется мне весьма вероятным.
Нам  достаточно  того, что  такой  смысл обнаруживается относительно часто в
различных формах ошибочных действий.  В этом  отношении эти различные  формы
предполагают и различные  объяснения:  при оговорке,  описке  и т. д.  могут
встречаться случаи чисто  физиологического характера, в случаях же забывания
имен, намерений, запрятывания предметов и т. д. я едва  ли соглашусь с таким
объяснением.  Затеривание, по  всей вероятности, может произойти и нечаянно.
Встречающиеся  в  жизни  ошибки (Irrtьmer)  вообще только  отчасти  подлежат
нашему  рассмотрению. Все  это  следует иметь в  виду также и  в том случае,
когда мы исходим из положения, что ошибочные  действия являются психическими
актами и возникают вследствие интерференции двух различных намерений.
     Таков   первый   результат    психоанализа.   О   существовании   таких
интерференции и об их  возможных  следствиях, описанных выше, психология  до
сих  пор  не  знала. Мы значительно  расширили  мир  психических  явлений  и
включили в область рассмотрения психологии феномены,  которыми она раньше не
занималась.
     Остановимся  теперь  кратко  на  утверждении,  что  ошибочные  действия
являются "психическими актами".  Является  ли оно более содержательным,  чем
первое  наше  положение, что  они  имеют  смысл?  Я  думаю, нет;  это второе
положение еще более неопределенно  и может привести к недоразумениям. Иногда
все, что можно наблюдать в душевной  жизни, называют психическим  феноменом.
Важно  выяснить, вызвано  ли  отдельное психическое  явление непосредственно
физическими, органическими,  материальными воздействиями,  и  тогда  оно  не
относится к области  психологии,  или оно  обусловлено прежде всего  другими
психическими  процессами,  за  которыми  скрывается,  в  свою  очередь,  ряд
органических  причин. Именно в этом  последнем смысле мы и понимаем явление,
называя его  психическим  процессом,  поэтому целесообразнее выражаться так:
явление  имеет  содержание,  смысл.  Под   смыслом  мы  понимаем   значение,
намерение, тенденцию и место в ряду психических связей.
     Есть целый ряд  других  явлений, очень близких к ошибочным действиям, к
которым это название, однако, уже не подходит. Мы  называем их  случайными и
симптоматическими действиями  [Zufalls-  und  Symptomhandlungen].  Они  тоже
носят характер не только немотивированных, незаметных и незначительных, но и
излишних действий.  От  ошибочных действий  их отличает  отсутствие  второго
намерения, с  которым  сталкивалось бы первое  и  благодаря  которому оно бы
нарушалось. С другой стороны, эти действия легко переходят в
     жесты и  движения, которые, по нашему мнению, выражают  эмоции. К  этим
случайным действиям  относятся все кажущиеся бесцельными, выполняемые как бы
играя манипуляции с одеждой,  частями тела, предметами, которые мы то берем,
то оставляем, а также мелодии, которые мы  напеваем про себя. Я убежден, что
все эти явления полны  смысла и их можно  толковать так же, как  и ошибочные
действия,  что они являются некоторым знаком других,  более  важных душевных
процессов и  сами  относятся  к  полноценным  психическим  актам.  Но  я  не
собираюсь  останавливаться  на  этой новой  области психических  явлений,  а
вернусь к ошибочным  действиям, так  как  они позволяют  с большей точностью
поставить важные для психоанализа вопросы.
     В области ошибочных действий самыми  интересными вопросами,  которые мы
поставили, но пока оставили без ответа, являются следующие:  мы сказали, что
ошибочные действия  возникают в  результате наложения  друг  на  друга  двух
различных намерений, из которых одно можно назвать  нарушенным (gestцrte), а
другое нарушающим (stцrende).  Нарушенные  намерения  не представляют  собой
проблему, а  вот  о другой группе мы хотели бы знать, во-первых,  что это за
намерения, выступающие как помеха для другой группы, и, во-вторых, каковы их
отношения друг к другу.
     Разрешите мне  опять взять в качестве примера для  всех видов ошибочных
действий оговорку и ответить сначала  на второй вопрос, прежде чем я  отвечу
на первый.
     При  оговорке нарушающее намерение может иметь  отношение к  содержанию
нарушенного  намерения,  тогда оговорка  содержит противоречие, поправку или
дополнение к  нему. В менее же  ясных и более интересных случаях  нарушающее
намерение по содержанию не имеет с нарушенным ничего общего.
     Подтверждения  отношениям  первого  рода  мы  без  труда  найдем  в уже
знакомых и  им подобных примерах. Почти  во всех случаях оговорок нарушающее
намерение выражает  противоположное содержание по  отношению к  нарушенному,
ошибочное действие представляет  собой конфликт между двумя несогласованными
стремлениями.  Я  объявляю заседание открытым, но  хотел бы  его  закрыть --
таков  смысл оговорки  президента.  Политическая газета, которую  обвиняли в
продажности,  защищается  в  статье,  которая должна заканчиваться  словами:
"Наши   читатели  могут  засвидетельствовать,  как  мы   всегда   совершенно
бескорыстно выступали  на  благо общества".  Но  редактор,  составлявший эту
статью,  ошибся  и  написал  "корыстно". Он, видимо, думал:  хотя я и должен
написать  так,  но  я знаю, что это ложь. Народный представитель, призванный
говорить  кайзеру   беспощадную  (rьckhaltlos)   правду,   прислушавшись   к
внутреннему голосу,  который  как бы говорит: а  не слишком ли  ты  смел? --
делает  оговорку   --  слово   rьckhaltlos  [беспощадный]   превращается   в
rьckgratlos [бесхребетный].*
     В уже  известных вам  примерах, когда оговорка  производит  впечатление
стяжения и  сокращения  слов, появляются поправки, дополнения  и продолжения
высказывания, в которых,  наряду с  первой, находит свое проявление и вторая
тенденция. "Тут обнаружились (zum Vorschein kommen) факты,  а лучше уж прямо
сказать:  свинства  (Schweinereien)", -- итак, возникает  оговорка:  es sind
Dinge zum Vorschwein gekommen. "Людей, которые это понимают, можно сосчитать
по  пальцам  одной руки",  но в действительности  есть только  один человек,
который это понимает, в результате  получается:  сосчитать по одному пальцу.
Или "мой муж может есть и пить, что он хочет". Но разве я потерплю, чтобы он
что-то хотел, вот и выходит: он может есть и пить все, что я хочу.
     ----------------------------------------
     * В немецком рейхстаге, ноябрь 1908 г.
     Во всех  этих случаях оговорка либо возникает из содержания нарушенного
намерения, либо она связана с этим содержанием.
     Другой  вид  отношения между  двумя  борющимися  намерениями производит
весьма  странное  впечатление.  Если  нарушающее намерение не  имеет  ничего
общего  с  содержанием  нарушенного,  то откуда  же  оно  берется  и  почему
появляется в определенном месте как помеха?  Наблюдения,  которые  только  и
могут дать на это ответ, показывают, что помеха вызывается тем ходом мыслей,
которые  незадолго до  того  занимали  человека  и проявились  теперь  таким
образом независимо от того,  выразились ли они  в речи  или нет.  Эту помеху
действительно  можно  назвать  отзвуком,   однако  не  обязательно  отзвуком
произнесенных  слов.  Здесь  тоже   существует  ассоциативная   связь  между
нарушающим и нарушенным намерением, но  она  не скрывается  в  содержании, а
устанавливается искусственно, часто весьма окольными путями.
     Приведу простой пример из собственных наблюдений. Однажды я  встретился
у  нас  в горах у  доломитовых пещер с двумя одетыми по-туристски  дамами. Я
прошел с ними  немного, и мы поговорили о прелестях и трудностях туристского
образа жизни. Одна из дам  согласилась, что такое  времяпрепровождение имеет
свои  неудобства. "Действительно, -- говорит  она, --  очень неприятно целый
день шагать по  солнцепеку, когда кофта и рубашка совершенно мокры от пота".
В  этом  предложении  она  делает  маленькую  заминку  и продолжает:  "Когда
приходишь  nach  Hose  [домой, но  вместо  Hause употреблено  слово  Hose --
панталоны]   и   есть  возможность   переодеться.".  Мы   эту   оговорку  не
анализировали,  но  я  думаю,  вы  ее легко  поймете.  Дама имела  намерение
продолжить   перечисление  и  сказать:  кофту,  рубашку   и  панталоны.   Из
соображений благопристойности слово панталоны не было употреблено,
     но  в  следующем  предложении, совершенно  независимом  по  содержанию,
непроизнесенное слово появляется  в  виде искажения, сходного по звучанию со
словом Hause.
     Ну  а  теперь,  наконец,  мы  можем  перейти  к  вопросу,  который  все
откладывали:  что  это  за  намерения,   которые   таким  необычным  образом
проявляются в качестве помех? Разумеется,  они весьма различны, но мы найдем
в них и общее.  Изучив целый ряд примеров, мы можем  выделить три  группы. К
первой группе  относятся  случаи, в которых говорящему  известно  нарушающее
намерение и он чувствовал его  перед оговоркой. Так, в оговорке "Vorschwein"
говорящий не только не отрицает осуждения определенных фактов, но признается
в   намерении,   от   которого  он   потом   отказался,   произнести   слово
"Schweinereien" [свинства]. Вторую группу составляют случаи, когда говорящий
тоже  признает  нарушающее намерение,  но  не  подозревает,  что  оно  стало
активным   непосредственно   перед  оговоркой.   Он  соглашается   с   нашим
толкованием, но  в  известной степени удивлен им. Примеры  такого рода легче
найти в других ошибочных  действиях,  чем  в  оговорках.  К  третьей  группе
относятся  случаи,  когда  сделавший  оговорку  энергично   отвергает   наше
толкование нарушающего намерения;  он не  только  оспаривает тот  факт,  что
данное  намерение  побудило  его к  оговорке,  но  утверждает,  что  оно ему
совершенно  чуждо.   Вспомним  случай  с   "auf  stoЯen"  (отрыгнуть  вместо
чокнуться), и тот прямо-таки невежливый отпор, который я получил от оратора,
когда хотел истолковать нарушающее намерение. Как вы помните, мы не пришли к
единому мнению в понимании этих случаев. Я бы пропустил мимо ушей возражения
оратора,  произносившего тост, продолжая придерживаться своего толкования, в
то  время  как  вы,  полагаю,  остаетесь  под впечатлением  его  отповеди  и
подумаете,
     не  лучше  ли  отказаться  от  такого  толкования ошибочных действий  и
считать  их   чисто  физиологическими  актами,  как  это   было  принято  до
психоанализа. Могу понять, что вас  пугает. Мое толкование предполагает, что
у говорящего могут проявиться намерения,  о которых он  сам ничего не знает,
но о которых я  могу узнать на  основании косвенных улик.  Вас останавливает
новизна  и  серьезность моего  предположения.  Понимаю и  признаю пока  вашу
правоту.  Но  вот  что мы можем установить:  если вы хотите  последовательно
придерживаться определенного  воззрения на ошибочные  действия, правильность
которого  доказана  таким  большим количеством  примеров,  то  вам  придется
согласиться и с этим странным  предположением. Если же вы не можете решиться
на  это, то вам нужно отказаться от  всего, что вы  уже знаете  об ошибочных
действиях.
     Но остановимся пока на том, что объединяет все три группы, что общего в
механизме этих оговорок. К счастью, это не вызывает сомнений. В  первых двух
группах нарушающее намерение признается самим  говорящим; в  первом случае к
этому прибавляется еще  то,  что  это намерение проявляется  непосредственно
перед  оговоркой.  Но в обоих  случаях это намерение  оттесняется. Говорящий
решил не  допустить его выражения в речи,  и тогда произошла оговорка, т. е.
оттесненное намерение все-таки проявилось против его воли, изменив выражение
допущенного  им  намерения, смешавшись с ним или даже полностью заменив его.
Таков механизм оговорки.
     С этой точки зрения мне так же  нетрудно  полностью согласовать процесс
оговорок,  относящихся  к  третьей группе,  с вышеописанным  механизмом. Для
этого мне  нужно только предположить, что эти три  группы отличаются друг от
друга разной степенью оттеснения  нарушающего намерения. В первой группе это
намерение  очевидно, оно дает о себе  знать  говорящему еще до высказывания;
только после  того,  как  оно отвергнуто, оно возмещает  себя в оговорке. Во
второй   группе   нарушающее  намерение   оттесняется   еще  дальше,   перед
высказыванием  говорящий его уже не замечает. Удивительно то, что это никоим
образом  не  мешает ему  быть причиной оговорки! Но  тем легче нам объяснить
происхождение оговорок третьей группы. Я беру на себя смелость предположить,
что в ошибочном действии может проявиться еще одна тенденция, которая давно,
может  быть, очень  давно  оттеснена,  говорящий не  замечает ее  и  как раз
поэтому отрицает. Но  оставим пока эту последнюю проблему; из других случаев
вы должны  сделать  вывод,  что  подавление  имеющегося  намерения  что-либо
сказать является непременным условием возникновения оговорки.
     Теперь мы можем утверждать, что продвинулись  еще  дальше  в  понимании
ошибочных  действий.  Мы  не  только  знаем, что  они  являются психическими
актами,  в  которых можно  усмотреть смысл  и  намерение, что они  возникают
благодаря наложению друг на друга двух различных намерений, но, кроме  того,
что одно из  этих  намерений  подвергается  оттеснению,  его  выполнение  не
допускается  и  в результате оно проявляется в  нарушении другого намерения.
Нужно сначала  помешать  ему самому,  чтобы оно могло  стать помехой. Полное
объяснение  феноменов,  называемых ошибочными действиями, этим, конечно, еще
не достигается. Сразу же встают другие вопросы, и вообще кажется, чем дальше
мы продвигаемся в понимании ошибочных действий, тем больше поводов для новых
вопросов. Мы можем, например, спросить: почему все это не происходит намного
проще?  Если есть  тенденция оттеснить  определенное  намерение вместо того,
чтобы его выполнить,  то это  оттеснение должно  происходить таким  образом,
чтобы это намерение вообще не получило выражения  или же оттеснение могло бы
не удасться вовсе и оттесненное намерение выразилось бы полностью. Ошибочные
действия, однако,  представляют собой компромиссы,  они означают полуудачу и
полунеудачу для каждого из двух намерений; поставленное под угрозу намерение
не может быть ни полностью подавлено,  ни всецело проявлено,  за исключением
отдельных  случаев.  Мы  можем  предполагать,  что  для осуществления  таких
интерференции  или компромиссов  необходимы  особые условия, но мы не  можем
даже  представить себе  их  характер. Я  также  не думаю,  что  мы  могли бы
обнаружить эти неизвестные  нам  отношения  при  дальнейших  более  глубоких
исследованиях  ошибочных  действий. Гораздо  более  необходимым  мы  считаем
изучение других темных  областей душевной жизни;  и  только  аналогии с теми
явлениями, которые мы  найдем в этих исследованиях, позволят нам сделать  те
предположения, которые необходимы для лучшего понимания  ошибочных действий.
И  еще  одно!  Есть  определенная опасность  в  работе  с  малозначительными
психическими  проявлениями,  какими  приходится заниматься  нам.  Существует
душевное   заболевание,  комбинаторная  паранойя,   при  которой   [больные]
бесконечно долго могут заниматься оценкой таких малозначительных  признаков,
но я  не поручусь, что при  этом  [они]  делают правильные  выводы. От такой
опасности нас  может  уберечь  только широкая база наблюдений, повторяемость
сходных заключений из самых различных областей психической жизни.
     На  этом  мы   прервем  анализ  ошибочных   действий.  Но  я  хотел  бы
предупредить  вас  об  одном:  запомните,  пожалуйста,  метод  анализа  этих
феноменов.   На   их   примере  вы   можете   увидеть,  каковы  цели   наших
психологических   исследований.    Мы   хотим    не   просто   описывать   и
классифицировать  явления,  а  стремимся понять  их  как  проявление  борьбы
душевных сил, как
     выражение целенаправленных тенденций, которые работают согласно  друг с
другом или друг  против  друга. Мы  придерживаемся  динамического  понимания
психических явлений.1 С нашей  точки  зрения, воспринимаемые феномены должны
уступить место только предполагаемым стремлениям.
     Итак, мы  будем  углубляться в проблему ошибочных действий,  но  бросим
беглый  взгляд на  эту область  во всей ее широте, здесь  мы встретим  и уже
знакомое, и кое-что новое. Мы по-прежнему будем придерживаться уже принятого
вначале деления  на  три группы  оговорок,  а также описок, очиток, ослышек,
забывания  с  его  подвидами  в  зависимости  от  забытого  объекта   (имени
собственного,  чужих  слов,   намерений,  впечатлений)  и  захватывания  "по
ошибке",  запрятывания,  затеривания  вещей.  Ошибки-заблуждения (Irrtьmer),
насколько  они  попадают  в  поле  нашего  внимания,  относятся  частично  к
забыванию, частично к действию "по ошибке" (Vergreifen).
     Об оговорке мы уже говорили довольно подробно, и все-таки кое-что можно
добавить. К оговорке присо-
     ----------------------------------------
     1  Приведенное  положение  свидетельствует о  том,  что Фрейд пришел  к
оценке  своей  системы  как  динамической психологии.  В  дальнейшем  термин
"динамическая психология" стал широко применяться для обозначения не  только
учения Фрейда, но и других направлений, изучающих побудительные, аффективные
аспекты психики в отличие  от  ее  интеллектуальных проявлений. В частности,
термин   "динамическая  психиатрия",  нечетко   отграничиваемый  от  понятия
"динамическая психология", широко  применяется  в настоящее  время известным
западногерманским  психотерапевтом  Г.  Аммоном и  некоторыми  американскими
исследователями.  Следует  отметить,  что  динамическая  психология  сыграла
позитивную  роль  своей  критикой  механистических  концепций,  игнорирующих
значение внутренних психологических факторов в организации поведения.
     единяются    менее    значительные   аффективные    явления,    которые
небезынтересны для нас. Никто не любит оговариваться, часто оговорившийся не
слышит собственной оговорки, но никогда не пропустит чужой.  Оговорки даже в
известном  смысле  заразительны,  довольно  трудно обсуждать оговорки  и  не
сделать  их самому.  Самые незначительные формы оговорок, которые  не  могут
дать  никакого особого объяснения  стоящих  за  ними психических  процессов,
нетрудно разгадать в отношении их мотивации.  Если  кто-то произносит кратко
долгий гласный вследствие чем-то мотивированного нарушения, проявившегося  в
произношении  данного  слова,  то  следующую  за   ней  краткую  гласную  он
произносит долго и делает новую оговорку, компенсируя этим предыдущую. То же
самое происходит, когда нечисто и небрежно  произносится дифтонг,  например,
еu или oi как ei; желая  исправить ошибку, человек меняет в следующем  месте
ei на еu или  oi.  При этом, по-видимому, имеет значение мнение собеседника,
который не должен подумать,  что  говорящему безразлично, как он  пользуется
родным языком. Второе компенсирующее искажение  как раз  направлено  на  то,
чтобы обратить  внимание слушателя на  первую  ошибку  и  показать  ему, что
говоривший сам  ее  заметил.  Самыми  частыми,  простыми и малозначительными
случаями оговорок являются  стяжения и предвосхищения, которые проявляются в
несущественных  частях  речи. В  более  длинном  предложении  оговариваются,
например, таким  образом, что  последнее  слово предполагаемого высказывания
звучит раньше времени.  Это производит впечатление определенного нетерпения,
желания  поскорее  закончить  предложение  и  свидетельствует  об  известном
противоборствующем стремлении по отношению  к этому  предложению  или против
всей речи вообще. Таким  образом,  мы приближаемся к пограничным  случаям, в
которых   различия   между  психоаналитическим  и   обычным  физиологическим
пониманием оговорки стираются. Мы предполагаем, что  в  этих случаях имеется
нарушающая речевое намерение  тенденция, но она  может  только намекнуть  на
свое существование, не выразив собственного  намерения.  Нарушение,  которое
она  вызывает,  является  следствием  каких-то  звуковых  или  ассоциативных
влияний,  которые   можно  понимать  как  отвлечение  внимания  от  речевого
намерения.   Но  ни  это  отвлечение   внимания,  ни  ставшие   действенными
ассоциативные влияния не объясняют сущности процесса.  Они  только указывают
на существование нарушающей речевое  намерение  тенденции, природу  которой,
однако, нельзя определить по ее проявлениям, как это удается сделать во всех
более ярко выраженных случаях оговорки.
     Описка   (Verschreiben),   к  которой  я  теперь   перехожу,  настолько
аналогична оговорке, что ничего принципиально нового от ее изучения ждать не
приходится. Хотя,  может  быть,  некоторые  дополнения  мы  и внесем.  Столь
распространенные   описки,  стяжения,  появление  впереди   дальше  стоящих,
особенно последних слов свидетельствуют опять-таки об общем нежелании писать
и  о нетерпении; более ярко  выраженные случаи  описки  позволяют обнаружить
характер  и  намерение  нарушающей тенденции.  Когда в письме обнаруживается
описка, можно признать, что  у пишущего не все было  в порядке, но не всегда
определишь,  что  именно  его  волновало.  Сделавший  описку,  так  же как и
оговорку, часто  не замечает  ее. Примечательно  следующее  наблюдение: есть
люди,  которые  обычно  перед отправлением перечитывают написанное письмо. У
других  такой  привычки  нет;  но  если  они,  однако,  сделают  это  в виде
исключения, то всегда получают возможность  найти описку и исправить ее. Как
это объяснить?  Складывается впечатление, будто  эти люди  все же знают, что
они сделали описку. Можно ли это в действительности предположить?
     С практическим значением описки связана одна  интересная проблема.  Вы,
может быть, знаете случай  убийцы X., который, выдавая себя за бактериолога,
доставал  из  научно-исследовательского  института  по  разведению   культур
чрезвычайно  опасных  для  жизни  возбудителей болезней и употреблял  их для
устранения  таким  "современным"  способом близких  людей  со  своего  пути.
Однажды   он  пожаловался  руководству   одного  из   таких  институтов   на
недейственность присланных ему культур, но при этом допустил ошибку и вместо
слов "при  моих  опытах с мышами или морскими  свинками" написал  "при  моих
опытах с людьми". Эта описка  бросилась в глаза  врачам  института,  но они,
насколько я знаю, не сделали из этого никаких выводов. Ну, а как вы думаете?
Могли бы врачи признать описку за признание и возбудить следствие, благодаря
чему можно было бы своевременно предупредить преступление? Не послужило ли в
данном случае незнание  нашего толкования ошибочных действий причиной такого
практически  важного упущения? Полагаю, однако, что какой бы  подозрительной
не  показалась  мне такая  описка, использовать ее в  качестве прямой  улики
мешает одно важное обстоятельство. Все ведь не так-то просто. Описка -- это,
конечно, улика, но  самой по себе ее еще недостаточно для  начала следствия.
Описка действительно  указывает  на то, что человека могла занимать мысль  о
заражении людей, но она не позволяет утверждать, носит ли эта мысль характер
явного злого  умысла или практически  безобидной  фантазии. Вполне возможно,
что человек, допустивший такую описку, будет  отрицать эту фантазию с полным
субъективным правом и считать
     ее  совершенно  чуждой для себя. Когда мы в дальнейшем будем  разбирать
различие  между психической и материальной реальностью, вы еще лучше сможете
понять эту возможность.  В данном  же  случае  ошибочное  действие приобрело
впоследствии непредвиденное значение.
     При  очитке мы  имеем  дело  с психической ситуацией,  явно отличной от
ситуации, в которой происходят оговорки и описки. Одна из двух конкурирующих
тенденций заменяется здесь сенсорным возбуждением и, возможно, поэтому менее
устойчива. То, что  следует прочитать, в отличие от того,  что намереваешься
написать,  не   является  ведь  собственным   продуктом  психической   жизни
читающего. В большинстве случаев очитка заключается  в полной замене  одного
слова другим. Слово, которое нужно прочесть,  заменяется  другим,  причем не
требуется,  чтобы текст был связан с результатом очитки  по содержанию,  как
правило, замена происходит на основе  словесной аналогии. Пример Лихтенберга
-- Агамемнон вместо angenommen -- самый лучший из этой группы. Если мы хотим
узнать нарушающую тенденцию, вызывающую очитку, следует  оставить  в стороне
неправильно прочитанный текст, а подвергнуть аналитическому исследованию два
момента: какая мысль пришла в голову читавшему непосредственно перед очиткой
и в  какой ситуации она  происходит.  Иногда знания этой ситуации достаточно
для  объяснения  очитки.  Например,  некто  бродит  по  незнакомому  городу,
испытывая  естественную  нужду, и на большой  вывеске  первого этажа  читает
клозет (Klosetthaus).  Не успев  удивиться тому,  что вывеска  висит слишком
высоко,  он  убеждается,  что следует читать корсеты (Korsetthaus). В других
случаях  очиток,  независимых  от  содержания  текста,  наоборот,  необходим
тщательный  анализ, который нельзя  провести,  не  зная технических  приемов
психоанализа
     и не доверяя им. Но в большинстве случаев объяснить очитку нетрудно. По
замененному слову в  примере с  Агамемноном ясен  круг мыслей, из-за которых
возникло  нарушение. Во  время этой войны, например, названия городов, имена
полководцев и  военные выражения весьма  часто  вычитывают везде, где только
встречается  хоть  какое-нибудь   похожее  слово.  То,  что  занимательно  и
интересно,  заменяет чуждое и неинтересное.  Остатки [предшествующих] мыслей
затрудняют новое восприятие.
     При очитке достаточно  часто встречаются случаи другого рода, в которых
сам  текст  вызывает  нарушающую   тенденцию,  из-за  которой   он  затем  и
превращается в свою противоположность.  Человек  вынужден читать  что-то для
него  нежелательное,  и  анализ  убеждает  нас,   что   интенсивное  желание
отвергнуть читаемое вызывает его изменение.
     В ранее упомянутых более частых случаях очиток отсутствуют два фактора,
которые,  по  нашему  мнению,  играют  важную  роль  в  механизме  ошибочных
действий: нет  конфликта двух тенденций и оттеснения одной  из них,  которая
возмещает себя в ошибочном действии. Не то  чтобы при  очитке обнаруживалось
бы  что-то   совершенно  противоположное,  но  важность  содержания   мысли,
приводящего  к очитке,  намного очевиднее,  чем оттеснение,  которому оно до
того  подверглось. Именно  оба  этих фактора  нагляднее  всего  выступают  в
различных случаях ошибочных действий, выражающихся в забывании.
     Забывание  намерений  как  раз однозначно, его  толкование, как мы  уже
знаем, не  оспаривается даже неспециалистами. Нарушающая намерение тенденция
всякий раз является противоположным намерением, нежеланием выполнить первое,
и нам остается только узнать, почему оно не выражается по-другому и менее
     замаскированно. Но наличие этой противоположной воли несомненно. Иногда
даже  удается   узнать  кое-что   о   мотивах,  вынуждающих  скрываться  эту
противоположную  волю, и всякий раз она  достигает своей  цели  в  ошибочном
действии, оставаясь скрытой, потому что была бы наверняка отклонена, если бы
выступила  в  виде  открытого  возражения.  Если   между  намерением  и  его
выполнением   происходит   существенное   изменение   психической  ситуации,
вследствие  которого  о  выполнении  намерения  не  может быть и речи, тогда
забывание намерения выходит за рамки ошибочного действия. Такое забывание не
удивляет; понятно, что было бы излишне вспоминать о намерении, оно выпало из
памяти на более или менее длительное время. Забывание намерения только тогда
можно считать ошибочным действием, если такое нарушение исключено.
     Случаи  забывания намерений в общем настолько однообразны  и прозрачны,
что  именно  поэтому  они  не  представляют  никакого  интереса  для  нашего
исследования. Однако кое-что новое в двух отношениях мы можем узнать, изучая
и  это  ошибочное действие. Мы отметили,  что  забывание, т. е. невыполнение
намерения,  указывает на  противоположную  волю, враждебную этому намерению.
Это положение остается в  силе, но противоположная воля, как показывают наши
исследования,  может  быть двух  видов  -- прямая и  опосредованная. Что  мы
понимаем  под  последней, лучше всего показать на некоторых примерах.  Когда
покровитель  забывает  замолвить словечко за своего  протеже,  то  это может
произойти потому, что  он не очень  интересуется своим протеже и у  него нет
большой  охоты просить  за  него. Именно  в этом смысле  протеже и  понимает
забывчивость  покровителя. Но ситуация может быть и сложнее. Противоположная
выполнению намерения воля может появиться у покровителя по
     другой  причине и проявить  свое  действие  совсем в другом  месте. Она
может  не иметь  к  протеже никакого  отношения,  а быть  направлена  против
третьего  лица, которое  нужно  просить.  Вы  видите теперь, какие  сомнения
возникают и здесь в  связи с практическим  использованием нашего толкования.
Несмотря на правильное толкование забывания, протеже может проявить излишнюю
недоверчивость  и несправедливость по  отношению к  своему покровителю.  Или
если кто-нибудь  забывает  про  свидание, назначенное  другому,  хотя  сам и
намерен был явиться, то чаще всего это объясняется прямым отказом от встречи
с  этим  лицом. Но иногда  анализ может обнаружить, что нарушающая тенденция
имеет отношение не к  данному  лицу, а направлена  против  места, где должно
состояться свидание, и связана с неприятным воспоминанием, которого забывший
хочет  избежать.  Или  в случае,  когда  кто-то забывает  отправить  письмо,
противоположная тенденция может быть связана с содержанием самого письма; но
ведь совсем  не  исключено,  что  само по  себе безобидное  письмо  вызывает
противоположную тенденцию только потому, что оно напоминает о  другом, ранее
написанном   письме,   которое  явилось   поводом  для  прямого   проявления
противоположной воли.  Тогда можно  сказать, что противоположная  воля здесь
переносится  с того прежнего письма, где она была  оправданна,  на данное, в
котором ей, собственно, нечему противоречить. Таким образом, вы видите, что,
пользуясь   нашим   хотя  и  правильным   толкованием,   следует   проявлять
сдержанность и осторожность; то, что психологически тождественно, может быть
практически очень даже многозначно.
     Подобные  явления могут показаться вам очень  необычными.  Возможно, вы
склонны даже  предположить,  что эта  "опосредованная"  противоположная воля
характеризует уже какой-то патологический процесс.
     Но  смею вас  заверить,  что она проявляется  у  нормальных и  здоровых
людей.  Впрочем, прошу понять меня правильно. Я сам ни  в  коей мере не хочу
признавать   наши   аналитические  толкования  ненадежными.   Вышеупомянутая
многозначность забывания намерения существует только до  тех пор, пока мы не
подвергли случай  анализу,  а  толкуем его  только на основании  наших общих
предположений.  Если  же мы проведем  с соответствующим лицом анализ, то  мы
узнаем  с   полной  определенностью,  была   ли  в  данном   случае   прямая
противоположная воля или откуда она возникла.
     Второй  момент  заключается в следующем:  если мы в большинстве случаев
убеждаемся, что  забывание намерений  объясняется  противоположной волей, то
попробуем  распространить  это  положение  на   другой  ряд  случаев,  когда
анализируемое лицо  не признает, а  отрицает  открытую  нами противоположную
волю. Возьмем в качестве примеров  очень  часто встречающиеся  случаи, когда
забывают вернуть взятые на время  книги, оплатить счета или долги. Мы  будем
настолько смелы, что скажем забывшему, как бы он это  ни отрицал, что у него
было  намерение оставить книги себе и не оплатить долги, иначе его поведение
объяснить нельзя, он имел намерение, но  только  ничего не знал  о нем; нам,
однако,  достаточно  того,  что  его  выдало  забывание. Он может,  конечно,
возразить, что это была всего лишь забывчивость. Теперь вы узнаете ситуацию,
в которой мы уже однажды оказались. Если  мы хотим последовательно проводить
наши толкования ошибочных действий, которые оправдали себя  на разнообразных
примерах,  то  мы  неизбежно  придем к  предположению, что  у  человека есть
намерения, которые  могут действовать независимо от того, знает он о них или
нет. Но, утверждая это,  мы вступаем в противоречие со всеми господствующими
и в жизни, и в психологии взглядами.
     Забывание  имен собственных и иностранных названий, а также иностранных
слов тоже  можно свести  к  противоположному намерению,  которое  прямо  или
косвенно  направлено  против соответствующего  названия.  Некоторые  примеры
такой  прямой неприязни я  уже приводил ранее.  Но  косвенные  причины здесь
особенно  часты  и требуют,  как  правило, для их  установления  тщательного
анализа.  Так,  например,  сейчас, во  время  войны,  которая  вынудила  нас
отказаться от многих прежних симпатий, в силу каких-то очень странных связей
пострадала также память  на  имена собственные. Недавно  со  мной  произошел
случай, когда я не  мог вспомнить  название  безобидного  моравского  города
Бизенц,  и  анализ  показал,  что причиной  была не  прямая враждебность,  а
созвучие с названием палаццо  Бизенци  в Орвието, где я  раньше неоднократно
жил.  Мотивом  тенденции,  направленной  против  восстановления  названия  в
памяти, здесь впервые выступает принцип, который впоследствии обнаружит свое
чрезвычайно большое значение для определения причин невротических симптомов:
отказ памяти вспоминать то, что связано с неприятными  ощущениями, и  [Вновь
переживать   это   неудовольствие  при   воспоминании.  Намерение   избежать
неудовольствия,  источником  которого служат память или  другие  психические
акты, психическое бегство  от неудовольствия мы признаем как конечный  мотив
не только для забывания имен  и названий,  но и для многих других  ошибочных
действий, таких, как неисполнение  обещанного, ошибки-заблуждения (Irrtьmer)
и др.1
     --------------------------------------------------------------------------------
     1  Зависимость   памяти  от  установок   субъекта   выявилась   уже   в
экспериментально-психологических   исследованиях.  Новизна  подхода   Фрейда
заключалась   в  том,   что   он   поставил   вопрос  о  роли   динамических
(мотивационных)  факторов  в  процессах памяти, обычно  относимых  к разряду
познавательных,   подчиненных  законам   ассоциации   либо   основанных   на
предметно-смысловых связях. Утверждение Фрейда, будто неприятные впечатления
по  всех случаях  забываются, тесно связано  с его  концепциями вытеснения и
психологической защиты.
     Однако   забывание   имен,   по-видимому,   особенно   легко  объяснить
психофизиологическими причинами, и поэтому  есть  много случаев,  в  которых
мотив неприятного чувства не подтверждается. Если  кто-то  бывает  склонен к
забыванию  имен, то путем аналитического  исследования можно установить, что
они  выпадают  из  памяти не только потому,  что  сами  вызывают  неприятное
чувство  или  как-то  напоминают  о  нем, а  потому,  что  определенное  имя
относится к  другому  ассоциативному кругу, с  которым  забывающий состоит в
более интимных отношениях. Имя  в  нем как  бы задерживается и не  допускает
других  действующих   в  данный   момент   ассоциаций.  Если  вы   вспомните
искусственные  приемы  мнемотехники,  то  с удивлением  заметите, что  имена
забываются вследствие тех же  связей, которые намеренно устанавливают, чтобы
избежать забывания. Самым ярким примером  тому являются имена людей, которые
для разных лиц могут иметь разное психическое  значение. Возьмем,  например,
имя  Теодор. Для кого-то оно ничего особенного не значит, для другого же это
может быть имя  отца, брата,  друга  или его собственное. Опыт аналитических
исследований показывает, что в первом случае нет оснований забывать это имя,
если оно принадлежит  постороннему лицу, тогда как во втором будет постоянно
проявляться  склонность  лишить постороннего имени, с которым,  по-видимому,
ассоциируются   интимные  отношения.  Предположите,  что  это  ассоциативное
торможение   может   сочетаться   с   действием   принципа    неудовольствия
(Unlustprinzip) и, кроме того, с
     механизмом   косвенной   причинности,   и    вы   получите   правильное
представление о том, насколько сложны причины временного забывания  имен. Но
только тщательный анализ окончательно раскроет перед вами все сложности.
     В забывании впечатлений и переживаний еще  отчетливее и  сильнее, чем в
забывании имен, обнаруживается действие тенденции устранения неприятного  из
воспоминания. Полностью  это забывание, конечно, нельзя отнести к  ошибочным
действиям,  оно относится  к  ним  только в той мере, в  какой это забывание
выходит  за  рамки обычного опыта, т. е., например, когда забываются слишком
свежие или слишком важные впечатления или такие, забывание которых прерывает
связь событий, в остальном  хорошо сохранившихся в  памяти.  Почему и как мы
вообще забываем,  в  том  числе и те  переживания,  которые оставили  в  нас
несомненно глубочайший след, такие, как событий  первых детских  лет, -- это
совершенно  другая проблема, в которой защита от  неприятных ощущений играет
определенную   роль,  но   объясняет  далеко  не  все.  То,  что  неприятные
впечатления легко забываются, --  факт, не подлежащий сомнению. Это заметили
различные психологи, а на великого Дарвина этот факт  произвел такое сильное
впечатление, что он ввел для себя "золотое  правило" с особой  тщательностью
записывать  наблюдения,   которые  противоречили  его  теории,  так  как  он
убедился, что именно они не удерживаются в его памяти.
     Тот,  кто  впервые слышит  об  этом принципе  защиты  от  нежелательных
воспоминаний  путем  забывания,  не упустит случая возразить, призывая опыт,
что как раз неприятное трудно забыть, именно оно против нашей воли все время
возвращается,  чтобы нас  мучить, как, например, воспоминания  об  обидах  и
унижениях. Даже если этот факт верен, он не годится в качестве
     аргумента  против  нашего   утверждения.   Важно   вовремя   понять  то
обстоятельство, что  душевная  жизнь  --  это  арена  борьбы противоположных
тенденций и что, выражаясь  не динамически,  она состоит из  противоречий  и
противоположных  пар.  Наличие  определенной   тенденции  не   исключает   и
противоположной  ей -- места  хватит для  обеих. Дело только  в том, как эти
противоположные тенденции относятся друг к другу, какие действия вытекают из
одной и какие из другой.
     Затеривание  и  запрятывание  вещей  нам   особенно   интересны   своей
многозначностью, разнообразием тенденций, вследствие которых могут произойти
эти  ошибочные  действия. Общим для  всех случаев является то,  что какой-то
предмет  хотели потерять,  но  причины и цели  этого  действия разные.  Вещь
теряют,  если  она испортилась, если намерены  заменить ее лучшей,  если она
разонравилась, если напоминает о человеке, с которым испортились  отношения,
или  если  она  была приобретена при обстоятельствах,  о которых не  хочется
вспоминать. С  этой же целью вещи роняют,  портят и ломают.  В  общественной
жизни  были  сделаны  наблюдения, что  нежеланные и внебрачные  дети намного
болезненнее, чем законные. Для доказательства нет необходимости ссылаться на
грубые приемы  так называемых "производительниц ангелов";* вполне достаточно
указать на  известную небрежность в уходе за детьми. В бережном отношении  к
вещам проявляется то же самое, что и в отношении к детям.
     Далее,  на  потерю  могут  быть  обречены  вещи,  не  утратившие  своей
ценности, в том случае, если имеется
     ----------------------------------------
     *  Engelmacherinnen (эвфемизм, производительницы  ангелов)  -- народное
выражение, обозначающее женщин, так плохо присматривающих  за  данными им на
воспитание детьми,  что те из-за  недостатка питания вскоре  умирают, т.  е.
"преждевременно становятся ангелами". -- Прим. ред. перевода.
     намерение  что-то  пожертвовать  судьбе,  защитив себя этим  от  другой
внушающей страх потери. Подобные заклинания судьбы, по  данным психоанализа,
еще  очень часты, так что  наши потери являются добровольной жертвой. Потери
могут  быть также  проявлением упрямства и наказания  самого  себя;  короче,
более отдаленные мотивации намерения потерять вещь необозримы.
     Действия "по  ошибке" (Vergreifen),  как  и другие  ошибки  (Irrtьmer),
часто используют для того, чтобы  выполнить желания, в которых  следовало бы
себе  отказать. Намерение маскируется  при этом под  счастливую случайность.
Так, например,  с одним  моим другом  произошел такой случай: он должен  был
явно  против  своей  воли сделать  визит за город  по железной  дороге,  при
пересадке он по ошибке сел  в поезд, который  доставил его обратно  в город.
Или бывает так, что во время путешествия хочется задержаться  на полпути, но
из-за определенных  обязательств  нельзя этого делать,  и тогда  пропускаешь
нужный поезд, так что вынужден сделать желанную остановку. Или как случилось
с моим пациентом, которому я запретил звонить  любимой женщине, но он, желая
позвонить  мне,  "по  ошибке", "в задумчивости" назвал неправильный  номер и
все-таки  был  соединен  с  ней.  Прекрасный  практический   пример  прямого
неправильного действия,  связанного  с повреждением предмета,  приводит один
инженер: "Недавно  я с моими  коллегами работал  в лаборатории института над
серией  сложных экспериментов по  упругости; работа, за которую  мы  взялись
добровольно, затянулась,  однако, дольше, чем  мы предполагали. Однажды  я с
коллегой Ф. опять пошел в лабораторию, он жаловался, что  именно сегодня ему
не хотелось бы терять так много времени, у него много дел дома; я мог только
согласиться с  ним  и  в  шутку сказал, вспомнив случай  на  прошлой неделе:
"Будем
     надеяться,  что  и  сегодня машина опять испортится,  так  что  оставим
работу и пораньше уйдем".
     Во время  работы  случилось  так, что  коллега Ф. должен был  управлять
краном  пресса,  осторожно  открывая кран и  медленно  впуская жидкость  под
давлением из  аккумулятора  в цилиндр  гидравлического пресса.  Руководитель
опыта стоит у манометра  и, когда давление достигает нужного уровня, кричит:
"Стоп!" На эту команду Ф. со  всей  силой поворачивает кран влево (все краны
без исключения закрываются поворотом вправо!). Из-за этого в прессе начинает
действовать полное давление аккумулятора, подводящая трубка не выдерживает и
лопается  -- совсем невинная  поломка  машины, но  мы вынуждены прервать  на
сегодня работу и пойти домой.
     Характерно, впрочем, что некоторое  время спустя,  когда  мы  обсуждали
этот случай,  приятель Ф. абсолютно  не помнил моих  слов  о поломке машины,
которые я помню совершенно отчетливо".
     Этот  случай может навести на  предположение,  что не всегда безобидная
случайность делает руки вашей прислуги такими опасными врагами вашего  дома.
Здесь же встает вопрос, всегда ли случайно наносишь себе  вред и подвергаешь
опасности  собственное существование.  Все это положения, значимость которых
вы при случае можете проверить на основании анализа наблюдений.
     Уважаемые слушатели! Это далеко не все, что можно  было бы  сказать  об
ошибочных  действиях.  Есть  еще  много  такого,  что  нужно  исследовать  и
обсудить.  Но я  доволен,  если в  результате  наших бесед  вы  пересмотрели
прежние  взгляды и готовы  принять новые. Впрочем,  я  ограничусь  тем,  что
некоторые  стороны дела  останутся невыясненными. Изучая ошибочные действия,
мы можем доказать далеко не все наши положения, но для их доказательства  мы
будем  привлекать  не  только  этот  материал.  Большая  ценность  ошибочных
действий для нас состоит в том, что  это  очень часто встречающиеся явления,
которые можно  легко наблюдать на  самом себе, и  их появление совершенно не
связано  с  каким-либо  болезненным  состоянием. В  заключение  я  хотел  бы
остановиться только на  одном вопросе, на который еще не ответил: если люди,
как  мы это видели  во многих  примерах,  так близко  подходят  к  пониманию
ошибочных  действий и часто ведут себя так, как будто они догадываются об их
смысле, то  как же можно считать  эти явления случайными, лишенными смысла и
значения и так энергично сопротивляться психоаналитическому их объяснению?
     Вы правы -- это удивительно и  требует своего объяснения. Но  я вам его
не  дам,  а  постепенно  подведу  к  пониманию   взаимосвязей,  из  которого
объяснение откроется вам само по себе без моего непосредственного участия.



 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

СНОВИДЕНИЯ
     (1916 [1915-16])

ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ТРУДНОСТИ И ПЕРВЫЕ ПОПЫТКИ ПОНИМАНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа! Когда-то было сделано открытие, что  симптомы
болезни  некоторых  нервнобольных  имеют  смысл.*  На   этом   был   основан
психоаналитический метод лечения. Во  время этого лечения  обнаружилось, что
взамен  симптомов  у  больных  также  появлялись  сновидения.  Так  возникло
предположение, что и эти сновидения имеют смысл.
     Но мы не  пойдем этим историческим путем, а  совершим обратный ход.  Мы
хотим показать смысл сновидений и таким образом подойти к изучению невро-
     ----------------------------------------
     *  Йозеф  Брейер в 1880-1882 гг. Ср.  также мои лекции "О психоанализе"
(1910а), прочитанные в Америке,  и "К  истории психоаналитического движения"
(1914d).
     зов1. Этот ход оправдан,  так как изучение сновидений  не только лучший
способ  подготовки   к   исследованию   неврозов,   само   сновидение   тоже
невротический симптом,  который  к  тому  же, что  имеет  для нас неоценимое
преимущество,  проявляется  у  всех здоровых.  Даже  если  бы все  люди были
здоровы и  только видели  сновидения, мы могли бы по их  сновидениям сделать
все те выводы, к которым нас привело изучение неврозов.
     Итак, сделаем  сновидение  объектом  психоаналитического  исследования.
Вновь   обычный,  недостаточно  оцененный   феномен,  как   будто   лишенный
практической значимости,  как и ошибочные действия, с  которыми он  имеет то
общее, что  проявляется и у  здоровых. Но  в  остальном условия нашей работы
менее благоприятны. Ошибочные действия всего лишь недооценивались наукой, их
мало изучали; но,  в  конце концов, нет  ничего  постыдного заниматься  ими.
Правда, говорили, что есть вещи поважнее, но можно
     ----------------------------------------
     1 Проблема сновидений изначально служила отправной во всех  построениях
Фрейда. С ней связаны истоки психоаналитического движения (ей была посвящена
первая крупная книга Фрейда  "Толкование сновидений" (1900), которую принято
считать  основополагающей  для  психоанализа).  Поскольку   при  сновидениях
механизм   сознательно-волевого   контроля,   регулирующий   поведение   при
бодрствовании,  выключен,  эта   область  открывала   простор  для  изучения
неосознаваемых психических  проявлений.  Трактовка сновидения  как  симптома
невроза отвергается современной наукой, хотя определенные нервно-психические
и психосоматические расстройства влияют на характер сновидений. Это влияние,
подмеченное  психоанализом,  дало  повод  для   широких  методологических  и
мировоззренческих выводов, выходящих далеко  за пределы  того, о чем реально
свидетельствует  опыт изучения корреляций  между  содержанием  сновидений  и
мотивационной сферой личности, какой она проявляется в этом содержании.
     и  из  них  кое-что  извлечь.  Заниматься  же  сновидениями  не  только
непрактично  и  излишне,  но  просто стыдно;  это  влечет за собой упреки  в
ненаучности,  вызывает подозрение  в личной  склонности к мистицизму.  Чтобы
врач  занимался сновидениями,  когда  даже  в  невропатологии  и  психиатрии
столько более серьезных вещей:  опухоли величиной с яблоко, которые давят на
мозг,  орган  душевной  жизни, кровоизлияния,  хронические  воспаления,  при
которых изменения тканей можно показать под  микроскопом! Нет, сновидение --
это слишком ничтожный и недостойный исследования объект.
     И  еще  одна  особенность,  противоречащая  всем   требованиям  точного
исследования.  Ведь  при  исследовании  сновидения  нет  уверенности даже  в
объекте.  Бредовая  идея,  например, проявляется  ясно и  определенно. "Я --
китайский император", -- заявляет больной во всеуслышание. А сновидение? Его
часто вообще  нельзя рассказать. Разве есть у рассказчика гарантия,  что  он
передает сновидение  правильно, а не  изменяет многое в  процессе пересказа,
что-то придумывает  вследствие  неопределенности  воспоминаний?  Большинство
сновидений  вообще  нельзя  вспомнить,  они  забываются  целиком, вплоть  до
мельчайших фрагментов. И на толковании этого материала и должна основываться
научная психология или метод лечения больных?
     Определенное  преувеличение  в  этой  оценке  может  нас   насторожить.
Возражения  против сновидения  как  объекта исследования,  очевидно, заходят
слишком далеко. С утверждением о незначительности изучаемого объекта мы  уже
имели дело, разбирая ошибочные действия. Мы говорили себе, что великое может
проявляться  и в малом.  Что касается неопределенности сновидения, то именно
она является характерной его особенностью наряду с другими; явлениям нельзя
     предписывать их свойства.  А  кроме  того, есть  ведь  ясные  и  вполне
определенные сновидения.  В психиатрии существуют и  другие объекты, которые
имеют  тот  же  неопределенный характер, например, многие  случаи навязчивых
представлений,  которыми,  однако,  занимаются  респектабельные,  признанные
психиатры1. Мне вспоминается  случай  из  моей  врачебной практики.  Больная
обратилась ко мне со словами:  "У меня  такое чувство, как будто я причинила
вред или хотела это  сделать живому  существу -- ребенку? -- или нет, скорее
собаке, -- может быть, сбросила с моста или сделала что-то другое". Мы можем
устранить  неточность  воспоминания   о   сновидении,  если  будем   считать
сновидением то, что  рассказывает видевший  сон, не обращая внимания на  то,
что он мог забыть или изменить при воспоминании.  В конце концов, нельзя  же
так безоговорочно утверждать, что сновидение является чем-то незначительным.
Нам известно из собственного опыта, что  настроение, с которым пробуждаешься
от сна, может длиться весь день; врачи наблюдают случаи, когда со сновидения
начинается душевная  болезнь  и бредовая идея берется  из  этого сновидения:
известны исторические личности, которых побудили к важным  делам сновидения.
Поэтому и задаешься вопросом, откуда, собственно, в научных кругах возникает
презрение к сновидению?
     Я думаю, что оно является реакцией на слишком высокую оценку сновидений
в древние времена. Известно, что восстановить прошлое -- дело нелегкое, но с
уверенностью можно предположить -- позвольте мне
     ----------------------------------------
     1  Тенденцию  к  неопределенности  и  лабильности  реакций  невротиков,
испытывающих навязчивые состояния, Фрейд обсуждает в своей работе "Замечания
об  одном   случае   навязчивых  состояний"   (1909).  Описание  этой  формы
заболевания дается также в 17-й лекции.
     эту шутку, -- что наши предки 3000 лет тому назад и раньше точно так же
видели сны,  как  и  мы. Насколько мы знаем,  древние народы  придавали всем
сновидениям большое значение и считали их практически значимыми.  Они видели
в них  знаки  будущего, искали в  них предзнаменования. Для древних греков и
других  народов  Ближнего и  Среднего Востока военный поход  без толкователя
сновидений был подчас так же невозможен, как сегодня без воздушной разведки.
Когда  Александр Македонский предпринимал свой  завоевательный поход, в  его
свите были самые знаменитые толкователи сновидений. Город Тир, расположенный
тогда  еще на  острове, оказал  царю такое  яростное сопротивление,  что  он
подумывал уже об отказе от его осады. Но вот однажды ночью он увидел во  сне
танцующих в  триумфе сатиров и, когда  рассказал это сновидение толкователю,
узнал,  что  ему  предвещается  победа  над  городом.  Он  приказал  войскам
наступать и взял  Тир. Чтобы узнать  будущее, этруски и римляне пользовались
другими  методами, но  в течение всего  эллинско-римского периода толкование
сновидений  культивировалось и высоко ценилось. Из литературы,  занимавшейся
этими вопросами, до  нас дошло,  по  крайней мере,  главное произведение  --
Книга Артемидора из Далдиса, которого относят ко времени императора Адриана.
Как  потом случилось, что искусство  толкования сновидений пришло в упадок и
сновидению перестали доверять, я не  могу вам сказать.  Просвещение не могло
сыграть тут большую роль, ведь  темное средневековье сохранило в том же виде
гораздо более абсурдные вещи, чем  античное толкование  сновидений. Остается
констатировать, что интерес к сновидению постепенно опустился до суеверия  и
мог остаться только  среди необразованных  людей. Последнее  злоупотребление
толкованием сновидений находит себя в наши дни в попытке узнать из снов
     числа, которые следует вытащить при игре в лото.  Напротив, современная
точная наука снова вернулась к сновидениям, но только с намерением проверить
на них свои физиологические теории. У врачей  сновидение, конечно, считается
не  психическим  актом,   а  проявлением  в   душевной  жизни   соматических
раздражений.  Бинц в  1878 г.  объявил сновидение "физическим  процессом, во
всех случаях бесполезным,  во  многих же прямо-таки болезненным, от которого
мировая  душа и бессмертие отстоят  так  же  далеко,  как  голубой  эфир  от
заросшей  сорняками  песчаной  поверхности  в самой  глубокой долине" (Binz,
1878,  35).   Мори   (Maury,  1878,  50)  сравнивает  его  с  беспорядочными
подергиваниями  пляски  св.   Витта  в   противоположность  координированным
движениям нормального человека;  старое  сравнение  проводит параллель между
содержанием  сновидения  и  звуками,  которые произвели бы  "десять  пальцев
несведущего  в музыке человека,  касающегося  инструмента" (Strumpell, 1877,
84).
     Толковать -- значит найти скрытый смысл; при такой же оценке сновидения
об этом,  конечно, не  может  быть и речи.  Посмотрите описание сновидения у
Вундта  (1874), Йодля  (1896) и других  более  поздних  философов;  с  целью
принизить    сновидение   они    довольствуются   перечислением   отклонений
происходящих  во  сне  процессов  от  мышления  в  состоянии  бодрствования,
отмечают распад  ассоциаций,  отказ от  критики, исключение  всего знания  и
другие признаки  пониженной  работоспособности  психики.  Единственно ценные
факты  для  понимания  сновидения,  которыми мы обязаны  точной  науке, дали
исследования  влияния физических раздражений, действующих  во время  сна, на
содержание    сновидения.    Мы    располагаем    двумя    толстыми   томами
экспериментальных  исследований  сновидений  недавно   умершего  норвежского
автора, Дж. Моурли Вольда (в 1910 и 1912 гг. переведены на немецкий язык), в
которых   излагаются  почти  исключительно  результаты   изучения  изменений
положения   конечностей.   Их  нам  расхваливают  как  образец  исследования
сновидений. Можете  себе  теперь представить,  что бы  сказали представители
точной науки,  если бы  они  узнали,  что  мы  хотим  попытаться найти смысл
сновидений?  Возможно, они уже это и сказали. Но мы не  дадим себя запугать.
Если ошибочные действия могут иметь смысл, то и сновидения тоже, а ошибочные
действия  в  очень  многих  случаях  имеют  смысл,   который  ускользает  от
исследования  точными  методами.   Признаем  же  себя   только  сторонниками
предрассудков  древних  и  простого  народа  и  пойдем  по  стопам  античных
толкователей сновидений.
     Для решения проблемы мы прежде всего должны  сориентироваться, обозреть
в общем всю область  сновидений.  Ведь что  такое  сновидение  (Traum)?  Его
трудно  определить  в  одном  предложении.  Но  мы  и  не   пытаемся  давать
определение там,  где  достаточно указания на общеизвестный материал. Однако
нам следовало бы выделить в сновидении существенное. Где же его можно найти?
В  этой области имеют место  такие  невероятные различия,  различия  по всем
линиям. Существенным будет, пожалуй, то, что мы можем считать общим для всех
сновидений.
     Во всяком случае, первое, что объединяет все сновидения, -- это то, что
мы при этом спим. Очевидно, видеть сновидения (Traume) во время сна (Schlaf)
является  душевной  жизнью, которая  имеет  известные  аналогии с  таковой в
состоянии бодрствования и в то же время обнаруживает резкие отличия  от нее.
Это определение было уже дано Аристотелем. Возможно, что между сновидением и
сном существуют еще более близкие отношения. От сновидения можно проснуться,
очень   часто   сновидение  возникает   при   спонтанном  пробуждении,   при
насильственном нарушении  засыпания. Таким образом, сновидение, по-видимому,
является  промежуточным  состоянием между  сном  и бодрствованием.  В  таком
случае нам приходится обратиться ко сну. Что же такое сон?
     Это  физиологическая  и биологическая  проблема,  в  которой  еще много
спорного. Мы не можем здесь ничего сказать окончательно, но я полагаю, можно
попытаться дать психологическую характеристику сна. Сон -- это  состояние, в
котором я ничего не хочу знать о внешнем мире, мой интерес к нему угасает. Я
погружаюсь  в  сон, отходя  от внешнего мира, задерживая его раздражения.  Я
засыпаю также, если я от него устал. Засыпая, я как бы говорю внешнему миру:
"Оставь меня в покое, я хочу спать". Ребенок заявляет противоположное: "Я не
пойду спать, я еще не устал, я хочу еще что-нибудь пережить". Таким образом,
биологической  целью сна,  по-видимому, является отдых, его  психологическим
признаком -- потеря интереса к миру. Наше отношение к миру, в который мы так
неохотно  пришли, кажется, несет  с собой то,  что мы не можем его  выносить
непрерывно. Поэтому мы  время от времени возвращаемся в состояние, в котором
находились до появления на свет, т. е. во внутриутробное  существование.1 Мы
создаем,  по  крайней  мере, совершенно  аналогичные  условия, которые  были
тогда: тепло,  темно и  ничто не раздражает. Некоторые еще  сворачиваются  в
клубочек и принимают во сне такое же положение тела, как в утробе матери. Мы
выглядим так, как будто от нас, взрослых, в мире остается только  две трети,
а одна треть вообще еще не
     ----------------------------------------
     1 Утверждение Фрейда, будто  состояние сна подобно тому, в коем индивид
находился  "в  период   утробного  существования",  отвергается  современным
научным  знанием  об активности  мозга в  этом состоянии, о фазах  "быстрого
сна",  сопряженных   с  изменением   картины   биотоков  мозга,   движениями
глазодвигательных мышц и др.
     родилась. Каждое пробуждение утром  является как  бы новым рождением. О
состоянии после сна  мы даже говорим: я  как будто  вновь  родился, хотя при
этом  мы,  вероятно,  делаем  весьма  неправильное  предположение  об  общем
самочувствии новорожденного. Есть  основания предполагать,  что он чувствует
себя,  скорее всего, очень  неуютно.  О  рождении мы также  говорим: увидеть
свет.
     Если сон понимать  именно  так, то сновидение вообще  не  входит в  его
программу,  а  кажется  скорее  какой-то  нежелательной  примесью.  Мы  даже
считаем, что сон без сновидений -- лучший  и единственно правильный.  Во сне
не  должно  быть  никакой  душевной  деятельности;  если  же  она   все-таки
происходит, то  мы не  достигаем  состояния абсолютного покоя;  от  остатков
душевной деятельности  нельзя  полностью  освободиться.  Эти остатки и  есть
сновидения. Но  тогда действительно кажется, что сновидению не  нужен смысл.
При ошибочных действиях дело  обстояло иначе; это  были все-таки действия во
время бодрствования. Но если я сплю, совсем остановил душевную  деятельность
и только определенные ее  остатки не  смог подавить, это еще не  значит, что
эти  остатки имеют  смысл.  Да мне и не нужен этот  смысл, так как  ведь все
остальное  в моей  душевной жизни спит.  Тут  действительно  речь может идти
только о судорожных реакциях, только о  таких психических феноменах, которые
прямо  следуют  за соматическим  раздражением. Итак,  сновидения  как  будто
являются  мешающими  сну остатками  душевной жизни при  бодрствовании,  и мы
можем  вновь прийти к заключению, что следует оставить эту  неподходящую для
психоанализа тему.
     И в то же время, как  бы сновидение ни  казалось излишним, оно все-таки
существует, и мы можем попытаться понять  причины его  существования. Почему
душевная  жизнь не прекращается совсем? Вероятно, потому, что что-то не дает
душе покоя. На нее  действуют  раздражители, и  она на них реагирует.  Таким
образом, сновидение -- это способ реагирования  души на  действующие  во сне
раздражители. Теперь у нас есть определенный подход к пониманию  сновидения.
Рассматривая  различные   сновидения,  мы  можем  искать  эти  мешающие  сну
раздражители,  на которые  человек реагирует сновидением. Вот мы и  отметили
первое, что объединяет все сновидения.
     Есть ли у  них еще  что-нибудь общее?  Да,  несомненно,  но его труднее
понять  и  описать.  Душевные  процессы во время  сна  носят  совсем  другой
характер, чем  при бодрствовании.  В  сновидении многое переживаешь и в  это
веришь, хотя на самом  деле ничего не переживаешь, кроме, пожалуй, какого-то
мешающего раздражения. Сновидение переживается  преимущественно в зрительных
образах;  при  этом могут возникать  и чувства, и даже мысли, другие  органы
чувств могут  тоже  что-то испытывать, но  преобладают  все-таки  зрительные
образы. Затруднения при передаче сновидения  происходят  отчасти потому, что
эти образы  нужно перевести в слова. Я мог бы это нарисовать, часто  говорит
видевший сон, но я не знаю, как это выразить словами. Собственно говоря, это
не  является  снижением  психической  деятельности,  как  у   слабоумных  по
сравнению с  гениальными людьми;  это что-то качественно  другое, но  трудно
сказать, в чем заключается различие. Г. Т. Фехнер 1 высказал как-
     ----------------------------------------
     1 Фехнер Г. Т. (1801-1887) -- создатель так называемой психофизики, под
которой он понимал науку о  закономерностях,  которым подчинена  связь между
психическими  и  физическими  явлениями.   Конкретные  исследования  Фехнера
привели к установлению закона, согласно которому интенсивность ощущения есть
величина,   пропорциональная   логарифму  физического  раздражения.   Фехнер
выдвинул  идею   об  особой   психической   энергии,  которая   стремится  к
равновесному  состоянию  и  в  случае  разрядки вызывает  у человека чувство
удовольствия. Эта идея была воспринята Фрейдом.
     то предположение,  что  место  (в душе), где  разыгрываются сновидения,
иное, чем  место существования  представлений при  бодрствовании. Правда, мы
этого не  понимаем, не  знаем, что по этому  поводу  думать, но  впечатление
чуждости,  которое  производят большинство сновидений,  здесь  действительно
передается.  Сравнение  деятельности сновидения  с  действиями немузыкальной
руки также не помогает. Ведь пианино в любом случае ответит теми же звуками,
пусть  и не мелодиями, как только кто-нибудь случайно коснется  его  клавиш.
Эту вторую  общую  черту всех  сновидений,  как  бы она  ни  была непонятна,
давайте не будем упускать из виду.
     Есть ли еще другие общие черты? Я не нахожу больше ни одной, всюду вижу
только различия,  причем  во всех отношениях,  -- как в отношении  кажущейся
длительности,  так  и   того,  что  касается  четкости,   участия  аффектов,
сохранения  в памяти и т. п.  Все  происходит, собственно говоря, совсем  не
так,  как  мы  могли  бы  ожидать  при  вынужденном,  бедном,  конвульсивном
отражении раздражения. Что  касается длительности сновидений, то есть  очень
короткие, содержащие  одну или несколько картин,  одну мысль или даже только
одно слово; другие, невероятно богатые содержанием, представляют собой целые
романы  и,  по-видимому,  длятся  долго.  Есть  сновидения  отчетливые,  как
переживания [при бодрствовании], настолько отчетливые, что мы какое-то время
после пробуждения не признаем их за сновидения, другие же невероятно слабые,
расплывчатые,  как тени; в одном и том же сновидении очень яркие места могут
сменяться едва уловимыми и неясными. Сновидения могут быть  осмысленными или
по  крайней  мере  связными,  даже  остроумными, фантастически  прекрасными;
другие же спутанными, как бы слабоумными,  абсурдными, часто даже безумными.
Бывают сновидения,  которые оставляют нас  равнодушными, другие полны всяких
аффектов,  болью  до  слез,  страхом  вплоть  до   пробуждения,  удивлением,
восторгом и  т. д. Большинство сновидений после пробуждения забывается,  или
же  они сохраняются  целый день, но к вечеру  вспоминаются  все  слабее  и с
пробелами;  другие,  например  детские,  сновидения,  сохраняются  настолько
хорошо,  что и спустя 30 лет еще свежи в  памяти. Сновидения,  как индивиды,
могут явиться один-единственный раз и никогда  больше не появляться, или они
повторяются  у  одного  и  того  же лица  без  изменений  или  с  небольшими
отступлениями. Короче  говоря, эта ночная деятельность  души имеет  огромный
репертуар,  может,  собственно, проделать все, что  душа творит днем, но это
все-таки не то же самое.
     Можно  было  бы  попытаться  объяснить   это  многообразие  сновидений,
предположив,  что они соответствуют  различным промежуточным  стадиям  между
сном и  бодрствованием, различным  степеням неглубокого  сна. Да,  но  тогда
вместе с повышением  значимости,  содержательности и отчетливости сновидения
должно было бы усиливаться  понимание того, что это  -- сновидение, так  как
при таких сновидениях душа  близка к пробуждению, и не могло  быть  так, что
вслед  за  ясной  и  разумной частью сновидения  шла  бы  бессмысленная  или
неясная, а за ней -- опять  хорошо  разработанная часть. Так быстро  душа не
могла  бы,  конечно, изменять глубину  сна.  Итак, это  объяснение ничего не
дает; все не так просто.
     Откажемся  пока  от [проблемы]  "смысла" сновидения и попытаемся  лучше
понять сновидения, исходя
     из их общих черт. Из отношения сновидений к состоянию сна мы заключили,
что  сновидение  является реакцией  на мешающее сну раздражение.  Как мы уже
знаем,  это единственный момент,  где  нам на  помощь  может  прийти  точная
экспериментальная   психология;   она   приводит  доказательства  того,  что
раздражения,  произведенные во  время сна, проявляются в  сновидении.  Много
таких опытов было поставлено уже упомянутым Моурли Вольдом; каждый из  нас в
состоянии подтвердить этот  результат на  основании личного наблюдения.  Для
сообщения  я  выберу  некоторые  более  старые  эксперименты.  Мори   (1878)
производил такие опыты над самим собой. Ему давали понюхать во сне одеколон.
Он видел  во  сне, что он в Каире в  лавке  Иоганна  Мария Фарина,  и  далее
следовали невероятные  приключения. Или его ущипнули слегка  за затылок: ему
снится наложенный нарывной пластырь и врач, лечивший его в  детстве. Или ему
налили на  лоб каплю  воды. Тогда он  оказался в Италии, сильно потел и  пил
белое вино Орвието.
     То,  что  нам бросается  в  глаза  в  этих  экспериментально  вызванных
сновидениях,  будет,  может  быть,  яснее  из  других  примеров  сновидений,
вызванных  внешним  раздражителем.  Это три  сновидения, о  которых  сообщил
остроумный наблюдатель Гильдебрандт  (1875);  все они  являются реакциями на
звон будильника.
     "Итак,  весенним  утром я  иду  гулять  и  бреду  зеленеющими полями  в
соседнюю  деревню,  там  я  вижу  жителей  деревни  в праздничных платьях  с
молитвенниками в руках, большой толпой направляющихся в церковь. Ну да, ведь
сегодня  воскресенье,  и скоро начнется ранняя обедня. Я решаю принять в ней
участие, но сначала  отдохнуть на  окружающем церковь кладбище,  так  как  я
немного разгорячен.  Читая здесь  различные надгробные надписи, я слышу, как
звонарь
     поднимается на колокольню и вижу наверху маленький деревенский колокол,
который  должен  возвестить начало  богослужения. Некоторое  время  он висит
неподвижно,  затем  начинает  колебаться  -- и  вдруг раздаются  его громкие
пронзительные звуки, такие громкие и пронзительные, что я просыпаюсь. Звуки,
однако, исходят от будильника".
     "Вторая  комбинация. Ясный зимний день; на улицах сугробы. Я согласился
принять  участие в прогулке  на санях, но  вынужден  долго ждать,  пока  мне
сообщат,  что  сани  у  ворот.  Затем  следуют приготовления  к тому,  чтобы
усесться, --  надевается шуба,  достается  ножной мешок; наконец  я сижу  на
своем  месте.  Но  отъезд  еще задерживается,  пока  вожжами  не дается знак
нетерпеливым  лошадям.  Вот  они  трогаются  с   места;   сильно  трясущиеся
колокольчики начинают свою знаменитую  янычарскую музыку с такой силой,  что
паутина  сна моментально рвется.  Опять  это не  что иное,  как резкий  звон
будильника".
     "И третий пример! Я вижу судомойку, проходящую по коридору в столовую с
несколькими  дюжинами тарелок, поставленных одна на другую. Мне кажется, что
колонна  фарфора в ее руках вот-вот потеряет  равновесие.  Смотри, говорю я,
весь груз полетит на землю. Разумеется, следует неизбежное возражение: я уже
привыкла  к  подобному и т. д., между тем я все еще  не спускаю беспокойного
взгляда  с идущей.  И  в  самом  деле, на пороге она спотыкается, и  хрупкая
посуда  с  треском  и   звоном  разлетается  по  полу.  Но   это  бесконечно
продолжающийся  звон, как я скоро замечаю, не  треск,  а  настоящий звон,  и
виновником его, как уже понимает просыпающийся, является будильник".
     Эти сновидения довольно  выразительны,  совершенно осмысленны, вовсе не
так бессвязны, как это обычно свойственно  сновидениям. Мы  не будем поэтому
что-либо возражать по их поводу. Общее в них то, что
     все они кончаются  шумом, который  при пробуждении  оказывается  звоном
будильника.  Мы  видим здесь, как  производится сновидение,  но узнаем также
кое-что другое. Сновидение  не  узнает будильника -- он и  не  появляется  в
сновидении,  --  но  оно  заменяет  звон  будильника  другим,   оно  толкует
раздражение,  которое нарушает  сон, но  толкует его каждый  раз по-разному.
Почему так?  На этот вопрос нет ответа, это  кажется произвольным. Но понять
сновидение означало бы указать, почему  именно этот шум, а не никакой другой
выбирается для обозначения раздражения от будильника. Совершенно аналогичным
образом можно возразить против экспериментов Мори: произведенное раздражение
появляется во сне, но почему именно в этой форме, этого нельзя узнать и это,
по-видимому,  совсем не вытекает из природы нарушающего  сон  раздражения. К
тому   же   в   опытах   Мори   к   непосредственному  действию  раздражения
присоединяется  огромное количество  другого  материала сновидения, например
безумные приключения в сновидении с одеколоном, для которых нет объяснения.
     Но  примите во внимание,  что  изучение  сновидения с пробуждением даст
наилучшие  шансы для установления влияния  внешних  раздражений,  нарушающих
сон.  В большинстве  других  случаев это  труднее.  Просыпаются  не  от всех
сновидений, и если утром вспомнить ночное сновидение, то как можно  найти то
нарушающее раздражение, которое действовало ночью? Однажды мне удалось позже
установить  такой  раздражающий  шум,  но, конечно, только  благодаря особым
обстоятельствам.  Как-то  утром я  проснулся в  горном тирольском местечке с
уверенностью,  что  я  видел  во  сне,  будто  умер римский  папа. Я  не мог
объяснить  себе  сновидения,  но  затем моя жена спросила  меня: "Ты  слышал
сегодня ближе к утру ужасный колокольный звон, раздававшийся во всех церквах
и капеллах?" Нет, я ничего не слышал, мой сон был более крепким,  но я понял
благодаря этому сообщению свое сновидение. Как часто такие раздражения могут
вызывать у  спящего сновидения,  в то время как  он  о них  ничего не знает?
Может  быть, очень  часто, может быть, и  нет. Если нет возможности доказать
наличие раздражения, то нельзя  и  убедиться  в нем. Но ведь  мы и без этого
отказались от  оценки нарушающих сон  внешних раздражений  с тех пор, как мы
узнали,  что  они могут  объяснить  только часть сновидения,  а  не  все его
целиком.
     Поэтому нам не следует совсем отказываться  от этой теории. Более того,
она  может  найти  свое  дальнейшее  развитие. Совершенно  безразлично,  чем
нарушается сон, а  душа  побуждается к сновидению.  Не всегда это может быть
чувственное раздражение,  исходящее извне, иногда это раздражение, исходящее
из внутренних органов,  так называемое  органическое раздражение.  Последнее
предположение  напрашивается  само  собой,  оно  соответствует  также  самым
распространенным  взглядам  на  возникновение сновидений.  Часто  приходится
слышать, что сновидения возникают в связи с состоянием желудка. К сожалению,
и в  этом случае  приходится  только  предполагать, было ли ночью какое-либо
внутреннее  раздражение, которое  после пробуждения невозможно определить, и
потому действие  такого  раздражения  остается  недоказуемым.  Но  не  будем
оставлять  без  внимания   тот  факт,   что  многие  достоверные  наблюдения
подтверждают  возникновение сновидений от раздражений  внутренних органов. В
общем  несомненно,  что  состояние  внутренних   органов  может  влиять   на
сновидения.  Связь  между некоторым содержанием  сновидения  и переполнением
мочевого  пузыря  или  возбужденным   состоянием  половых  органов  до  того
очевидна, что ее невозможно отрицать. От этих  ясных случаев можно перейти к
другим,  в  которых  содержание  сновидения,  по  крайней  мере,   позволяет
определенно предположить, что  такие  раздражения внутренних органов оказали
свое действие, так как  в этом  содержании есть что-то, что можно понять как
переработку,   отображение,   толкование   этих  раздражений.  Исследователь
сновидений  Шернер  (Scherner, 1861)  особенно  настойчиво  отстаивал  точку
зрения на  происхождение сновидений  от  раздражений  внутренних  органов  и
привел  тому несколько прекрасных примеров. Так, например, в сновидении "два
ряда красивых мальчиков с  белокурыми волосами и нежным  цветом  лица  стоят
друг против друга с желанием бороться, бросаются друг на друга, одна сторона
нападает  на  другую,  обе   стороны  опять   расходятся,  занимают  прежнее
положение, и все повторяется  сначала",  он  толкует эти  ряды мальчиков как
зубы, соответствующие друг другу,  и оно находит полное подтверждение, когда
после этой сцены видящий сон "вытягивает из челюсти длинный зуб". Толкование
о  "длинных,  узких, извилистых ходах", по-видимому, тоже верно указывает на
кишечное раздражение  и подтверждает положение Шернера о том, что сновидение
прежде всего  старается изобразить вызывающий раздражение орган похожими  на
него предметами.
     Итак, мы, должно быть, готовы уже признать,  что внутренние раздражения
могут  играть  в сновидении такую же роль, как  и  внешние. К сожалению,  их
оценивание вызывает  те  же  возражения. В большом числе  случаев толкование
раздражения   внутренних  органов  ненадежно  или  бездоказательно,  не  все
сновидения,  но  только  определенная   их   часть  возникает  при   участии
раздражения внутренних  органов, и, наконец, раздражение внутренних органов,
так же  как  и внешнее  чувственное  раздражение,  в состоянии  объяснить из
сновидения не больше, чем  непосредственную  реакцию на раздражение.  Откуда
берется остальная часть сновидения, остается неясным.
     Отметим себе, однако, своеобразие жизни сновидений, которое  выявляется
при  изучении  раздражающих  воздействий.  Сновидение   не  просто  передает
раздражение,  оно  перерабатывает  его,  намекает  на  него,  ставит  его  в
определенную   связь,  заменяет  чем-то  другим.  Это  одна  сторона  работы
сновидения,  которая должна  нас  заинтересовать, потому что  она, возможно,
ближе  подведет нас к сущности сновидения: если кто-то  делает что-нибудь по
побуждению,  то  этим  побуждением  дело  не  ограничивается.  Драма  Макбет
Шекспира, например, возникла как пьеса по случаю того, что на престол взошел
король, впервые объединивший три  страны под  своей короной. Но  разве  этот
исторический  повод  исчерпывает  все  содержание  драмы,  объясняет  нам ее
величие и загадки? Возможно, действующие  на  спящего  внешние  и внутренние
раздражения тоже только побудители сновидения, ничего не говорящие нам о его
сущности.
     Другое общее  сновидениям качество --  его  психическая особенность,  с
одной стороны,  трудно уловима, а  с  другой -- не  дает отправной точки для
дальнейшего  исследования. В  сновидении  мы в  большинстве  случаев  что-то
переживаем в визуальных формах. Могут ли раздражения  дать этому объяснение?
Действительно ли это то  раздражение, которое мы переживаем? Почему же тогда
переживание  визуально, если  раздражение  глаз  происходит  только в  самых
редких случаях?  Или следует  допустить, что когда нам  снятся речи,  то  во
время сна мы слышим разговор или подобный ему шум? Эту возможность я позволю
себе со всей решительностью отвергнуть.
     Если  изучение общих черт сновидений не может  помочь нам  в дальнейших
исследованиях,  то,  возможно,  стоит  обратиться к  изучению  их  различий.
Правда,  сновидения  часто  бессмысленны, запутанны,  абсурдны;  но  есть  и
осмысленные,  трезвые   (nьchterne),  разумные.  Посмотрим,  не   смогут  ли
последние, осмысленные,  разъяснить нам первые,  бессмысленные.  Сообщу  вам
разумное сновидение, рассказанное мне одним  молодым  человеком. "Я гулял по
Кертнерштрассе,  встретил господина X., к которому присоединился на какое-то
время,  потом  пошел  в  ресторан.  За моим столиком сидели две дамы  и один
господин. Я сначала очень  рассердился  на  это и  не хотел на них смотреть.
Потом взглянул и  нашел, что  они  весьма милы".  Видевший сон  замечает при
этом, что вечером перед сном действительно  гулял по Кертнерштрассе, это его
обычный путь, и  встретил господина  X. Другая часть сновидения  не является
прямым   воспоминанием,   но   имеет   определенное   сходство  с   недавним
переживанием.  Или  другое  "трезвое"   сновидение   одной   дамы.  "Ее  муж
спрашивает: не настроить ли пианино? Она отвечает: не  стоит, для  него  все
равно  нужно  сделать новый  чехол".  Это  сновидение  повторяет  почти  без
изменений разговор, происшедший за день до сновидения между мужем и ею. Чему
же учат нас эти два "трезвых" сновидения? Только тому, что в них можно найти
повторения из дневной  жизни или из связей  с ней. Это было бы значимо, если
бы  относилось ко всем сновидениям.  Но  об этом  не может быть и речи;  это
относится только к небольшому числу сновидений, в  большинстве  же их нельзя
найти связей с предыдущим днем, а бессмысленные и абсурдные  сновидения этим
вообще  никак  не  объясняются. Мы знаем  только,  что сталкиваемся с новыми
проблемами.  Мы  не только хотим  знать, о чем говорит сновидение, но даже в
тех  случаях, когда оно, как в вышеприведенных  примерах, ясно  выражено, мы
хотим  знать  также,  почему и зачем повторяется  это  знакомое, только  что
пережитое.
     Я  полагаю, что вы,  как  и  я,  только  устанете,  продолжая  подобные
эксперименты. Мы видим, что недостаточно одного интереса к проблеме, если не
знать пути, который  привел бы  к  ее  решению. Пока у нас этого  пути  нет.
Экспериментальная  психология  не  дала  нам ничего, кроме  некоторых  очень
ценных  данных  о  значении  раздражений  как  побудителей   сновидений.  От
философии  нам  нечего ждать,  кроме высокомерных упреков в интеллектуальной
малоценности нашего объекта; у оккультных  наук мы  и  сами  не хотим ничего
заимствовать.1 История  и народная молва  говорят нам, что  сновидение полно
смысла  и значения,  оно предвидит будущее; это, однако, трудно предположить
и,  конечно,  невозможно доказать. Таким образом,  при первой же попытке  мы
оказались полностью беспомощны.
     Неожиданно помощь приходит к нам оттуда,  откуда мы и не подозревали. В
нашем словоупотреблении, которое  далеко не  случайно, а является выражением
древнего познания, хотя его и  надо оценивать  с  осторожностью, --  в нашем
языке  есть  примечательное  выражение  "сны наяву"  (Tagtrдume).  Сны наяву
являются  фантазиями  (продуктами   фантазии);  это  очень  распространенные
феномены, наблюдаемые как у здоровых, так и у больных и  легко доступные для
изучения на  себе. Самое удивительное в этих фантастических образованиях то,
что они сохранили назва-
     ----------------------------------------
     1 Говоря о том, что психоанализ ничего не заимствует у оккультных наук,
Фрейд имел в виду неприятие  при толковании сновидений различных мистических
представлений  о  зависимости  этого  феномена от особых  таинственных  сил,
недоступных научному  опыту  и  рациональному  анализу. Вопрос  об отношении
психоанализа к оккультизму (в связи с вопросом о сновидениях) Фрейд детально
рассматривает в "Продолжении лекции".
     ние "снов наяву",  не имея двух общих для всех сновидений  черт. Уже их
название противоречит отношению к состоянию сна, а что касается второй общей
черты,  то  в  них ничего  не  переживается,  не  галлюцинируется,  а что-то
представляется: сознаешь,  что фантазируешь, не видишь, но думаешь. Эти  сны
наяву появляются в возрасте,  предшествующем  половой зрелости,  часто уже в
позднем  детстве,   сохраняются  в  годы  зрелости,   затем   от  них   либо
отказываются,  либо  они остаются до престарелого возраста.  Содержание этих
фантазий обусловлено  вполне ясной  мотивацией.  Это сцены и происшествия, в
которых  находят   свое   удовлетворение   эгоистические,   честолюбивые   и
властолюбивые потребности или эротические желания личности. У молодых мужчин
обычно  преобладают  честолюбивые  фантазии,  у женщин,  честолюбие  которых
ограничивается любовными  успехами,  -- эротические. Но  довольно  часто и у
мужчин обнаруживается эротическая подкладка; все геройские поступки и успехи
должны  способствовать восхищению  и  благосклонности женщин.1 Впрочем,  сны
наяву очень разнообразны, и их судьба различна. Каждый из них через короткое
время  или обрывается и заменяется новым, или они  сохраняются, сплетаются в
длинные истории и
     ----------------------------------------
     1  Обращаясь  к  процессам воображения  в  их  различных формах,  Фрейд
игнорирует или, во всяком случае, не придает значения вопросу о  соотношении
между этими психическими  процессами  и  воспроизводимыми  в них  (хотя  и в
трансформированном виде) связями реальных, независимых от сознания  личности
и  его  неосознаваемых установок  объектов реального  мира. В  содержании  и
смысле  продуктов  деятельности фантазии он акцентирует лишь одну сторону --
удовлетворение потребности  или эротических желаний  индивида. Это неизбежно
ведет к односторонней и потому неадекватной интерпретации личностного смысла
представлений воображения.
     приспосабливаются  к изменяющимся жизненным обстоятельствам.  Они идут,
так  сказать,  в ногу со временем и  получают "печать времени" под  влиянием
новой ситуации. Они  являются сырым материалом  для поэтического творчества,
потому что  из снов  наяву поэт  создает путем  преобразований,  переделок и
исключений  ситуации, которые  он  использует  в  своих  новеллах,  романах,
пьесах.1 Но  героем  снов наяву всегда является сама фантазирующая  личность
или  непосредственно,  или в  какой-либо  очевидной идентификации  с  другим
лицом.
     Может быть,  сны наяву носят это название из-за  такого же  отношения к
действительности, подчеркивая, что их содержание  так же мало реально, как и
содержание сновидений. Но может быть, эта общность  названий обусловлена еще
неизвестным  нам психическим  характером сновидения, тем,  который  мы ищем.
Возможно  также, что мы вообще не правы, когда придаем определенное значение
общности названий. Но это выяснится лишь позднее.
     ----------------------------------------
     1  Подробное обсуждение Фрейдом фантазий и  их  отношения к творческому
процессу художника  содержится в его ранних работах "Поэт и  фантазирование"
(1908), "Истерические фантазии и их отношение к бисексуальности" (1908). См.
также  23-ю  лекцию.  Утверждение  об эротической  подкладке  "снов  наяву",
ведущих   к    продуктам    художественного   творчества,   выражает   общую
методологически неверную установку Фрейда на выведение поэтических созданий,
имеющих   объективную  культурную  ценность,   из  инстинктивных  побуждений
личности.



ШЕСТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ПРЕДПОЛОЖЕНИ&#1119; И ТЕХНИКА ТОЛКОВАНИ&#1119;

     Уважаемые  дамы  и господа! Итак, нам нужен  новый подход, определенный
метод, чтобы сдвинуться с места в  изучении  сновидения. Сделаю одно простое
предложение: давайте  будем придерживаться в  дальнейшем предположения,  что
сновидение  является  не  соматическим,  а  психическим  феноменом.  Что это
означает,  вы знаете, но что дает нам право на это предположение? Ничего, но
ничто  не мешает  нам его  сделать.  Вопрос  ставится  так: если  сновидение
является соматическим феноменом, то нам нет до него дела; оно интересует нас
только при  условии,  что является психическим феноменом.  Таким образом, мы
будем работать при условии, что это действительно так, чтобы посмотреть, что
из этого следует. Результаты нашей работы  покажут, останемся ли мы при этом
предположении  и  сможем  ли  считать  его,  в  свою  очередь,  определенным
результатом. Чего мы, собственно, хотим достичь, для чего работаем? Мы хотим
того,  к  чему  вообще  стремятся  в  науке,  т.  е.   понимания  феноменов,
установления  связей между ними и, в  конечном счете, там, где это возможно,
усиления нашей власти над ними.
     Итак,   мы  продолжаем   работу,  предполагая,   что  сновидение   есть
психический феномен. В этом случае
     оно  является продуктом  и проявлением видевшего сон, который,  однако,
нам ничего не говорит, который  мы не понимаем.  Но  что вы будете делать  в
случае, если я скажу вам что-то непонятное? Спросите меня, не так ли? Почему
нам не сделать то же самое, не расспросить видевшего сон,  что  означает его
сновидение?
     Вспомните,  мы  уже  были  однажды  в  данной  ситуации. Это  было  при
исследовании ошибочных  действий,  в случае оговорки.  Некто сказал: Da sind
Dinge zum Vorschwein  gekommen, и по этому поводу  его спросили  --  нет,  к
счастью,  не мы, а другие,  совершенно непричастные  к психоанализу люди, --
эти  другие спросили, что  он  хотел  сказать  данными непонятными  словами.
Спрошенный  тотчас же ответил,  что он  имел намерение  сказать:  das  waren
Schweinereien  (это  были свинства),  но  подавил это намерение для другого,
выраженного более мягко. Уже тогда  я вам заявил, что этот расспрос является
прообразом  любого психоаналитического исследования, и  теперь вы понимаете,
что техника психоанализа заключается в том, чтобы  получить решение загадок,
насколько это возможно, от самого обследуемого. Таким образом,  видевший сон
сам должен нам сказать, что значит его сновидение.
     Но, как известно,  при сновидении  все  не  так  просто.  При ошибочных
действиях  это  удавалось  в целом ряде  случаев, но  были  и  случаи, когда
спрашиваемый  ничего   не   хотел   говорить   и  даже  возмущенно  отклонял
предложенный нами вариант ответа. При  сновидении  же  случаев  первого рода
вообще нет; видевший сон всегда  отвечает, что он ничего не знает.  Отрицать
наше толкование он не может, потому  что мы  ему ничего не можем предложить.
Может быть, нам  все же отказаться от своей попытки? Ни он, ни мы  ничего не
знаем, а  кто-то третий  уж  наверняка ничего не может знать, так что у нас,
пожалуй, нет никакой
     надежды что-либо узнать. Тогда, если хотите, оставьте эту попытку. Если
нет, можете следовать за мной. Я скажу вам, что весьма возможно и даже очень
вероятно, что видевший сон все-таки знает, что означает его  сновидение,  он
только не знает о своем знании и полагает поэтому, что не знает этого.
     Вы  можете мне заметить,  что  я опять ввожу  новое  предположение, уже
второе в этом коротком изложении, и тем самым в значительной  степени ставлю
под  сомнение  достоверность  своего  метода.  Итак,   первое  предположение
заключается в том, что сновидение есть психический феномен, второе -- в том,
что в душе человека существует что-то, о чем он знает, не зная, что он о нем
знает,   и   т.   д.   Стоит   только   принять   во   внимание   внутреннюю
неправдоподобность каждого из этих двух предположений, чтобы вообще утратить
всякий интерес к вытекающим из них выводам.
     Но, уважаемые дамы  и господа, я  пригласил вас сюда не для того, чтобы
подурачить  или что-то скрывать. Я,  правда,  заявил об "элементарном  курсе
лекций по введению в психоанализ", но я не намерен был излагать вам материал
in  usum delphini,* изображая все сглаженным,  тщательно скрывая от вас  все
трудности,  заполняя все пробелы,  затушевывая сомнения, чтобы  вы с  легким
сердцем  могли  подумать, что научились чему-то новому. Нет,  именно потому,
что вы начинающие,  я  хотел показать вам нашу  науку  как  она  есть,  с ее
шероховатостями и  трудностями,  претензиями и сомнениями. Я знаю, что  ни в
одной  науке не может быть иначе, особенно вначале.  Я  знаю также,  что при
преподавании   сначала   стараются  скрыть  от   учащихся  эти  трудности  и
несовершенства.
     ----------------------------------------
     *  In  usum  delphini  --  "для дофина"  (надпись, сделанная на издании
классиков, которое по приказу Людовика XIV было составлено для его сына). --
Прим. нем. изд.
     Но   к  психоанализу  это  не  подходит.  Я  действительно  сделал  два
предположения, одно  в пределах  другого, и кому  все  это  кажется  слишком
трудным  и  неопределенным, кто  привык  к большей достоверности и изяществу
выводов, тому  не следует идти с нами дальше. Я только думаю, что ему вообще
следовало бы  оставить психологические проблемы, потому что, боюсь, точных и
достоверных  путей,  которыми  он  готов идти, здесь он,  скорее  всего,  не
найдет.  Да  и  совершенно   излишне,  чтобы  наука,  которая  может  что-то
предложить, беспокоилась  о  том,  чтобы ее услышали, и  вербовала  бы  себе
сторонников.  Ее  результаты должны говорить за нее сами,  а  сама она может
подождать, пока они привлекут внимание.
     Но тех из вас, кто хочет продолжать занятия, я должен предупредить, что
оба  мои  предположения  не равноценны. Первое предположение, что сновидение
является психическим феноменом, мы хотим доказать результатами нашей работы;
второе уже доказано в другой области науки, и я только беру на себя смелость
приложить его к решению наших проблем.
     Так где же, в какой области науки было доказано, что есть такое знание,
о котором  человеку  ничего  не известно  (как это имеет  место,  по  нашему
предположению,  у  видевшего сон)? Это  был бы  замечательный, поразительный
факт,  меняющий наше представление о душевной жизни, который  нет надобности
скрывать. Между прочим, это факт, который сам отрицает то, что утверждает, и
все-таки  является чем-то действительным, contradictio in adjecto.* Так он и
не скрывается. И не его вина, если о нем ничего не знают или  недостаточно в
него  вдумываются.   Точно  так  же  не  наша  вина,  что   обо  всех   этих
психологических проблемах судят люди, которые далеки от всех наблюде-
     ----------------------------------------
     * Противоречие в определении (лат.). -- Прим. пер.
     ний и опытов, имеющих в данном вопросе решающее значение.
     Доказательство  было  дано в области  гипнотических явлений. Когда я  в
1889  г. наблюдал  чрезвычайно убедительные демонстрации Льебо и Бернгейма в
Нанси, я был свидетелем и следующего эксперимента. Когда человека  привели в
сомнамбулическое   состояние,  заставили  в  этом  состоянии  галлюцинаторно
пережить всевозможные ситуации, а затем разбудили,  то сначала ему казалось,
что он ничего не знает о происходившем во время гипнотического сна. Бернгейм
потребовал  рассказать,  что  с ним происходило во  время  гипноза.  Человек
утверждал,  что ничего не может вспомнить. Но Бергейм  настаивал,  требовал,
уверял его, что он знает, должен вспомнить, и вот человек заколебался, начал
собираться  с  мыслями,  вспомнил  сначала  смутно  одно  из  внушенных  ему
переживаний, затем  другое,  воспоминание  становилось  все  отчетливей, все
полнее  и наконец  было  восстановлено без пробелов. Но  так как он все  это
знал,  как  затем  и оказалось, хотя  никто  посторонний не  мог  ему ничего
сообщить, то напрашивается вывод,  что он знал об этих  переживаниях  ранее.
Только они были ему недоступны, он не знал, что они у него есть, он полагал,
что ничего  о них  не знает. Итак,  это  совершенно та же самая ситуация,  в
которой, как мы предполагаем, находится видевший сон.
     Надеюсь,  вас поразит этот  факт  и вы спросите  меня: почему же  вы не
сослались на это доказательство уже раньше, рассматривая ошибочные действия,
когда  мы  пришли  к  заключению,  что  приписывали  оговорившемуся человеку
намерения,  о которых он не знал и  которые отрицал? Если кто-нибудь думает,
что ничего не  знает о переживаниях, воспоминания о которых у него  все-таки
есть,  то  тем  более вероятно, что он ничего не знает и о других внутренних
душевных  процессах. Этот довод, конечно, произвел бы впечатление и помог бы
нам понять  ошибочные действия. Разумеется,  я  мог бы сослаться  на него  и
тогда, но  я приберег его для  другого  случая,  где он был более необходим.
Ошибочные действия  частично разъяснились сами собой; с другой  стороны, они
напомнили   нам,  что  вследствие  общей   связи  явлений  все-таки  следует
предположить  существование  таких душевных процессов,  о которых ничего  не
известно. Изучая сновидения, мы вынуждены пользоваться  сведениями из других
областей,  и,  кроме  того,  я  учитываю  тот  факт,  что  здесь  вы  скорее
согласитесь на привлечение сведений из области гипноза. Состояние, в котором
совершаются ошибочные действия, должно быть, кажется вам  нормальным, оно не
похоже на гипнотическое. Напротив,  между  гипнотическим состоянием  и сном,
при  котором  возникают  сновидения,  имеется  значительное  сходство.  Ведь
гипнозом   называется   искусственный   сон;   мы  говорим   лицу,   которое
гипнотизируем: спите, и внушения, которые  мы ему делаем,  можно сравнить со
сновидениями  во  время  естественного  сна.  Психические ситуации  в  обоих
случаях действительно  аналогичны. При  естественном сне мы гасим интерес  к
внешнему миру, при гипнотическом -- опять-таки ко всему миру, за исключением
лица, которое нас гипнотизирует, с которым мы остаемся в связи. Впрочем, так
называемый сон кормилицы, при котором она имеет связь с ребенком и только им
может быть  разбужена,  является  нормальной аналогией  гипнотического  сна.
Перенесение  особенностей гипноза  на естественный сон  не  кажется  поэтому
таким  уж смелым.  Предположение,  что  видевший  сон  также  знает о  своем
сновидении, которое ему только недоступно,  так что он и сам этому не верит,
не  совсем   беспочвенно.  Кстати,  заметим  себе,  что  здесь   перед  нами
открывается   третий   путь  к  изучению  сновидений:   от  нарушающих   сон
раздражений, от
     снов  наяву, а  теперь  еще  от  сновидении, внушенных  в гипнотическом
состоянии.
     А теперь, когда  наша  уверенность в  себе возросла,  вернемся к  нашей
проблеме. Итак, очень вероятно, что видевший сон знает о своем сновидении, и
задача  состоит в том, чтобы дать ему  возможность  обнаружить  это знание и
сообщить  его нам.  Мы  не  требуем, чтобы  он сразу  сказал о смысле своего
сновидения,  но  он может открыть происхождение  сновидения, круг  мыслей  и
интересов,  которые его  определили.  Вспомните  случай ошибочного действия,
когда у  кого-то спросили, откуда произошла оговорка "Vorschwein", и первое,
что пришло  ему в голову, дало  нам  разъяснение. Наша техника  исследования
сновидений очень проста, весьма похожа на только  что  упомянутый прием.  Мы
вновь спросим  видевшего сон, откуда у него  это  сновидение,  и  первое его
высказывание будем считать объяснением. Мы не будем обращать внимание на то,
думает ли он, что что-то знает,  или не думает,  и в обоих случаях  поступим
одинаково.
     Эта техника, конечно,  очень проста, но, боюсь, она вызовет у вас самый
резкий отпор. Вы скажете: новое  предположение, третье! И  самое невероятное
из всех! Если я спрошу у видевшего сон, что ему приходит  в голову по поводу
сновидения, то первое же,  что ему  придет в голову, и должно дать  желаемое
объяснение? Но ему вообще может ничего  не прийти или придет бог знает  что.
Мы  не понимаем, на что тут  можно рассчитывать. Вот  уж, действительно, что
значит  проявить слишком  много  доверия  там, где уместнее было бы побольше
критики. К тому же сновидение состоит ведь не из одного неправильного слова,
а из  многих элементов.  Какой  же мысли, случайно пришедшей в голову, нужно
придерживаться?
     Вы  правы во всем, что касается  второстепенного. Сновидение отличается
от оговорки также и большим
     количеством элементов. С этим условием технике необходимо считаться. Но
я предлагаю вам  разбить сновидение на элементы и исследовать каждый элемент
в отдельности, и тогда вновь  возникнет аналогия с оговоркой.  Вы правы  и в
том, что по отношению к отдельным элементам спрашиваемый может ответить, что
ему ничего не  приходит в голову. Есть  случаи,  в которых мы удовлетворимся
этим ответом, и позднее вы узнаете, каковы они. Примечательно, что это такие
случаи, о которых мы сами можем составить определенное суждение. Но в общем,
если видевший сон будет утверждать, что ему ничего  не приходит в голову, мы
возразим ему, будем настаивать на своем, уверять его, что хоть что-то должно
ему прийти  в голову,  и окажемся правы.  Какая-нибудь мысль  придет  ему  в
голову,  нам  безразлично  какая.  Особенно  легко  ему будет дать сведения,
которые можно назвать историческими. Он скажет: вот это случилось вчера (как
в  обоих известных  нам  "трезвых" сновидениях), или: это  напоминает что-то
недавно  случившееся;  таким образом, мы  замечаем,  что связи  сновидений с
впечатлениями  последних  дней  встречаются  намного  чаще,  чем мы  сначала
предполагали. Исходя из сновидения,  видевший  сон  припомнит  наконец более
отдаленные, возможно, даже совсем далекие события.
     Но  в  главном  вы  не  правы.  Если вы считаете  слишком  произвольным
предположение о  том,  что первая  же  мысль видевшего сон  как  раз и  даст
искомое  или  должна  привести  к  нему,  если  вы  думаете, что  эта первая
пришедшая в голову мысль может быть, скорее всего, совершенно случайной и не
связанной с искомым, что я просто  лишь верю в то, что можно  ожидать от нее
другого,  то  вы  глубоко   заблуждаетесь.   Я  уже  позволил  себе  однажды
предупредить  вас,  что  в  вас  коренится  вера  в  психическую  свободу  и
произвольность, но она совершенно ненаучна и должна уступить
     требованию необходимого детерминизма и  в душевной  жизни. Я прошу  вас
считаться  с  фактом, что спрошенному придет в голову  именно  это  и  ничто
другое. Но я не хочу противопоставлять одну веру другой. Можно доказать, что
пришедшая в голову спрошенному мысль  не произвольна, а вполне определенна и
связана с искомым  нами.1  Да,  я недавно узнал, не придавая, впрочем, этому
большого  значения, что и  экспериментальная  психология располагает  такими
доказательствами.
     В   связи  с  важностью  обсуждаемого  предмета  прошу  вашего  особого
внимания. Если я прошу кого-то  сказать, что ему  пришло в голову по  поводу
определенного элемента сновидения,  то я  требую от него, чтобы  он  отдался
свободной  ассоциации, придерживаясь исходного  представления.  Это  требует
особой  установки  внимания,  которая  совершенно  иная, чем  установка  при
размышлении, и  исключает последнее. Некоторым легко дается такая установка,
другие обнаруживают при таком опыте почти полную неспособность. Существует и
более высокая  степень  свободы  ассоциации, когда  опускается также  и  это
исходное  представление и определяется только вид  и  род возникающей мысли,
например, определяется свободно возникающее имя  собственное или число.  Эта
возника-
     ----------------------------------------
     1  Неизменно  подчеркивая,  что  он  является  сторонником  строжайшего
детерминизма  применительно к течению  психических процессов,  Фрейд  имел в
виду  причинную обусловленность  этих процессов психическими  же силами  или
факторами. Советская психология  отвергает подобное понимание  детерминизма.
Она рассматривает  факты сознательной и бессознательной психической  жизни в
их  обусловленности физиологическими  и  социальными  факторами,  не отрицая
вместе с тем активность психического и, стало быть, его особую (несводимую к
физиологическим и социальным механизмам) роль в регуляции поведения.
     ющая мысль  может быть еще  произвольнее, еще более непредвиденной, чем
возникающая  при  использовании нашей  техники. Но можно  доказать,  что она
каждый   раз   строго   детерминируется  важными  внутренними   установками,
неизвестными  нам  в  момент их  действия  и так  же  мало  известными,  как
нарушающие  тенденции  при  ошибочных действиях  и тенденции,  провоцирующие
случайные действия.
     Я и многие другие после меня неоднократно  проводили такие исследования
с именами и числами, самопроизвольно возникающими в мыслях; некоторые из них
были также опубликованы.  При этом поступают следующим образом: к пришедшему
в голову  имени вызывают ряд ассоциаций, которые уже  не  совсем свободны, а
связаны, как и мысли по поводу элементов сновидения, и это продолжают до тех
пор,  пока  связь не исчерпается.  Но  затем  выяснялись  и  мотивировка,  и
значение   свободно   возникающего   имени.  Результаты  опытов  все   время
повторяются, сообщение о них часто  требует изложения большого  фактического
материала   и   необходимых    подробных   разъяснений.   Возможно,   самыми
доказательными являются ассоциации свободно возникающих чисел; они протекают
так быстро  и направляются к скрытой цели  с  такой уверенностью, что просто
ошеломляют. Я  хочу привести вам только один  пример с таким анализом имени,
так как его, к счастью, можно изложить кратко.
     Во время лечения одного  молодого  человека  я заговариваю с ним на эту
тему  и упоминаю положение о том, что, несмотря на кажущуюся произвольность,
не  может  прийти  в  голову  имя,  которое не  оказалось  бы  обусловленным
ближайшими   отношениями,   особенностями   испытуемого   и   его  настоящим
положением. Так как он сомневается в этом,  я предлагаю ему, не  откладывая,
самому  провести такой опыт. Я знаю,  что у него особенно много разного рода
отношений  с женщинами  и девушками,  и полагаю поэтому, что  у  него  будет
особенно  большой  выбор,  если ему  предложить  назвать  первое  попавшееся
женское  имя. Он  соглашается.  Но к моему или, вернее,  к его удивлению, на
меня не  катится лавина  женских  имен, а,  помолчав, он признается, что ему
пришло на ум всего лишь  одно имя: Альбина.  Странно, что же вы связываете с
этим именем? Сколько Альбин вы знаете? Поразительно, но он не знает ни одной
Альбины,  и больше ему  ничего не приходит в  голову по  поводу этого имени.
Итак,  можно  было предположить,  что  анализ не удался; но нет,  он был уже
закончен, и не потребовалось никаких  других мыслей. У молодого человека был
необычно светлый  цвет  волос, во время бесед  при лечении я  часто в  шутку
называл его Альбина, мы как раз занимались выяснением доли женского начала в
его конституции. Таким образом, он сам был этой  Альбиной, самой  интересной
для него в это время женщиной.
     То  же самое относится  к непосредственно всплывающим мелодиям, которые
определенным образом  обусловлены кругом  мыслей  человека, занимающих  его,
хотя он этого и не замечает. Легко показать, что отношение к мелодии связано
с ее текстом или происхождением; но следует быть осторожным, это утверждение
не распространяется на действительно музыкальных людей, относительно которых
у  меня  просто  нет данных.  У  таких людей ее появление может  объясняться
музыкальным  содержанием  мелодии.  Но  чаще  встречается,  конечно,  первый
случай.  Так,  я  знаю  одного  молодого  человека,  которого  долгое  время
преследовала прелестная  песня  Париса из Прекрасной Елены [Оффенбаха], пока
анализ  не обратил  его внимания на конкуренцию  "Иды" и "Елены", занимавшую
его в то время.
     Итак,  если  совершенно свободно возникающие  мысли  обусловлены  таким
образом и подчинены определенной связи, то тем более мы можем заключить, что
мысли с единственной связью, с исходным представлением,  могут быть не менее
обусловленными.   Исследование    действительно   показывает,   что,   кроме
предполагаемой нами  связи с исходным представлением,  следует  признать  их
вторую  зависимость от  богатых  аффектами  мыслей и  интересов, комплексов,
воздействие которых в настоящий момент неизвестно, т. е. бессознательно.
     Свободно  возникающие  мысли  с  такой   связью  были  предметом  очень
поучительных   экспериментальных    исследований,    сыгравших   в   истории
психоанализа  достойную  внимания  роль.1  Школа   Вундта   предложила   так
называемый ассоциативный эксперимент, при котором
     ----------------------------------------
     1  Изучение  ассоциаций   являлось  одной  из  первых  тем  психологии,
приобретавшей облик экспериментальной науки. Испытуемый в этих опытах должен
был отреагировать на предъявляемое ему слово-раздражитель первым пришедшим в
голову  другим словом, т.  е.  непосредственной  вербальной  реакцией. Связь
между   словом-раздражителем  и  словом-реакцией   трактовалась   с  позиций
ассоциативной  концепции,  предполагавшей,  что  эта  связь  детерминирована
частотой  предшествующих   сочетаний  этих  слов,  их  смежностью  и  т.  п.
Дальнейшее изучение вербальных реакций на предъявляемый  стимул выявило, что
в ряде случаев  наблюдается их необычность, задержка  (торможение) реакции и
т.  п.  Это  дало  основание предположить,  что привычный  поток  ассоциаций
нарушается  под  влиянием  аффективной значимости  того  слова,  на  которое
испытуемому было предложено отреагировать. Сам испытуемый не мог разъяснить,
почему его реакция оказалась столь непривычной, странной. Первоначально факт
влияния неосознаваемых аффектов на  ассоциативное течение представлений  был
выявлен швейцарским психиатром Юнгом, сблизившимся с Фрейдом в первый период
деятельности,  но  затем  разошедшимся  с  ним.  Данные  Юнга  стимулировали
разработку понятия о комплексе  -- особом психическом образовании, в котором
значимые для личности  идеи бессознательно и прочно  сливаются  с аффектами.
Понятие комплекса заняло в системе представлений Фрейда прочное место. Кроме
индивидуальных  комплексов он выделил  общекультурные,  которые  выступают в
качестве  детерминанты психической деятельности всех людей,  принадлежащих к
данной культуре.
     испытуемому предлагалось как можно  быстрее ответить любой реакцией  на
слово-раздражитель. Затем изучались  интервал между раздражением и реакцией,
характер  ответной  реакции,  ошибки при повторении того же  эксперимента  и
подобное. Цюрихская школа  под  руководством Блейлера и Юнга дала объяснение
происходящим при ассоциативном эксперименте реакциям, предложив  испытуемому
разъяснять полученные реакции дополнительными ассоциациями, если они сами по
себе  привлекали  внимание  своей  необычностью.  Затем оказалось,  что  эти
необычные реакции  самым  тесным образом связаны с  комплексами испытуемого.
Тем самым Блейлер и Юнг перебросили мост от экспериментальной  психологии  к
психоанализу.
     На  основании  этих данных вы можете сказать: "Теперь мы признаем,  что
свободно возникающие мысли детерминированы, не произвольны, как мы полагали.
То же самое мы  допускаем  и по отношению  к  мыслям,  возникающим по поводу
элементов сновидения. Но ведь это не то, что нам нужно. Ведь вы утверждаете,
что мысли, пришедшие по поводу элемента сновидения, детерминированы какой-то
неизвестной психической основой именно  этого элемента. А нам это не кажется
очевидным. Мы уже  предполагаем,  что мысль  по  поводу  элемента сновидения
предопределена комплексами видевшего сон, но какая  нам от этого польза? Это
приведет  нас  не  к  пониманию  сновидения, но  только к  знанию  этих  так
называемых  комплексов, как это было в ассоциативном эксперименте. Но  что у
них общего со сновидением?"
     Вы правы, но упускаете один  момент. Кстати, именно тот, из-за которого
я  не избрал ассоциативный эксперимент  исходной  точкой этого  изложения. В
этом  эксперименте  одна детерминанта реакции, а  именно слово-раздражитель,
выбирается  нами   произвольно.  Реакция  является  посредником  между  этим
словом-раздражителем и затронутым им  комплексом испытуемого. При сновидении
слово-раздражитель заменяется чем-то, что  само  исходит из  душевной  жизни
видевшего сон, из неизвестных ему  источников, т. е. из того, что само легко
могло  бы   стать  "производным   от   комплекса".   Поэтому   напрашивается
предположение,  что  и связанные с элементами  сновидения  дальнейшие  мысли
будут определены не другим комплексом, а именно комплексом самого элемента и
приведут также к его раскрытию.
     Позвольте мне на другом примере показать, что дело обстоит именно  так,
как мы предполагаем  в нашем случае.  Забывание имен  собственных  является,
собственно говоря, прекрасным примером для анализа  сновидения; только здесь
в  одном лице сливается  то, что  при толковании  сновидения  распределяется
между двумя. Если  я временно забыл  имя, то  у меня есть уверенность, что я
это имя знаю; та уверенность, которую мы  можем внушить видевшему сон только
обходным  путем  при  помощи эксперимента  Бернгейма.  Но  забытое,  хотя  и
знакомое имя мне недоступно. Все усилия вспомнить его ни к чему не приводят,
это  я  знаю по опыту. Но вместо забытого имени я  могу  придумать  одно или
несколько  замещающих имен. И если такое имя-заместитель (Ersatz) придет мне
в голову спонтанно, только тогда ситуация будет похожа на анализ сновидения.
Элемент  сновидения  ведь тоже  не  то,  что нужно,  только заместитель того
другого,  нужного, чего  я не  знаю  и  что нужно найти при  помощи  анализа
сновидения.  Различие опять-таки только в том,  что  при забывании имен я не
признаю заместитель собственным [содержанием] (Eigentliche), а для  элемента
сновидения нам  трудно стать на эту точку зрения.  Но  и при  забывании имен
есть  путь  от заместителя к собственному  бессознательному [содержанию],  к
забытому имени. Если  я направлю свое  внимание  на имена-заместители и буду
следить за приходящими мне в голову мыслями по их поводу, то рано или поздно
я  найду забытое  имя  и при этом обнаружится, что  имена-заместители, как и
пришедшие мне в голову, были связаны с забытым, были детерминированы им.
     Я хочу привести вам пример  анализа такого рода: однажды я заметил, что
забыл   название   маленькой  страны  на  Ривьере,   главный  город  которой
Монте-Карло. Это было досадно, но так.  Я  вспоминаю все, что  знаю  об этой
стране, думаю о князе Альберте из дома Лузиньян, о его браках, о его любви к
исследованию морских глубин и обо всем, что мне удается вспомнить, но ничего
не помогает. Поэтому я  прекращаю размышление  и  стараюсь  заменить забытое
название. Другие названия быстро всплывают. Само Монте-Карло, затем Пьемонт,
Албания,  Монтевидео,  Колико. Сначала  в этом ряду мне  бросается  в  глаза
Албания,  она быстро  сменяется  Монтенегро, возможно, как противоположность
белого и черного. Затем я замечаю, что в этих четырех названиях-заместителях
содержится слог мон; вдруг я вспоминаю забытое  название и громко произношу:
Монако. Заместители  действительно исходили  из забытого, первые  четыре  из
первого  слога,  последнее  воспроизводит последовательность слогов  и  весь
конечный слог. Между прочим, я могу восстановить,  почему  я на время  забыл
название.  Монако имеет отношение к Мюнхену, это  его  итальянское название;
название этого города и оказало тормозящее влияние.
     Пример,  конечно, хорош, но  слишком прост. В  других случаях  к первым
замещающим  названиям  следовало бы прибавить  более длинный ряд возникающих
мыслей, тогда аналогия с  анализом сновидения была бы яснее. У меня и в этом
есть опыт. Когда однажды незнакомец пригласил меня выпить итальянского вина,
в ресторане оказалось,  что он забыл  название вина, которое хотел заказать,
только потому,  что о  нем остались  лучшие  воспоминания. Из большого числа
замещающих названий, которые пришли ему  в  голову вместо забытого, я сделал
вывод, что  название забыто из-за какой-то  Гедвиги, и  действительно, он не
только подтвердил,  что пробовал его в обществе одной Гедвиги, но и вспомнил
благодаря этому его название. К  этому времени он был счастливо женат, а  та
Гедвига относилась к более раннему времени, о котором он неохотно вспоминал.
     То,  что оказалось возможным при забывании имен,  должно удасться и при
толковании  сновидений; идя  от  заместителя  через связывающие  ассоциации,
можно   сделать  доступным  скрытое  собственное  [содержание].  По  примеру
забывания имен  мы можем сказать об  ассоциациях с элементом сновидения, что
они  детерминированы  как  самим  элементом сновидения,  так  и  собственным
бессознательным [содержанием]. Тем самым мы привели некоторые доказательства
правомерности нашей техники.



СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

     ЯВНОЕ СОДЕРЖАНИЕ СНОВИДЕНИ&#1119; И СКРЫТЫЕ ЕГО МЫСЛИ

     Уважаемые  дамы  и господа!  Вы  видите,  что мы не  без пользы изучали
ошибочные действия.  Благодаря этим усилиям  мы  --  исходя из известных вам
предположений  --  усвоили  два  момента: понимание  элемента  сновидения  и
технику толкования сновидения.  Понимание  элемента сновидения заключается в
том,  что он не является собственным [содержанием], а  заместителем  чего-то
другого, не известного видевшему сон, подобно намерению ошибочного действия,
заместителем  чего-то,  о  чем  видевший  сон  знает,  но  это   знание  ему
недоступно. Надеемся, что это же  понимание можно распространить  и  на  все
сновидение, состоящее из  таких элементов. Наша техника состоит в том, чтобы
благодаря свободным ассоциациям вызвать к этим  элементам другие  замещающие
представления, из которых можно узнать скрытое.
     Теперь я предлагаю вам  внести изменения в терминологию, которые должны
упростить наше изложение.  Вместо  "скрытое,  недоступное,  не  собственное*
[содер-
     ----------------------------------------
     * По смыслу должно быть "собственное". Прим. ред. перевода.
     жание]" мы, выражаясь  точнее,  скажем  "недоступное сознанию видевшего
сон, или  бессознательное"  (unbewuЯt).  Под этим  мы подразумеваем (как это
было  и в отношении  к забытому слову  или нарушающей  тенденции  ошибочного
действия)  не   что   иное,  как  бессознательное   в   данный   момент.   В
противоположность этому мы, конечно, можем назвать сами  элементы сновидения
и   вновь   полученные   благодаря   ассоциациям  замещающие   представления
сознательными.  С этим  названием не  связана какая-то  новая  теоретическая
конструкция.  Употребление  слова  "бессознательное",  как легко понятного и
подходящего, не может вызвать возражений.
     Если  мы  распространим  наше  понимание  отдельного  элемента  на  все
сновидение,  то  получится, что  сновидение  как целое  является  искаженным
заместителем  чего-то   другого,   бессознательного,  и  задача   толкования
сновидения -- найти это бессознательное.  Отсюда сразу выводятся три  важных
правила,  которых мы должны придерживаться  во время работы  над толкованием
сновидения:  1)  не  нужно  обращать  внимания  на  то,   что  являет  собой
сновидение, будь оно  понятным  или абсурдным, ясным или спутанным, так  как
оно  все  равно  ни  в  коем  случае  не  является  искомым  бессознательным
(естественное ограничение этого правила напрашивается само собой); 2) работу
ограничивать тем,  что к каждому элементу вызывать замещающие представления,
не задумываясь  о них, не проверяя,  содержат ли они  что-то подходящее,  не
обращать внимания, насколько они отклоняются от элемента сновидения;
     3) нужно  выждать, пока скрытое искомое бессознательное возникнет само,
точно так же, как забытое слово Монако в описанном примере.
     Теперь нам  также  понятно,  насколько  безразлично, хорошо  или плохо,
верно или неверно  восстановлено в памяти сновидение. Ведь восстановленное в
памяти сновидение  не является собственным содержанием, но только искаженным
заместителем  того, что должно нам помочь путем вызывания  других замещающих
представлений    приблизиться    к    собственному    содержанию,    сделать
бессознательное сознательным. Если воспоминание было неточным, то  просто  в
заместителе  произошло дальнейшее  искажение, которое, однако, не может быть
немотивированным.
     Работу  толкования можно провести как на собственных сновидениях, так и
на  сновидениях других. На  собственных  даже  большему  научишься,  процесс
толкования здесь  более  убедителен. Итак, если попытаешься это сделать,  то
замечаешь, что что-то  противится работе. Мысли хотя и возникают, но не всем
им  придаешь  значение.  Производится проверка,  и делается выбор.  Об одной
мысли говоришь себе: нет, это здесь не подходит, не относится сюда, о другой
--  это слишком  бессмысленно, о третьей  -- это уж совсем  второстепенно, и
вскоре замечаешь, что при таких  возражениях мысли задерживаются прежде, чем
станут совершенно ясными,  и наконец  прогоняются.  Таким образом,  с  одной
стороны,  слишком  сильно  зависишь от  исходного  представления, от  самого
элемента  сновидения,  с   другой  --  выбор   мешает  результату  свободной
ассоциации. Если  толкование  сновидения  проводишь не  наедине,  а  просишь
кого-нибудь толковать свое сновидение, то ясно  чувствуешь  еще один  мотив,
которым оправдываешь такой недопустимый выбор. Тогда говоришь себе по поводу
отдельных мыслей: нет, эта мысль слишком неприятна, я не хочу или не могу ее
высказать.
     Эти возражения явно угрожают успешности нашей  работы. Против них нужно
защититься, и при анализе собственного сновидения делаешь это с твердым
     намерением не поддаваться им;  если анализируешь сновидение другого, то
ставишь ему как непреложное условие  не исключать ни одной мысли,  даже если
против   нее  возникает  одно  из  четырех  возражений:   что   она  слишком
незначительна,  слишком бессмысленна,  не относится  к делу или ее неприятно
сказать.  Он  обещает  следовать  этому  правилу,  но   затем  с  огорчением
замечаешь, как  плохо подчас  он сдерживает это обещание. Сначала объясняешь
это  тем,  что  он не уяснил  себе  смысл свободной  ассоциации, несмотря на
убедительное заверение, и думаешь,  что, может быть, следует подготовить его
сначала  теоретически,  давая  ему литературу  или  послав  его  на  лекции,
благодаря  чему он  мог  бы стать сторонником наших воззрений  на  свободную
ассоциацию. Но  от этих приемов  воздерживаешься, замечая, что и сам, будучи
твердо  уверен  в  собственных убеждениях,  подвержен  этим  же  критическим
возражениям против определенных  мыслей, которые впоследствии устраняются, в
известной мере, во второй инстанции.
     Вместо  того чтобы  сердиться на  непослушание видевшего сон, попробуем
оценить  этот  опыт,  чтобы научиться из него чему-то новому,  чему-то,  что
может быть  тем важнее, чем  меньше мы  к  нему  подготовлены.  Понятно, что
работа   по   толкованию   сновидения   происходит   вопреки   сопротивлению
(Widerstand), которое поднимается против него и выражением которого являются
те критические возражения.  Это сопротивление  независимо  от  теоретических
убеждений видевшего сон. Больше того. Опыт показывает, что такое критическое
возражение никогда не  бывает правильным. Напротив, мысли, которые  хотелось
бы  подавить  таким образом, оказываются все без  исключения самыми важными,
решающими для  раскрытия  бессознательного. Если мысль сопровождается  таким
возражением, то это как раз очень показательно.
     Это сопротивление является каким-то совершенно новым феноменом, который
мы нашли исходя из наших  предположений, хотя он как будто и не содержится в
них.  Этому  новому  фактору  мы   не  так   уж  приятно  удивлены.  Мы  уже
предчувствуем, что  он не облегчит нашей работы. Он  мог  бы  нас привести к
тому,   чтобы   вовсе  оставить  наши  старания   понять  сновидение.  Такое
незначительное   явление,   как  сновидение,   и  такие   трудности   вместо
безукоризненной   техники!  Но  с   другой  стороны,  именно  эти  трудности
заставляют  нас   предполагать,  что  работа  стоит  усилий.   Мы  постоянно
наталкиваемся  на сопротивление,  когда  хотим  от  заместителя, являющегося
элементом  сновидения,  проникнуть  в  его  скрытое  бессознательное.  Таким
образом,  мы  можем  предположить,  что  за  заместителем  скрывается что-то
значительное.   Иначе  к  чему   все   препятствия,  стремящиеся   сохранить
скрываемое?  Если ребенок не хочет открыть руку, чтобы показать, что в  ней,
значит, там что-то, чего ему не разрешается иметь.
     Сейчас,   когда  мы  вводим  в   ход  наших  рассуждений   динамическое
представление сопротивления, мы должны подумать о том, что это сопротивление
может количественно  изменяться.  Оно  может быть большим  и меньшим,  и  мы
готовы  к тому, что данные  различия и обнаружатся  во время  нашей  работы.
Может  быть,  благодаря  этому  мы  приобретем  другой  опыт,  который  тоже
пригодится   в   работе  по   толкованию   сновидений.   Иногда   необходима
одна-единственная  или всего  несколько мыслей,  чтобы  перейти  от элемента
сновидения к его бессознательному, в то время как в других случаях для этого
требуется   длинная  цепь  ассоциаций   и   преодоление  многих  критических
возражений.
     Мы  скажем  себе,  что  эти  различия  связаны  с  изменением  величины
сопротивления,  и будем, вероятно, правы.  Если сопротивление незначительно,
то   и  заместитель  не  столь  отличен   от  бессознательного;  но  большое
сопротивление  приводит  к  большим  искажениям бессознательного, а  с  ними
удлиняется обратный путь от заместителя к бессознательному.
     Теперь,  может быть,  настало время  взять  какое-нибудь  сновидение  и
попробовать применить к нему нашу технику, чтобы оправдать связываемые с ней
надежды.  Да,  но какое для этого выбрать  сновидение?  Вы не  представляете
себе, как мне трудно сделать выбор, и  я даже не  могу вам еще разъяснить, в
чем  трудность. Очевидно, имеются сновидения, которые в общем мало искажены,
и самое лучшее  было бы начать  с  них.  Но  какие  сновидения  меньше всего
искажены?  Понятные и не спутанные, два  примера которых я  уже приводил? Но
тут-то вы глубоко ошибаетесь.  Исследование показывает,  что эти  сновидения
претерпели чрезвычайно  высокую степень искажения. Но если я, отказавшись от
каких-либо  ограничений, возьму первое попавшееся  сновидение, вы, вероятно,
будете очень разочарованы. Может случиться, что нам  нужно будет  выделить и
записать такое  обилие  мыслей к отдельным элементам сновидения, что  работа
станет  совершенно  необозримой. Если  мы  запишем  сновидение,  а  напротив
составим список всех пришедших по его поводу мыслей, то он может быть больше
текста сновидения. Самым целесообразным кажется, таким  образом, выбрать для
анализа  несколько  коротких  сновидений,  из  которых  каждое  сможет   нам
что-нибудь сказать  или что-либо подтвердить. На это мы и решимся, если опыт
нам не подскажет, где действительно можно найти мало искаженные сновидения.
     Кроме  того, я знаю еще другой путь для облегчения нашей задачи. Вместо
толкования целых сновидений давайте ограничимся отдельными элементами
     и на ряде примеров проследим,  как  их можно объяснить,  используя нашу
технику.
     а) Одна дама рассказывает, что ребенком очень часто видела сон, будто у
Бога  на  голове  остроконечный  бумажный колпак.  Как вы  это  поймете,  не
прибегнув к помощи  видевшей сон? Ведь  это совершенно бессмысленно. Но  это
перестает быть бессмыслицей, когда дама сообщает, что ей ребенком  за столом
имели обыкновение надевать такой  колпак, потому что  она не могла отвыкнуть
от того,  чтобы  не коситься в  тарелки братьев  и сестер и  не смотреть, не
получил ли кто-нибудь  из них больше ее.  Таким образом,  колпак должен  был
действовать как  шоры. Кстати, историческое  сообщение было дано без  всякой
задержки.  Толкование  этого элемента, а с  ним и всего короткого сновидения
легко  осуществляется благодаря следующей мысли  видевшей  сон. "Так  как  я
слышала,  что Бог  всеведущ и  все видит, --  говорит  она, -- то сновидение
означает только, что я все  знаю и все вижу, как  Бог,  даже  если мне хотят
помешать". Этот пример, возможно, слишком прост.
     б) Одна скептически настроенная  пациентка видит длинный сон, в котором
известные лица рассказывают  ей о моей книге "Остроумие" (1905с) и очень  ее
хвалят.  Затем что-то упоминается о "Канале",  возможно,  о другой книге,  в
которой фигурирует канал, или еще что-то, связанное с каналом. она не знает.
это совершенно не ясно.
     Вы  склонны  будете  предположить, что  элемент  "канал"  не  поддается
толкованию,  потому  что  он  сам так неопределенен. Вы  правы  относительно
предполагаемого  затруднения, но  толкование  трудно  не  потому,  что  этот
элемент неясен, наоборот, он неясен по той же причине, по которой затруднено
толкование: видевшей  сон не  приходит по поводу  канала никаких мыслей;  я,
конечно, тоже ничего не могу сказать.
     Некоторое время спустя,  вернее, на следующий  день она говорит, что ей
пришло  в голову,  что,  может быть,  относится к  делу. А  именно  острота,
которую  она  слышала.  На  пароходе между Дувром и  Кале известный писатель
беседует  с  одним англичанином,  который в определенной связи  цитирует: Du
sublime au ridicule  il n'у a qu'un pas [От великого до смешного только один
[шаг].  Писатель  отвечает:  Qui,  le pas de  Calais [Да, Па-де-Кале];  [шаг
по-французски "па".  --  Прим.  пер.] -- этим он хочет  сказать, что Франция
великая страна, а Англия -- смешная.  Но  Pas  de Calais ведь канал,  именно
рукав канала, Canal la manche.  Не думаю ли я, что эта мысль имеет отношение
к сновидению?  Конечно,  говорю  я, она  действительно объясняет  загадочный
элемент  сновидения. Или вы сомневаетесь, что  эта шутка уже  до  сновидения
была  бессознательным  для  элемента  "канал",   и  предполагаете,  что  она
появилась позднее? Пришедшая ей в  голову  мысль свидетельствует о скепсисе,
который  скрывается у  нее  за  искусственным восхищением,  а  сопротивление
является общей причиной как задержки мысли,  так и того, что соответствующий
элемент сновидения  был  таким  неопределенным.  Вдумайтесь в  этом случае в
отношение  элемента сновидения к  его  бессознательному.  Он как  бы кусочек
бессознательного, как бы намек на него; изолировав его, мы бы его совершенно
не поняли.
     в) Один пациент  видит  длинный  сон:  вокруг стола  особой формы сидит
несколько членов его  семьи и  т. д.  По поводу стола ему приходит в  голову
мысль, что он видел такой стол при посещении определенной  семьи.  Затем его
мысль развивается: в этой семье были особые отношения между отцом и сыном, и
он тут  же добавляет,  что  такие же  отношения существуют между  ним  и его
отцом. Таким образом, стол взят в сновидение, чтобы показать эту параллель.
     Этот  пациент  был давно знаком  с требованиями толкования  сновидения.
Другой,  может быть,  был бы поражен, что такая  незначительная  деталь, как
форма стола,  является  объектом исследования. Мы считаем, что в  сновидении
нет   ничего  случайного  или  безразличного,  и  ждем  разгадки  именно  от
объяснения таких  незначительных, немотивированных деталей. Вы,  может быть,
еще удивитесь, что работа сновидения  выразила мысль  "у нас  все происходит
так,  как у  них"  именно выбором  стола. Но все  легко объяснится, если  вы
узнаете, что эта семья носит  фамилию Тишлер [Tisch -- стол. -- Прим. пер.].
Усаживая своих родных за этот стол, он как бы говорит, что они тоже Тишлеры.
Заметьте, впрочем, как в сообщениях о таких толкованиях сновидений  поневоле
становишься  нескромным.  Теперь и вы увидели  упомянутые  выше трудности  в
выборе  примеров.  Этот пример  я мог бы легко  заменить другим,  но  тогда,
вероятно, избежал бы этой нескромности за счет какой-то другой.
     Мне  кажется,  что теперь самое время ввести два  термина, которыми  мы
могли бы уже  давно пользоваться.  Мы хотим назвать то, что рассказывается в
сновидении,  явным   содержанием  сновидения  (manifester   Trauminhalt),  а
скрытое, к  которому мы приходим, следуя за  возникающими мыслями,  скрытыми
мыслями  сновидения (latente  Traumgedanken). Обратим внимание  на отношения
между явным  содержанием сновидения и скрытыми его мыслями в наших примерах.
Эти отношения могут быть весьма различными. В примерах а) и б) явный элемент
является  составной  частью  скрытых  мыслей, но  только  незначительной  их
частью. Из  всей большой  и  сложной  психической структуры  бессознательных
мыслей  в явное сновидение  проникает  лишь частица  как  их  фрагмент или в
других  случаях как намек на них, как  лозунг  или  сокращение в телеграфном
стиле. Толкование должно  восстановить  целое по этой  части или намеку, как
это  прекрасно удалось в примере б).  Один  из  видов искажения,  в  котором
заключается работа сновидения,  есть, таким  образом, замещение обрывком или
намеком.  В примере  в), кроме  того,  можно  предположить другое отношение,
более ясно выраженное в следующих примерах.
     г) Видевший  сон  извлекает (hervorzieht) (определенную, знакомую  ему)
даму из-под кровати. Он сам открывает смысл этого элемента сновидения первой
пришедшей   ему  в   голову  мыслью.  Это  означает:  он  отдает  этой  даме
предпочтение (Vorzug).
     д) Другому снится,  что его брат застрял в ящике. Первая мысль заменяет
слово  ящик   шкафом  (Schrank),  а  вторая   дает  этому  толкование:  брат
ограничивает себя (schrдnkt sich ein).
     е)  Видевший сон поднимается на гору,  откуда открывается необыкновенно
далекий вид.  Это звучит совершенно рационально,  и, может быть,  тут нечего
толковать, а следует только узнать, какие воспоминания затронуты сновидением
и  чем  оно мотивировано.  Но  вы  ошибаетесь  --  оказывается,  именно  это
сновидение нуждается в толковании, как никакое другое спутанное.
     Видевшему  сон вовсе не  приходят  в голову собственные  восхождения на
горы, а он вспоминает, что один его знакомый издает "Обозрение" (Rundschau),
в котором  обсуждаются наши  отношения  к дальним  странам.  Таким  образом,
скрытая  мысль сновидения  здесь:  отождествление  видевшего сон с издателем
"Обозрения".
     Здесь  вы видите новый тип отношения  между явным и скрытым  элементами
сновидения.  Первый является  не столько искажением последнего, сколько  его
изображением, наглядным, конкретным выражением в образе, которое имеет своим
источником созвучие
     слов. Однако благодаря этому получается опять искажение,  потому что мы
давно забыли, из какого конкретного образа выходит слово, и не узнаем  его в
замещении  образом. Если вы подумаете  о  том, что явное  сновидение состоит
преимущественно  из зрительных  образов, реже из мыслей и  слов,  то  можете
догадаться,   что   этому  виду  отношения  принадлежит  особое  значение  в
образовании сновидения. Вы видите  также,  что  этим  путем можно  создать в
явном  сновидении  для  целого  ряда  абстрактных мыслей  замещающие образы,
которые служат намерению  скрыть их. Это  та же техника ребуса. Откуда такие
изображения приобретают остроумный характер, это особый вопрос,  которого мы
здесь можем не касаться.
     О четвертом виде отношения между явным и  скрытым элементами сновидения
я умолчу, пока наша техника не откроет нам  его особенность. Но и тогда я не
дал бы полного перечисления этих отношений, для наших же целей  достаточно и
этого.
     Есть  у вас  теперь мужество решиться на толкование  целого сновидения?
Сделаем попытку и посмотрим, достаточно ли  мы подготовлены для решения этой
задачи. Разумеется,  я выберу не самое непонятное  сновидение, а остановлюсь
на таком, которое хорошо отражает его свойства.
     Итак, молодая, но уже давно вышедшая замуж дама видит сон: она сидит  с
мужем в театре,  одна половина партера совершенно пуста. Ее муж рассказывает
ей, что Элиза  Л. и ее  жених тоже  хотели  пойти, но смогли  достать только
плохие  места, три за 1 фл. 50 кр.,* а ведь такие места  они не могли взять.
Она считает, что это не беда.
     Первое,  что  сообщает  нам  видевшая  сон, --  это  то,  что  повод  к
сновидению указан в явном сновидении.
     ----------------------------------------
     * 1 флорин 50 крейцеров. -- Прим. ред. перевода.
     Муж действительно рассказал ей, что Элиза Л., знакомая, примерно тех же
лет,  обручилась. Сновидение  является  реакцией  на это сообщение.  Мы  уже
знаем,  что подобный повод в  переживаниях  дня накануне сновидения нетрудно
доказать во многих  сновидениях, и  видевшие сон  часто без затруднений дают
такие  указания. Такие  же сведения  видевшая сон  дает  и  по поводу других
элементов явного  сновидения. Откуда взялась деталь, что половина партера не
занята? Это намек  на  реальное  событие прошлой недели. Она решила пойти на
известное театральное представление и заблаговременно  купила билеты, но так
рано,  что  должна  была  доплатить  за это, когда  же они пришли  в  театр,
оказалось,  что ее заботы были  напрасны,  потому что одна половина  партера
была  почти  пуста. Она бы  не опоздала, если бы купила  билеты  даже в день
представления. Ее муж не преминул подразнить ее за эту поспешность. Откуда 1
фл. 50 кр.? Это  относится  к совсем  другому и  не  имеет  ничего  общего с
предыдущим,  но  и  тут  есть намек на известие последнего дня. Ее  невестка
получила  от  своего  мужа в  подарок 150 фл., и  эта  дура не нашла  ничего
лучшего, как побежать к ювелиру  и  истратить деньги на украшения.  А откуда
три?  Об  этом  она ничего не знает,  если только не считать  той мысли, что
невеста Элиза Л. всего лишь на три месяца моложе ее, а  она почти десять лет
замужем.  А что  это  за  нелепость брать три билета, когда  идешь  в  театр
вдвоем? На это она ничего  не  отвечает и вообще  отказывается от дальнейших
объяснений.
     Но эти пришедшие ей в голову мысли и так дали нам достаточно материала,
чтобы можно было узнать скрытые мысли  сновидения. Обращает на себя внимание
то,  что в ее сообщениях к  сновидению  в  нескольких местах  подчеркиваются
разные сроки, благодаря чему между  отдельными частями устанавливается нечто
общее: она  слишком  рано купила  билеты  в театр, поспешила, так что должна
была  переплатить;  невестка подобным  же  образом  поспешила  снести деньги
ювелиру, чтобы купить украшения, как  будто она могла это упустить. Если эти
так   подчеркнутые  "слишком   рано",   "поспешно"   сопоставить  с  поводом
сновидения,  известием, что приятельница, которая  моложе  ее  всего  на три
месяца, теперь все-таки нашла себе хорошего мужа, и с критикой, выразившейся
в  осуждении невестки: нелепо  так торопиться,  то само  собой напрашивается
следующий  ход  скрытых мыслей  сновидения, искаженным  заместителем которых
является явное  сновидение:  "Нелепо было  с моей  стороны так торопиться  с
замужеством. На  примере  Элизы я  вижу, что и позже могла  бы  найти мужа".
(Поспешность  изображена  в ее  поведении при покупке билетов и в  поведении
невестки при покупке украшений. Замужество замещено посещением  театра.) Это
--  главная  мысль;  может  быть,  мы могли  бы  продолжать,  но  с  меньшей
уверенностью, потому что в  этом месте анализу  незачем было бы отказываться
от заявлений видевшей сон: "За эти деньги  я могла  бы приобрести  в 100 раз
лучшее!" (150 фл. в 100  раз больше 1 фл. 50  кр.). Если бы  мы могли деньги
заменить приданым,  то это означало бы, что  мужа покупают за приданое;  муж
заменен украшениями и плохими билетами. Еще лучше  было бы,  если бы элемент
"три билета" имел какое-либо отношение к мужу. Но наше понимание не идет так
далеко.  Мы только угадали, что сновидение выражает пренебрежение  к  мужу и
сожаление о слишком раннем замужестве.
     По моему  мнению,  результат этого  первого  толкования  сновидения нас
больше поражает и смущает, чем удовлетворяет.  Слишком уж много на нас сразу
свалилось, больше,  с чем мы в состоянии справиться. Мы уже замечаем, что не
сможем разобраться в том,
     что может  быть поучительного в этом толковании сновидения. Поспешим же
извлечь то, что мы узнали несомненно нового.
     Во-первых, замечательно, что в  скрытых мыслях главный акцент падает на
элемент  поспешности; в  явном сновидении именно  об  этом  ничего  нет. Без
анализа  мы бы не могли предположить, что этот момент играет какую-то  роль.
Значит  возможно, что  как  раз  самое  главное  то,  что  является  центром
бессознательных  мыслей,  в  явном  сновидении отсутствует. Благодаря  этому
совершенно меняется впечатление от всего сновидения. Во-вторых, в сновидении
имеется абсурдное сопоставление три  за 1 фл. 50 кр., в мыслях сновидения мы
угадываем фразу: нелепо было (так рано  выходить замуж). Можно ли  отрицать,
что эта  мысль  "нелепо было" выражена  в явном сновидении  именно абсурдным
элементом? В-третьих,  сравнение показывает, что  отношение  между явными  и
скрытыми  элементами не просто, оно состоит не в том, что один явный элемент
всегда  замещает  один скрытый. Это  скорее групповое отношение между обоими
лагерями,  внутри которого один  явный  элемент  представляется  несколькими
скрытыми или один скрытый может замещаться несколькими явными.
     Что касается смысла сновидения и  отношения  к нему видевшей сон, то об
этом можно было  бы тоже  сказать много удивительного. Правда, она  признает
толкование, но поражается ему. Она  не знала, что пренебрежительно относится
к своему мужу, она также не знает, почему она к нему  так относится. Итак, в
этом  еще много непонятного. Я действительно думаю, что  мы  еще не готовы к
толкованию сновидений и нам надо сначала еще поучиться и подготовиться.



ВОСЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

     ДЕТСКИЕ СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа!  У  нас возникло впечатление, что  мы слишком
ушли вперед.  Вернемся  немного назад. Прежде чем  мы  предприняли последнюю
попытку  преодолеть с помощью нашей техники трудности искажения  сновидения,
мы  поняли, что  лучше было бы  ее обойти, взяв  такие сновидения,  если они
имеются,  в которых  искажение отсутствует или оно очень незначительно.  При
этом  мы  опять отойдем  от истории  развития  наших  знаний,  потому  что в
действительности на  существование таких  свободных от искажения  сновидений
обратили  внимание   только  после   последовательного   применения  техники
толкования и проведения анализа искаженных сновидений.
     Сновидения,  которые нам нужны,  встречаются у детей. Они кратки, ясны,
не бессвязны, не  двусмысленны, их легко понять,  и все-таки это сновидения.
Но не думайте, что  все сновидения детей такого  рода. И в  детском возрасте
очень   рано   наступает    искажение   сновидений;   записаны    сновидения
пяти-восьмилетних детей, которые имеют все признаки  более поздних. Но  если
вы  ограничитесь возрастом  с  начала  известной  душевной  деятельности  до
четвертого или
     пятого  года,  то встретитесь  с рядом  сновидений,  которые  имеют так
называемый  инфантильный характер, а затем отдельные сновидения такого  рода
можно найти и в более поздние детские годы. Даже у взрослых при определенных
условиях бывают сновидения, похожие на типично инфантильные.
     Используя эти детские сновидения, мы с легкостью и уверенностью сделаем
выводы о  сущности сновидения, которые, хотим надеяться, будут существенными
и общими [для всех сновидений].1
     1.  Для понимания  этих сновидений не  требуется анализ и использование
нашей  техники.  Не  надо  и  расспрашивать  ребенка,  рассказывающего  свое
сновидение. Достаточно  немного  дополнить  сновидение  сведениями  из жизни
ребенка.   Всегда   имеется   какое-нибудь   переживание  предыдущего   дня,
объясняющее нам сновидение. Сновидение  является  реакцией душевной жизни во
сне на это впечатление дня.
     Мы хотим предложить вам несколько примеров, чтобы сделать еще некоторые
выводы.
     а)  22-месячный  мальчик как поздравитель  должен  преподнести  корзину
вишен. Он делает  это с явной неохотой, хотя ему обещают, что он сам получит
несколько вишен. Утром он рассказывает свой сон: Ге(р)ман съел все вишни.
     ----------------------------------------
     1  Обращение Фрейда к детским сновидениям  было  обусловлено его  общей
(заимствованной  из  эволюционной   концепции)  установкой  о   том,  что  в
простейших   психических  формах,  не   осложненных  последующим   развитием
личности, общие закономерности  динамики неосознаваемых  мотивов выступают в
более резком типичном выражении.
     Факты   иллюзорной  реализации  потребностей   в   образах   сновидений
использовались  Фрейдом  для подкрепления своей общей  теории, строящейся на
противоположении  влечений  личности  условиям  ее  существования в реальном
мире.
     б) Девочка 3 1/4  лет  впервые катается на  лодке  по озеру. Когда надо
было выходить из лодки, она  не хотела этого  сделать и горько расплакалась.
Ей показалось, что время прогулки  прошло слишком быстро. На  следующее утро
она сказала:  Сегодня ночью я каталась по озеру. Мы могли  бы прибавить, что
эта прогулка длилась дольше.
     в) 5 1/4-летнего мальчика  взяли с собой  на  прогулку в Эшернталь близ
Галлштатта. Он слышал, что Галлштатт расположен у подножия Дахштейна. К этой
горе он проявлял  большой  интерес. Из  своего дома  в Аусзее он  мог хорошо
видеть  Дахштейн,  а  в  подзорную  трубу  можно  было  разглядеть  на   нем
Симонигютте.  Ребенок   не  раз  пытался  увидеть   ее  в  подзорную  трубу,
неизвестно,  с каким  успехом.  Прогулка началась  в  настроении  радостного
ожидания. Как  только появлялась какая-нибудь новая гора, мальчик спрашивал:
это  Дахштейн?  Чем  чаще   он  получал  отрицательный  ответ,  тем   больше
расстраивался, потом  совсем замолчал и  не  захотел даже немного  пройти  к
водопаду. Думали, что он устал,  но на следующее утро он радостно рассказал:
сегодня  ночью я видел во  сне, что мы были на Симонигютте. Он  участвовал в
прогулке, ожидая этого момента. О  подробностях  он только  сказал,  что уже
слышал раньше: поднимаются шесть часов вверх по ступенькам.
     Этих трех сновидений достаточно, чтобы получить нужные нам сведения.
     2. Мы видим, что эти детские сновидения не бессмысленны; это  понятные,
полноценные   душевные  акты.  Вспомните,  что  я  говорил  вам   по  поводу
медицинского суждения о сновидении: это то, что получается, когда не знающий
музыки беспорядочно перебирает клавиши  пианино. Вы не  можете  не заметить,
как резко  эти  детские  сновидения  противоречат  такому  пониманию.  Но не
слишком ли странно,  что ребенок  в состоянии во  сне переживать полноценные
душевные акты, тогда как взрослый довольствуется в том же случае судорожными
реакциями. У  нас  есть  также все основания  предполагать, что  сон ребенка
лучше и глубже.
     3.  Эти  сновидения  лишены  искажения,  поэтому  они  не  нуждаются  в
толковании. Явное и скрытое сновидение совпадают. Итак, искажение сновидения
не  есть  проявление  его сущности. Смею предположить,  что у  вас при  этом
камень  свалился  с  души.  Но  частицу  искажения  сновидения, определенное
различие между явным содержанием сновидения и его  скрытыми мыслями мы после
некоторого размышления признаем и за этими сновидениями.
     4.  Детское сновидение является  реакцией на  переживание дня,  которое
оставило  сожаление, тоску, неисполненное  желание. Сновидение дает  прямое,
неприкрытое  исполнение этого желания.  Вспомните теперь наши  рассуждения о
роли  физических  раздражений, внешних и внутренних, как  нарушителей сна  и
побудителей  сновидений.  Мы узнали совершенно  достоверные факты  по  этому
поводу, но таким  образом могли объяснить лишь небольшое число сновидений. В
этих  детских  сновидениях  ничто   не  свидетельствует  о   действии  таких
соматических  раздражений;  в этом мы не можем ошибиться, так как сновидения
совершенно понятны и  в них трудно  чего-нибудь  не  заметить. Однако это не
заставляет нас  отрицать происхождение сновидений от раздражений. Мы  только
можем  спросить,  почему мы с  самого начала забыли,  что, кроме физических,
есть  еще  и  душевные раздражения, нарушающие  сон? Мы ведь знаем, что  эти
волнения  больше  всего вызывают  нарушение  сна у взрослого человека, мешая
установить душевное состояние засыпания,  падения интереса к миру.  Человеку
не
     хочется прерывать  жизнь,  он  продолжает  работу  над  занимающими его
вещами  и поэтому  не спит.  Для ребенка таким  мешающим  спать раздражением
является неисполненное желание, на которое он реагирует сновидением.
     5. Отсюда мы кратчайшим путем приходим к объяснению функции сновидения.
Сновидение,  будучи  реакцией  на  психическое  раздражение,   должно   быть
равнозначно  освобождению от этого раздражения,  так что оно устраняется,  а
сон  может продолжаться.  Как  динамически  осуществляется это  освобождение
благодаря сновидению,  мы еще  не знаем,  но  уже  замечаем,  что сновидение
является не нарушителем  сна, как это  ему приписывается, а  оберегает  его,
устраняет нарушения сна. Правда, нам кажется, что мы лучше спали бы, если бы
не было сновидения, но мы не правы; в действительности без помощи сновидения
мы  вообще бы  не спали. Ему мы  обязаны, что проспали хотя бы и так. Оно не
могло немного не помешать  нам, подобно  ночному сторожу,  который не  может
совсем  не  шуметь, прогоняя  нарушителей покоя, которые хотят разбудить нас
шумом.
     6.  Главной  характерной   чертой  сновидения   является  то,  что  оно
побуждается  желанием,  исполнение   этого  желания  становится  содержанием
сновидения. Другой такой же постоянной чертой является то, что сновидение не
просто  выражает  мысль,  а представляет собой  галлюцинаторное  переживание
исполнения  желания.  Я  желала  бы.  кататься  по  озеру,  гласит  желание,
вызывающее сновидение, содержание  сновидения: я катаюсь по  озеру. Различие
между скрытым  и  явным  сновидением,  искажение  скрытой  мысли  сновидения
остается и в этих простых детских сновидениях,  и это -- превращение мысли в
переживание.  При толковании сновидения надо прежде всего  обнаружить именно
это  частичное изменение. Если бы эта характерная черта оказалась общей всем
сновидениям, то приведенный выше фрагмент сновидения: я  вижу своего брата в
ящике -- надо было бы понимать не как  "мой  брат ограничивается",  а как "я
хотел  бы, чтобы  мой  брат  ограничился,  мой  брат  должен  ограничиться".
Очевидно,  что  из двух приведенных  характерных черт  сновидения  у  второй
больше  шансов  быть  признанной  без  возражений,   чем  у  первой.  Только
многочисленные  исследования  могут установить, что возбудителем  сновидения
должно быть  всегда желание, а не опасение, намерение  или упрек,  но другая
характерная черта, которая  заключается в  том,  что  сновидение  не  просто
передает это раздражение, а прекращает, устраняет, уничтожает его при помощи
особого рода переживания, остается непоколебимой.
     7. Исходя из этих характерных черт сновидения, мы можем опять вернуться
к  сравнению  сновидения  с  ошибочным действием.  В последнем мы  различали
нарушающую и нарушенную тенденцию,  а  ошибочное действие было  компромиссом
между обеими.  Та  же  самая схема  подходит и  для  сновидения.  Нарушенной
тенденцией в  ней может быть желание спать. Нарушающую тенденцию мы заменяем
психическим  раздражением, то  есть  желанием,  которое  стремится  к своему
исполнению, так как до сих  пор  мы не видели  никакого другого психического
раздражения,  нарушающего  сон.  И  здесь  сновидение  является  результатом
компромисса.  Спишь,  но  переживаешь   устранение  желания;  удовлетворяешь
желание и продолжаешь  спать. И то и  другое отчасти осуществляется, отчасти
нет.
     8. Вспомните, как мы пытались однажды найти путь к пониманию сновидений
исходя из очень понятных образований фантазии, так называемых "снов  наяву".
Эти сны  наяву  действительно являются  исполнением  желаний, честолюбивых и
эротических, которые  нам хорошо  известны,  но  они мысленные, и хотя  живо
представляются, но никогда не переживаются галлюцинаторно. Таким образом, из
двух  характерных черт  сновидения  здесь  остается менее достоверная,  в то
время   как   вторая,  зависящая  от  состояния  сна   и  не  реализуемая  в
бодрствовании, совершенно  отпадает.  И в языке есть также намек  на то, что
исполнение желания  является основной характерной  чертой  сновидения. Между
прочим,   если  переживание  в   сновидении  является  только   превращенным
представлением, т.  е.  "ночным сном наяву", возможным  благодаря  состоянию
сна,  то мы уже понимаем, что процесс образования сновидения может устранить
ночное  раздражение  и принести  удовлетворение,  потому  что  и  сны  наяву
являются  деятельностью, связанной  с  удовлетворением, и  ведь только из-за
этого им и отдаются.
     Не только это,  но и другие общеупотребительные выражения имеют  тот же
смысл.  Известные  поговорки  утверждают:  свинье  снится  желудь,  гусю  --
кукуруза;  или  спрашивают: что видит во сне курица?  Просо. Поговорка идет,
следовательно, дальше,  чем мы, -- от ребенка к  животному  -- и утверждает,
что  содержание сна является  удовлетворением потребности. Многие выражения,
по-видимому,  подтверждают это, например: "прекрасно, как во  сне", "этого и
во  сне  не  увидишь",  "я  бы не мог  себе  это представить  даже  в  самом
необычайном сне". Употребление  в языке таких выражений, очевидно, говорит в
нашу пользу. Правда, есть страшные сновидения  и сновидения с неприятным или
безразличным  содержанием, но их словоупотребление и не коснулось. Хотя мы и
говорим о  "дурных" снах, но для  нашего языка сновидение все равно остается
только  исполнением желания.  Нет ни одной поговорки, которая бы утверждала,
что свинья или гусь видели во сне, как их закалывают.
     Конечно,   немыслимо,   чтобы   столь  характерная   черта  сновидения,
выражающаяся в исполнении желания, не была бы замечена авторами, писавшими о
сновидениях. Это  происходило очень часто, но ни  одному  из них не пришло в
голову признать ее общей характерной чертой и считать  это ключевым моментом
в объяснении сновидений. Мы можем себе хорошо  представить, что их  могло от
этого удерживать, и еще коснемся этого вопроса.
     Но посмотрите,  сколько сведений мы получили из  высоко оцененных  нами
детских сновидений и почти без труда. Функция сновидения как стража сна, его
возникновение  из двух  конкурирующих  тенденций,  из  которых одна остается
постоянной  --  желание сна,  а  другая стремится  удовлетворить психическое
раздражение; доказательство, что сновидение является осмысленным психическим
актом; обе его  характерные  черты:  исполнение  желания  и  галлюцинаторное
переживание. И при этом мы почти забыли, что занимаемся психоанализом. Кроме
связи с ошибочными действиями  в нашей работе не было ничего специфического.
Любой психолог, ничего  не знающий об исходных предположениях  психоанализа,
мог бы дать  это объяснение  детских сновидений. Почему  же  никто  этого не
сделал?
     Если бы все сновидения были такими же, как детские, то проблема была бы
решена, наша задача выполнена,  и не нужно  было бы  расспрашивать видевшего
сон, привлекать бессознательное  и пользоваться свободной ассоциацией.  Но в
этом-то, очевидно, и состоит наша дальнейшая задача. Наш опыт уже не раз
     показывал,   что   характерные   черты,   которые   считаются   общими,
подтверждаются затем только для определенного вида и числа сновидений. Речь,
следовательно,  идет  о  том, остаются ли в  силе открытые благодаря детским
сновидениям  общие  характерные  черты,  годятся  ли  они  для  тех  неясных
сновидений,  явное содержание которых  не обнаруживает отношения к какому-то
оставшемуся  желанию. Мы придерживаемся  мнения, что  эти  другие сновидения
претерпели глубокое  искажение и поэтому о них нельзя судить сразу. Мы также
предполагаем, что для их объяснения  необходима  психоаналитическая техника,
которая не была нам нужна для понимания детских сновидений.
     Имеется,  впрочем, еще один  класс неискаженных сновидений, в  которых,
как и в детских, легко узнать исполнение желания. Это те, которые вызываются
в течение  всей  жизни  императивными  потребностями тела:  голодом, жаждой,
сексуальной потребностью, т. е.  являются исполнением желаний как реакции на
внутренние  соматические раздражения. Так, я записал сновидение  19-месячной
девочки,  которое  состояло из  меню  с  прибавлением  ее  имени  (Анна  Ф.,
земляника, малина,  яичница,  каша).  Сновидение  явилось реакцией  на  день
голодовки   из-за   расстройства  пищеварения,  вызванного   как  раз  двумя
упомянутыми ягодами.  В  то же  время  и бабушка, возраст которой  вместе  с
возрастом внучки  составил  семьдесят  лет,  вследствие  беспокойства  из-за
блуждающей почки должна была целый день голодать, и в ту же ночь ей снилось,
что ее пригласили в гости  и угощают самыми  лучшими лакомствами. Наблюдения
за заключенными, которых заставляют голодать, и за лицами, терпящими лишения
в путешествиях и экспедициях, свидетельствуют о том, что в этих условиях они
постоянно видят во сне удовлетворение этих потребностей. Так, Отто
     Норденшельд в своей книге Антарктика (1904) сообщает о зимовавшей с ним
команде (т. 1, с. 366 и cл.): "О направленности  наших сокровеннейших мыслей
очень ясно  говорили  наши сновидения, которые  никогда прежде не были столь
ярки  и  многочисленны.  Даже  те  наши  товарищи,   которые  видели  сны  в
исключительных  случаях,  теперь  по  утрам,  когда  мы обменивались  своими
переживаниями  из  этого  фантастического  мира,  могли рассказывать длинные
истории.  Во всех них речь шла  о том внешнем  мире, который  был теперь так
далек от нас, но часто они имели отношение и к нашим тогдашним условиям. Еда
и питье  были центром, вокруг которого чаще всего вращались наши сновидения.
Один из нас, который особенно часто наслаждался грандиозными ночными пирами,
был  от души  рад,  если утром мог сообщить, "что съел обед из  трех  блюд";
другой  видел  во сне  табак, целые горы табаку; третьи -- корабль, на  всех
парусах приближающийся  из открытого моря. Заслуживает  упоминания  еще одно
сновидение: является  почтальон  с  почтой  и  длинно  объясняет,  почему ее
пришлось так  долго  ждать, он неправильно  ее сдал и  ему с большим  трудом
удалось получить  ее обратно. Конечно, во время сна  нас занимали еще  более
невозможные  вещи, но почти  во  всех сновидениях, которые видел я сам или о
которых слышал, поражает бедность фантазии. Если бы все эти  сновидения были
записаны, это,  несомненно, представило бы большой психологический  интерес.
Но легко понять, каким желанным был для нас сон,  потому что он мог дать нам
все,  чего  каждый больше всего желал". Цитирую еще по Дю Прелю (1885, 231):
"Мунго Парк, погибавший от жажды во время путешествия по Африке, беспрерывно
видел во сне  многоводные долины и луга своей  родины. Так и мучимый голодом
Тренк видел себя во сне в Sternschanze в Магдебурге, окруженным
     роскошными обедами, а Георг Бакк, участник первой экспедиции Франклина,
когда вследствие невыносимых лишений был близок к голодной смерти, постоянно
видел во сне обильные обеды".
     Тому,  кто за  ужином  ест острую  пищу, вызывающую  жажду, легко может
присниться,  что  он  пьет.  Разумеется,  невозможно  удовлетворить  сильную
потребность  в  еде  или питье  при помощи сновидения;  от  таких сновидений
просыпаешься  с  чувством жажды и напиваешься воды по-настоящему. Достижение
сновидения  в этом случае практически  незначительно, но  не менее очевидно,
что оно возникло с целью не допустить раздражение, заставляющее проснуться и
действовать.  При  незначительной  силе  этих  потребностей сны,  приносящие
удовлетворение, часто вполне помогают.
     Точно так же сновидение дает удовлетворение сексуальных раздражений, но
оно  имеет  особенности,  о  которых  стоит  упомянуть.  Вследствие  особого
свойства сексуального  влечения в меньшей степени  зависеть от  объекта, чем
при голоде и  жажде, удовлетворение в сновидении  с  поллюциями  может  быть
реальным, а из-за определенных трудностей в отношениях  с объектом, о чем мы
скажем  позже,  очень часто  реальное  удовлетворение связано с неясным  или
искаженным  содержанием сновидения. Эта  особенность сновидения с поллюциями
делает  их, как  заметил О.  Ранк (1912а), удобными объектами  для  изучения
искажения  сновидения.   Впрочем,  все   сновидения  взрослых,  связанные  с
удовлетворением  потребности, кроме  удовлетворения содержат многое  другое,
что происходит  из  чисто психических  источников  раздражения и для  своего
понимания нуждается в толковании.
     Впрочем,  мы  не  хотим утверждать,  что  образуемые  по  типу  детских
сновидения взрослых с исполнением желания являются только реакциями на так
     называемые  императивные потребности.  Нам известны  также  короткие  и
ясные сновидения  такого типа  под  воздействием  определенных  доминирующих
ситуаций, источниками которых являются, несомненно, психические раздражения.
Таковы,   например,  сновидения,   [выражающие]  нетерпение,   когда  кто-то
готовится к путешествию, важной для  него выставке,  докладу, визиту и видит
заранее во сне исполнение ожидаемого, т. е. ночью  еще до настоящего события
достигает цели, видит себя в театре,  беседует в гостях. Или  так называемые
"удобные" сновидения,  когда кто-то, желая продлить сон, видит, что  он  уже
встал, умывается  или находится  в  школе, в то время как в действительности
продолжает   спать,   т.  е.  предпочитает  вставать   во  сне,   а   не   в
действительности. Желание спать, по  нашему  мнению,  постоянно  принимающее
участие в образовании  сновидения,  явно проявляется в  этих сновидениях как
существенный  фактор  образования  сновидения. Потребность  во  сне с полным
правом занимает место в ряду других физических потребностей.
     На примере репродукции картины  Швинда  из  Шакк-галереи  в  Мюнхене  я
покажу  вам,  как  правильно  понял  художник  возникновение  сновидения  по
доминирующей ситуации. Это  "Сновидение узника",  содержание которого не что
иное,   как   его  освобождение.  Примечательно,  что  освобождение   должно
осуществиться   через  окно,  потому  что  через  окно  проникает   световое
раздражение, от  которого  узник просыпается. Стоящие  друг за другом  гномы
представляют  его собственные последовательные положения при попытке вылезти
вверх  к окну и, если  я  не  ошибаюсь и не  приписываю  намерению художника
слишком многого, стоящий выше всех гном, который перепиливает решетку, т. е.
делает то, что хотел бы сделать сам узник, имеет его черты лица.
     Во всех других сновидениях, кроме детских  и указанных, инфантильных по
своему типу,  как  сказано, искажение воздвигает на нашем пути  преграды. Мы
пока  еще  не можем сказать, являются ли и  они  исполнением желания, как мы
предполагаем;  из их  явного  содержания  мы  не знаем,  какому психическому
раздражению они  обязаны  своим происхождением, и мы не  можем доказать, что
они также стремятся устранить  это раздражение.  Они, вероятно,  должны быть
истолкованы, т. е. переведены, их искажение надо устранить, явное содержание
заменить  скрытым,  прежде  чем сделать вывод,  что открытое  нами в детских
сновидениях подтверждается для всех сновидений.



ДЕВЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ЦЕНЗУРА СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и  господа! Мы познакомились с возникновением, сущностью
и   функцией  сновидения,  изучая  сновидения  детей.   Сновидения  являются
устранением нарушающих  сон (психических) раздражений путем галлюцинаторного
удовлетворения. Правда, из сновидений взрослых мы  смогли  объяснить  только
одну группу, которую мы назвали сновидениями инфантильного типа. Как обстоит
дело  с другими сновидениями, мы пока не  знаем, мы также и не  понимаем их.
Пока мы получили результат, значение которого не хотим недооценивать. Всякий
раз,  когда сновидение нам абсолютно понятно,  оно  является галлюцинаторным
исполнением   желания.   Такое  совпадение  не   может  быть   случайным   и
незначительным.
     Исходя из  некоторых соображений  и  по аналогии с пониманием ошибочных
действий  мы  предполагаем, что сновидение другого  рода является искаженным
заместителем  для неизвестного содержания  и  только им  должно объясняться.
Исследование,  понимание   этого  искажения  сновидения   и  является  нашей
ближайшей задачей.
     Искажение  сновидения  -- это то,  что нам  кажется  в  нем  странным и
непонятным. Мы хотим многое узнать о нем: во-первых, откуда оно берется, его
динамизм, во-вторых, что оно делает и, наконец, как оно это делает. Мы можем
также сказать, что искажение сновидения -- это продукт работы сновидения. Мы
хотим описать работу сновидения и указать на действующие при этом силы.
     А теперь выслушайте пример сновидения. Его записала дама нашего круга,*
по ее словам, оно принадлежит одной почтенной высокообразованной престарелой
даме. Анализ  этого сновидения не был  произведен. Наша референтка замечает,
что для психоаналитика  оно не нуждается в толковании. Сама видевшая сон его
не толковала, но  она высказала о нем свое суждение, как будто она сумела бы
его  истолковать.  Вот  как  она высказалась  о нем: и такая  отвратительная
глупость снится женщине 50 лет, которая день и ночь не имеет других  мыслей,
кроме заботы о своем ребенке.
     А вот и сновидение о "любовной службе". "Она отправляется в гарнизонный
госпиталь No 1 и говорит часовому у ворот, что ей нужно поговорить с главным
врачом  (она называет  незнакомое ей имя), так как  она хочет  поступить  на
службу  в  госпиталь. При  этом  она  так подчеркивает  слово  "служба", что
унтер-офицер тотчас догадывается, что речь идет о "любовной службе". Так как
она  старая  женщина, то он  пропускает ее  после некоторого  колебания.  Но
вместо того  чтобы  пройти к  главному врачу, она попадает в большую  темную
комнату, где вокруг длинного  стола сидит и стоит много  офицеров и  военных
врачей.  Она обращается со  своим  предложением  к какому-то штабному врачу,
который понимает ее с нескольких слов. Дословно ее речь во сне следующая: "Я
и многие  другие женщины и молодые  девушки Вены готовы  солдатам, рядовым и
офице-
     ----------------------------------------
     * Госпожа д-р фон Гуг-Гелльмут (1915).
     рам без различия." Здесь  в сновидений следует  какое-то бормотание. Но
то, что ее правильно поняли, видно по  отчасти смущенному, отчасти  лукавому
выражению лиц офицеров. Дама продолжает: "Я знаю, что наше решение несколько
странно,  но оно для нас чрезвычайно  серьезно.  Солдата на поле боя тоже не
спрашивают,   хочет  он  умирать  или  нет".  Следует  минутное  мучительное
молчание.  Штабной  врач  обнимает  ее  за  талию  и  говорит:   "Милостивая
государыня,  представьте  себе,  что   дело  действительно  дошло  бы  до  .
(бормотание)".  Она  освобождается  от  его  объятии  с  мыслью:  "Все   они
одинаковы"  --  и возражает: "Господи,  я старая  женщина и,  может быть, не
окажусь в таком положении. Впрочем, одно условие должно быть соблюдено: учет
возраста; чтобы немолодая дама совсем молодому парню. (бормотание); это было
бы ужасно". Штабной врач:  "Я прекрасно понимаю". Некоторые офицеры, и среди
них  тот, кто сделал  ей  в  молодости  предложение, громко  смеются, и дама
желает,  чтобы ее проводили к  знакомому  главному врачу  для окончательного
выяснения. При  этом,  к великому смущению, ей приходит в голову, что она не
знает его  имени.  Штабной врач тем  временем  очень  вежливо предлагает  ей
подняться на верхний этаж по узкой железной винтовой лестнице, которая ведет
прямо из  комнаты на верхние  этажи. Поднимаясь, она слышит, как один офицер
говорит: "Это колоссальное  решение, безразлично, молодая  или старая; нужно
отдать должное". С чувством, что просто выполняет свой долг, она поднимается
по бесконечной лестнице".
     Это сновидение повторяется на протяжении нескольких недель еще два раза
с  совершенно  незначительными и довольно  бессмысленными  изменениями,  как
замечает дама.
     В своем течении  сновидение соответствует дневной фантазии: в нем  мало
перерывов, некоторые  частности в его содержании могли  бы  быть  разъяснены
расспросами,  чего,  как  вы  знаете,  не  было. Но  самое  замечательное  и
интересное для нас то, что в сновидении  есть несколько пропусков, пропусков
не в воспоминании, а в  содержании. В трех местах содержание  как бы стерто;
речи, в  которых  имеются пропуски,  прерываются бормотанием. Так как  мы не
проводили  анализа,  то, строго говоря,  не имеем права  что-либо говорить о
смысле сновидения. Правда,  в  нем  есть  намеки, из  которых можно  кое-что
заключить,  например,   выражение  "любовная   служба",   но   части   речи,
непосредственно предшествующие бормотанию,  требуют прежде всего дополнений,
которые могут иметь один смысл. Если мы их используем, то получится фантазия
такого  содержания,  что видевшая сон готова, исполняя  патриотический долг,
предоставить  себя  для  удовлетворения  любовных потребностей  военных, как
офицеров,  так и рядовых. Это,  безусловно,  совершенно неприлично,  образец
дерзкой либидозной  фантазии, но в  сновидении этого вовсе нет. Как раз там,
где  ход  мыслей привел бы к  этому  признанию, в явном  сновидении  неясное
бормотание, что-то утрачено или подавлено.
     Вы согласитесь, надеюсь,  что  именно неприличие этих мест было мотивом
для их подавления. Где, однако, найти аналогию этому случаю? В  наши дни вам
не придется ее долго искать. Возьмите какую-нибудь политическую газету, и вы
найдете, что  в нескольких  местах текст изъят, на его  месте светится белая
бумага. Вы знаете, что это дело газетной цензуры. На этих пустых местах было
что-то, что не понравилось высоким цензурным властям и поэтому было удалено.
Вы думаете, как жаль, это  было, может быть, самое интересное, "самое лучшее
место".
     В других случаях  цензура  оказывает свое действие не на готовый текст.
Автор  предвидел,  какие  высказывания  могут вызвать  возражения цензуры, и
предусмотрительно смягчил их, слегка изменил или удовольствовался намеками и
неполным изложением того, что хотел сказать. Тогда в газете нет пустых мест,
а по  некоторым намекам и  неясностям выражения  вы  можете  догадаться, что
требования цензуры уже заранее приняты во внимание.
     Будем придерживаться этого сравнения.  Мы утверждаем, что  пропущенные,
скрытые за бормотанием слова сновидения принесены в жертву цензуре. Мы прямо
говорим о цензуре сновидения, которой следует  приписать известное участие в
искажении сновидения. Везде, где  в явном сновидении  есть пропуски,  в  них
виновата цензура сновидения.  Нам следовало бы пойти еще  дальше и  считать,
что действие  цензуры  сказывается  каждый  раз там,  где элемент сновидения
вспоминается особенно  слабо,  неопределенно  и с сомнением  по  сравнению с
другими,  более   ясными  элементами.  Но  цензура  редко   проявляется  так
откровенно, так,  хотелось бы сказать,  наивно,  как  в примере сновидения о
"любовной  службе".  Гораздо  чаще  цензура  проявляется  по  второму  типу,
подставляя  на  место того, что  должно быть,  смягченное,  приблизительное,
намекающее.
     Третий  способ  действия цензуры  нельзя сравнить  с приемами  газетной
цензуры; но я  могу продемонстрировать его на уже проанализированном примере
сновидения. Вспомните сновидение  с "тремя плохими билетами в театр за 1 фл.
50  кр.".  В скрытых  мыслях  этого  сновидения на первом  месте был элемент
"поспешно, слишком рано". Это означало: нелепо было так рано выходить замуж,
также бессмысленно было  покупать так  рано билеты  в театр, смешно  было со
стороны  невестки  так  поспешно  истратить деньги на  украшения.  От  этого
центрального  элемента сновидения ничего не осталось в  явном сновидении;  в
нем
     центр  тяжести  переместился  на  посещение  театра и покупку  билетов.
Благодаря  этому смещению акцента, этой перегруппировке элементов содержания
явное сновидение становится настолько непохожим на скрытые мысли сновидения,
что мы и не  подозреваем о  наличии  этих последних за  первым. Это смещение
акцента является главным средством искажения сновидения и придает сновидению
ту странность,  из-за которой видевший  сон сам не хотел бы признать его  за
собственный продукт.
     Пропуск,  модификация,  перегруппировка  материала  --  таковы действия
цензуры  сновидения  и  средства  его  искажения.  Сама  цензура  сновидения
является  причиной  или  одной  из  причин  искажения  сновидения, изучением
которого  мы  теперь займемся.  Модификацию  и  перегруппировку  мы привыкли
называть "смещением" (Verschiebung).
     После  этих замечаний о действии цензуры сновидения обратимся к вопросу
о ее динамизме. Надеюсь, вы не воспринимаете выражение слишком антропоморфно
и  не представляете себе цензора сновидения маленьким строгим человечком или
духом, поселившимся  в мозговом желудочке и оттуда управляющим делами, но не
связываете  его  также  и  с  пространственным  представлением  о   каком-то
"мозговом  центре",  оказывающем   такое   цензурирующее   влияние,  которое
прекратилось бы с нарушением или удалением этого центра.  Пока  это не более
чем весьма удобный термин для обозначения динамического отношения. Это слово
не  мешает нам задать вопрос, какие тенденции и на какие элементы сновидения
оказывают  это  влияние,  мы  не  удивимся  также,  узнав,  что  раньше  уже
сталкивались с цензурой сновидения, может быть, не узнав ее.
     А это  было действительно так. Вспомните,  с каким поразительным фактом
мы встретились, когда начали применять нашу технику свободной ассоциации. Мы
почувствовали тогда, что наши  усилия перейти от  элемента сновидения  к его
бессознательному,  заместителем   которого   он  является,  натолкнулись  на
сопротивление.  Мы  говорили,  что  это  сопротивление различается  по своей
величине, в одних случаях  оно огромно, в других  незначительно. В последнем
случае  для работы  толкования нужно  было  только  несколько  промежуточных
звеньев, но если оно было велико, тогда мы должны были анализировать длинные
цепочки ассоциаций от элемента, далеко уходили бы  от него и вынуждены  были
бы преодолевать много трудностей  в виде критических  возражений против этих
ассоциаций. То, что при  толковании проявляется как  сопротивление, теперь в
работе сновидения выступает  его  цензурой. Сопротивление толкованию --  это
только объективация цензуры сновидения. Оно доказывает нам, что сила цензуры
не исчерпывается внесением в сновидение искажения и после этого  не угасает,
но что она как постоянно действующая сила продолжает существовать,  стремясь
сохранить  искажение.  Кстати, как  и  сопротивление при толковании  каждого
элемента меняется по своей силе, так и внесенное цензурой искажение в  одном
и том же сновидении  различно для  каждого элемента. Если сравнить  явное  и
скрытое сновидения, то обнаружится, что отдельные скрытые элементы полностью
отсутствуют, другие более  или  менее модифицированы, а третьи остались  без
изменений и даже, может быть, усилены в явном содержании сновидения.
     Но мы собирались исследовать, какие  тенденции осуществляют  цензуру  и
против чего она направлена. На этот  вопрос, имеющий важнейшее значение  для
понимания  сновидения  и  даже,  может  быть,  всей  жизни  человека,  легко
ответить,  если   просмотреть   ряд  истолкованных   сновидений.  Тенденции,
осуществляющие цензуру, -- те, которые признаются видевшим
     сон в бодрствующем состоянии, с которыми он  согласен. Будьте  уверены,
что если  вы  отказываетесь  от  вполне правильного толкования  собственного
сновидения, то  вы  поступаете  по  тем  же мотивам, по которым  действовала
цензура  сновидения,  произошло  искажение  и  стало  необходимо толкование.
Вспомните о сновидении нашей 50-летней дамы. Без толкования она  считает его
отвратительным, была  бы еще больше  возмущена, если бы д-р фон Гуг-Гелльмут
сообщила  ей  что-то  необходимое  для  толкования,  и  именно  из-за  этого
осуждения в ее сновидении самые неприличные места заменены бормотанием.
     Однако тенденции, против которых направлена цензура сновидения, следует
сначала описать по отношению к этой последней. Тогда можно  только  сказать,
что  они  по  своей  природе  безусловно достойны  осуждения,  неприличны  в
этическом,  эстетическом,  социальном отношении,  это  явления, о которых не
смеют думать  или думают  только с  отвращением.  Эти отвергнутые цензурой и
нашедшие в сновидении  искаженное  выражение желания  являются  прежде всего
проявлением   безграничного   и   беспощадного  эгоизма.   И  действительно,
собственное  Я появляется в любом сновидении  и играет в  нем главную  роль,
даже  если  это  умело скрыто  в  явном содержании.  Этот  "sacro  egoismo"*
сновидения, конечно,  связан с установкой  на сон, которая состоит в падении
интереса ко всему внешнему миру.
     Свободное  от  всех  этических уз  Я  идет  навстречу  всем притязаниям
сексуального влечения, в том  числе и таким, которые  давно  осуждены  нашим
эстетическим  воспитанием  и  противоречат  всем  этическим  ограничительным
требованиям. Стремление  к удовольствию -- либидо (Libido), как  мы говорим,
-- беспре-
     ----------------------------------------
     * Священный эгоизом. -- Прим. пер.
     пятственно выбирает свои объекты и охотнее  всего  именно запретные. Не
только  жену  другого,  но  прежде  всего   инцестуозные,  свято  охраняемые
человеческим обществом объекты, мать  и сестру  со  стороны  мужчины, отца и
брата со стороны женщины. (Сновидение нашей 50-летней дамы тоже инцестуозно,
ее либидо, несомненно, направлено на сына).  Вожделения, которые кажутся нам
чуждыми человеческой природе, оказываются достаточно сильными, чтобы вызвать
сновидения. Безудержно  может проявляться  также ненависть.  Желания мести и
смерти самым  близким и любимым в  жизни -- родителям,  братьям  и  сестрам,
супругу или супруге, собственным детям -- не  являются ничем  необычным. Эти
отвергнутые цензурой желания как  будто  бы поднимаются из настоящего ада; в
бодрствующем  состоянии  после  толкования  никакая  цензура против  них  не
кажется нам достаточно строгой.
     Но  не  ставьте  это  страшное содержание в  вину самому сновидению. Не
забывайте, что оно  имеет безобидную, даже полезную функцию оградить сон  от
нарушения. Такая низость не имеет  отношения  к сущности сновидения. Вы ведь
знаете также, что есть сновидения, которые, следует  признать, удовлетворяют
оправданные желания и насущные физические потребности. Но в этих сновидениях
нет искажения; они в нем не нуждаются, они  могут выполнять свою функцию, не
оскорбляя этических и эстетических  тенденций Я. Примите также  во внимание,
что искажение сновидения зависит от двух факторов.  С одной стороны, оно тем
больше, чем  хуже отвергаемое цензурой желание, но  с другой -- чем строже в
это  время  требования  цензуры.  Поэтому  у  молодой,  строго  воспитанной,
щепетильной  девушки  неумолимая  цензура  исказит  побуждения   сновидения,
которые, например, мы, врачи, считаем  дозволенными, безобидными либидозными
желаниями и которые она сама десять лет спустя сочтет такими же.
     Впрочем,  мы  еще далеки от  того, чтобы  возмущаться  этим результатом
нашего толкования.  Я полагаю, что мы его еще недостаточно хорошо  понимаем;
но прежде всего перед нами стоит задача  защитить его  от известных нападок.
Совсем  не  трудно  найти  для  этого  зацепку. Наши  толкования  сновидений
производились  с  учетом объявленных  заранее предположений,  что сновидение
вообще имеет смысл, что  бессознательные в какое-то  время душевные процессы
существуют  не только при гипнотическом,  но и при нормальном сне и что  все
возникающие по поводу сновидения мысли детерминированы. Если бы на основании
этих предположений мы пришли к приемлемым результатам толкования сновидений,
то  по праву  могли бы заключить, что эти  предположения правильны.  Но  как
быть, если  эти результаты выглядят  так,  как  только что описанные?  Тогда
можно было бы сказать: это невозможные, бессмысленные результаты, по меньшей
мере,  они  весьма  невероятны,  так   что  в   предположениях  было  что-то
неправильно.  Или  сновидение  не  психический  феномен,  или  в  нормальном
состоянии   нет  ничего  бессознательного,   или   наша   техника  в  чем-то
несовершенна. Не проще и не приятнее  ли предположить  это, чем признать все
те мерзости, которые мы будто бы открыли на основании наших предположений?
     И то  и другое! И  проще  и  приятнее, но из-за  этого  не  обязательно
правильнее. Не будем спешить, вопрос  еще  не решен.  Прежде всего  мы можем
усилить  критику  наших толкований  сновидений.  То, что  их  результаты так
неприятны и  неаппетитны, может  быть, еще не  самое худшее.  Более  сильным
аргументом является то, что видевшие  сон решительнейшим образом и  с полным
основанием отвергают желания,  которые мы им  приписываем  благодаря  нашему
толкованию. "Что?  -- говорит один. -- Основываясь на сновидении, вы  хотите
доказать, что  мне жаль денег на приданое сестры и воспитание брата? Но ведь
этого не может быть; я только для них и работаю, у меня нет других интересов
в жизни, кроме выполнения моего долга перед ними,  --  как старший, я обещал
это покойной  матери". Или  дама,  видевшая  сон,  говорит: "Я  желаю смерти
своему мужу. Да  ведь  это возмутительная  нелепость!  Вы мне, вероятно,  не
поверите, что у нас не только самый счастливый брак, но его смерть отняла бы
у  меня  все,  что я  имею  в  жизни".  Или третий возразит нам:  "Я  должен
испытывать  чувственные желания  к своей  сестре?  Это смешно; я на  нее  не
обращаю никакого внимания, у  нас плохие отношения  друг с  другом,  и  я  в
течение многих лет не обменялся с ней ни  словом".  Мы могли  бы с легкостью
отнестись  к   тому,  что   видевшие  сон  не   подтверждают  или   отрицают
приписываемые им намерения;  мы могли  бы сказать,  что именно об этих вещах
они и не знают. Но то, что они чувствуют в себе как раз противоположное тому
желанию,   которое  приписывает  им   толкование,  и   могут   доказать  нам
преобладание  этого противоположного  своим  образом жизни, это  нас наконец
озадачивает. Не  бросить ли теперь всю  эту работу по толкованию сновидений,
поскольку ее результаты вроде бы и привели к абсурду?
     Нет,   все   еще   нет.   И   этот  более   сильный  аргумент  окажется
несостоятельным,  если  к  нему подойти  критически.  Предположение,  что  в
душевной жизни есть бессознательные  тенденции,  еще не  доказательство, что
противоположные им являются господствующими  в сознательной жизни. Возможно,
что  в  душевной  жизни  есть   место  для  противоположных  тенденций,  для
противоречий, которые существуют рядом друг с другом; возможно даже, что как
раз  преобладание   одного  побуждения  является  условием  бессознательного
существования  его  противоположности.  Итак, выдвинутые вначале возражения,
что  результаты толкования сновидений непросты и очень неприятны, остаются в
силе. На  первое можно  возразить,  что,  мечтая о  простоте,  вы не сможете
решить ни одной проблемы сновидения; вы должны примириться с  предполагаемой
сложностью  отношений. А  на второе  --  что вы явно  не правы, используя  в
качестве  обоснования  для  научного  суждения   испытываемое  вами  чувство
удовольствия  или  отвращения. Что  нам за  дело  до  того,  что  результаты
толкования  кажутся  вам  неприятными,  даже  позорными   и  противными?  Са
n'empeche  pas  d'exister,*  -- слышал  я в таких случаях  молодым врачом от
своего  учителя  Шарко.   Приходится   смириться   со  своими  симпатиями  и
антипатиями, если  хочешь знать,  что в этом мире реально. Если какой-нибудь
физик  докажет  вам,  что  в  скором  будущем органическая  жизнь  на  земле
прекратится,  посмеете ли  вы  ему  возразить:  этого  не  может  быть,  эта
перспектива слишком  неприятна? Я думаю,  что вы  промолчите  или подождете,
пока явится  другой  физик  и  укажет  на  ошибку в его  предположениях  или
расчетах.  Если  вы  отстраняете  от  себя то, что вам неприятно, то вы,  по
меньшей мере, действуете как механизм образования  сновидения,  вместо  того
чтобы понять его и овладеть им.
     Может быть, вы согласитесь тогда не обращать внимания на отвратительный
характер  отвергнутых  цензурой  желаний,  а  выдвинете  довод,  что  просто
невероятно, чтобы в конституции человека столько места занимало зло. Но дает
ли вам ваш  опыт право  так говорить?  Я не хочу говорить  о  том, какими вы
кажетесь сами себе, но много ли вы нашли благосклонности у своего начальства
и конкурентов, много ли рыцарства у своих
     ----------------------------------------
     * Это не мешает тому, чтобы было так (франц.). -- Прим.
     пер.
     врагов  и мало ли  зависти  в своем обществе,  чтобы  чувствовать  себя
обязанным выступать против эгоистически  злого в человеческой природе? Разве
вам  неизвестно, как  плохо  владеет  собой и как  мало  заслуживает доверия
средний человек во  всех  областях сексуальной жизни? Или  вы не знаете, что
все  злоупотребления  и  бесчинства,  которые  нам  снятся ночью,  ежедневно
совершаются бодрствующими людьми  как действительные преступления?  В данном
случае психоанализ только подтверждает старое изречение Платона, что добрыми
являются  те, которые довольствуются сновидениями о том,  что злые  делают в
действительности.
     А  теперь отвлекитесь  от индивидуального  и перенесите  свой  взор  на
великую  войну, которая все еще опустошает Европу, подумайте  о безграничной
жестокости, свирепости и лживости, которые сейчас  широко распространились в
культурном   мире.  Вы   действительно  думаете,   что  кучке   бессовестных
карьеристов и соблазнителей удалось бы сделать столько зла, если бы миллионы
идущих  за вожаками не были соучастниками преступления? Решитесь ли вы и при
этих  условиях  ломать копья  за исключение  злого  из  душевной конституции
человека?1
     Вы мне возразите, что я односторонне сужу о войне; она обнаружила самое
прекрасное   и   благородное  в   людях,  их  геройство,  самоотверженность,
социальное  чувство.  Конечно,  но  не  будьте  столь  же   несправедливы  к
психоанализу, как те, кто упрекает  его  в том, что он  отрицает одно, чтобы
утверждать другое. Мы не собирались отрицать благородные стремления че-
     ----------------------------------------
     * Версия о том, что источник  войн скрыт в  психологическом  устройстве
человека,   является   совершенно    несостоятельной.    Она   опровергается
историческим опытом,  указывающим  на решающую  роль социальных  факторов  в
возникновении войн.
     ловеческой  природы  и ничего  никогда  не  делали,  чтобы  умалить  их
значимость.  Напротив, я показываю  вам не  только отвергнутые цензурой злые
желания   сновидения,   но  и  цензуру,   которая   их  подавляет  и  делает
неузнаваемыми. Мы  подчеркиваем  злое  в  человеке только потому, что другие
отрицают его,  отчего душевная жизнь человека становится  хотя  не лучше, но
непонятнее.  Если  мы  откажемся  от  односторонней  этической  оценки,  то,
конечно,  можем найти более правильную форму соотношения  злого и доброго  в
человеческой природе.
     Итак,   все  остается  по-прежнему.   Нам  не  нужно   отказываться  от
результатов  нашей  работы  по толкованию сновидений, хотя они и кажутся нам
странными.  А  пока   запомним:  искажение  сновидения  является  следствием
цензуры, которая осуществляется признанными тенденциями Я против неприличных
побуждений,  шевелящихся в нас  ночью во время сна. Правда,  почему  ночью и
откуда берутся эти недостойные желания,  в  этом еще много непонятного,  что
предстоит исследовать.
     Но  с нашей стороны  было  бы несправедливо, если бы мы не  выделили  в
достаточной мере  другой  результат этих исследований.  Желания  сновидения,
которые  нарушают  наш  сон,  нам  неизвестны,  мы узнаем  о  них только  из
толкования  сновидений; их можно поэтому назвать  бессознательными  в данное
время в указанном выше смысле. Видевший  сон  отвергает их, как мы видели во
многих случаях, после того как узнал о них благодаря толкованию. Повторяется
случай, с которым мы встретились при толковании оговорки "auf stoЯen", когда
оратор возмущенно уверял, что ни тогда, ни когда-либо раньше он не испытывал
непочтительного чувства  к  своему шефу.  Уже тогда мы сомневались  в  таком
заверении и  выдвинули вместо него предположение, что оратор долго ничего не
знал  об имеющемся чувстве.  Теперь это  повторяется  при  всяком толковании
сильно искаженного сновидения и тем самым приобретает  большое значение  для
подтверждения  нашей точки зрения. Мы  готовы предположить, что  в  душевной
жизни  есть  процессы, тенденции, о  которых человек вообще ничего не знает,
очень давно ничего  не знает, возможно,  никогда ничего  не  знал. Благодаря
этому бессознательное получает для нас новый смысл; понятие "в данное время"
или  "временно" исчезает из его сущности, оно может также означать длительно
бессознательное,  а  не  только  "скрытое  на  данное время".  Об  этом нам,
конечно, тоже придется поговорить в другой раз.



ДЕСЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

     СИМВОЛИКА СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа! Мы  убедились, что искажение, которое  мешает
нам   понять   сновидение,   является   следствием   деятельности   цензуры,
направленной  против неприемлемых, бессознательных желаний. Но мы,  конечно,
не  утверждаем,  что  цензура  является  единственным  фактором,  вызывающим
искажение сновидения, и  в дальнейшем мы действительно можем установить, что
в этом искажении участвуют и другие моменты. Этим мы хотим сказать, что если
цензуру  сновидения  можно  было  бы  исключить, мы все равно  были бы  не в
состоянии понять  сновидения, явное сновидение не  было бы идентично скрытым
его мыслям.
     Этот  другой  момент,  затемняющий  сновидение, этот новый  фактор  его
искажения  мы  откроем, если обратим внимание на изъян нашей  техники. Я уже
признавался вам, что анализируемым иногда действительно ничего не приходит в
голову по поводу  отдельных элементов  сновидения. Правда, это происходит не
так часто,  как  они утверждают;  в  очень  многих случаях при настойчивости
мысль  все-таки  можно заставить появиться. Но  бывают,  однако,  случаи,  в
которых  ассоциация  не получается или, если ее вынудить, она не дает  того,
что мы от нее ожидаем. Если
     это происходит  во время психоаналитического  лечения,  то  приобретает
особое  значение, о чем мы не будем здесь  говорить. Но это случается  и при
толковании   сновидений   у  нормальных  людей  или  при  толковании   своих
собственных сновидении. Когда видишь, что никакая настойчивость не помогает,
то  в  конце  концов  убеждаешься,  что  нежелательная случайность регулярно
повторяется при определенных элементах сновидения,  и тогда начинаешь видеть
новую закономерность там,  где сначала предполагал  только несостоятельность
техники.
     В  таких  случаях  возникает  соблазн  самому истолковать  эти  "немые"
элементы сновидения,  предпринимаешь их перевод  (Ьbersetzung)  собственными
средствами. Само собой  получается, что, если  довериться такому  замещению,
каждый раз находишь  для сновидения вполне удовлетворяющий смысл;  а до  тех
пор, пока не решишься на этот прием, сновидение остается бессмысленным и его
связность  нарушается. Повторение многих чрезвычайно похожих случаев придает
нашей вначале робкой попытке необходимую уверенность.
     Я  излагаю   все  несколько  схематично,  но  это  вполне  допустимо  в
дидактических   целях,  и  мое  изложение  не  фальсификация,   а  некоторое
упрощение.
     Таким  образом для целого ряда элементов сновидений получаешь одни и те
же переводы,  подобно тем, какие можно найти в наших популярных сонниках для
всевозможных  приснившихся  вещей.  Однако  не  забывайте,  что   при  нашей
ассоциативной технике постоянные  замещения элементов  сновидения никогда не
встречались.
     Вы  сразу же возразите, что этот путь толкования  кажется вам еще более
ненадежным и спорным, чем прежний посредством свободных ассоциаций. Но здесь
следует кое-что добавить. Когда благодаря опыту на-
     капливается достаточно таких постоянных замещений,  начинаешь понимать,
что это  частичное  толкование  действительно возможно исходя из собственных
знаний,   что   элементы   сновидения   действительно   можно   понять   без
[использования] ассоциации видевшего  сон. Каким  образом  можно  узнать  их
значение, об этом будет сказано во второй части нашего изложения.
     Это постоянное отношение между элементом сновидения  и его переводом мы
называем  символическим  (symbolische),  сам   элемент  сновидения  символом
(Symbol)  бессознательной  мысли  сновидения.  Вы  помните,  что раньше  при
исследовании  отношений  между  элементами  сновидения  и  его   собственным
[содержанием] я  выделил три вида таких отношений: части от целого, намека и
образного  представления. О четвертом я  тогда упомянул,  но не назвал  его.
Введенное  здесь  символическое отношение является этим четвертым. По поводу
него  имеются очень интересные  соображения, к которым мы обратимся,  прежде
чем  приступим  к  изложению  наших специальных наблюдений  над  символикой.
Символика, может быть, самая примечательная часть в теории сновидения.
     Прежде всего: ввиду того, что символы имеют устоявшиеся переводы, они в
известной   мере  реализуют   идеал  античного   и   популярного  толкования
сновидений, от которого мы при нашей технике так  далеко ушли. Они позволяют
нам иногда толковать сновидения,  не расспрашивая видевшего сон, ведь он все
равно  ничего  не  сможет сказать по поводу  символа.  Если  знать  принятые
символы сновидений и к тому же личность видевшего сон, условия, в которых он
живет, и полученные им до сновидения  впечатления, то часто мы оказываемся в
состоянии  без  затруднений истолковать сновидение,  перевести его сразу же.
Такой фокус  льстит  толкователю  и  импонирует видевшему  сон; это  выгодно
отличается от утомительной работы при
     расспросах видевшего сон. Но пусть это  не введет вас в заблуждение. Мы
не ставим перед собой задачу  показывать фокусы.  Толкование,  основанное на
знании символов, не является  техникой, которая может заменить ассоциативную
или равняться с  ней. Символическое толкование является только дополнением к
ней и  дает ценные результаты  лишь в сочетании  с ассоциативной техникой. А
что касается знания психической ситуации видевшего сон, то прошу принять  во
внимание,  что вам придется  толковать  сновидения не только хорошо знакомых
людей,  что  обычно  вы  не  будете  знать  событий  дня,  которые  являются
побудителями  сновидений, и что мысли, приходящие  в  голову анализируемого,
как раз и дадут вам знание того, что называется психической ситуацией.
     В связи  с обстоятельствами, о  которых будет идти  речь ниже, достойно
особого внимания  то, что признание  существования символического  отношения
между  сновидением  и бессознательным вызывало опять-таки  самые  энергичные
возражения.  Даже   люди,  обладающие   смелостью  суждения  и  пользующиеся
признанием, прошедшие с  психоанализом  значительный путь, отказались в этом
следовать за  ним.  Такое  отношение  тем более удивительно, что, во-первых,
символика  свойственна и  характерна не только для сновидения,  а во-вторых,
символику в сновидении, как  ни богат он ошеломляющими открытиями, открыл не
психоанализ.  Если  уж  вообще  приписывать  открытие  символики  сновидения
современникам, то следует назвать философа  К. А.  Шернера (Scherner, 1861).
Психоанализ   только  подтвердил   открытия  Шернера,  хотя  и  основательно
видоизменил их.
     Теперь вам хочется услышать что-нибудь о сущности символики  сновидения
и познакомиться с ее примерами. Я охотно сообщу вам, что  знаю, но сознаюсь,
что наши знания не соответствуют тому, чего бы нам хотелось.
     Сущностью символического отношения является сравнение, хотя и не любое.
Предполагается,  что это  сравнение особым  образом  обусловлено,  хотя  эта
обусловленность  нам не  совсем  ясна. Не все то, с чем  мы  можем  сравнить
какой-то  предмет или процесс,  выступает в сновидении  как символ. С другой
стороны,  сновидение  выражает  в символах  не все,  а  только  определенные
элементы скрытых  мыслей  сновидения.  Итак,  ограничения  имеются  с  обеих
сторон.  Следует также  согласиться  с тем, что  пока понятие символа нельзя
строго  определить,  оно  сливается  с  замещением,  изображением  и  т. п.,
приближается  к  намеку.  Лежащее  в  основе  сравнения   в   ряде  символов
осмысленно.  Наряду  с  этими  символами есть другие, при  которых возникает
вопрос,  где  искать  общее,  Tertium comparationis*  этого  предполагаемого
сравнения. При ближайшем рассмотрении мы либо найдем его, либо действительно
оно останется  скрытым от нас. Удивительно, далее,  то, что  если  символ  и
является сравнением,  то оно  не обнаруживается  при помощи  ассоциации, что
видевший  сон  тоже не знает сравнения, пользуется им, не  зная о нем.  Даже
больше  того,  видевший сон не желает признавать это сравнение, когда ему на
него  указывают.  Итак,  вы  видите,  что  символическое отношение  является
сравнением  совершенно  особого рода,  обусловленность  которого  нам еще не
совсем  ясна.  Может  быть,   указания   для  его  выяснения  обнаружатся  в
дальнейшем.
     Число  предметов,  изображаемых  в  сновидении символически,  невелико.
Человеческое  тело в  целом,  родители,  дети,  братья  и  сестры, рождение,
смерть, нагота и еще немногое. Единственно типичное, т. е. по-
     ----------------------------------------
     * Tertium comparationis  -- "третье в сравнении",  т.  е. общее в  двух
сравниваемых между собой  явлениях, служащее  основанием  для сравнения.  --
Прим. ред. перевода.
     стоянное  изображение  человека  в целом,  представляет  собой дом, как
признал  Шернер, который  даже хотел  придать  этому символу  первостепенное
значение,  которое ему не свойственно. В сновидении  случается спускаться по
фасаду  домов то с удовольствием,  то со страхом. Дома с совершенно гладкими
стенами изображают  мужчин; дома с выступами и балконами,  за которые  можно
держаться,  -- женщин.  Родители  появляются  во  сне  в  виде императора  и
императрицы,  короля  и королевы или других  представительных лиц,  при этом
сновидение преисполнено чувства почтения. Менее нежно сновидение относится к
детям,  братьям  и  сестрам,  они  символизируются  маленькими  зверенышами,
паразитами.  Рождение  почти  всегда  изображается  посредством  какого-либо
отношения  к  воде, в  воду  или  бросаются, или  выходят из  нее,  из  воды
кого-нибудь  спасают или  тебя  спасают из  нее,  что  означает  материнское
отношение  к  спасаемому. Умирание заменяется  во сне отъездом,  поездкой по
железной  дороге,  смерть  --  различными  неясными, как  бы  нерешительными
намеками,  нагота  --  одеждой  и  форменной одеждой.  Вы  видите,  как  тут
стираются границы между символическим и намекающим изображением.
     Бросается в глаза, что по сравнению с  перечисленными объектами объекты
из  другой  области  представлены  чрезвычайно  богатой  символикой.  Такова
область сексуальной жизни,  гениталий, половых процессов, половых  сношений.
Чрезвычайно большое  количество символов  в сновидении являются сексуальными
символами. При этом  выясняется  удивительное  несоответствие.  Обозначаемых
содержаний  немного, символы же для них чрезвычайно  многочисленны, так  что
каждое  из  этих  содержаний  может  быть   выражено  большим  числом  почти
равнозначных  символов.  При   толковании  получается  картина,   вызывающая
всеобщее  возмущение.  Толкования символов в противоположность  многообразию
изображений сновидения  очень однообразны. Это не  нравится каждому, кто  об
этом узнает, но что же поделаешь?
     Так  как в этой лекции мы  впервые говорим о вопросах половой жизни,  я
считаю  своим долгом  сообщить  вам,  как  я  собираюсь  излагать  эту тему.
Психоанализ не  видит причин для скрывания  и  намеков,  не  считает  нужным
стыдиться обсуждения  этого  важного  материала, полагает,  что  корректно и
пристойно все называть своими  настоящими именами, и надеется  таким образом
скорее всего устранить мешающие  посторонние мысли.  То  обстоятельство, что
мне приходится говорить перед смешанной аудиторией, представляющей оба пола,
ничего  не может изменить. Как нет науки in usum delphini,* так нет ее и для
девочек-подростков, а дамы  своим появлением в этой  аудитории дают  понять,
что они хотят поставить себя наравне с мужчинами.
     Итак, сновидение изображает мужские гениталии несколькими символами,  в
которых  по большей  части вполне  очевидно  общее основание для  сравнения.
Прежде всего,  для  мужских гениталий в  целом символически важно  священное
число  3. Привлекающая большее внимание и  интересная для  обоих полов часть
гениталий,  мужской член,  символически заменяется, во-первых,  похожими  на
него  по  форме,  то  есть длинными и торчащими  вверх  предметами,  такими,
например,  как  палки,  зонты,  шесты,  деревья  и  т. п.  Затем предметами,
имеющими с обозначаемым  сходство  проникать внутрь и  ранить, т. е. всякого
рода   острым   оружием,  ножами,  кинжалами,  копьями,   саблями,  а  также
огнестрельным оружием:  ружьями, пистолетами и очень похожим по  своей форме
ре-
     ----------------------------------------
     * Для дофина.
     вольвером. В  страшных снах девушек  большую роль играет  преследование
мужчины  с ножом или  огнестрельным оружием. Это,  может  быть, самый частый
случай символики сновидения, который  вы  теперь легко можете  понять. Также
вполне  понятна замена  мужского члена  предметами, из  которых льется вода:
водопроводными кранами, лейками, фонтанами и другими предметами, обладающими
способностью    вытягиваться   в   длину,    например,   висячими   лампами,
выдвигающимися  карандашами  и т. д.  Вполне понятное представление об  этом
органе обусловливает точно так же  то,  что  карандаши,  ручки,  пилочки для
ногтей, молотки и другие инструменты являются несомненными мужскими половыми
символами.
     Благодаря  примечательному свойству  члена  подниматься в  направлении,
противоположном  силе   притяжения   (одно   из   проявлений   эрекции),  он
изображается символически в виде воздушного шара, аэропланов, а  в последнее
время в виде воздушного корабля цеппелина.  Но сновидение может символически
изобразить  эрекцию  еще иным,  гораздо  более  выразительным  способом. Оно
делает половой  орган самой  сутью  личности  и  заставляет  ее  летать.  Не
огорчайтесь,  что часто  такие  прекрасные  сны  с полетами,  которые мы все
знаем,  должны   быть   истолкованы  как   сновидения  общего   сексуального
возбуждения,        как         эрекционные         сновидения.        Среди
исследователей-психоаналитиков  П.   Федерн   (1914)  доказал,   что   такое
толкование  не   подлежит  никакому  сомнению,  но  и  почитаемый  за   свою
педантичность Моурли Вольд, экспериментировавший  над сновидениями, придавая
искусственное положение рукам и ногам, и стоявший в стороне от психоанализа,
может  быть, даже ничего не  знавший  о нем, пришел в  своих исследованиях к
тому же выводу (1910-1912,  т. 2, 791).  Не  возражайте,  что  женщинам тоже
может присниться, что они летают. Вспомните
     лучше,  что наши сновидения  хотят исполнить наши желания  и что  очень
часто  у  женщин  бывает  сознательное  или   бессознательное  желание  быть
мужчиной.  А  всякому  знающему  анатомию  понятно,   что  и  женщина  может
реализовать  это  желание  теми  же  ощущениями,  что  и  мужчина.  В  своих
гениталиях женщина тоже имеет маленький орган, аналогичный  мужскому, и этот
маленький  орган, клитор,  играет  в  детском возрасте  и  в  возрасте перед
началом половой жизни ту же роль, что и большой мужской половой член.
     К  числу   менее  понятных   мужских  сексуальных  символов   относятся
определенные пресмыкающиеся  и рыбы, прежде  всего  известный  символ  змеи.
Почему  шляпа и пальто приобрели такое  же  символическое значение, конечно,
нелегко узнать, но оно  несомненно. Наконец, возникает  еще вопрос, можно ли
считать символическим замещение мужского органа  каким-нибудь другим,  ногой
или рукой.  Я думаю, что общий ход сновидения  и  соответствующие аналогии у
женщин заставляют нас это сделать.
     Женские  половые  органы  изображаются  символически  при  помощи  всех
предметов,  обладающих  свойством ограничивать  полое  пространство,  что-то
принять в себя.  Т. е. при помощи шахт, копей и пещер, при помощи  сосудов и
бутылок, коробок,  табакерок,  чемоданов, банок, ящиков,  карманов  и  т. д.
Судно тоже относится к их  разряду.  Многие символы имеют больше отношения к
матке, чем к гениталиям женщины, таковы шкафы, печи и прежде  всего комната.
Символика  комнаты соприкасается  здесь  с символикой дома,  двери и  ворота
становятся символами полового отверстия. Материалы тоже могут быть символами
женщины, дерево, бумага и  предметы, сделанные из этих материалов, например,
стол и книга. Из животных несомненными женскими символами являются улит-
     ка и  раковина;  из  частей  тела рот  как образ полового отверстия, из
строений церковь и капелла. Как видите, не все символы одинаково понятны.
     К гениталиям следует отнести  также и  груди,  которые,  как и  ягодицы
женского  тела,  изображаются  при  помощи яблок, персиков,  вообще фруктов.
Волосы  на гениталиях обоих  полов сновидение описывает как лес и кустарник.
Сложностью топографии женских половых органов объясняется то, что они  часто
изображаются  ландшафтом,  со  скалами,  лесом  и  водой,   между  тем   как
внушительный механизм  мужского полового  аппарата  приводит к тому, что его
символами становятся трудно поддающиеся описанию в виде сложных машин.
     Как  символ  женских  гениталий  следует  упомянуть  еще  шкатулку  для
украшений, драгоценностью  и  сокровищем называются любимые лица и  во  сне;
сладости    часто   изображают   половое   наслаждение.   Самоудовлетворение
обозначается часто как всякого  рода игра, так  же  как  игра на фортепиано.
Типичным  изображением онанизма является  скольжение и  скатывание,  а также
срывание ветки.  Особенно примечателен символ выпадения  или вырывания зуба.
Прежде всего он означает кастрацию  в наказание за онанизм.  Особые  символы
для изображения в  сновидении  полового акта менее многочисленны, чем  можно
было  бы  ожидать  на  основании  вышеизложенного.  Здесь  следует упомянуть
ритмическую деятельность,  например, танцы, верховую езду. подъемы,  а также
переживания, связанные  с насилием, как, например, быть задавленным. Сюда же
относятся определенные ремесленные работы и, конечно, угроза оружием.
     Вы не должны  представлять себе  употребление  и перевод этих  символов
чем-то очень простым.  При этом  возможны всякие случайности, противоречащие
нашим ожиданиям.  Так, например, кажется маловероятным, что половые различия
в этих  символических изображениях проявляются  не  резко. Некоторые символы
означают  гениталии  вообще,  безразлично,  мужские  или  женские, например,
маленький   ребенок,   маленький   сын   или   маленькая   дочь.   Иной  раз
преимущественно мужской символ может употребляться для женских гениталий или
наоборот.  Это  нельзя  понять без  более близкого  знакомства  с  развитием
сексуальных представлений человека.  В некоторых  случаях эта двойственность
только кажущаяся; самые яркие из символов, такие, как оружие,  карман, ящик,
не могут употребляться в бисексуальном значении.
     Теперь я буду исходить не из изображаемого, а  из символа, рассмотрю те
области, из которых по большей части берутся сексуальные символы, и прибавлю
некоторые  дополнения, принимая во  внимание символы, в которых неясна общая
основа.  Таким темным символом  является шляпа,  может быть, вообще головной
убор обычно с мужским значением, но иногда и с женским. Точно  так же пальто
означает мужчину, но не всегда в половом отношении. Вы можете сколько угодно
спрашивать почему. Свисающий галстук,  который  женщина  не  носит, является
явно  мужским  символом. Белое белье, вообще полотно символизирует  женское;
платье,  форменная  одежда, как мы уже знаем, является заместителями наготы,
форм  тела,  а  башмак,  туфля  --  женских  гениталий;  стол и  дерево  как
загадочные,  но определенно  женские символы уже  упоминались. Всякого  рода
лестницы,  стремянки и подъем  по  ним -- несомненный символ полового  акта.
Вдумавшись, мы обратим внимание на  ритмичность этого подъема, которая,  как
и, возможно, возрастание возбуждения, одышка по мере подъема, является общей
основой.
     Мы уже упоминали  о ландшафте как изображении женских гениталий. Гора и
скала  -- символы мужского члена; сад  -- часто встречающийся символ женских
гениталий. Плод  имеет значение не ребенка, а  грудей.  Дикие звери означают
чувственно  возбужденных людей, кроме того, другие  грубые желания, страсти.
Цветение  и  цветы обозначают  гениталии  женщин  или, в  более  специальном
случае, --  девственность.  Не  забывайте,  что цветы действительно являются
гениталиями растений.
     Комната   нам  уже  известна   как   символ.  Здесь  можно   продолжить
детализацию: окна, входы и выходы комнаты получают  значение отверстий тела.
К этой символике относится также и то,  открыта комната или закрыта, а ключ,
который открывает, является несомненным мужским символом.
     Таков  материал символики сновидений. Он еще не полон и его можно  было
бы  углубить и  расширить. Но я думаю,  вам и этого более чем достаточно,  а
может быть,  уже и надоело. Вы спросите: неужели я  действительно живу среди
сексуальных символов? Неужели  все предметы,  которые меня окружают, платья,
которые я надеваю, вещи, которые  беру в  руки, всегда сексуальные символы и
ничто другое? Повод для недоуменных вопросов действительно есть, и первый из
них:  откуда нам, собственно, известны значения этих символов сновидения,  о
которых сам видевший сон не говорит нам ничего или сообщает очень мало?
     Я отвечу: из очень различных  источников,  из сказок и  мифов, шуток  и
острот,  из фольклора, т. е. из сведений  о  нравах, обычаях,  поговорках  и
народных песнях, из поэтического и обыденного языка. Здесь всюду встречается
та же символика, и в некоторых случаях мы  понимаем ее  без всяких указаний.
Если  мы  станем  подробно  изучать  эти  источники,   то  найдем  символике
сновидении  так  много   параллелей,   что  уверимся  в  правильности  наших
толкований.1
     Человеческое тело, как  мы  сказали,  по  Шернеру часто изображается  в
сновидении символом дома. При детальном рассмотрении этого изображения окна,
двери и  ворота являются  входами во внутренние полости тела,  фасады бывают
гладкие или имеют балконы и  выступы, чтобы держаться. Но такая же символика
встречается в нашей речи, когда  мы фамильярно приветствуем хорошо знакомого
"altes  Haus" [старина], когда  говорим, чтобы дать  кому-нибудь  хорошенько
aufs  Dachl  [по куполу]  или о другом,  что  у  него  не все в  порядке  in
Oberstьbchen  [чердак  не  в  порядке].  В  анатомии  отверстия  тела  прямо
называются Leibespforten [ворота тела].
     То,  что  родители  в сновидении появляются  в виде  императорской  или
королевской   четы,  сначала  кажется  удивительным.  Но  это  находит  свою
параллель  в  сказках. Разве не возникает у  нас мысль, что в  начале многих
сказок   вместо:  "жили-были  король  с  королевой"  должно  было  бы  быть:
"жили-были  отец с  матерью"?  В семье детей  в  шутку называют  принцами, а
старшего  наследником  (Kronprinz). Король  сам  называет себя отцом  страны
[Landesvater,  по-русски  --  царь-батюшка].  Маленьких  детей  в  шутку  мы
называем  червяками [по-русски -- клопами]  и сострадательно говорим: бедный
червяк [das arme Wurm; по-русски -- бедный клоп].
     Вернемся к символике дома. Когда мы  во сне пользуемся выступами домов,
чтобы ухватиться, не напоминает ли это известное народное выражение для
     ----------------------------------------
     1 Выдвинутое  Фрейдом  толкование  мифа,  согласно  современным научным
представлениям,  является  совершенно  неверным,   игнорирующим  своеобразие
мифологического  сознания   как  особой   формы   неадекватного   осмысления
действительности.
     сильно  развитого   бюста:  у  этой  есть  за  что  подержаться?  Народ
выражается в таких случаях и  иначе, он говорит: Sie  hat  viel Holz vor dem
Haus [у этой много дров перед домом], как будто желая прийти нам на помощь в
нашем истолковании дерева как женского, материнского символа.
     И еще  о  дереве.  Нам неясно,  как  этот  материал  стал  символически
представлять материнское,  женское.  Обратимся  за  помощью  к сравнительной
филологии. Наше немецкое слово Holz [дерево]  одного корня с греческим  ili,
что  означает  "материал",  "сырье".  Тут  мы  имеем дело с  довольно частым
случаем, когда  общее название материала в конце концов сохранилось за одним
частным.  В океане есть остров под названием  Мадейра. Так как  он весь  был
покрыт лесом, португальцы  дали ему это название, когда открыли его. Madeira
на португальском языке  значит "лес".  Но  легко узнать, что  madeira не что
иное,  как  слегка  измененное  латинское  слово  materia,   что  опять-таки
обозначает  материю вообще. A materia  происходит  от  слова mater  -- мать.
Материал, из  которого что-либо состоит, является как бы материнской частью.
Таким образом, это древнее понимание в символическом употреблении продолжает
существовать.
     Рождение в сновидении постоянно выражается отношением к воде; бросаться
в воду  или  выходить  из нее  означает рождать  или  рождаться.  Не следует
забывать, что этот  символ вдвойне оправдан  ссылкой на историю развития. Не
только  тем,  что все  наземные  млекопитающие,  включая  предков  человека,
произошли от водяных животных --  это  весьма отдаленная  аналогия, --  но и
тем, что каждое  млекопитающее, каждый человек  проходит первую  фазу своего
существования  в воде, а именно как эмбрион в околоплодной жидкости  в чреве
матери, а при  рождении выходит из  воды. Я не хочу утверждать, что видевший
сон  знает  это, напротив, я считаю, что  ему и  не нужно этого  знать.  Он,
вероятно, знает что-нибудь  другое,  что ему  рассказывали в  детстве,  но и
здесь  я  буду утверждать,  что  это  знание не  способствовало  образованию
символа. В детской  ему говорили, что детей  приносит аист,  но откуда он их
берет?  Из пруда,  из  колодца,  т.  е.  опять-таки  из воды.  Один из  моих
пациентов,  которому это сказали,  когда он был маленьким, исчез после этого
на  все  послеобеденное время. Наконец его нашли на берегу пруда у замка, он
лежал, приникнув личиком к поверхности воды и усердно искал на дне маленьких
детей.
     В мифах о рождении героя, подвергнутых сравнительному  исследованию  О.
Ранком (1909), самый древний из которых о царе  Саргоне из Агаде, около 2800
лет до Р. X., преобладающую роль играет бросание в воду и спасание  из воды.
Ранк  открыл,  что это --  изображения  рождения,  аналогичные  таким  же  в
сновидении. Если во сне спасают из  воды  какое-нибудь лицо, то считают себя
его матерью  или просто  матерью;  в мифе  лицо, спасающее  ребенка из воды,
считается  его настоящей матерью. В  известном  анекдоте  умного  еврейского
мальчика  спрашивают, кто был матерью  Моисея.  Он не  задумываясь отвечает:
принцесса. Но как же, возражают ему, она ведь  только  вытащила его из воды.
Так говорит она, отвечает мальчик, показывая, что правильно истолковал миф.
     Отъезд означает в сновидении смерть,  умирание. Принято так же отвечать
детям  на  вопрос,  куда  девалось  умершее  лицо,  отсутствие  которого они
чувствуют, что оно уехало. Я опять  хотел бы возразить тем, кто считает, что
символ сновидения  происходит от этого способа  отделаться от ребенка.  Поэт
пользуется такой же символикой, говоря о загробной жизни как
     о  неоткрытой  стране,  откуда  не  возвращался  ни  один  путник   (по
traueller). В обыденной жизни мы тоже часто говорим о последнем пути. Всякий
знаток  древнего ритуала знает, как  серьезно относились  к  представлению о
путешествии в страну мертвых,  например, в древнеегипетской религии. До  нас
дошла во многих экземплярах  Книга мертвых, которой, как бедекером, снабжали
в это  путешествие мумию. С тех пор как  кладбища  были отделены  от  жилищ,
последнее путешествие умершего стало реальностью.
     Символика гениталий тоже не является чем-то присущим только сновидению.
Каждому из вас случается быть невежливым и назвать  женщину "alte Schachtel"
[старая колода], не зная, что вы пользуетесь при  этом символом гениталий. В
Новом Завете сказано: женщина -- сосуд скудельный. Священное Писание евреев,
так  приближающееся по стилю к  поэтическому, полно сексуально-символических
выражений,  которые не  всегда  правильно  понимались и  толкование которых,
например, Песни Песней, привело к некоторым  недоразумениям. В более поздней
еврейской литературе очень распространено изображение женщины в виде дома, в
котором дверь считается половым отверстием. Муж жалуется, например, в случае
отсутствия девственности, что нашел дверь открытой. Символ стола для женщины
также  известен  в  этой  литературе.  Женщина  говорит   о  своем  муже:  я
приготовила  ему стол,  ко он его перевернул. Хромые  дети  появляются из-за
того, что муж перевернул стол. Эти факты я беру из статьи Л. Леви из Брюнна:
"Сексуальная символика библии и талмуда" (1914).
     То, что и корабли в сновидении означают женщин, поясняют нам этимологи,
которые утверждают, что первоначально кораблем (Schiff)  назывался  глиняный
сосуд  и это  было  то  же  слово, что овца (Schaff).  Греческое сказание  о
Периандре из Коринфа и его жене
     Мелиссе  подтверждает, что печь означает женщину и чрево матери. Когда,
по Геродоту, тиран вызвал  тень  своей горячо любимой, но убитой из ревности
супруги, чтобы получить от нее некоторые сведения, умершая удостоверила себя
напоминанием, что он, Периандр, поставил  свой хлеб в холодную печь, намекая
на событие,  о котором  никто другой не мог знать. В изданной Ф. С. Крауссом
Anthropophyteia, незаменимом  источнике всего,  что касается  половой  жизни
народов, мы  читаем, что в одной немецкой местности о женщине, разрешившейся
от бремени, говорят, что у нее обвалилась печь. Приготовление огня, все, что
с  ним связано, до глубины проникнуто сексуальной  символикой.  Пламя всегда
является мужскими гениталиями, а место огня, очаг -- женским лоном.
     Если, быть может,  вы удивлялись тому, как часто ландшафты в сновидении
используются для изображения  женских гениталий, то от мифологов  вы  можете
узнать,  какую роль мать-земля играла в представлениях и культах древности и
как понимание земледелия  определялось этой символикой. То, что в сновидении
комната  (Zimmer)  представляет женщину  (Frauenzimmer),  вы склонны  будете
объяснить употреблением в нашем языке слова Frauenzimmer [баба] вместо Frau,
т.  е.  замены  человеческой  личности предназначенным для  нее  помещением.
Подобным же образом  мы  говорим  о Высокой Порте  и подразумеваем  под этим
султана и его  правительство; название древнеегипетского властителя  фараона
также означало  не  что иное, как "большой двор". (В Древнем  Востоке  дворы
между двойными воротами города являются местом сборища, как рыночные площади
в  классическом  мире.)  Я,  правда,  думаю,  что  это   объяснение  слишком
поверхностно. Мне кажется более  вероятным, что  комната  как  пространство,
включающее в себя человека, стала символом женщины. Мы уже ведь знаем,
     что  слово  "дом"   употребляется  в  этом  значении;  из  мифологии  и
поэтических выражений  мы можем добавить в  качестве других символов женщины
еще город, замок, дворец, крепость. Вопрос  было  бы легче решить, используя
сновидения лиц, не знающих и не понимающих немецкого языка. В последние годы
я лечил преимущественно иностранцев и, насколько помню, в их  языках не было
аналогичного словоупотребления.  Есть  и  другие  доказательства  тому,  что
символическое  отношение может перейти языковые границы,  что, впрочем,  уже
утверждал старый исследователь сновидений Шуберт (1814). Впрочем, ни один из
моих  пациентов не  был  абсолютно  не  знаком с немецким  языком, так что я
предоставляю решить этот вопрос тем психоаналитикам, которые  могут  собрать
опыт в других странах, исследуя лиц, владеющих одним языком.
     Среди  символов, изображающих мужские гениталии, едва  ли найдется хоть
один, который не употреблялся бы в шуточных, простонародных или  поэтических
выражениях, особенно у  классических поэтов  древности. К  ним  относятся не
только символы, встречающиеся в сновидениях, но и новые, например, различные
инструменты,  в  первую   очередь  плуг.  Впрочем,  касаясь   символического
изображения мужского, мы затрагиваем  очень  широкую  и горячо  оспариваемую
область,  от   углубления   в  которую  из  соображений  экономии  мы  хотим
воздержаться. Лишь по  поводу одного,  как бы выпадающего  из  ряда  символа
"три"  мне  хотелось  бы  сделать   несколько   замечаний.  Еще  неясно,  не
обусловлена ли отчасти святость этого числа данным символическим отношением.
Но  несомненным кажется то,  что вследствие такого  символического отношения
некоторые встречающиеся в природе трехчастные предметы, например трилистник,
используются в качестве
     гербов и  эмблем. Так называемая французская лилия, тоже трехчастная, и
странный герб двух так  далеко  расположенных друг от  друга  островов,  как
Сицилия и остров  Мен, Triskeles (три полусогнутые ноги, исходящие из одного
центра),  по-видимому,  только  стилизация  мужских  гениталий.  В древности
подобия  мужского  члена  считались  самыми  сильными  защитными  средствами
(Apotropaea) против дурных влияний, и с этим  связано то,  что в  приносящих
счастье  амулетах  нашего  времени  всегда   легко  узнать  генитальные  или
сексуальные  символы.  Рассмотрим  такой  набор,   который  носится  в  виде
маленьких серебряных брелоков: четырехлистный клевер, свинья, гриб, подкова,
лестница  и  трубочист. Четырехлистный  клевер,  собственно говоря, заменяет
трехлистный; свинья -- древний символ плодородия; гриб -- несомненно, символ
пениса,  есть грибы,  которые  из-за своего несомненного  сходства с мужским
членом  получили  при  классификации  название  Phallus  impudicas;  подкова
повторяет  очертание  женского  полового  отверстия,  а  трубочист,  несущий
лестницу, имеет отношение к этой компании потому, что делает такие движения,
с которыми в простонародье сравнивается половой акт (см. Anthropophyteia). С
его лестницей как сексуальным символом мы познакомились в сновидении; нам на
помощь приходит употребление в немецком языке слова "steigen" [подниматься],
применяемого  в  специфически   сексуальном  смысле.  Говорят:  "Den  Frauen
nachsteigen"  [приставать  к  женщинам]  и  "ein   alter  Steiger"   [старый
волокита].   По-французски  ступенька  называется   la  marche,  мы  находим
совершенно аналогичное выражение для старого бонвивана "un vieux  marcheur".
С этим, вероятно,  связано то, что при  половом акте многих крупных животных
самец взбирается, поднимается (steigen, besteigen) на самку.
     Срывание  ветки  как  символическое   изображение  онанизма  не  только
совпадает  с  простонародным изображением  онанистического акта, но имеет  и
далеко идущие мифологические параллели. Но особенно замечательно изображение
онанизма  или,  лучше  сказать,  наказания за  него,  кастрации, посредством
выпадения  и вырывания  зубов, потому  что этому  есть аналогия в фольклоре,
которая, должно быть, известна очень немногим лицам,  видящим их во сне. Мне
кажется несомненным, что распространенное у  столь многих  народов обрезание
является  эквивалентом  и  заменой  кастрации.  И  вот  нам  сообщают, что в
Австралии известные примитивные племена вводят обрезание  в качестве ритуала
при наступлении половой зрелости (во  время празднеств по случаю наступления
совершеннолетия), в то время как другие, живущие  совсем рядом, вместо этого
акта вышибают один зуб.
     Этими  примерами  я  закончу свое изложение. Это всего лишь примеры; мы
больше знаем об этом, а вы можете себе представить, насколько содержательнее
и интереснее получилось  бы  подобное собрание примеров,  если  бы оно  было
составлено  не  дилетантами, как мы, а  настоящими  специалистами  в области
мифологии,  антропологии,  языкознания,  фольклора. Напрашиваются  некоторые
выводы,  которые  не  могут  быть  исчерпывающими,  но  дают  нам  пищу  для
размышлений.
     Во-первых, мы  поставлены перед фактом, что в распоряжении видящего сон
находится символический способ выражения, которого он не знает и не узнает в
состоянии  бодрствования.  Это  настолько  же поразительно, как  если  бы вы
сделали открытие, что ваша прислуга  понимает санскрит,  хотя вы знаете, что
она  родилась  в богемской  деревне  и  никогда  его не изучала.  При  наших
психологических воззрениях  нелегко объяснить  этот  факт. Мы  можем  только
сказать, что знание символики не осознается видевшим
     сон, оно относится  к его  бессознательной  духовной жизни.  Но и  этим
предположением  мы  ничего  не достигаем.  До сих  пор нам  необходимо  было
предполагать  только   бессознательные  стремления,  такие,  о  которых  нам
временно  или   постоянно  ничего   не  известно.  Теперь  же  речь  идет  о
бессознательных знаниях, о логических отношениях, отношениях сравнения между
различными объектами, вследствие  которых одно  постоянно  может  замещаться
другим.  Эти сравнения  не возникают каждый  раз  заново,  они  уже заложены
готовыми, завершены раз и навсегда; это вытекает из  их сходства у различных
лиц, сходства даже, по-видимому, несмотря на различие языков.
     Откуда же берется знание этих символических отношений? Только небольшая
их часть объясняется словоупотреблением.  Разнообразные  параллели из других
областей по  большей  части неизвестны видевшему сон; да и  мы лишь с трудом
отыскивали их.
     Во-вторых,  эти  символические отношения не  являются чем-то таким, что
было  бы  характерно  только для  видевшего  сон или для работы  сновидения,
благодаря  которой они  выражаются.  Ведь мы узнали, что  такая же символика
используется  в   мифах  и  сказках,  в  народных  поговорках  и  песнях,  в
общепринятом словоупотреблении и поэтической фантазии.1 Область
     ----------------------------------------
     1  Идея  о  том,  что  в  картинах  сновидений  имеется   символическое
содержание, требующее особого истолкования, сложилась в древнейшие  времена.
Обычно этому  содержанию придавался прогностический  смысл,  хотя  доступных
логическому обоснованию и эмпирической проверке доказательств  правомерности
такого подхода не приводилось. Своеобразие позиции Фрейда, ставшей предметом
острых  дискуссий  и  побудившей многих  сторонников признания  важной  роли
бессознательных  влечений  отойти  от  того варианта  психоанализа,  который
создал  Фрейд,  заключалось  в  том,  что  в  качестве  основного   принципа
объяснения содержания сновидений был выдвинут принцип сексуальной символики.
Образы любых явлений,  представляемых субъектом в сновидном состоянии, Фрейд
сгруппировал в различные формы сексуальной символики.
     символики чрезвычайно обширна,  символика сновидений является ее  малой
частью,  даже  нецелесообразно приступать к рассмотрению  всей этой проблемы
исходя  из сновидения.  Многие употребительные в других  областях символы  в
сновидениях не встречаются или  встречаются лишь  очень редко,  некоторые из
символов сновидений встречаются не во всех  других областях, а  только в той
или  иной.  Возникает  впечатление,  что  перед  нами  какой-то древний,  но
утраченный  способ  выражения,  от  которого  в разных областях  сохранилось
разное, одно  только  здесь, другое только там, третье в  слегка  измененной
форме  в  нескольких  областях.  Я  хочу  вспомнить  здесь  фантазию  одного
интересного душевнобольного, воображавшего себе какой-то "основной язык", от
которого во всех этих символических отношениях будто бы имелись остатки.
     В-третьих,  вам  должно было  броситься в глаза, что символика в других
указанных областях не  только  сексуальная,  в  то  время как  в  сновидении
символы используются почти исключительно для выражения сексуальных  объектов
и  отношений.  И  это  нелегко  объяснить. Не  нашли  ли исходно  сексуально
значимые символы позднее другое применение и не  связан  ли с этим известный
переход  от  символического изображения к другому его  виду? На этот вопрос,
очевидно, нельзя ответить, если иметь дело только  с символикой  сновидений.
Можно лишь предположить,  что  существует  особенно  тесное  отношение между
истинными символами и сексуальностью.
     По этому поводу нам было  дано в  последние годы одно  важное указание.
Филолог Г. Шпербер (Упсала),
     работающий независимо от психоанализа, выдвинул (1912) утверждение, что
сексуальные   потребности   принимали   самое  непосредственное  участие   в
возникновении  и  дальнейшем  развитии языка. Начальные звуки  речи  служили
сообщению и подзывали сексуального партнера; дальнейшее развитие корней слов
сопровождало  трудовые  операции  первобытного  человека.  Эти  работы  были
совместными  и проходили  в  сопровождении  ритмически  повторяемых языковых
выражений. При этом сексуальный интерес переносился на работу.  Одновременно
первобытный человек делал труд приятным для себя, принимая его за эквивалент
и замену половой деятельности. Таким образом, произносимое при общей  работе
слово имело два значения, обозначая  как  половой  акт, так и приравненную к
нему  трудовую деятельность. Со временем слово освободилось от  сексуального
значения и  зафиксировалось  на этой  работе. Следующие  поколения поступали
точно  так  же  с  новым  словом,  которое  имело   сексуальное  значение  и
применялось  к  новому виду труда. Таким  образом  возникало  какое-то число
корней  слов, которые  все были сексуального происхождения, а затем лишились
своего сексуального значения. Если вышеизложенная точка зрения правильна, то
перед нами, во  всяком  случае, открывается  возможность понимания символики
сновидений. Мы могли бы понять, почему в сновидении, сохраняющем  кое-что из
этих самых древних отношений, имеется такое огромное  множество символов для
сексуального,  почему  в  общем   оружие  и  орудия  символизируют  мужское,
материалы и то, что обрабатывается, -- женское. Символическое отношение было
бы остатком древней принадлежности слова; вещи, которые когда-то  назывались
так же, как  и  гениталии, могли теперь в сновидении выступить для того же в
качестве символов.
     Но  благодаря  этим параллелям к символике сновидений  вы  можете также
оценить   характерную  особенность   психоанализа,   благодаря   которой  он
становится  предметом  всеобщего  интереса,   чего   не  могут  добиться  ни
психология,  ни  психиатрия.   При  психоаналитической  работе  завязываются
отношения  с очень многими другими  гуманитарными  науками,  с мифологией, а
также  с языкознанием, фольклором,  психологией  народов и  религиоведением,
изучение которых обещает ценнейшие результаты. Вам будет  понятно, почему на
почве  психоанализа вырос журнал Imago,  основанный в 1912  г. под редакцией
Ганса  Сакса   и   Отто  Ранка,   поставивший   себе  исключительную  задачу
поддерживать  эти отношения.  Во  всех  этих отношениях  психоанализ сначала
больше давал,  чем получал.  Хотя  и  он извлекает выгоду  из того, что  его
своеобразные  результаты  подтверждаются  в  других  областях  и  тем  самым
становятся более  достоверными, но в целом  именно психоанализ  предложил те
технические  приемы и подходы,  применение которых  оказалось плодотворным в
этих других областях.1 Душевная жизнь
     ----------------------------------------
     1 Фрейд ошибочно утверждает,  будто  психоанализ  впервые проложил мост
между  психологическим  исследованием,  с  одной  стороны, и  исследованиями
культуры   --  с   другой.   Программа   разработки   "психологии   народов"
(культурно-исторической психологии) возникла задолго  до Фрейда, в 60-х  гг.
прошлого века  (Штейнталь, Лазарус и др.). В дальнейшем, в начале XX в., эту
программу  стремился  реализовать В. Вундт в  своей десятитомной "Психологии
народов". За несколько лет  до Вундта другой  немецкий философ -- В. Дильтей
выступил  с   работой,   в  которой  обосновывал   необходимость  наряду   с
естественнонаучной       ("объяснительной")       психологией      развивать
культурно-историческую  ("описательную"),  которая   своим  предметом  имеет
включенность духовной жизни личности в континуум культурно-смысловых связей.
     Указанным   концепциям    был    присущ   психологизм   --    выведение
социально-исторических  явлений   и  продуктов  из  процессов  и  механизмов
индивидуального  сознания.  Подмена  общественных закономерностей  динамикой
бессознательных  влечений  является типичной особенностью  психоанализа.  За
предложением  Фрейда   распространить   понятия  в  объяснительные  принципы
психоанализа  на  науки  о  культуре  скрывались  неверные  методологические
установки, воспринятые в дальнейшем рядом исследователей культуры на Западе.
     Вместе  с  тем,  указав  на  своеобразие  семейно-брачных  отношений  в
различных  культурах,  Фрейд  побудил  этнографов  заняться  их  специальным
изучением.
     отдельного   человеческого   существа   дает   при   психоаналитическом
исследовании сведения, с помощью которых мы можем  разрешить или, по крайней
мере, правильно осветить некоторые тайны из жизни человеческих масс.
     Впрочем, я вам еще не сказал, при каких обстоятельствах мы можем глубже
всего заглянуть  в тот  предполагаемый "основной  язык",  из  какой  области
узнать  о нем больше всего. Пока  вы этого не  знаете, вы не можете  оценить
всего  значения предмета.  Областью  этой является невротика, материалом  --
симптомы и другие невротические проявления, для объяснения и лечения которых
и был создан психоанализ.
     Рассматривая вопрос с четвертой точки зрения,  мы опять  возвращаемся к
началу и  направляемся по  намеченному пути. Мы сказали,  что  даже  если бы
цензуры сновидения не было, нам все равно было бы нелегко понять сновидение,
потому  что  перед  нами встала бы задача перевести  язык символов  на  язык
нашего мышления в состоянии бодрствования. Таким образом, символика является
вторым и  независимым  фактором  искажения  сновидения  наряду  с  цензурой.
Напрашивается предположение, что цензуре удобно пользоваться символикой, так
как  она тоже  стремится к  той  же  цели -- сделать  сновидение странным  и
непонятным.
     Скоро  станет  ясно,  не  натолкнемся  ли мы  при  дальнейшем  изучении
сновидения на новый  фактор, способствующий искажению сновидения. Я не хотел
бы  оставлять   тему  символики  сновидения,  не  коснувшись  еще  раз  того
загадочного  обстоятельства,  что  она  может  встретить  весьма  энергичное
сопротивление  образованных  людей,  тогда как  распространение символики  в
мифах,  религии, искусстве и языке совершенно несомненно. Уж не определяется
ли это вновь отношением к сексуальности?



ОДИННАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

     РАБОТА СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа! Если вы усвоили сущность цензуры сновидения и
символического  изображения,  хотя  еще  и не  совсем  разрешили  вопрос  об
искажении сновидения, вы все-таки в состоянии понять большинство сновидений.
При  этом  вы можете пользоваться обеими  дополняющими друг друга техниками,
вызывая у видевшего  сон ассоциативные мысли до тех  пор, пока не проникнете
от  заместителя  к собственному  [содержанию], подставляя  для  символов  их
значение,  исходя из своих собственных знаний. Об  определенных  возникающих
при этом сомнениях речь будет идти ниже.
     Теперь мы можем опять взяться за работу, которую в свое  время пытались
сделать,  не  имея для этого достаточно средств, когда мы изучали  отношения
между элементами сновидения и его собственным [содержанием] и установили при
этом  четыре  такие  основные отношения:  части к  целому;  приближения, или
намека; символического отношения и наглядного изображения слова. То же самое
мы  хотим  предпринять  в  большем  масштабе,   сравнивая  явное  содержание
сновидения в целом со скрытым сновидением, найденным путем толкования.
     Надеюсь, вы никогда не перепутаете их друг с другом.  Если вы добьетесь
этого,  то  достигнете  в  понимании  сновидения  большего,  чем,  вероятно,
большинство  читателей моей  книги Толкование сновидений.  Позвольте еще раз
напомнить,  что  та  работа,  которая  переводит скрытое сновидение в явное,
называется  работой  сновидения  (Traumarbeit).  Работа,   проделываемая   в
обратном направлении, которая имеет целью  от явного сновидения добраться до
скрытого,   является  нашей  работой  толкования   (Deutungsarbeit).  Работа
толкования  стремится  устранить  работу  сновидения.  Признанные  очевидным
исполнением  желания  сновидения  детского  типа  все-таки  испытали на себе
частичную  работу сновидения,  а именно перевод  желания  в  реальность и по
большей части также перевод  мыслей в визуальные образы. Здесь  не требуется
никакого толкования,  только  обратный ход  этих двух  превращений. То,  что
прибавляется  к   работе  сновидения  в  других  сновидениях,   мы  называем
искажением сновидения  (Traumentstellung);  именно  его  и  нужно  устранить
посредством нашей работы толкования.
     Сравнивая  большое  количество  толкований  сновидений,  я в  состоянии
последовательно показать вам, что проделывает работа сновидения с материалом
скрытых его мыслей. Но  я прошу вас не требовать  от этого  слишком многого.
Это всего лишь описание, которое нужно выслушать со спокойным вниманием.
     Первым  достижением  работы сновидения является сгущение (Verdichtung).
Под этим  мы подразумеваем тот факт,  что  явное сновидение содержит меньше,
чем  скрытое, т. е. является своего рода  сокращенным переводом  последнего.
Иногда  сгущение может  отсутствовать,  однако, как  правило, оно имеется  и
очень часто  даже  чрезмерное. Но  никогда не бывает  обратного, т. е. чтобы
явное  сновидение  было  больше  скрытого по  объему  и содержанию. Сгущение
происходит
     благодаря   тому,  что:  1)   определенные   скрытые  элементы   вообще
опускаются;   2)  в  явное  сновидение  переходит  только  часть   некоторых
комплексов скрытого сновидения; 3) скрытые элементы, имеющие что-то общее, в
явном сновидении соединяются, сливаются в одно целое.
     Если хотите, то можете  сохранить название  "сгущение" только для этого
последнего процесса. Его результаты можно особенно легко продемонстрировать.
Из своих собственных  сновидений вы без труда вспомните о сгущении различных
лиц в  одно.  Такое смешанное лицо выглядит как А, но одето как Б, совершает
какое-то действие, какое, помнится, делал В, а при этом знаешь, что это лицо
-- Г. Конечно, благодаря  такому смешиванию  особенно  подчеркивается что-то
общее для всех четырех лиц. Так же, как и  из  лиц, можно составить смесь из
предметов  или  из  местностей,  если  соблюдается  условие,  что  отдельные
предметы и местности имеют  что-то  общее  между  собой,  выделяемое скрытым
сновидением. Это  что-то вроде  образования  нового  и мимолетного понятия с
этим общим в  качестве ядра. Благодаря накладыванию друг на  друга отдельных
сгущаемых единиц  возникает,  как правило,  неясная,  расплывчатая  картина,
подобно  той,  которая  получается,  если  на  одной  фотопластинке  сделать
несколько снимков.
     Для работы сновидения образование таких  смесей очень важно, потому что
мы  можем  доказать,  что  необходимые  для  этого  общие  признаки  нарочно
создаются  там, где их раньше не было, например, благодаря выбору словесного
выражения  какой-либо  мысли.  Мы уже  познакомились с такими  сгущениями  и
смешениями;  они играли роль  в  возникновении некоторых  случаев  оговорок.
Вспомните  молодого  человека, который хотел  begleitdigen даму. Кроме того,
имеются остроты, механизм возникновения которых объяс-
     няется таким сгущением.  Однако независимо от этого  можно  утверждать,
что данный процесс является чем-то необычным и странным. Правда, образование
смешанных лиц  в  сновидении  имеет  аналогии  в  некоторых творениях  нашей
фантазии,   которая   легко  соединяет  в  одно  целое  составные  части,  в
действительности не связанные между собой, -- например, кентавры и сказочные
животные  в  древней  мифологии  или на  картинах Беклина. Ведь  "творческая
фантазия" вообще не может изобрести ничего нового, а только соединяет чуждые
друг другу составные части. Но странным в способе работы сновидения является
следующее: материал,  которым располагает работа сновидения, состоит ведь из
мыслей,   мыслей,   некоторые   из   которых  могут  быть   неприличными   и
неприемлемыми,  однако  они  правильно  образованы  и  выражены.  Эти  мысли
переводятся  благодаря  работе  сновидения  в  другую  форму,  и  странно  и
непонятно,  что при  этом переводе, перенесении как бы  на другой  шрифт или
язык  находят свое  применение средства  слияния и  комбинации.  Ведь обычно
перевод  старается  принять  во  внимание  имеющиеся в  тексте  различия,  а
сходства  не смешивать между собой. Работа сновидения стремится к совершенно
противоположному:  сгустить две различные мысли  таким образом,  чтобы найти
многозначное слово, в котором обе мысли могут соединиться, подобно тому, как
это делается в остроте.  Этот переход нельзя  понять сразу, но для понимания
работы сновидения он может иметь большое значение.
     Хотя  сгущение  делает  сновидение  непонятным,  все-таки  не возникает
впечатления,  что  оно является  результатом  действия  цензуры  сновидения.
Скорее,  хочется объяснить  его  механическими  и экономическими  факторами;
однако приходится принимать в расчет и цензуру.
     Результаты  сгущения  могут  быть  совершенно  исключительными.  С  его
помощью иногда возможно объединить две совершенно различные скрытые  мысли в
одном явном сновидении, так что можно получить одно вроде бы удовлетворяющее
толкование сновидения и все же при этом упустить возможность другого.
     Следствием  сгущения  является также отношение между  скрытым  и  явным
сновидением,  заключающееся в  том,  что  между  различными элементами и  не
сохраняется   простого  соответствия.   Один   явный  элемент  соответствует
одновременно  нескольким скрытым,  и  наоборот, один скрытый  элемент  может
участвовать  в  нескольких  явных как бы в  виде перекреста. При  толковании
сновидения оказывается также, что [ассоциативные] мысли к  отдельному явному
элементу не всегда  приходят по  порядку.  Часто  приходится ждать, пока все
сновидение не будет истолковано.
     Итак, работа сновидения совершает очень необычную по форме транскрипцию
мыслей сновидения -- не  перевод слова за словом или  знака  за  знаком и не
выбор   по   определенному   правилу,  когда   передаются  только  согласные
какого-нибудь  слова,  а  гласные опускаются,  что  можно  было  бы  назвать
представительством, т. е. один элемент всегда извлекается вместо нескольких,
-- но это нечто другое и гораздо более сложное.
     Вторым  результатом работы сновидения является смещение (Verschiebung).
Для его понимания  мы, к  счастью, провели  подготовительную работу; ведь мы
знаем, что  оно целиком  является делом цензуры сновидения.  Оно проявляется
двояким образом, во-первых,  в том, что какой-то скрытый элемент  замещается
не  собственной  составной частью, а  чем-то отдаленным,  т.  е.  намеком, а
во-вторых, в  том, что  психический  акцент  смещается  с какого-то  важного
элемента на другой,  не важный, так  что в сновидении возникает иной центр и
оно кажется странным.
     Замещение  намеком  известно нам  и по  нашему  мышлению в бодрствующем
состоянии, однако здесь есть различие. При мышлении в бодрствующем состоянии
намек  должен быть легко понятным, а заместитель иметь смысловое отношение к
собственному [содержанию] (Eigentliche). И острота часто пользуется намеком,
она  отказывается  от  ассоциации  по содержанию  и заменяет  ее  необычными
внешними ассоциациями, такими, как созвучие и многозначность слова и др.  Но
она сохраняет понятность; острота лишилась бы всего своего действия, если бы
нельзя было  без  труда проделать  обратный путь  от  намека  к собственному
содержанию. Но намек смещения в сновидении свободен от обоих ограничений. Он
связан с замещаемым элементом самыми  внешними  и  отдаленными отношениями и
поэтому  непонятен,   а  если  его  разъяснить,   то  толкование  производит
впечатление  неудачной  остроты  или  насильственно  притянутой  за  волосы,
принужденной интерпретации. Цензура только тогда достигает своей цели, когда
ей  удается  полностью  затемнить  обратный путь  от  намека к  собственному
[содержанию].
     Смещение акцента  как  средство выражения  мысли  не  встречается.  При
мышлении в  бодрствующем состоянии  мы иногда  допускаем его  для достижения
комического эффекта.  Впечатление  ошибки,  которое оно производит, я могу у
вас вызвать, напомнив  один анекдот: в деревне  был кузнец, который совершил
преступление,  достойное  смертной  казни.  Суд  постановил,  что он  должен
понести наказание за свое преступление, но так как в деревне был только один
кузнец  и он был необходим, портных же в деревне жило  трое, то один из этих
трех был повешен вместо него.
     Третий результат  работы сновидения психологически самый интересный. Он
состоит в превращении мыслей в зрительные образы. Запомним, что не все в
     мыслях  сновидения подлежит этому  превращению,  кое-что сохраняет свою
форму и  появляется  в  явном сновидении как  мысль  или знание;  зрительные
образы являются также не единственной формой, в которую  превращаются мысли.
Однако они все-таки являются существенным фактором в образовании сновидения;
эта  сторона  работы  сновидения, как мы знаем,  является второй  постоянной
чертой  сновидения,   а  для   выражения  отдельных   элементов   сновидения
существует, как мы видели, наглядное изображение слова.
     Ясно, что это нелегкая работа. Чтобы составить понятие о ее трудностях,
представьте  себе,  что  вы  взяли  на  себя  задачу  заменить  политическую
передовицу  какой-то газеты рядом иллюстраций, т. е. вернуться от буквенного
шрифта к письму  рисунками.  То, что  в  этой статье  говорится  о  лицах  и
конкретных предметах, вы легко и, может быть, удачно замените иллюстрациями,
но  при  изображении  абстрактных  слов  и  всех   частей  речи,  выражающих
логические отношения,  таких  как  частицы,  союзы  и  т.  п.,  вас  ожидают
трудности.  При  изображении  абстрактных  слов   вы  сможете  себе   помочь
всевозможными  искусственными приемами. Вы попытаетесь,  например,  передать
текст  статьи  другими  словами,  которые звучат, может быть,  необычно,  но
содержат  больше конкретных  и подходящих для изображения  понятий. Затем вы
вспомните,   что   большинство   абстрактных  слов   являются  потускневшими
конкретными  и   поэтому   по   возможности   воспользуетесь  первоначальным
конкретным  значением  этих  слов.  Итак,  вы  будете  рады,  если   сможете
изобразить  обладание  (Besitzen)  объектом  как  действительное  физическое
сидение (Darauf sitzen).  Так  же поступает  и работа сновидения. При  таких
обстоятельствах вы  едва ли будете предъявлять большие  претензии к точности
изображения.  Таким  образом, и  работе  сновидения вы  простите,  что  она,
например,
     такой трудный  для изображения элемент, как нарушение  брачной верности
(Ehebruch),  заменяет  другим  каким-либо  разрывом  (Bruch),  перелом  ноги
(Beinbruch).*   Надеюсь,  вы   сумеете   до   некоторой   степени   простить
беспомощность языка рисунков, когда он замещает собой буквенный.
     ----------------------------------------
     * При исправлении корректуры этого листа мне случайно попалась газетная
заметка, которую я  здесь  привожу  как неожиданное пояснение вышеизложенных
положений.
     "НАКАЗАНИЕ  БОЖИЕ  (перелом  руки  за нарушение  супружеской  верности)
(Armbruch durch Ehebruch).
     Анна M., супруга одного ополченца, обвинила  Клементину К.  в нарушении
супружеской верности. В обвинении говорится, что  К. находится с Карлом М. в
преступной связи, в то время как ее собственный муж на войне, откуда он даже
присылает ей ежемесячно семьдесят крон. К. получила от мужа пострадавшей уже
довольно много  денег, в то  время как она сама с ребенком  вынуждена жить в
нужде  и терпеть голод. Товарищи мужа рассказывали ей, что  К. посещает с М.
рестораны и кутит там до поздней ночи. Однажды обвиняемая даже спросила мужа
пострадавшей  в присутствии многих солдат, скоро ли он  разведется  со своей
"старухой", чтобы переехать к ней. Жена привратника дома, где живет К., тоже
неоднократно видела мужа пострадавшей в полном неглиже на квартире К.
     Вчера перед  судом в Леопольдштатте  К.  отрицала,  что знает М.,  а об
интимных отношениях уж не может быть и речи. Однако свидетельница Альбертина
М.   показала,  что   неожиданно  застала  К.,  когда   она  целовала   мужа
пострадавшей.
     Допрошенный при  первом разборе дела  в  качестве  свидетеля М. отрицал
тогда интимные отношения с обвиняемой. Вчера судье было представлено письмо,
в  котором   свидетель   отказывается   от   своего  показания   на   первом
разбирательстве дела и сознается,  что  до июня месяца  поддерживал любовную
связь  с  К. При первом  разборе он только  потому отрицал  свои отношения с
обвиняемой, что она перед разбором дела явилась к нему и на коленях  умоляла
спасти ее  и  ничего  не  говорить.  "Теперь же,  --  пишет свидетель,  -- я
чувствую  потребность  откровенно сознаться  перед судом,  так как  я сломал
левую руку, и  это кажется мне наказанием божьим за мое преступление". Судья
установил,  что  срок преступления  прошел,  после чего  пострадавшая  взяла
жалобу обратно, а обвиняемая была оправдана".
     Для изображения частей речи,  показывающих логические отношения,  вроде
"потому что, поэтому,  но" и  т. д., нет  подобных  вспомогательных средств;
таким  образом, эти части текста пропадут при переводе в рисунки. Точно  так
же благодаря работе сновидения содержание  мыслей  сновидения растворяется в
его  сыром материале  объектов и деятельностей.  И вы  можете быть довольны,
если вам предоставится возможность каким-то образом намекнуть в более тонком
образном  выражении на определенные недоступные изображению отношения. Точно
так  же  работе сновидения удается  выразить что-то  из  содержания  скрытых
мыслей сновидения в формальных особенностях явного сновидения, в его ясности
или неясности, в его разделении на несколько фрагментов  и т.  п. Количество
частей сновидения, на  которые оно  распадается, как  правило,  сочетается с
числом   основных   тем,  ходом   мыслей   в  скрытом  сновидении;  короткое
вступительное сновидение часто относится к последующему подробному основному
сновидению  как  введение или мотивировка; придаточное  предложение в мыслях
сновидения замещается в явном сновидении сменой включенных в него сцен и  т.
д.  Таким   образом,  форма  сновидений  ни  в  коем   случае  не   является
незначительной  и сама требует толкования. Несколько сновидений  одной  ночи
часто имеют одно  и то же значение и  указывают на усилия как-нибудь получше
справиться  с  нарастающим раздражением.  Даже  в одном сновидении  особенно
трудный элемент может быть изображен "дублетами", несколькими символами.
     При  дальнейшем  сравнении мыслей  сновидения  с замещающими их  явными
сновидениями мы узнаем такие вещи, к которым  еще не подготовлены, например,
что бессмыслица  и абсурдность  сновидений также имеют свое значение. Да,  в
этом пункте противоречие между  медицинским и психоаналитическим  пониманием
сновидения обостряется до  последней  степени.  С  медицинской  точки зрения
сновидение  бессмысленно,  потому что душевная  деятельность  спящего лишена
всякой  критики; с  нашей же, напротив, сновидение бессмысленно тогда, когда
содержащаяся в мыслях сновидения критика, суждение "это бессмысленно" должны
найти свое  изображение. Известное вам сновидение  с посещением  театра (три
билета  за 1 фл. 50 кр.) -- хороший тому пример. Выраженное  в  нем суждение
означает: бессмысленно было так рано выходить замуж.
     Точно так же при работе над толкованием мы узнаем о часто высказываемых
сомнениях  и  неуверенности видевшего  сон по  поводу того, встречался ли  в
сновидении определенный элемент, был  ли  это данный  элемент  или  какой-то
другой. Как правило,  этим сомнениям и неуверенности ничего не соответствует
в  скрытых  мыслях  сновидения;  они возникают  исключительно под  действием
цензуры сновидения и  должны быть приравнены к  не вполне удавшимся попыткам
уничтожения этих элементов.
     К  самым  поразительным  открытиям   относится  способ,  каким   работа
сновидения  разрешает  противоречия скрытого сновидения. Мы  уже  знаем, что
совпадения в скрытом  материале замещаются сгущениями  в явном сновидении. И
вот с противоположностями работа сновидения поступает точно так же, как с
     совпадениями, выражая их  с  особым предпочтением одним и тем  же явным
элементом.  Один   элемент  в  явном   сновидении,  который  способен   быть
противоположностью, может, таким образом, означать себя самого, а также свою
противоположность или  иметь оба  значения; только  по  общему  смыслу можно
решить, какой  перевод выбрать. С этим  связан  тот факт,  что в  сновидений
нельзя найти изображения "нет", по крайней мере недвусмысленного.
     Пример  желанной аналогии этому  странному поведению  работы сновидения
дает нам развитие языка. Некоторые лингвисты утверждают, что в самых древних
языках  противоположности,  например, сильный -- слабый,  светлый -- темный,
большой  --   маленький,   выражались  одним  и  тем   же  корневым  словом.
("Противоположный  смысл  первоначальных  слов").  Так, на  древнеегипетском
языке  ken  первоначально  означало  "сильный"  и  "слабый".  Во   избежание
недоразумений   при   употреблении   таких   амбивалентных   слов   в   речи
ориентировались  на интонацию и сопроводительный жест, при письме прибавляли
так  называемый детерминатив, т. е. рисунок, не произносившийся при  чтении.
Ken  в значении  "сильный"  писалось,  таким  образом, с  прибавлением после
буквенных  знаков  рисунка  прямо  сидящего  человечка;  если  ken  означало
"слабый",  то  следовал рисунок небрежно сидящего  на  корточках  человечка.
Только позже благодаря легким изменениям одинаково звучащего первоначального
слова получилось два обозначения для содержащихся в нем  противопоставлений.
Так  из  ken --  "сильный  -- слабый"  возникло  ken -- "сильный" и  kan  --
"слабый".  Не  только  древнейшие языки  в своем позднейшем развитии,  но  и
гораздо более молодые и даже живые ныне языки сохранили в большом количестве
остатки этого древнего противоположного смысла.
     Хочу привести вам в этой связи несколько примеров по К. Абелю (1884).
     В латинском языке такими все еще амбивалентными словами являются: altus
(высокий  -- низкий)  и sacer (святой --  нечестивый). В  качестве  примеров
модификации одного и  того же  корня я упомяну: clamare  --  кричать, dam --
слабый, тихий, тайный; siccus -- сухой, succus -- сок. Сюда же из  немецкого
языка  можно  отнести:  Stimme  --  голос,  stumm --  немой.  Если  сравнить
родственные  языки, то  можно  найти  много  примеров. По-английски lock  --
закрывать; по-немецки  Loch --  дыра, Lьcke -- люк. В  английском  cleave --
раскалывать, в немецком kleben -- клеить.
     Английское слово  without, означающее,  собственно, "с --  без", теперь
употребляется в значении "без"; то, что with, кроме прибавления, имеет также
значение отнимания, следует из  сложных слов  withdraw -- отдергивать, брать
назад, withhold  --  отказывать, останавливать.  Подобное же значение  имеет
немецкое wieder.
     В развитии  языка находит свою  параллель еще  одна  особенность работы
сновидения.  В  древнеегипетском,  как и  в  других  более  поздних  языках,
встречается  обратный  порядок звуков  в  словах с  одним значением.  Такими
примерами в английском н  немецком языках являются: Topf  --  pot  [горшок];
boat -- tub [лодка]; hurry [спешить] -- Ruhe [покой,  неподвижность]; Balken
[бревно, брус] -- Kloben [полено, чурбан].
     В  латинском и  немецком: capere  --  packen  [хватать]; ren  --  Niere
[почка].
     Такие   инверсии,  какие  здесь   происходят   с  отдельными   словами,
совершаются работой  сновидения различным  способом. Переворачивание смысла,
замену   противоположностью  мы   уже  знаем.  Кроме  того,  в   сновидениях
встречаются инверсии  ситуации,  взаимоотношения между двумя  лицами,  как в
"перевернутом мире". В сновидении заяц  нередко стреляет в охотника.  Далее,
встречаются изменения в порядке следования событий, так что то, что является
предшествующей причиной,  в  сновидении  ставится после  вытекающего из  нее
следствия. Все  происходит как  при  постановке  пьесы плохой труппой, когда
сначала  падает герой, а потом  из-за кулис  раздается выстрел, который  его
убивает. Или есть сновидения, в которых весь порядок элементов обратный, так
что  при  толковании,  чтобы  понять  его  смысл,  последний  элемент  нужно
поставить на  первое место, а  первый  -- на последнее. Вы помните  также из
нашего изучения символики сновидения, что входить или падать в воду означало
то же самое, что и выходить из воды, а именно  рождать или рождаться,  и что
подниматься  по  лестнице  означает то  же самое,  что и спускаться по  ней.
Несомненно,  что   искажение  сновидения  может  извлечь  из  такой  свободы
изображения определенную выгоду.
     Эти черты  работы  сновидения  можно  назвать архаическими. Они присущи
также древним системам выражения, языкам и письменностям, и несут с собой те
же трудности, о которых речь будет ниже в критическом обзоре.
     А теперь еще о  некоторых других взглядах. При работе  сновидения дело,
очевидно, заключается  в  том,  чтобы  выраженные  в  словах  скрытые  мысли
перевести  в чувственные образы по большей части зрительного характера. Наши
мысли как раз и произошли из таких чувственных образов; их первым материалом
и предварительными этапами были чувственные впечатления, правильнее сказать,
образы воспоминания о таковых. Только  позднее  с ними связываются слова,  а
затем и  мысли. Таким  образом,  работа сновидения  заставляет  мысли пройти
регрессивный путь,  лишает  их достигнутого  развития,  и при этой регрессии
должно  исчезнуть все то, что  было приобретено в  ходе развития  от образов
воспоминаний к мыслям.
     Такова работа  сновидения. По  сравнению  с  процессами,  о  которых мы
узнали при ее изучении, интерес к явному  сновидению должен отойти на задний
план. Но  этому последнему,  которое является все-таки единственным, что нам
непосредственно известно, я хочу посвятить еще несколько замечаний.
     Естественно, что явное сновидение  теряет для  нас свою значимость. Нам
безразлично,   хорошо  оно  составлено  или  распадается  на  ряд  отдельных
бессвязных  образов.  Даже  если  оно  имеет  кажущуюся осмысленной  внешнюю
сторону,  то  мы  все  равно  знаем,  что  она  возникла благодаря искажению
сновидения и может иметь к внутреннему его содержанию так же мало отношения,
как фасад итальянской церкви к ее конструкции и силуэту. В некоторых случаях
и  этот фасад сновидения имеет  свое значение, когда он  передает в мало или
даже  совсем  не искаженном  виде какую-то  важную составную  часть  скрытых
мыслей сновидения. Но мы  не  можем узнать  этого, не подвергнув  сновидение
толкованию  и не  составив  благодаря ему суждения о том, в какой мере имело
место  искажение.  Подобное же  сомнение  вызывает  тот  случай,  когда  два
элемента  сновидения, по-видимому,  находятся в тесной связи.  В этом  может
содержаться ценный намек на то,  что  соответствующие этим элементам скрытые
мысли сновидения тоже должны быть приведены  в  связь, но  в  других случаях
убеждаешься, что то, что связано в мыслях, разъединено в сновидении.
     В  общем  следует  избегать  того, чтобы  объяснять  одну  часть явного
сновидения  другой,  как  будто  сновидение  связно  составлено  и  является
прагматическим изложением.  Его,  скорее,  можно  сравнить  с  искусственным
мрамором  брекчией,  составленным  из  различных  кусков  камня  при  помощи
цементирующего  средства  так,   что  получающиеся  узоры  не  соответствуют
первоначальным  составным частям. Действительно,  есть  некая  часть  работы
сновидения,  так  называемая  вторичная  обработка (sekundдre  Bearbeitung),
которая старается составить из ближайших результатов работы сновидения более
или  менее  гармоничное  целое.  При  этом  материал располагается  зачастую
совершенно не в соответствии  со смыслом, а там,  где  кажется  необходимым,
делаются вставки.
     С другой  стороны,  нельзя  переоценивать работу сновидения, слишком ей
доверять. Ее  деятельность исчерпывается перечисленными результатами; больше
чем  сгустить, сместить, наглядно изобразить  и подвергнуть целое  вторичной
обработке, она  не может сделать. То,  что в сновидении появляются выражения
суждений,  критики,  удивления,  заключения,  -- это  не  результаты  работы
сновидения, и только очень редко это проявления размышления о сновидении, но
это по большей части -- фрагменты скрытых мыслей сновидения, более или менее
модифицированных   и  приспособленных  к  контексту,  перенесенных  в  явное
сновидение. Работа сновидения также не может создавать и  речей.  За  малыми
исключениями речи в сновидении являются подражаниями и составлены из  речей,
которые видевший сон слышал или сам произносил в  тот день, когда видел сон,
и  которые  включены  в  скрытые  мысли  как  материал  или  как  побудители
сновидения.  Точно так же работа сновидения не может производить вычисления;
все вычисления, которые встречаются в явном сновидении, --  это  по  большей
части  набор чисел,  кажущиеся  вычисления,  как  вычисления  они совершенно
бессмысленны,  и  истоки  вычислений опять-таки  находятся в скрытых  мыслях
сновидения.  При этих отношениях  неудивительно также, что интерес,  который
вызывает  работа сновидения,  скоро  устремляется от  нее к  скрытым  мыслям
сновидения, проявляющимся благодаря явному сновидению
     в более или менее искаженном виде. Но нельзя оправдывать  то, чтобы это
изменение отношения  заходило так  далеко, что с теоретической  точки зрения
скрытые мысли  вообще ставятся на  место  самого сновидения  и  о  последнем
высказывается  то,  что может относиться только к  первым. Странно,  что для
такого    смешивания   могли   злоупотребить    результатами   психоанализа.
"Сновидением" можно назвать не что иное, как результат работы сновидения, т.
е. форму, в которую скрытые мысли переводятся благодаря работе сновидения.
     Работа сновидения -- процесс совершенно своеобразного характера, до сих
пор в душевной  жизни  не  было известно  ничего подобного.  Такие сгущения,
смещения,   регрессивные   превращения  мыслей  в   образы  являются  новыми
объектами,   познание   которых   уже   достаточно   вознаграждает    усилия
психоанализа. Из приведенных параллелей к работе сновидения  вы можете также
понять, какие  связи открываются между психоаналитическими исследованиями  и
другими областями, в  частности, между развитием языка и мышления. О  другом
значении этих взглядов вы можете догадаться только тогда, когда узнаете, что
механизмы  образования сновидений являются прототипом  способа возникновения
невротических симптомов.
     Я  знаю  также,  что  мы  еще  не можем полностью  понять  значения для
психологии всех новых данных, заключающихся в этих работах. Мы хотим указать
лишь  на   то,   какие  новые  доказательства   имеются  для   существования
бессознательных душевных актов  -- а  ведь скрытые мысли  являются ими --  и
какой  неожиданно широкий  доступ к знанию  бессознательной  душевной  жизни
обещает нам толкование сновидений.
     Ну а  теперь,  пожалуй,  самое  время привести  вам  различные  примеры
отдельных сновидений, к этому вы подготовлены всем вышеизложенным.



ДВЕНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

АНАЛИЗ ОТДЕЛЬНЫХ СНОВИДЕНИЙ

     Уважаемые дамы и господа! Не разочаровывайтесь,  если  я опять предложу
вам  фрагменты  толкований  сновидений,  вместо  того  чтобы  пригласить вас
участвовать  в  толковании  большого  хорошего  сновидения. Вы скажете,  что
имеете на это право после стольких приготовлений, и выскажете убеждение, что
после  удачного  толкования  стольких тысяч сновидений  давно должна была бы
возникнуть   возможность  составить   набор   отличных  сновидений,  которые
позволяли  бы  продемонстрировать все  наши  утверждения  о  работе и мыслях
сновидения.  Да,  но  существует  слишком  много  трудностей, препятствующих
выполнению вашего желания.
     Прежде всего должен вам признаться,  что нет никого,  кто  занимался бы
толкованием  сновидений  в  качестве  своего  основного  занятия.  Ведь  как
приходят  к  толкованию  сновидений? Случайно, без  особого  намерения можно
заняться  сновидениями  друга  или  работать  какое-то   время  над   своими
собственными сновидениями,  чтобы поупражняться в психоаналитической работе;
но по большей части  приходится  иметь дело со сновидениями  лиц, страдающих
неврозами, подвергающихся аналитическому лечению.  Сновидения этих последних
представляют   собой  отличный  материал  и  никоим   образом   не  уступают
сновидениям здоровых, но  техника лечения вынуждает нас подчинять толкование
сновидения терапевтическим задачам  и  оставлять без внимания большое  число
сновидений  после того, как из них  было  взято  что-то нужное для  лечения.
Некоторые  сновидения, встречающиеся  во  время лечения,  вообще  недоступны
полному толкованию. Так как они возникают  из всей совокупности неизвестного
нам психического материала, то их понимание возможно  только после окончания
лечения. Сообщение  о таких сновидениях сделало бы неизбежным раскрытие всех
тайн  невроза; это нам  не нужно, так как мы взялись  за сновидение с  целью
подготовиться к изучению неврозов.
     Вы охотно  отказались  бы  от  этого материала и  скорее  предпочли  бы
услышать  толкования сновидений  здоровых людей  или  своих собственных.  Но
из-за содержания  сновидений это недопустимо.  Ни  самого себя,  ни другого,
чьим доверием пользуешься, нельзя так беспощадно обнажать, как этого требует
подробное  толкование  его сновидений, которые,  как  вы  уже знаете,  имеют
отношение  к  самому интимному  в  его  личности. Кроме этого  затруднения в
получении  материала,  для  сообщения принимается во  внимание и  другое. Вы
знаете, что сновидение кажется странным даже самому видевшему сон, не говоря
уже  о другом  человеке, которому личность видевшего сон не знакома. В нашей
литературе нет  недостатка в хороших и подробных анализах сновидений,  я сам
опубликовал некоторые из  них  в рамках историй болезни;  может  быть, самый
лучший  пример толкования  сновидений  представляют  собой опубликованные О.
Ранком  (1910b)  два связанных между собой сновидения одной молодой девушки,
запись которых занимает около двух печатных страниц,  тогда как их анализ --
76  страниц.  Мне  понадобился бы примерно целый семестр, чтобы показать вам
эту  работу.  Если  берешься за  какое-нибудь  более  длинное  и  еще  более
искаженное сновидение, то приходится  давать  столько объяснений, привлекать
такое  обилие  ассоциативных  мыслей  и   воспоминаний,  делать   так  много
отступлений,  что  лекция  о  нем  оказалась  бы  совершенно  запутанной   и
неудовлетворительной. Поэтому я должен просить вас довольствоваться тем, что
легче  получить,  --  сообщением  о  небольших  фрагментах  сновидений  лиц,
страдающих неврозом,  по которым  по  отдельности можно узнать то или  иное.
Легче всего  продемонстрировать символы  сновидения, затем  --  определенные
особенности регрессивного изображения сновидений. О каждом из  нижеследующих
сновидений я скажу вам, почему я счел нужным сообщить о нем.
     1.  Сновидение состоит только из двух  простых картин:  его дядя  курит
папиросу, хотя  сегодня  суббота;  какая-то женщина  гладит  и  ласкает  его
(видевшего сон), как своего ребенка.
     По поводу первой картины видевший сон (еврей) замечает, что его дядя --
набожный человек,  который никогда  не совершал  и не  совершил бы подобного
греха.  Относительно  женщины во  второй картине ему ничего  не  приходит  в
голову,  кроме того, что это его мать. Обе эти  картины или мысли, очевидно,
следует привести в  соответствие друг с другом. Но каким образом? Так как он
решительно оспаривает действие  дяди, то естественно прибавить "если". "Если
мой дядя,  святой человек,  стал бы  курить в субботу папиросу, то я мог  бы
допустить ласки матери". Очевидно, что ласка матери -- такое же недопустимое
действие,  как  курение в  субботу для  набожного еврея.  Вспомните,  что  я
говорил  вам  о том, что при работе сновидения отпадают  все отношения между
мыслями сновидения; они растворяются в своем сыром материале, и
     задачей толкования является вновь восстановить опущенные отношения.
     2. Благодаря своим публикациям  о сновидении я стал  в известном смысле
общественным консультантом  по вопросам сновидений  и в течение  многих  лет
получаю с самых разных  сторон письма,  в которых мне сообщаются  сновидения
или  предлагается  их  толкование.  Я, конечно,  благодарен  всем  тем,  кто
прибавляет  к   сновидению  достаточно  материала,  чтобы  толкование  стало
возможным,  или  кто сам дает такое  толкование. К  этой категории относится
следующее  сновидение  одного  врача из  Мюнхена,  относящееся к 1910  г.  Я
привожу его, потому что оно может вам доказать, насколько сновидение в общем
недоступно  пониманию,  пока  видевший сон  не даст нам  дополнительно своих
сведений.  Я  ведь  предполагаю,  что  вы,  в сущности,  считаете  идеальным
толкование   сновидений   с   помощью   использования   значения   символов,
ассоциативную  же технику хотели бы устранить, а  мне хочется освободить вас
от этого вредного заблуждения.
     "13  июля  1910г.  мне  снится: я  еду  на  велосипеде  вниз  по  улице
Тюбингена, как вдруг коричневая  такса  пускается за мной в погоню и хватает
меня  за  пятку. Проехав немного дальше,  я  слезаю  с велосипеда, сажусь на
ступеньку и начинаю колотить животное, крепко уцепившееся зубами (от укуса и
всей   сцены  у  меня  нет  неприятных  чувств).  Напротив  сидят  несколько
престарелых дам, которые смотрят  на меня улыбаясь. Затем  я  просыпаюсь, и,
как уже часто бывало, в этот момент перехода  к бодрствованию все сновидение
становится мне ясным".
     Символами  здесь  мало поможешь.  Но  видевший  сон  сообщает  нам:  "В
последнее время  я был влюблен в одну  девушку, видел ее только на улице, но
не  имел никакой возможности завести  знакомство.  Самым  приятным для  меня
поводом для знакомства могла быть
     такса,  так  как я  большой  любитель животных  и  это  же  качество  с
симпатией заметил у девушки". Он добавляет также, что неоднократно с большой
ловкостью  и  зачастую к удивлению  зрителей  вмешивался в борьбу грызущихся
между собой собак. Итак,  мы узнаем, что понравившаяся ему девушка постоянно
появлялась  в сопровождении  этой  особенной собаки. Но из явного сновидения
эта девушка  устранена, осталась только ассоциируемая  с ней  собака.  Может
быть, престарелые  дамы, которые  ему улыбаются, заняли место девушки. Того,
что  он еще сообщает, недостаточно  для объяснения этого момента.  То, что в
сновидении он  едет на велосипеде, является прямым повторением припоминаемой
ситуации. Он всегда встречал девушку с  собакой только  тогда,  когда был на
велосипеде.
     3. Если кто-нибудь потерял своего  дорогого родственника, то ему долгое
время после  этого снятся  сны особого  рода,  в  которых  знание  о  смерти
заключает самые странные компромиссы с потребностью воскресить мертвого.  То
умерший, будучи мертвым, продолжает все-таки  жить, потому  что он не знает,
что умер, и  если бы он это узнал, то лишь тогда умер бы окончательно; то он
наполовину  мертв, а наполовину жив, и каждое  из этих состояний  имеет свои
особые  признаки.  Эти сновидения  нельзя  назвать бессмысленными,  так  как
воскресение  для  сновидения не является неприемлемым, как, например, и  для
сказки,   где   это   совершенно   обычное   событие.   Насколько   я   смог
проанализировать  такие сновидения,  они способны  на  разумное  решение, но
достойное  уважения  желание  возвратить к жизни  мертвого  умеет добиваться
этого самыми странными  средствами. Я предлагаю  вам здесь такое сновидение,
которое  звучит достаточно странно и бессмысленно и  анализ которого покажет
вам  многое  из  того,  к  чему   вы   подготовлены  нашими   теоретическими
рассуждениями.  Сновидение одного мужчины,  который несколько лет тому назад
потерял отца.
     Отец умер,  но  был выкопан  и  плохо выглядит.  С тех пор он  живет, и
видевший  сон делает  все,  чтобы он ничего  не  заметил. (Затем  сновидение
переходит на другие явления, не имеющие с этим, по-видимому, ничего общего).
     Отец  умер,  это  мы  знаем.  Что  он  был  выкопан,  не  соответствует
действительности,  да  и  все последующее не принимает ее  во  внимание.  Но
видевший  сон  рассказывает:  когда он  вернулся  с  похорон  отца,  у  него
разболелся зуб. Он хотел поступить с  ним по предписанию еврейского  учения:
если твой зуб тебе досаждает, вырви его, -- и отправился к зубному врачу. Но
тот  сказал: зуб  не  следует  вырывать, нужно потерпеть. Я кое-что  положу,
чтобы его убить, приходите через три дня опять, я это выну.
     Это "вынимание", говорит вдруг видевший сон, и есть эксгумация.
     Неужели видевший сон прав? Не совсем, потому что ведь вынимался  не сам
зуб,  а только то, что в  нем омертвело.  Но подобные  неточности,  судя  по
другим примерам, вполне можно  ожидать от  работы  сновидения. Видевший  сон
сгустил,  слил  в  одно  умершего  отца   и  мертвый,  но  сохраненный  зуб.
Неудивительно,  что  в  явном  сновидении получилось  что-то  бессмысленное,
потому что не все, что можно сказать  о зубе, подходит к отцу. Где же вообще
Tertium  comparationis*  между  зубом и  отцом,  что  сделало возможным  это
сгущение?
     И все-таки  это, должно  быть,  именно  так,  потому  что  видевший сон
продолжает рассказывать, что ему известно, если увидишь во сне выпавший зуб,
то это значит, что потеряешь кого-нибудь из членов семьи.
     Мы знаем, что это  популярное толкование неверно или  верно, по крайней
мере, только в шуточном смыс-
     ----------------------------------------
     * Третье в сравнении.
     ле. Тем более нас поражает то обстоятельство, что начатую таким образом
тему можно проследить и в других фрагментах содержания сновидения.
     Без  дальнейших  требований видевший сон начинает теперь рассказывать о
болезни  и  смерти отца и также о своем отношении  к нему. Отец долго болел,
уход и лечение стоили ему, сыну,  много денег.  И тем не менее ему ничего не
было жаль, он никогда не терял терпения, никогда не испытывал желания, чтобы
скорее наступил конец. Он хвастает чисто еврейской  почтительностью  к отцу,
строгим выполнением  еврейского  закона.  Но не  бросается ли  нам  в  глаза
противоречие  в относящихся  к  сновидению мыслях? Он  идентифицировал зуб с
отцом. По отношению к зубу он хотел поступить по еврейскому закону, приговор
которого  гласил:  вырвать  его,  если он  причиняет  боль  и досаду.  И  по
отношению к отцу он  хотел поступить  по предписанию закона, который на этот
раз означал, несмотря на затраты и беспокойство, взять всю тяжесть на себя и
не  допускать  никакого   враждебного  намерения  против  причиняющего  горе
объекта. Разве  сходство  не было бы  гораздо более несомненным, если  бы он
действительно проявил по  отношению к больному отцу те  же  чувства, что и к
больному  зубу, т. е. пожелал бы, чтобы  скорая  смерть  положила  конец его
излишнему, страдальческому и дорогостоящему существованию?
     Я не сомневаюсь в  том, что таково было  его действительное отношение к
отцу  во время его длительной болезни,  а хвастливые уверения в его набожной
почтительности предназначены  для  того,  чтобы  отвлечь  внимание  от  этих
воспоминаний. При таких  условиях обыкновенно возникает желание смерти тому,
кто причиняет  беспокойство,  и он скрывается под маской сострадания, когда,
например, думают: это было бы для него только избавлением. Но заметьте,  что
в данном
     случае даже в  скрытых мыслях сновидения мы перешагнули какую-то черту.
Первая их  часть, несомненно,  только временно,  т. е. во время  образования
сновидения,  бессознательна, но  враждебные чувства против  отца  могли быть
длительное  время бессознательными, может быть, возникли еще в детские годы,
а  во время болезни отца постепенно  робко и замаскированно проскальзывали в
сознание.  С  еще большей уверенностью  мы  можем  утверждать  это  о других
скрытых  мыслях,  которые,  без  сомнения, были  представлены  в  содержании
сновидения.  Из самого сновидения о враждебных чувствах к отцу ничего нельзя
узнать.  Но,  исследуя  истоки  такой  враждебности  к  отцу  в  детстве, мы
вспомним, что  страх перед  отцом существует, потому  что уже в самые ранние
годы  он противится  сексуальной  деятельности  мальчика,  как  правило,  он
повторяет  это из  социальных соображений  и после  достижения  им  возраста
половой  зрелости. Это  отношение к  отцу свойственно и нашему видевшему сон
лицу;  к его  любви  к отцу было  прибавлено  достаточно уважения и  страха,
имевших своим источником раннее сексуальное запугивание.
     Дальнейшие  утверждения   явного   сновидения   объясняются  комплексом
онанизма.  "Он  плохо выглядит" хотя и относится к словам зубного врача, что
будет  некрасиво, если вырвать зуб на этом месте,  но одновременно это имеет
отношение к  неважному  виду,  которым  молодой  человек  в  период  половой
зрелости выдает или боится выдать свою  чрезмерную половую деятельность. То,
что видевший сон не без облегчения перенес в явном сновидении неважный вид с
себя на отца, есть одна из известных вам инверсий в работе сновидения. С тех
пор он продолжает  жить покрывается как желанием воскресить, так и обещанием
зубного  врача,  что  зуб  сохранится.  Но  особенно  хитроумно  предложение
"видевший сон делает все, чтобы он (отец) этого не заметил", направленное на
то,  чтобы склонить нас к  дополнению, что он умер. Но  единственно разумное
дополнение  вытекает  опять-таки  из комплекса  онанизма, когда, само  собой
разумеется,  молодой  человек  делает  все,  чтобы   скрыть  от   отца  свою
сексуальную  жизнь. Вспомните,  наконец, что  так  называемые  сновидения  с
вырыванием зуба  мы должны всегда толковать как онанистические  и выражающие
страх перед наказанием за онанизм.
     Теперь вы видите, как составилось это  непонятное сновидение. Произошло
странное  и вводящее в заблуждение  сгущение, в котором все мысли происходят
из среды скрытых мыслей  и  в  котором  для самых глубоких и  отдаленных  по
времени из этих мыслей создаются ее многозначные замещающие образования.
     4. Мы уже неоднократно пытались  взяться  за  те "трезвые"  и банальные
сновидения,  в  которых нет  ничего  бессмысленного  или  странного,  но  по
отношению к которым встает вопрос: зачем видишь во сне  такую чепуху? Я хочу
привести   еще  один  пример   такого  рода,  три  составляющие  одно  целое
сновидения, приснившиеся в одну ночь молодой даме.
     а) Она  идет через залу своего дома и  разбивает голову о низко висящую
люстру.
     Никаких  воспоминаний,  ничего,  что  действительно  произошло  бы.  Ее
комментарии ведут  совсем по  другому пути. "Вы знаете,  как сильно  у  меня
выпадают волосы. Дитя, сказала  мне вчера мать, если так будет продолжаться,
то у  тебя голова станет как задняя  часть  (Роро)".  Итак, голова выступает
здесь вместо другого конца тела. Люстру мы и сами можем понять символически;
все  предметы,  способные вытягиваться в  длину, являются символами мужского
члена. Таким образом, речь идет о кровотечении из нижней
     части тела, которое  возникает  от столкновения с пенисом. Это могло бы
иметь  еще несколько  значений; ее ассоциативные  мысли показывают, что дело
заключается  в  предположении,  будто  менструация  возникает  в  результате
полового  акта с мужчиной,  --  часть  сексуальной теории,  распространенной
среди многих незрелых девушек.
     б) Она видит в  винограднике глубокую яму, о которой она  знает, что та
образовалась благодаря вырванному дереву.  Она замечает при этом, что дерева
у  нее нет. Она имеет в виду, что не  видела  дерева  во сне,  но  эта фраза
служит выражением другой мысли, которая полностью подтверждает символическое
толкование. Сновидение относится  к другой  части детских сексуальных теорий
-- к убеждению, что  первоначально девочки имели  такие же гениталии, как  и
мальчики,  и  теперешняя  их  форма  образовалась   в  результате  кастрации
(вырывания дерева).
     в) Она стоит  перед  ящиком  своего письменного стола, в котором ей все
так  хорошо знакомо, что она  сразу же  узнает, если кто-нибудь в нем рылся.
Ящик  письменного  стола,  как  всякий  ящик,  сундук,  коробка  --  женские
гениталии. Она знает, что  по  гениталиям  можно  узнать  об  имевшем  место
половом сношении  (как она  думает, и  прикосновении), и давно боится такого
разоблачения. Я  думаю, что во всех  этих  трех сновидениях  акцент  следует
сделать на  познании.  Она  вспоминает  время своего  детского  сексуального
исследования, результатами которого тогда очень гордилась.
     5. Опять немного символики. Но на этот  раз  в коротком предварительном
сообщении я заранее представлю  психическую ситуацию. Один господин, который
провел  любовную ночь с женщиной, описывает свою партнершу как одну  из  тех
материнских натур,
     у которых  при половых  сношениях  с  мужчиной  неотвратимо  появляется
желание иметь ребенка. Но условия  той  встречи требуют  осторожности, из-за
которой   оплодотворяющее   семяизвержение   удаляется  из  женского   лона.
Проснувшись после этой ночи, женщина рассказывает следующий сон:
     На улице ее преследует офицер в  красной фуражке.  Она убегает от него,
бежит  вверх  по лестнице,  он  все  за ней. Задыхаясь,  она достигает своей
квартиры и захлопывает за собой дверь. Он остается снаружи  и. как она видит
в глазок, сидит снаружи и плачет.
     В преследовании офицера  в красной фуражке и в том, как она, задыхаясь,
поднимается по лестнице, вы, видимо,  узнали  изображение полового акта. То,
что  видевшая  сон запирается перед  преследователем, может служить примером
так   часто  используемых   в  сновидении  инверсий,   потому  что  ведь   в
действительности мужчина воздержался  от окончания любовного акта. Точно так
же она перенесла свою  грусть на партнера, так как он  плачет в  сновидении;
одновременно этим делается намек на семяизвержение.
     Вы,  конечно,  когда-нибудь слышали, будто  психоанализ утверждает, что
все сновидения имеют сексуальное значение. Теперь вы сами в состоянии судить
о корректности этого упрека. Вы  познакомились со сновидениями,  выражающими
желания, в  которых речь  идет об удовлетворении  самых ясных  потребностей:
голода, жажды,  тоски  по свободе, со  сновидениями,  выражающими удобство и
нетерпение, а  также  чисто корыстолюбивыми и  эгоистическими.  Но во всяком
случае вы  должны запомнить как  результат психоаналитического исследования,
что  сильно   искаженные  сновидения   преимущественно,   но  опять-таки  не
исключительно, выражают сексуальные желания.
     6.  У  меня  особая причина  привести побольше  примеров  использования
символов  в  сновидении. При  нашей первой встрече  я жаловался  на  то, как
трудна при преподавании психоанализа демонстрация и как сложно  сформировать
таким путем убеждения, и вы со мной, несомненно, согласны. Однако  отдельные
утверждения психоанализа настолько тесно связаны между собой, что  убеждение
легко может распространиться с одного пункта на большую часть всей теории. О
психоанализе можно было бы сказать: кто дает ему палец,  того он держит  уже
за всю руку. Кому  ясно объяснение ошибочных действий, тот, по логике вещей,
не  может не поверить всему остальному.  Вторым таким  же доступным моментом
является  символика сновидений.  Сообщу  вам уже  опубликованное  сновидение
женщины  из  простонародья,  муж  которой  полицейский  и которая,  конечно,
никогда ничего  не слышала  о символике  сновидений и  психоанализе.  Судите
сами, можно ли назвать произвольным и искусственным его толкование с помощью
сексуальных символов.
     ".Затем  кто-то   ворвался  в  квартиру,  и   она   в  испуге   позвала
полицейского. Но тот с двумя "бродягами" спокойно пошел в церковь, к которой
вело  несколько ступеней. За церковью была гора, а наверху  густой  лес.  На
полицейском был шлем, круглый воротник  и плащ,  у него была темная  борода.
Оба бродяги, которые мирно  шли  вместе с  полицейским,  имели повязанные на
бедрах мешкообразные  передники. От церкви к горе вела  дорога. Она  с обеих
сторон  поросла травой и кустарником,  который  становился  все гуще,  а  на
вершине превращался в настоящий лес".
     Вы   без  труда  узнаете  использованные  символы.  Мужские   гениталии
изображены тремя лицами, женские -- ландшафтом с капеллой, горой и лесом. Вы
опять встречаетесь со ступенями в качестве символа
     полового акта. То,  что в сновидении  называется  горой,  и  в анатомии
имеет то же название, а именно Mons Veneris, бугор Венеры.
     7.  Еще  одно сновидение, которое можно разъяснить при помощи символов,
замечательное и убедительное тем, что сам  видевший сон перевел все символы,
хотя  у  него  не  было  никаких  предварительных  теоретических знаний  для
толкования сновидений. Такой  образ действий весьма необычен, и условия  его
точно неизвестны.
     "Ок  гуляет с отцом в каком-то месте, наверное, на  Пратере, потому что
видна ротонда, перед ней маленькая пристройка, к ней привязан воздушный шар,
который кажется довольно плохо надутым. Отец спрашивает его, к чему все это;
он  удивляется  этому, но  объясняет ему. Затем  они  приходят  на двор,  на
котором  разложен большой  лист жести.  Отец  хочет  оторвать себе  от  него
большой кусок, но сначала оглядывается, не может ли его кто-нибудь заметить.
Он говорит ему, что нужно только сказать  смотрителю, и тогда он может взять
себе без всяких колебаний. Из этого двора вниз ведет лестница в шахту, стены
которой обиты  мягким, вроде как кожаное кресло. В конце этой шахты  длинная
платформа, а дальше начинается новая шахта."
     Сам видевший  сон толкует  его: ротонда -- мои гениталии, воздушный шар
перед ней -- мой пенис, на мягкость которого я вынужден  жаловаться. Следует
перевести  более детально:  ротонда -- задняя часть,  постоянно причисляемая
ребенком  к гениталиям,  маленькая пристройка --  мошонка. В сновидении отец
его спрашивает, что все это значит, т. е. о цели и функции гениталий. Вполне
естественно обернуть это положение вещей так, чтобы спрашивал он. Так как он
никогда  не спрашивал отца  об  этом, мысль сновидения следует понимать  как
желание принять его условно
     вроде: "если бы я попросил  отца  разъяснить  сексуальное". Продолжение
этой мысли мы скоро найдем в другом месте.
     Двор, где разложена жесть, не следует сразу  понимать  символически, он
представляет  собой торговое помещение отца. По причине соблюдения  тайны  я
заменил жестью тот материал,  которым  торгует  отец, не  изменив  ни в  чем
остальном дословную передачу сновидения. Видевший сон  вступил в дело отца и
был чрезвычайно  поражен  той скорее  некорректной практикой,  на которой по
большей  части   основывается   получение   прибыли.   Поэтому   продолжение
вышеупомянутой мысли сновидения могло бы гласить: "(если бы я  его спросил),
он обманул  бы меня, как обманывает  своих клиентов". По поводу ломки жести,
которая служит для  изображения  деловой нечестности, видевший сон  сам дает
второе объяснение: она означает онанизм. Это нам не только давно знакомо, но
также   очень  хорошо  согласуется  с  тем,  что  тайна   онанизма  выражена
посредством противоположности (ведь это можно делать  открыто). Далее, как и
следовало  ожидать,  онанистическая  деятельность  приписывается  опять-таки
отцу, как и расспросы в первой сцене сновидения. Шахту  он сразу  же толкует
как  влагалище, ссылаясь  на  мягкую  обивку стен.  То,  что  спуском, как и
подъемом,  обычно  изображается  половой  акт  во  влагалище,  я добавлю  по
собственной инициативе.
     Те детали, что  за  первой  шахтой следует  длинная платформа,  а затем
новая шахта, он  сам объясняет  биографически. Он долгое время  вел  половую
жизнь, затем  отказался от половых сношений вследствие затруднений  и теперь
надеется опять возобновить их с помощью лечения.
     8.  Оба следующих сновидения одного иностранца с предрасположенностью к
полигамии я  приведу  вам в доказательство  утверждения, что  собственное  Я
проявляется в каждом сновидении, даже если  оно скрыто  в  явном содержании.
Чемоданы в сновидении являются женскими символами.
     а)  Он  уезжает,  его  багаж  доставляется  в экипаже на  вокзал, много
чемоданов  один  на  другом,  среди  них  два  больших  черных  "образцовых"
чемодана.  В  утешение  он  кому-то говорит:  так ведь  эти  едут  только до
вокзала.
     В действительности он  путешествует с  очень большим багажом, во  время
лечения  рассказывает  также очень много  историй  с  женщинами. Два  черных
чемодана  соответствуют двум  брюнеткам, которые в  настоящее время играют в
его жизни главную роль. Одна из них хотела приехать вслед за  ним в Вену; но
по моему совету он отказал ей по телеграфу.
     б)  Сцена  в  таможне: один  пассажир открывает свой чемодан и говорит,
равнодушно закуривая папиросу: тут ничего нет. Таможенный чиновник, кажется.
верит ему, но  опускает еще раз руку и находит что-то  особенно запрещенное.
Тогда пассажир  разочарованно  говорит: тут ничего не поделаешь.  Он сам  --
пассажир,  я  --  таможенный чиновник.  Обычно  он  очень искренен  в  своих
признаниях,  но решил  утаить  от  меня  новую  связь  с дамой,  потому  что
правильно  полагал, что  она мне  небезызвестна.  Неприятное положение  быть
уличенным он перенес на чужое лицо, так что сам он как будто не появляется в
этом сновидении.
     9. Вот пример использования символа, о котором я еще не упоминал:
     Он встречает  свою  сестру  в сопровождении  двух подруг, которые  сами
сестры. Он подает руку обеим, а сестер нет.
     Никакой связи с  действительными событиями. Его  мысли  уносятся к тому
времени,  когда он  размышлял  над  своим  наблюдением,  что  грудь  девочек
развивается так поздно. Итак, обе сестры -- это груди, он с удовольствием бы
их потрогал, но только чтобы это не были груди его сестры.
     10. А вот пример символики смерти в сновидении:
     Он идет по  очень высокому крутому железному  мостику с  двумя  лицами,
имена  которых знает, но при пробуждении забывает. Вдруг те двое исчезают, а
он видит человека, похожего  на привидение, в колпаке  и полотняном костюме.
Он спрашивает у него, не телеграфист  ли он. Нет. Не извозчик ли? Нет. Тогда
он  идет  дальше,  еще  во сне  испытывает  сильный  страх  и,  проснувшись,
продолжает  сновидение  фантазией,  что  железный мост вдруг ломается,  и он
падает в пропасть.
     Лица,  о  которых подчеркивается,  что  они  неизвестны, что  их  имена
забыты, по большей части очень близкие люди. Видевший сон имеет двух сестер;
если бы он хотел им обеим  смерти, то было бы вполне справедливо, что за это
его  постиг  бы страх смерти.  О телеграфисте он  замечает,  что  такие люди
всегда приносят плохие вести,  судя  по  форменной одежде,  это  мог быть  и
фонарщик, который так же тушит фонари, как гений смерти гасит факел жизни. С
извозчиком он  ассоциирует  стихотворение  Уланда о морской  поездке  короля
Карла и вспоминает опасное морское путешествие  с двумя товарищами, во время
которого он играл  роль короля из стихотворения.  По поводу железного  моста
ему приходит  в  голову один несчастный случай  последнего  времени и глупое
выражение: "жизнь есть мост из цепей".
     11. Другим примером изображения смерти может служить сновидение:
     Неизвестный господин подает за него визитную карточку с черной каймой.
     12.  Во  многих отношениях вас  заинтересует  следующее  сновидение,  к
предпосылкам которого, правда, относится невротическое состояние.
     Он едет по железной дороге. Поезд  останавливается в открытом поле.  Он
полагает, что  грозит катастрофа  и  надо  подумать  о том,  чтобы  спастись
бегством, проходит по всем отделениям поезда и убивает всех, кого встречает:
кондукторов, машиниста и т. д.
     По  этому поводу -- воспоминание о рассказе друга. На какой-то линии  в
Италии в полукупе перевозили душевнобольного, но  по недосмотру  впустили  к
нему   пассажира.   Душевнобольной   убил   спутника.   Таким  образом,   он
идентифицирует  себя  с  этим  душевнобольным  и   обосновывает  свое  право
навязчивым  представлением,  которое его  временами  мучает,  что он  должен
"устранить всех соучастников". Но затем он  сам  находит лучшую мотивировку,
которая дает повод для сновидения.  Вчера в  театре он снова увидел девушку,
на  которой  хотел жениться, но оставил, так как она дала  ему основание для
ревности. При той  интенсивности,  до которой у него  доходит  ревность,  он
действительно сошел бы с ума, если бы женился на ней. Это значит: он считает
ее настолько  ненадежной, что из ревности должен был бы  убивать всех людей,
которые попадались  ему на пути. Хождение через  ряд комнат, в данном случае
отделений, как символ состояния в браке (Verheiratetsein) (противоположность
единобрачию -- Einehe) мы уже знаем.
     Об остановке  поезда в открытом  поле  и  страхе  перед  катастрофой он
рассказывает:  когда однажды  во время поездки по железной дороге  произошла
неожиданная остановка не на станции, одна  едущая вместе с ним  молодая дама
заявила, что,  возможно, предстоит столкновение и тогда самым целесообразным
было бы убежать  [die Beine hoch zu  heben  -- поднять вверх  ноги]. Но  это
"ноги вверх" (die Beine hoch) играло  также  свою роль во многих прогулках и
экскурсиях  на лоно природы, которые он предпринимал с той девушкой в первое
счастливое время любви. Новый аргумент для того,  что он должен был  сойти с
ума, чтобы теперь жениться на ней. Я мог считать несомненным, зная ситуацию,
что у него все еще имелось это желание быть таким сумасшедшим.



ТРИНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

     АРХАИчЕСКИЕ чЕРТЫ И ИНФАНТИЛИЗМ СНОВИДЕНИ&#1119;

     Уважаемые дамы и господа! Позвольте мне опять начать с полученного нами
результата, что  работа сновидения  под  влиянием  цензуры переводит скрытые
мысли в  другую  форму  выражения.  Скрытые мысли  -- это  не что  иное, как
известные  нам  сознательные  мысли нашей  жизни в  состоянии бодрствования;
новый способ их  выражения непонятен нам из-за своих многообразных  черт. Мы
сказали,  что  он  возвращается  к  тем состояниям нашего  интеллектуального
развития,  которые мы давно  преодолели,  к образному языку,  символическому
отношению, может быть, к отношениям, существовавшим до развития языка нашего
мышления. Способ выражения работы сновидения мы  назвали поэтому архаическим
или регрессивным.
     Отсюда   вы  можете  сделать  заключение,  что  благодаря  углубленному
изучению работы сновидения нам, должно  быть, удастся добыть ценные сведения
о малоизвестных началах нашего интеллектуального  развития.  Я  надеюсь, что
так оно и  будет, но  до  сих  пор к этой  работе  еще никто  не  приступал.
Доисторическое время, к которому нас возвращает работа сновидения,  двоякого
рода:  во-первых, это индивидуальное доисторическое время, детство, с другой
стороны,  поскольку  каждый  индивидуум  в своем  детстве  каким-то  образом
вкратце повторяет  все развитие человеческого вида,  то  это  доисторическое
время также  филогенетическое. Возможно,  нам удастся различить, какая часть
скрытых душевных  процессов происходит  из  индивидуальной,  а какая  --  из
филогенетической  эпохи.  Так,  например,  мне  кажется,  что  символическое
отношение,  которому никогда  не учился отдельный  человек, имеет  основание
считаться филогенетическим наследием.
     Однако  это  не  единственная  архаическая  черта сновидения.  Вы  все,
вероятно, знаете из собственного опыта о странной амнезии  детства. Я имею в
виду тот факт, что первые годы жизни до пятого, шестого или восьмого года не
оставляют  в  памяти  следов,  как  более   поздние   переживания.   Правда,
встречаются  отдельные   люди,  которые  могут   похвастаться   непрерывными
воспоминаниями  от раннего  детства  до  настоящего времени,  но  другие,  с
провалами памяти, -- несравненно более  частое явление.  Я полагаю, что этот
факт не вызывал удивления, которого он заслуживает. В два года ребенок может
хорошо  говорить, скоро он обнаруживает, что разбирается в  сложных душевных
ситуациях, и сам высказывает такие суждения, которые многие  годы спустя ему
пересказывают, так как  сам  он их  забыл. И при  этом память  в ранние годы
более продуктивна, потому  что  загружена меньше,  чем в более поздние годы.
Нет  также никакого  основания  считать  функцию  памяти особенно  высокой и
трудной деятельностью  души; напротив, хорошую память можно встретить у лиц,
стоящих на очень низкой ступени интеллектуального развития.
     В качестве  второй  странной  особенности,  которая  дополняет  первую,
следует  выделить  то,  что  из  пустоты  воспоминаний, охватывающей  первые
детские  годы,  всплывают  отдельные хорошо сохранившиеся, по  большей части
наглядные   воспоминания,  сохранять   которые  нет  никаких   оснований.  С
материалом  впечатлений,  встречающихся  нам  в  последующей  жизни,  память
распоряжается таким образом, что  делает из него выбор. Она сохраняет что-то
важное,   а   от   неважного   отказывается.   С   сохранившимися   детскими
воспоминаниями  дело  обстоит  иначе.  Они  соответствуют  не  самым  важным
переживаниям детских лет, и даже  не тем, которые должны бы казаться важными
с  точки  зрения  ребенка.  Часто  они  настолько банальны  и  сами по  себе
незначительны, что мы  только удивляемся, почему именно  эта деталь избежала
забвения.  В  свое время  я пытался  с помощью  анализа исследовать  загадку
детской  амнезии  и прорывающих ее остатков воспоминаний и пришел к  выводу,
что  все-таки  в  воспоминаниях  у  ребенка  остается  только  важное.  Лишь
благодаря уже знакомым вам процессам сгущения и особенно смещения это важное
в  воспоминании  представляется  другим,  что кажется неважным. Эти  детские
воспоминания     я     назвал     поэтому     покрывающими    воспоминаниями
(Deckerrinerungen), путем  основательного  анализа из них  можно извлечь все
забытое.
     При психоаналитическом лечении  совершенно закономерно возникает задача
заполнить  пробел в  детских  воспоминаниях, и поскольку  лечение  вообще  в
какой-то степени удается, и это случается весьма часто, мы в состоянии опять
восстановить  содержание тех забытых детских  лет. Эти  впечатления  никогда
по-настоящему   не  забываются,  они  были  только  недоступными,  скрытыми,
принадлежали к  бессознательному. Но само по  себе  случается и так, что они
всплывают из бессознательного,  и  происходит это  в связи со  сновидениями.
Оказывается,  что  жизнь  во  сне  умеет  находить  доступ  к  этим  скрытым
инфантильным переживаниям. В литературе имеются прекрасные тому примеры, и я
сам имел  возможность опубликовать сообщение  о  подобном случае. Однажды  я
видел во сне в определенной связи  одно  лицо, которое, по всей вероятности,
оказало  мне услугу и которое я ясно  увидел перед собой. Это был одноглазый
мужчина маленького роста,  толстый, с глубоко сидящей между плечами головой.
Из  общего контекста  я  заключил,  что  он  был  врач.  К  счастью,  я  мог
расспросить  свою  тогда  бывшую еще  в живых мать, как  выглядел  врач  той
местности, где я родился и которую я покинул в три года, и узнал от нее, что
он  был  одноглазый,  короткий,  толстый, с  глубоко  сидящей  между плечами
головой,  получил также  сведения о том, при  каком  забытом мной несчастном
случае он оказал  мне помощь. Таким образом,  эта  возможность распоряжаться
забытым   материалом  детских  лет   является   другой   архаической  чертой
сновидения.
     То же самое относится и к другой  из тех загадок,  с которыми мы уже до
этого столкнулись. Вы помните, с  каким удивлением вы все приняли результаты
нашего исследования,  которые показали, что побудителями сновидений являются
злобно-энергичные  и безудержные сексуальные желания, сделавшие необходимыми
цензуру  и  искажение  сновидений.  Когда  мы   толковали  такое  сновидение
видевшему сон, он в лучшем случае не оспаривал само толкование,  но все-таки
постоянно задавал вопрос,  откуда  у  него берется такое желание, так как он
воспринимает его  как  чуждое  и осознает противоположное  ему.  Нам  нечего
стесняться указаний на  их происхождение. Эти  злобные желания происходят из
прошлого,  часто из  очень недалекого. Можно показать, что когда-то они были
известны и осознанны, хотя теперь этого уже нет. Женщина, сновидение которой
означает, что она хотела бы видеть мертвой свою единственную 17-летнюю дочь,
под  нашим руководством признает, что она когда-то почти желала этой смерти.
Ребенок является плодом несчастного,  вскоре расторгнутого брака.  Когда она
носила дочь  еще во  чреве,  однажды после  бурной сцены с мужем в  припадке
ярости  она  начала колотить кулаками по животу, чтобы убить в  нем ребенка.
Сколько есть  матерей, которые в настоящее время нежно, может быть, чересчур
нежно любят своих детей, которые, однако, неохотно встретили их появление на
свет и когда-то желали, чтобы жизнь в  них прекратилась; да они и переводили
это  желание  в  различные, к счастью, безвредные  действия.  Такое  позднее
кажущееся загадочным желание смерти любимому лицу происходит, таким образом,
из более раннего отношения к нему.
     Отец, сновидение которого подтверждает толкование, что он желает смерти
своему  любимому  старшему  ребенку,  тоже  вынужден  вспомнить  о  том, что
когда-то это  желание было ему не  чуждо. Когда этот ребенок был еще грудным
младенцем, недовольный своим браком муж  часто думал,  что если бы маленькое
существо, ничего  для  него  не значащее, умерло, он опять был бы свободен и
лучше  использовал  бы  эту  свободу. Можно  обнаружить, что  большое  число
подобных  чувств  ненависти  имеют  такое  же  происхождение;  они  являются
напоминаниями о том, что относилось к прошлому, когда-то было сознательным и
играло  свою роль в  душевной жизни. Отсюда вы  захотите сделать  вывод, что
таких  желаний и таких  сновидений не  должно быть,  когда подобные перемены
отношения к какому-то лицу не имели места, когда это отношение было ровным с
самого начала.  Я  готов  согласиться  с этим  вашим  выводом,  хочу  только
предупредить  вас  о  том,  чтобы  вы  имели  в  виду  не  буквальный  текст
сновидения,  а  его  смысл  после  толкования.  Может  случиться, что  явное
сновидение о смерти любимого лица только надело  страшную маску,  а означает
оно  совершенно  другое, или любимое лицо  выступает обманчивым заместителем
другого лица.
     Но  те  же  факты  вызовут  у вас  другой,  более серьезный  вопрос. Вы
скажете: если  это желание  смерти даже  имелось когда-то  и  подтверждается
воспоминанием, то это  все-таки  еще не  объяснение,  это желание ведь давно
преодолено, сегодня  оно  может существовать  в бессознательном  только  как
лишенное  аффектов  воспоминание,  а  не  как  сильное проявление чувства. В
пользу последнего ведь ничего не говорит.  Зачем же сновидение вообще о  нем
напоминает?  Этот  вопрос действительно  оправдан; попытка ответить на  него
завела  бы нас слишком  далеко  и заставила  бы  определить свои  позиции по
отношению к одному из  самых значительных моментов теории  сновидений.  Но я
вынужден оставаться в рамках нашего  разбора  и  воздерживаться  от лишнего.
Смиритесь  с  этим  временным  отказом. Будем  довольствоваться  фактическим
указанием  на то,  что  это  преодоленное  желание,  как  доказано, является
побудителем  сновидения,  и  продолжим исследование  относительно  того,  не
выводятся ли и другие злобные желания из прошлого.
     Остановимся на  желаниях устранения, которые мы в  большинстве  случаев
можем  объяснить неограниченным эгоизмом  видевшего сон. Можно доказать, что
такое желание очень  часто является причиной образования  сновидения. Всякий
раз, когда кто-нибудь встает у нас на пути -- а  как часто  это  случается в
сложных жизненных отношениях, -- сновидение тут же готово его убить, будь то
отец, мать, кто-то  из братьев  и сестер, партнер по  браку и  т.  п. Мы уже
достаточно удивлялись этой  испорченности человеческой натуры и, конечно, не
склонны  безоговорочно   считать   правильным   этот  результат   толкования
сновидений.  Но если нам  указывают  на то, что  истоки  таких  желаний надо
искать в прошлом,  то  вскоре  мы открываем период индивидуального прошлого,
когда  такой  эгоизм  и  такие  желания  даже против  самых  близких  совсем
неудивительны.  Именно таков  ребенок  в  те  первые годы,  которые  позднее
окутываются  амнезией, он  часто обнаруживает эти резкие проявления эгоизма,
постоянно  дает почувствовать явную предрасположенность к  нему или, вернее,
его остатки. Ребенок прежде всего любит самого себя  и только позднее учится
любить других, жертвовать частицей  своего Я ради других. Даже  лиц, которых
он, кажется,  любит с самого начала, он любит только потому, что нуждается в
них, не может без них обойтись, так что опять-таки из эгоистических мотивов.
Только  позднее  чувство  любви делается независимым  от этого  эгоизма.  Он
фактически на эгоизме научился любви.
     В этой связи будет поучительно сравнить установку ребенка к его братьям
и  сестрам  с установкой к  его родителям. Своих  братьев и сестер маленький
ребенок  не всегда  любит,  часто  же явно  не  любит.  Несомненно,  что  он
ненавидит в них конкурентов, и известно, как часто эта установка  существует
непрерывно в течение долгих лет вплоть до времени зрелости, даже еще дольше.
Правда, она достаточно часто сменяется или, лучше сказать, покрывается более
нежной, но  враждебная, по-видимому, вполне закономерно,  появляется раньше.
Легче  всего ее  наблюдать у ребенка от 2,  5 до  4 и 5 лет, если появляется
новый братик  или  сестренка.  В  большинстве случаев  это  встречает  очень
недружелюбный  прием.  Выражения  вроде "Я  его не  люблю, пусть аист  опять
возьмет  его  с   собой"  весьма  обычны.  Впоследствии  используется  любая
возможность  унизить  пришельца  и   даже  попытки  искалечить  его,  прямые
покушения на него не являются неслыханными происшествиями. Если  разница лет
менее значительна, то при пробуждении более интенсивной
     душевной  деятельности  ребенок  находит  конкурента  уже  на  месте  и
приспосабливается  к нему. Если разница больше, то  новый  ребенок  с самого
начала может вызвать определенные симпатии как интересный  объект, как живая
кукла, а при разнице в  восемь  лет и более, особенно у девочек,  уже  могут
проявиться заботливые,  материнские чувства. Но, откровенно говоря, если  за
сновидением  открываешь желание смерти братьям  и сестрам,  не нужно считать
его необъяснимым, его прототип без труда находишь в раннем детском возрасте,
довольно часто -- также и в более поздние годы совместной жизни.
     Вероятно, нет  ни одной  детской без ожесточенных  конфликтов между  ее
обитателями.  Мотивами  являются борьба за  любовь родителей,  за  обладание
общими  вещами, за место в  комнате.  Враждебные  чувства  направляются  как
против более старших, так  и против более младших братьев и сестер. Кажется,
Бернард Шоу высказал мысль: "Если есть кто-то, кого молодая английская  дама
ненавидит  больше,  чем  свою  мать, то это ее старшая  сестра".  Но в  этом
изречении  есть нечто удивительное для  нас.  Ненависть  братьев и сестер  и
соперничество  мы  можем в крайнем  случае понять, но  как  может возникнуть
ненависть в отношениях между дочерью и матерью, родителями и детьми?
     Это отношение и  детьми оценивается несомненно как более благоприятное.
Оно  соответствует  также  нашим  ожиданиям; мы  считаем  значительно  более
предосудительным, если не хватает любви между родителями и детьми, чем между
братьями и сестрами. В первом случае мы, так сказать, считаем святым то, что
в  другом является обычным. Однако  повседневное наблюдение  показывает, как
часто  чувства  между   родителями  и  взрослыми,  детьми  не  соответствуют
поставленному  обществом  идеалу,  сколько в  них  накопилось  враждебности,
готовой прорваться, если бы ее не сдерживало немного почтительности и нежных
чувств. Мотивы этого общеизвестны и обнаруживают тенденцию отделить лиц того
же пола, дочь от матери, отца  от сына. Дочь находит в матери силу,  которая
ограничивает  ее  волю  и  на  которую возложена  миссия  провести  в  жизнь
требуемый обществом отказ от сексуальной свободы, в отдельных  случаях еще и
конкурентку,  которая  противится вытеснению.  То же самое,  но в  еще более
резкой форме повторяется между отцом  и сыном. Для  сына  в отце воплощается
любое насильственное социальное  принуждение; отец  закрывает  ему  доступ к
проявлению собственной воли, к преждевременному сексуальному наслаждению и к
пользованию   общесемейным   достоянием   там,   где    оно    имеется.    У
престолонаследника желание  смерти отца вырастает до размеров,  граничащих с
трагедией. Менее  опасным  представляется  отношение между отцом  и дочерью,
матерью  и  сыном.  Последнее дает чистейшие образцы  ненарушенной  никакими
эгоистическими соображениями неизменной нежности.1
     Для  чего я говорю об этих  банальных и общеизвестных вещах? Потому что
имеется  очевидное  стремление  отрицать  их  значение  в жизни  и  выдавать
социально обусловленный идеал за осуществленный гораз-
     ----------------------------------------
     1   В  этих   суждениях   выступает  коренной  методологический   изъян
психоанализа      Фрейда      --      подмена      социальных       факторов
личностно-психологическими  (в свою очередь, сведенными к психосексуальным).
Отношения, которые  складываются  в  семье между ее членами,  могут отражать
личностно-психологические  симпатии и  антипатии  (которые, в свою  очередь,
обусловлены   историей   внутрисемейных    отношений,   характерологическими
свойствами членов семьи).  Однако сама семья --  продукт социальной истории.
Социальное же принуждение не является продуктом половозрастных различий.
     до  чаще,  чем он  в  действительности  осуществляется.  Но лучше, если
правду скажет психолог, чем циник. Во всяком случае, это отрицание относится
только   к   реальной  жизни.   Но   литературе   и   драматической   поэзии
предоставляется  свободно  пользоваться  мотивами,  вытекающими из нарушения
этого идеала.
     Итак,  нам  не  следует  удивляться  тому,  что  у большого числа людей
сновидение обнаруживает желание устранить родителей,  а именно  того из них,
кто одного пола с видевшим  сон. Смеем предположить, что это желание имеется
в  состоянии   бодрствования  и  даже  иногда  осознается,  если  оно  может
замаскироваться  под  другой  мотив,  например, под  сострадание  к ненужным
мучениям отца, как это было у видевшего сон  в  примере 3. Редко одна только
враждебность  определяет отношение,  гораздо  чаще  за ней  выступают  более
нежные побуждения, которыми она  подавляется и должна выжидать  до тех  пор,
пока сновидение  ее как бы  изолирует. То,  что сновидение с  помощью  такой
изоляции  изображает  преувеличенным, затем опять  уменьшается,  когда после
нашего толкования включается в  общую жизненную связь (Sachs, 1912, 569). Но
мы находим это желание сновидения даже там, где оно  не имеет связи с жизнью
и где  взрослый  никогда не признался бы  в  нем  в  бодрствующем состоянии.
Причина этого в  том, что  самый  глубокий и  постоянный  мотив  отчуждения,
особенно между лицами одного пола, появляется уже в раннем детском возрасте.
     Я имею  в виду соперничество  в любви явно полового  характера. Сын уже
маленьким ребенком начинает испытывать особую нежность к матери, которую  он
считает своей  собственностью, а отца  воспринимает  как конкурента, который
оспаривает  у него  это исключительное  обладание, и точно  так же маленькая
дочь видит в матери лицо, мешающее ее нежному  отношению к отцу и занимающее
место, которое она  сама  с удовольствием  бы  заняла. Из наблюдений следует
узнать,  до  какого  раннего  возраста  доходит эта  установка,  которую  мы
называем Эдиповым комплексом, 1 потому что в легенде об  Эдипе реализуются с
совершенно  незначительным ослаблением оба крайних  желания,  вытекающие  из
положения сына, -- убить отца и взять в жены мать. Я не хочу утверждать, что
Эдипов  комплекс  исчерпывает  отношение детей  к родителям,  оно может быть
намного  сложнее. Эдипов  комплекс может быть  также  более или менее сильно
выражен, может сам  претерпеть противоположное выражение, но он постоянный и
очень значительный  фактор душевной  жизни  ребенка,  и  возникает опасность
скорее недооценить его влияние и обусловленное  им развитие, чем переоценить
его. Во всяком случае, дети часто реагируют эдиповой установкой  на  чувство
родителей, которые довольно часто руководствуются половым различием в  своем
любовном  выборе, так что отец предпочитает дочь,  мать -- сына,  а в случае
охлаждения в браке заменяют ими обесцененный объект любви.
     Нельзя  сказать,  чтобы  мир  был  очень благодарен психоаналитическому
исследованию  за открытие Эдипова  комплекса.  Наоборот,  оно вызвало  самый
яростный  протест  взрослых,  и  лица, которые  упустили возможность принять
участие в отрицании этого предо-
     ----------------------------------------
     1 Эдипов комплекс -- одно из главных объяснительных понятий  фрейдизма.
Подробно он обсуждается в одной из последующих лекций.
     К  представлению  об  Эдиповом  комплексе Фрейд,  по  его  утверждению,
пришел,  исходя  из  анализа  взаимоотношений  с  собственным  отцом.  Фрейд
неизменно придерживался версии  об Эдиповом комплексе,  отвергнутой прежними
приверженцами  ортодоксального психоанализа, в том числе Адлером и Юнгом, на
которых и содержится намек в этой лекции,
     судительного   или   запретного   чувственного   отношения,   исправили
впоследствии  свою  ошибку  посредством перетолкований,  лишив комплекс  его
значения.  По  моему  твердому  убеждению,  здесь  нечего отрицать  и нечего
приукрашивать.   Следует  примириться  с  фактом,  который   даже  греческим
сказанием признается как неумолимый рок. Интересно, что исключенный из жизни
Эдипов  комплекс предоставляется  поэзии,  как  бы передается  в  ее  полное
распоряжение.  О. Ранк в тщательно проведенном исследовании (1912в) показал,
что именно  Эдипов  комплекс  дал  драматической  поэзии  богатые  мотивы  в
бесконечных измененных,  смягченных и замаскированных формах, т.  е. в таких
искажениях,  в  каких  мы узнаем  результат  действия  цензуры. Этот  Эдипов
комплекс  мы  можем,  таким  образом,  приписать  также тем  лицам,  которым
посчастливилось избежать в дальнейшей  жизни конфликтов  с  родителями, и  в
тесной связи с ним мы находим то, что называем комплексом кастрации, реакцию
на приписываемое отцу сексуальное запугивание  или подавление ранней детской
сексуальной деятельности.
     Ссылаясь на уже  проведенные  исследования детской  душевной  жизни, мы
смеем также  надеяться,  что  подобным  же образом будет найдено  объяснение
происхождения  другой   части   запретных  желаний  сновидений,   чрезмерных
сексуальных  чувств.  Таким  образом,  у  нас возникает  стремление  изучать
развитие детской сексуальной жизни,  и мы  узнаем при этом из многочисленных
источников следующее: недопустимой ошибкой является, прежде всего, отрицание
у ребенка сексуальной жизни  и предположение,  что  сексуальность начинается
только  ко  времени  полового  созревания вместе  с  созреванием  гениталий.
Напротив, у  ребенка  с самого начала  имеется  богатая  сексуальная  жизнь,
которая  во  многом отличается  от  той,  которую  позднее  принято  считать
нормальной. То,  что в жизни взрослых  мы называем "извращением", отличается
от нормы следующими свойствами: во-первых, выходом за пределы вида (пропасть
между  животным  и  человеком),  во-вторых,  выходом за  границы отвращения,
в-третьих,  выходом за пределы инцеста (запрет сексуального удовлетворения с
близкими по крови родственниками), в-четвертых, гомосексуальными отношениями
и, в-пятых,  перенесением функций гениталий на другие органы и участки тела.
Все  эти  ограничения  не  существуют  с самого  начала,  а  создаются  лишь
постепенно в ходе развития и воспитания. Маленький ребенок  свободен от них.
Он еще не знает страшной пропасти  между человеком и животным;  высокомерие,
отличающее человека от животного, возникает у  него лишь позднее. Сначала  у
него нет отвращения к экскрементам, он узнает о нем постепенно под давлением
воспитания;  он  не  придает  особого   значения  различию   полов,  скорее,
предполагает  у обоих одинаковую форму гениталий;  он направляет свои первые
сексуальные  влечения  и  свое любопытство на  самых  близких  и  по  разным
причинам самых  любимых лиц -- родителей,  братьев и  сестер, ухаживающих за
ним людей и, наконец, у него обнаруживается то, что вновь  прорывается позже
при  наибольшей  силе  любовного  отношения,  а именно то, что  он  получает
удовольствие не только от половых органов, но что многие другие участки тела
обладают   той   же   чувствительностью,  доставляют  аналогичные   ощущения
наслаждения  и могут, таким образом, играть  роль гениталий. Таким  образом,
ребенок  может   быть  назван  "полиморфно   извращенным",  и  если  у  него
проявляются лишь следы всех этих чувств, то это происходит, с одной стороны,
из-за незначительной  их интенсивности по  сравнению с более поздними годами
жизни, с
     другой стороны, из-за того, что воспитание сразу же энергично подавляет
все сексуальные проявления ребенка. Это подавление переходит, так сказать, в
теорию,  когда  взрослые  стараются  не  замечать  какую-то  часть   детских
сексуальных  проявлений  и лишить сексуальной природы  путем  перетолкования
другую  ее часть,  пока они затем не начинают отрицать все. Часто это  те же
люди, которые  только  в  детской  негодуют  из-за  всех сексуальных  дурных
привычек детей, а затем за  письменным столом  защищают сексуальную  чистоту
тех же детей.  Там, где дети  предоставлены самим себе или  были соблазнены,
они   часто  обнаруживают  довольно  значительные  извращения.   Разумеется,
взрослые правы, относясь к этому несерьезно, как к "ребячеству" и "забавам",
потому что  ребенка нельзя  судить ни судом нравственности, ни по закону, но
ведь  эти  вещи  существуют, они  имеют  значение  как  признаки  врожденной
конституции, а также как  благоприятствующие  причины  дальнейшего развития,
они многое нам  открывают в детской сексуальной жизни, а  вместе с  тем  и в
сексуальной  жизни  человека  вообще.  Итак,  когда  за  своими  искаженными
сновидениями мы  опять  находим  все эти извращенные желания,  то это только
означает, что сновидение и в этой области сделало  шаг назад к инфантильному
состоянию.
     Среди  этих  запретных  желаний  особого  упоминания   заслуживают  еще
инцестуозные, т.  е.  направленные  на половой акт с родителями,  братьями и
сестрами.  Вы  знаете,  какое отвращение  чувствует  или,  по крайней  мере,
проявляет человеческое общество против половых отношений такого рода и какое
внимание обращается на запреты, направленные против этого. Прилагались самые
невероятные   усилия,  чтобы  объяснить  этот  страх  перед  инцестом.  Одни
предполагали, что  это соображения  улучшения  вида  в  природе,  психически
представленные в  этом  запрете, потому  что  инцест ухудшил бы  характерные
признаки  рас, другие утверждали, что  благодаря  совместной жизни с раннего
детства  сексуальное  вожделение  к  указанным  лицам  ослабевает.  В  обоих
случаях,  впрочем, избегание инцеста  было  бы  обеспечено  автоматически, и
непонятно,  зачем нужны строгие запреты,  которые свидетельствуют  скорее  о
наличии  сильного вожделения. Психоаналитические исследования недвусмысленно
показали, что инцестуозный выбор объекта любви является,  напротив, первым и
обычным,  и   только  впоследствии  против  него   возникает  сопротивление,
происхождение  которого   из  индивидуальной  психологии  следует,   видимо,
отрицать.
     Сопоставим  теперь, что  же нам  дало  углубление  в  изучение  детской
психологии  для понимания  сновидения. Мы обнаружили не только  то, что  для
сновидения доступен материал забытых детских  переживаний, но увидели также,
что  душевная  жизнь  детей  со   всеми   своими   особенностями,  эгоизмом,
инцестуозным выбором объекта любви и т. д.  еще продолжает существовать  для
сновидения, т. е. в бессознательном, и что сновидение каждую ночь возвращает
нас  на  эту  инфантильную  ступень.  Таким  образом,  подтверждается,   что
бессознательное  душевной   жизни  есть  инфантильное.   Странно  неприятное
впечатление,  что  в  человеке так много  злого,  начинает  ослабевать.  Это
страшно  злое -- просто первоначальное,  примитивное инфантильное в душевной
жизни, открытое проявление  которого мы можем найти у  ребенка,  но  чего мы
отчасти  не  замечаем из-за его незначительности,  потому что не требуем  от
ребенка  этического  совершенства. Сновидение, спустившись на  эту  ступень,
создает впечатление, будто оно раскрывает в нас это  злое. Но это всего лишь
заблуждение,  которое  нас так пугало.  Мы не  так  уж злы, как  можно  было
предположить после толкования сновидений.
     Если  эти  злые  проявления  в  сновидениях  всего  лишь  инфантилизмы,
возвращающие нас к истокам нашего  этического  развития, делающие нас во сне
опять  просто  детьми  по  мыслям и  чувствам, то благоразумно  было  бы  не
стыдиться  этих  злых  сновидений. Но  благоразумие  является только  частью
душевной  жизни,  кроме  того,  в  душе  происходит  еще  много  такого, что
неразумно, и  поэтому  случается так,  что мы неблагоразумно стыдимся  таких
сновидений.   Мы  подвергаем  их  цензуре,  стыдимся  и  сердимся,  если   в
исключительных случаях одному из этих желаний  удается проникнуть в сознание
в настолько  неискаженной  форме, что  нам приходится  его  узнать;  правда,
искаженных  сновидений мы  точно так же стыдимся, как  будто мы их понимаем.
Вспомните  хотя  бы  негодование  той  славной  старой  дамы  по  поводу  ее
неистолкованного сновидения  о "любовных  услугах". Так  что проблема еще не
решена, и возможно, что при дальнейшем изучении злого в сновидении мы придем
к другому суждению и к другой оценке человеческой природы.
     В  результате  исследования  мы  приходим  к двум  положениям, которые,
однако,  ведут  за  собой  лишь новые загадки,  новые  сомнения.  Во-первых,
регрессия работы сновидения не только формальна, но  и  материальна.  Она не
только  переводит в  примитивную  форму  выражения наши мысли,  но  и  вновь
оживляет  все  характерные черты нашей  примитивной душевной жизни,  прежнее
всемогущество Я,  первоначальные проявления сексуальной  жизни, даже древнее
достояние нашего интеллекта, если  символическое отношение можно признать за
таковое. И во-вторых, все это давнее инфантильное, что когда-то самодержавно
господствовало,   мы    должны   теперь   причислить   к   бессознательному,
представления  о котором теперь меняются и  расширяются.  Бессознательное --
это  не  только название  временно скрытого,  бессознательное --  это особая
душевная  область  со своими  собственными желаниями,  собственным  способом
выражения  и  свойственными  ему душевными  механизмами,  которые  иначе  не
действуют.  Но  скрытые  мысли, о  которых  мы  узнали  благодаря толкованию
сновидений, все-таки не из этой области; они, скорее, такие, какими могли бы
быть  и  в  состоянии  бодрствования.  И  все  же  они  бессознательны;  как
разрешается это противоречие?  Мы  начинаем подозревать, что  здесь  следует
произвести подразделение.  Нечто, что происходит из нашей сознательной жизни
и имеет ее признаки -- мы  называем это остатками  дневных  впечатлений,  --
соединяется   для  образования  сновидения  с   чем-то   другим  из  области
бессознательного.   Между  этими  двумя   частями  и  развертывается  работа
сновидения. Влияние остатков дневных впечатлений благодаря присоединяющемуся
бессознательному   является,   по-видимому,   условием  регрессии.   В  этом
заключается самое глубокое понимание сущности сновидения, которого  мы можем
достичь, прежде чем  изучим другие области душевной жизни. Но скоро настанет
время  дать  бессознательному  характеру скрытых  мыслей  сновидения  другое
название с целью отличить их от бессознательного из области инфантильного.
     Мы,  естественно,  можем   также  поставить   вопрос:   что   вынуждает
психическую  деятельность  во время  сна  на такую регрессию? Почему она  не
справляется с нарушающими  сон психическими  раздражениями без  последней? И
если  из-за цензуры сновидения  она  вынуждена  пользоваться  для маскировки
архаичной, теперь непонятной формой выражения, то для чего ей
     служит  возрождение  давних,  теперь  преодоленных  душевных  движений,
желаний  и   характерных  черт,  т.  е.  материальная   регрессия,   которая
присоединяется   к  формальной?   Единственный  удовлетворяющий   нас  ответ
заключался бы в том, что только таким образом может образоваться сновидение,
что иначе  невозможно динамически  снять раздражение во  сне.  Но пока мы не
вправе давать такой ответ.



ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

     ИСПОЛНЕНИЕ ЖЕЛАНИ&#1119;

     Уважаемые  дамы и  господа!  Не  стоит  ли  мне  еще раз  показать  вам
пройденный нами  путь?  Как  мы,  применяя  нашу  технику,  натолкнулись  на
искажение сновидения,  раздумывали сначала, как бы  его обойти,  и  получили
важнейшие сведения о  сущности сновидения из инфантильных сновидений? Как мы
затем, вооруженные результатами этого исследования, занялись непосредственно
искажением сновидения и, надеюсь, шаг за шагом преодолели  его? Но теперь мы
должны признать, что найденное тем и другим путем не совсем совпадает. Перед
нами встает задача сопоставить оба результата и соотнести их между собой.
     С обеих сторон мы пришли к  выводу, что  работа сновидения, в сущности,
состоит  в переводе мыслей в  какое-то  галлюцинаторное переживание. Как это
происходит,  представляется  весьма  загадочным, но  это является  проблемой
общей   психологии,  которая  не  должна  нас  здесь  занимать.  Из  детских
сновидений   мы  узнали,   что  работа  сновидения  стремится  к  устранению
нарушающего  сон  душевного  раздражения при  помощи исполнения желания.  Об
искаженных  сновидениях  мы  не  могли  сказать  ничего  подобного, пока  не
научились их толковать. Но с самого начала мы
     предположили,  что сможем рассматривать искаженные сновидения с тех  же
позиций,  что и инфантильные. Первым  же подтверждением  этого предположения
стало сделанное  нами  открытие,  что,  собственно  говоря,  все  сновидения
являются детскими  сновидениями, работают  с детским  материалом, с детскими
душевными движениями  и при  помощи  детских  механизмов.  Считая  искажение
сновидения  снятым, мы должны  приступить к исследованию того, может ли быть
распространено положение об исполнении желания на искаженные сновидения.
     Недавно  мы  подвергли толкованию ряд сновидений, но совсем упустили из
виду  исполнение   желания.   Убежден,  что  при  этом  у  вас  неоднократно
напрашивался вопрос: куда же  делось  исполнение желания,  которое,  видимо,
является  целью сновидения? Это важный вопрос, именно его  и  стали задавать
наши  доморощенные   критики.   Как   вы   знаете,   человечество   обладает
инстинктивной оборонительной реакцией  на  интеллектуальные  новшества.1 Она
выражается  в  том,  что  такое  новшество  сразу  же  низводится  до  самой
незначительной величины, по возможности сводится  к  лозунгу.  Этим лозунгом
для  новой  теории сновидения  стало  исполнение  желания.  Дилетант  задает
вопрос: где же исполнение желания?  Сразу же после того как он  услышал, что
сновидение  должно  быть  исполнением  желания,  он,  задавая  этот  вопрос,
отвечает на
     ----------------------------------------
     1  Утверждение,  будто  человечеству  присущ   инстинкт   сопротивления
интеллектуальным новшествам, отражает общую ориентацию Фрейда  на объяснение
биологическими  причинами  явлений, имеющих социальную  природу. Инстинкт --
биологическая сила, врожденная реакция. Между тем  отношение к  новым идеям,
их  принятие  или сопротивление им определяются не  врожденными факторами, а
социокультурным контекстом  и ролью, которую играют в нем отдельные личности
и их группы.
     него  отрицательно.  Ему  сразу  же  приходят  в голову  многочисленные
собственные сновидения, с которыми было связано неприятное чувство вплоть до
гнетущего  страха,  так  что  данное  утверждение  психоаналитической теории
сновидения  кажется ему  совершенно невероятным.  Нам нетрудно ответить ему,
что при искаженных сновидениях исполнение желания не может быть очевидным, а
его необходимо поискать, так что без толкования сновидения указать  на  него
нельзя.   Мы   также  знаем,  что  желания  этих  искаженных  сновидений  --
запрещенные, отвергнутые  цензурой желания, существование которых как  раз и
стало  причиной   искажения,   мотивом   для   вмешательства   цензуры.   Но
критику-дилетанту  трудно  доказать,  что  до  толкования сновидения  нельзя
спрашивать об исполнении его  желания. Однако он об этом постоянно забывает.
Его отрицательная позиция по отношению к теории исполнения желания является,
собственно,  не чем  иным, как  следствием цензуры  сновидения, замещением и
результатом отрицания этих прошедших цензуру желаний сновидения.
     Разумеется, и  у нас возникает потребность найти  объяснение  тому, что
есть  много мучительных  и, в частности,  страшных сновидений.  При  этом мы
впервые сталкиваемся с проблемой аффектов  в сновидении, которая заслуживает
изучения  сама по себе,  но,  к  сожалению, мы  не можем ею  заняться.  Если
сновидение является исполнением  желания, то во  сне  невозможны мучительные
ощущения, в этом критики-дилетанты, по-видимому,  правы. Но нужно принять во
внимание три вида осложнений, о которых они не подумали.
     Во-первых,  может  быть,  что  работе  сновидения  не   вполне  удалось
осуществить  исполнение желания, так  что часть  мучительного аффекта мыслей
сновидения остается в явном сновидении. Тогда анализ должен
     был  бы  показать,  что  эти мысли  были  еще  более мучительными,  чем
получившееся из них сновидение. Каждый раз это  и удается доказать. Тогда мы
соглашаемся,  что  работа  сновидения  не достигла  своей цели,  так  же как
сновидение, в котором пьешь под влиянием жажды, мало достигает  цели утолить
жажду.  Ее  продолжаешь испытывать,  и  нужно  проснуться, чтобы  попить.  И
все-таки это было настоящее сновидение, в его сущности ничего не изменилось.
Мы  должны сказать:  Ut  desint  vires, taьmen  est laudanda  voluntas.*  По
крайней  мере, заслуживает похвалы  ясно  выраженное намерение. Такие случаи
неудачи нередки. Этому содействует то, что работе сновидения намного труднее
изменить  в  нужном смысле аффекты,  чем  содержание;  аффекты иногда  очень
устойчивы. Вот и получается,  что  работа  сновидения превратила мучительное
содержание мыслей сновидения в исполнение какого-то желания, в то время  как
мучительный  аффект прорывается в еще неизмененном виде. В таких сновидениях
аффект совершенно не соответствует содержанию, и наши критики могут сказать,
что  сновидение  настолько далеко  от  исполнения  желания, что  в  нем даже
безобидное содержание  может ощущаться как мучительное.  На  это  неразумное
замечание  мы  ответим, что  именно в  таких  сновидениях  стремление работы
сновидения  исполнить  желание  вследствие его [стремления]  изолированности
проявляется яснее всего.  Ошибка происходит  от того, что  тот, кто не знает
неврозов,  представляет  себе  связь между  содержанием  и аффектом  слишком
тесной и поэтому не может понять, что содержание может меняться,  не изменяя
относящееся к нему аффективное проявление.
     ----------------------------------------
     *  Пусть недостало сил, похвалы достойно усердие (Публий Овидий Назон).
-- Прим. ред. перевода.
     Второй,  гораздо  более  важный   и  глубокий  момент,  который   также
недооценивается дилетантом,  следующий.  Исполнение желания, конечно, должно
было бы доставить наслаждение, но, спрашивается, кому? Разумеется, тому, кто
имеет  желание. Но о видевшем  сон  нам  известно, что  он относится к своим
желаниям совершенно  особо.  Он  отвергает  их,  подвергает  цензуре,  одним
словом, не терпит их. Таким  образом,  их исполнение  может доставить ему не
наслаждение, а только противоположное  чувство. Далее опыт  показывает,  что
это  противоположное  чувство, которое  следует  еще объяснить,  выступает в
форме страха. Видевшего сон в отношении к его желаниям во сне можно сравнить
только с  существом,  состоящим из двух лиц, очень тесно связанных,  однако,
между собой. Взамен дальнейших рассуждений предлагаю вам послушать известную
сказку,  в  которой вы  найдете те же  отношения. Добрая фея обещает  бедной
супружеской  паре, мужу  и  жене, исполнение  их  первых трех  желаний.  Они
счастливы  и  собираются  тщательно   выбрать  эти  три   желания.  Но  жена
соблазняется запахом  жареных  сосисок из соседней хижины и желает  получить
пару  таких сосисок.  Через мгновение  они  уже здесь  --  и  первое желание
исполнено.  Тогда  муж  сердится и  в горькой  обиде желает,  чтобы  сосиски
повисли у жены на носу. Это тоже исполняется, и  сосиски нельзя удалить с их
нового места пребывания -- вот исполнилось  и второе желание, но уже желание
мужа;  жене  исполнение  этого  желания  очень  неприятно.  Вы  знаете,  что
происходит  дальше  в сказке. Так  как  оба, в сущности, составляют все-таки
одно,  мужа и  жену, то третье  желание  заключается  в  том,  чтобы сосиски
оставили нос жены. Мы можем  использовать  эту сказку еще много раз в другой
связи;  здесь  она служит только иллюстрацией того,  что  исполнение желания
одного может вызвать  неприятное  чувство  у  другого, если оба не  согласны
между собой.
     Теперь  нам будет  нетрудно еще лучше понять  страшные  сновидения.  Мы
только   привлечем   еще   одно  наблюдение  и   тогда   решимся   высказать
предположение, в защиту которого можно  привести  много доводов.  Наблюдение
состоит  в  том, что страшные сновидения  часто имеют содержание, совершенно
свободное от искажения, так сказать, избежавшее цензуры. Страшное сновидение
часто является неприкрытым исполнением желания, естественно, не приятного, а
отвергаемого  желания.  Вместо  цензуры  появляется  страх.  Если о  детском
сновидении можно сказать, что оно является исполнением дозволенного желания,
об обыкновенном искаженном  сновидении -- что оно замаскированное исполнение
вытесненного желания, то для страшного  сновидения подходит  только формула,
что оно  представляет  собой  неприкрытое  исполнение  вытесненного желания.
Страх является признаком того,  что  вытесненное желание  оказалось  сильнее
цензуры, что,  несмотря на нее, оно все-таки пробилось к исполнению или было
готово пробиться. Мы понимаем,  что то, что для  него  является  исполнением
желания, для  нас, поскольку мы  находимся на  стороне  цензуры  сновидения,
может быть  только поводом  для мучительных ощущений и отпора.  Появляющийся
при этом в сновидении страх, если хотите, есть страх перед силой этих обычно
сдерживаемых  желаний. Почему  этот отпор проявляется в форме страха, нельзя
понять,  изучая только сновидения;  очевидно,  нужно изучать страх по другим
источникам.
     Все,  что  справедливо  для неискаженных страшных сновидений,  мы можем
предположить  также  для  таких  сновидений,  которые  претерпели  частичное
искажение, и для прочих неприятных сновидений, мучительные ощущения которых,
вероятно,  близки к страху. Страшное сновидение обычно ведет к  пробуждению;
мы   имеем   обыкновение  прерывать  сон,  прежде  чем  вытесненное  желание
сновидения  пробьется через цензуру  к  своему  полному исполнению.  В  этом
случае результат сновидения оказывается негативным, но его сущность от этого
не меняется. Мы сравнивали сновидение с ночным сторожем, охраняющим наш сон,
чтобы ему не помешали. И ночной сторож попадает в такое положение,  когда он
будит  спящих, а именно тогда,  когда чувствует себя слишком  слабым,  чтобы
устранить помеху  или опасность.  И все-таки  нам  иногда удается продолжать
спать,  даже  если сновидение  становится тревожным  и начинает  зарождаться
страх. Мы говорим себе во сне: ведь это только сон -- и продолжаем спать.
     Когда же случается так,  что желание сновидения оказывается в состоянии
преодолеть  цензуру?  Условие  для этого  может  возникнуть  как  со стороны
желания сновидения, так и со стороны цензуры. По непонятным причинам желание
может  стать иной  раз чересчур сильным: но у нас  складывается впечатление,
что чаще вина за это смещение  соотношения  действующих сил лежит на цензуре
сновидения. Мы уже  знаем, что цензура работает в каждом отдельном  случае с
разной  интенсивностью,  к  каждому элементу  относится  с  разной  степенью
строгости; здесь нам хотелось  бы высказать еще одно предположение, что  она
вообще весьма вариабельна и  не всегда одинаково строга к одному  и  тому же
неприличному  элементу.  Если  случится  так,  что  она  на какой-то  момент
почувствует себя бессильной перед каким-либо желанием сновидения, угрожающим
захватить  ее  врасплох, то  вместо  искажения  она  прибегает  к последнему
оставшемуся  ей  средству  --  отказаться  от  состояния  сна  под  влиянием
нарастающего страха.
     При этом нам бросается в глаза, что мы ведь вообще не знаем, почему эти
скверные, отвергнутые желания дают о себе знать именно в ночное время, чтобы
     нарушить  наш сон.  Ответ может дать только  предположение, учитывающее
природу состояния сна. Днем на эти желания тяжело  давит цензура, не  дающая
им, как  правило, возможности проявиться в каком-то действии. В ночное время
эта цензура,  вероятно, как все другие интересы  душевной жизни, сводится  к
единственному  желанию спать или  же, по крайней  мере, сильно  ослабляется.
Этому ослаблению цензуры в ночное время запретные желания и обязаны тем, что
могут  снова  оживать. Есть нервные больные, страдающие бессонницей, которые
признавались нам,  что сначала они сами  хотели  своей  бессонницы.  Они  не
решались уснуть, потому  что  боялись своих сновидений,  т.  е.  последствий
этого  ослабления цензуры. Вы, правда, легко заметите, что  эту приостановку
деятельности цензуры все же не следует оценивать как большую неосторожность.
Состояние сна лишает нас способности двигаться; наши дурные намерения,  если
они и  начинают  шевелиться, не могут  привести  ни  к  чему  иному,  как  к
практически  безвредному  сновидению,  и  на  это  успокоительное  состояние
указывает в  высшей степени благоразумное  замечание  спящего,  относящееся,
правда,  к ночи, но  не  к  жизни  во  сне:  ведь  это только  сон,  поэтому
предоставим ему свободу действия и будем продолжать спать.
     Если, в-третьих, вы вспомните  о том, что мы  представили видевшего сон
борющимся  со  своими  желаниями, состоящим  из двух отдельных,  но каким-то
образом очень  тесно связанных лиц, то  признаете и другую возможность:  как
благодаря исполнению желания может  осуществиться то,  что в высшей  степени
неприятно, -- а именно наказание. Здесь нам опять может помочь сказка о трех
желаниях: жареные сосиски на тарелке были прямым исполнением желания первого
лица, жены; сосиски на  ее носу были исполнением желания второго лица, мужа,
но одновременно и наказанием за глупое желание жены. При неврозах мы находим
затем мотивацию третьего желания, которое еще осталось в сказке. В  душевной
жизни человека  много таких наказуемых  тенденций;  они  очень сильны,  и их
можно  считать ответственными  за  некоторую  часть  мучительных сновидений.
Теперь  вы,  может  быть,  скажете,  что  при  этих  условиях  от  хваленого
исполнения желания остается немногое. Но при более пристальном  рассмотрении
придете к заключению, что не правы. По сравнению с более поздними указаниями
на  многообразие того, чем могло бы быть сновидение,  --  а по мнению многих
авторов, чем оно и является на самом деле, -- представление о сновидении как
исполнении  желания  --   переживании  страха  --  исполнении  наказания  --
оказывается  все-таки весьма ограниченным.  К этому нужно прибавить  то, что
страх   есть  прямая  противоположность  желания,  что  противоположности  в
ассоциации особенно близки друг другу, а  в бессознательном,  как мы узнали,
совпадают,  далее  то, что  наказание тоже является исполнением  желания, но
другого -- цензурирующего лица.
     Итак, я  в общем  не  сделал никаких  уступок вашему  возражению против
теории исполнения желания. Но мы обязаны доказать исполнение желания в любом
искаженном сновидении и, конечно, не собираемся отказываться от этой задачи.
Вернемся к уже  истолкованному сновидению о трех плохих театральных  билетах
за 1 гульден 50 кр., на примере которого мы уже многому  научились. Надеюсь,
вы его еще помните. Дама, муж которой сообщил ей днем, что ее подруга Элиза,
которая моложе ее на  три  месяца, обручилась, видит во сне, что она сидит в
театре со своим мужем. Одна сторона партера почти пуста. Ее муж
     говорит  ей,  что Элиза с  женихом тоже  хотели  пойти  в театр,  но не
смогли, так как достали только плохие места,  три за один гульден пятьдесят.
Она  полагает,  что в этом нет никакого несчастья.  Мы догадались, что мысли
сновидения выражали досаду на раннее замужество и недовольство  своим мужем.
Любопытно,  как эти мрачные  мысли были переработаны в  исполнение желания и
где кроется его  след в явном сновидении. Мы уже знаем, что элемент "слишком
рано,  поспешно" устранен из  сновидения цензурой. Намеком  на него является
пустой партер. Загадочное "три за  один гульден пятьдесят" становится теперь
более понятным с помощью символики, с которой мы за это время познакомились.
Эта тройка в действительности означает мужчину, и  явный элемент легко можно
перевести: купить  себе  мужа за приданое ("за мое  приданое я могла бы себе
купить в десять раз лучшего"). Замужество явно замещено посещением  театра.*
"Слишком ранняя покупка билетов"  прямо замещает  слишком раннее замужество.
Но это замещение является делом исполнения желания. Наша дама не всегда была
так недовольна своим ранним замужеством, как в тот день,  когда она получила
известие  о  помолвке своей  подруги.  В  свое  время  она  гордилась  им  и
чувствовала свое превосходство перед подругой.  Наивные  девушки часто после
помолвки выражают радость, что теперь скоро пойдут в театр на все до сих пор
запрещенные   пьесы  и  все  увидят.  Доля  страсти   к   подглядыванию  или
любопытства, которая здесь проявляется, была сначала определенно сексуальной
страстью к подглядыванию, направленной на половую жизнь, особенно родителей,
и затем стала сильным
     ----------------------------------------
     * О другом напрашивающемся толковании этой тройки у бездетной женщину я
не упоминаю, так как настоящий анализ не дал этого материала.
     мотивом,  побуждавшим  девушку  к раннему  замужеству.  Таким  образом,
посещение театра становится понятным намекающим заместителем для замужества.
Так что в своей теперешней досаде на свое раннее замужество она возвращается
к тому времени, когда оно было исполнением желания, потому что удовлетворяло
страсть к подглядыванию,  а под влиянием этого прежнего  желания  замужество
замещается посещением театра.
     Мы  можем   сказать,  что   выбрали  не   самый   удачный  пример   для
доказательства исполнения  скрытого желания.  Аналогичным образом  мы должны
были  бы поступить и с  другими  искаженными сновидениями.  Я не  могу этого
сделать и хочу только выразить убеждение,  что это всюду удастся. Но на этом
моменте теории мне хочется еще  задержаться. Опыт  показал  мне, что во всей
теории  сновидения этот  момент самый  уязвимый и  что многие  возражения  и
недоразумения  связаны  с  ним. Кроме  того,  у  вас,  может  быть, сложится
впечатление, что я  уже отчасти отказался от своего утверждения, сказав, что
сновидение является  выполненным  желанием  или  его  противоположностью  --
осуществленным страхом или наказанием, и подумаете, что  это  удобный случай
для того, чтобы вынудить меня на дальнейшие уступки. Я слышал  также упрек в
том,  что  излагаю вещи,  кажущиеся мне очевидными,  слишком сжато  и потому
недостаточно убедительно.
     Если кто-нибудь следовал за нами в толковании сновидений до этого места
и  принял все, что оно  нам до сих пор дало, то  нередко  перед вопросом  об
исполнении желания он останавливается  и спрашивает:  допустим,  что  каждое
сновидение   имеет   смысл,   и  этот  смысл   можно   вскрыть  при   помощи
психоаналитической  техники,   почему   же   этот   смысл,   вопреки  всякой
очевидности, обязательно должен быть  втиснут  в формулу исполнения желания?
Почему  смысл   этого  ночного   мышления  не  может   быть   настолько   же
разнообразным, как  и  смысл  дневного  мышления,  т.  е.  сновидение  может
соответствовать один раз одному  исполненному желанию, в другой раз,  как вы
сами говорите, его противоположности,  какому-то действительному опасению, а
затем  выражать  и  какое-то намерение,  предостережение,  рассуждение  за и
против  или  упрек,  укор  совести,  попытку  подготовиться  к  предстоящему
действию  и т. д.? Почему же всегда одно желание или в лучшем случае еще его
противоположность?
     Можно было бы подумать, что разногласие в этом  вопросе не  так  важно,
если во  всем остальном с нами согласны. Достаточно того, что мы нашли смысл
сновидения и пути, чтобы  его узнать; в  сравнении  с этим не имеет большого
значения  то, что мы  вынуждены ограничить  этот  смысл,  однако это не так.
Недоразумение в  этом пункте затрагивает  самую  суть наших представлений  о
сновидении и ставит  под сомнение их  значение для понимания невроза.  Кроме
того,   та   уступчивость,   которая  в   коммерческом   мире   ценится  как
"предупредительность", в науке неуместна и, скорее всего, вредна.
     Мой  первый  ответ  на  вопрос,  почему  сновидение не  должно  быть  в
указанном  смысле многозначным, гласит, как обычно в  таких  случаях:  я  не
знаю,  почему так  не должно быть. Я бы не  имел ничего  против. Пусть будет
так. Лишь одна  мелочь  противоречит  этому более широкому  и более удобному
пониманию сновидения, а именно то, что в действительности это не так. Второй
мой ответ подчеркивает, что мне самому не чуждо предположение о соответствии
сновидения  многообразным  формам  мышления и интеллектуальных  операций.  Я
как-то сообщал  в одной истории болезни о  сновидении,  являвшемся три  ночи
подряд и больше не повторявшемся, и объяснил этот случай тем,
     что  сновидение   соответствовало  намерению,  которому  незачем   было
повторяться после того, как оно было выполнено. Позднее я опубликовал пример
одного  сновидения,  соответствовавшего  признанию. Как же  я  все-таки могу
утверждать, что  сновидение  представляет  собой всегда  только  исполненное
желание?
     Я  делаю  это  потому, что  не  хочу  допускать глупого  недоразумения,
которое может лишить нас результатов всех наших усилий в анализе сновидений,
недоразумения,  при  котором  сновидение  путают  со скрытыми его  мыслями и
высказывают  о нем  то, что  относится  к  этим последним  и  только к  ним.
Абсолютно правильно,  что  сновидение  может  представлять  все  это  и быть
заменено  тем,  что  мы   уже  перечислили:   намерением,  предостережением,
рассуждением, приготовлением, попыткой  решения какой-то задачи  и  т. д. Но
если вы присмотритесь, то увидите, что  все  это относится  только к скрытым
мыслям  сновидения, превратившимся в сновидение. Из толкований сновидений вы
знаете,  что  бессознательное  мышление  людей  занято  такими  намерениями,
приготовлениями, размышлениями и т. д., из  которых затем  работа сновидения
делает сновидения. Если вас пока не  интересует работа сновидения,  но очень
интересует  бессознательная  работа мышления  человека,  то исключите работу
сновидения  и  скажите   о  сновидении  правильно,  что  оно   соответствует
предостережению, намерению  и  т. п.  В  психоаналитической деятельности это
часто  встречается: по  большей части стремятся только  к тому,  чтобы вновь
разрушить форму сновидения  и вместо него восстановить  общую связь  скрытых
мыслей, из которых оно составлено.
     Так,  совершенно  между  прочим  мы  узнаем  из  оценки  скрытых мыслей
сновидения,  что  все эти  названные чрезвычайно  сложные душевные  процессы
могут
     проходить бессознательно, -- столь же грандиозный, сколь и ошеломляющий
результат!
     Но вернемся назад. Вы будете правы, если уясните себе, что пользовались
сокращенными  выражениями,  и  если  не  будете думать,  что  должны отнести
упомянутое  разнообразие   к  сущности  сновидения.   Если   вы  говорите  о
сновидении,  то вы  должны иметь в виду или  явное сновидение, т. е. продукт
работы сновидения,  или в  лучшем случае  саму  работу сновидения, т. е. тот
психический процесс, который образует  явное сновидение  из скрытых  мыслей.
Любое другое  употребление слова  будет путаницей в  понятиях, которая может
быть  только причиной недоразумения. Если в своих  утверждениях вы имеете  в
виду  скрытые мысли, стоящие  за сновидением, то скажите  об этом прямо и не
облекайте проблему сновидения в неясные  выражения, которыми вы пользуетесь.
Скрытые мысли -- это материал, который работа сновидения преобразует в явное
сновидение.  Почему же  вы непременно хотите  смешивать материал с  работой,
которая его формообразует? Какие же у вас тогда преимущества по  сравнению с
теми, кто видит только продукт и  не может объяснить, откуда он происходит и
как он сделан?
     Единственно  существенным  в  сновидении  является  работа  сновидения,
которая воздействует на материал мыслей. Мы не имеем права игнорировать ее в
теории,  если  и   можем  себе  позволить  пренебречь  ею   в   определенных
практических ситуациях. Кроме того, аналитическое наблюдение показывает, что
работа сновидения никогда не ограничивается тем, чтобы перевести эти мысли в
известную вам архаическую или регрессивную форму выражения. Но она постоянно
прибавляет   кое-что,  не  имеющее  отношения  к  дневным  скрытым   мыслям,
являющееся, собственно говоря,  движущей силой образования  сновидения.  Это
неизбежное добавление и есть бессознательное желание,
     для  исполнения  которого  преобразуется содержание  сновидения.  Таким
образом, сновидение может быть  чем угодно  -- предостережением, намерением,
приготовлением  и  т.  д.,  если  вы будете  принимать  во  внимание  только
представленные им мысли; оно всегда будет также исполнением бессознательного
желания и только им, если  вы будете рассматривать его  как результат работы
сновидения. Сновидение,  таким образом,  никогда не будет просто намерением,
предупреждением, а  всегда  намерением  и  т.  п.,  переведенным  с  помощью
бессознательного желания в архаическую форму выражения и преобразованным для
исполнения этих желаний. Один  признак -- исполнение  желания --  постоянен,
другой может изменяться, он может, в свою  очередь,  тоже быть желанием, так
что дневное  скрытое  желание сновидение представляет  исполненным с помощью
бессознательного желания.
     Я  все это очень хорошо понимаю, но не знаю, удалось ли мне сделать это
понятным для вас. Затрудняюсь также доказать вам это. С одной  стороны,  это
невозможно без  тщательного анализа многих сновидений, а с другой --  нельзя
убедительно изложить этот самый щекотливый и самый значительный пункт нашего
понимания  сновидения, не приводя  его в связь с тем, о чем будет речь ниже.
Можете ли вы вообще представить себе, что при  тесной связи всех вещей можно
глубоко проникнуть  в  природу  одной, не вмешавшись в другие, сходной с ней
природы?  Так  как  мы   еще  ничего  не  знаем  о  ближайших  родственниках
сновидения,  о невротических симптомах, то и здесь мы вынуждены ограничиться
достигнутым.  Я только хочу разъяснить вам еще  один пример и привести новые
соображения.
     Возьмем  опять  то  самое сновидение  о  трех театральных билетах  за 1
гульден 50 кр., к которому мы
     неоднократно  возвращались. Могу вас заверить, что сначала я взял его в
качестве примера  без особых намерений. Скрытые мысли  сновидения вы знаете.
Досада,  что  дама поспешила  с  замужеством, после  того как узнала, что ее
подруга  только теперь обручилась;  пренебрежение к своему мужу,  мысль, что
она могла  бы иметь лучшего, если  бы только  подождала.  Желание, создавшее
сновидение из  этих  мыслей, вы  тоже знаете -- это страсть к подглядыванию,
возможность  ходить  в театр, происходящая, по всей вероятности, из прежнего
любопытства  узнать наконец, что  же  происходит, когда  выходишь замуж. Это
любопытство, как известно, у детей постоянно направлено на сексуальную жизнь
родителей,  так  что оно  инфантильно, а  поскольку  присутствует  и дальше,
является влечением, уходящим корнями в инфантильное. Но для пробуждения этой
страсти к  подглядыванию дневное известие не  было поводом, а вызвало только
досаду  и  сожаление.  Сначала  это желание не  относилось  к скрытым мыслям
сновидения, и мы могли включить результат толкования сновидения в анализ, не
обращая  на  него  внимания.  Досада  сама   по  себе  не  способна  вызвать
сновидение; из мыслей "бессмысленно было так рано выходить замуж" сновидение
не  могло  образоваться  ранее, чем  они  пробудили  прежнее  желание узнать
наконец,  что  происходит  при  замужестве.  Затем  это  желание  образовало
содержание сновидения, заменив  замужество посещением театра  и  придав  ему
форму исполнения прежнего желания: вот, я  могу  идти в театр и смотреть все
запрещенное, а ты не можешь; я замужем,  а  ты должна ждать.  Таким образом,
настоящая ситуация превратилась в свою противоположность, прежний триумф был
поставлен на место нового поражения. Между прочим, удовлетворение  страсти к
подглядыванию   сливается  с   эгоистическим  удовлетворением  от  победы  в
конкуренции.  Это удовлетворение определяет  явное содержание  сновидения, в
котором она  действительно сидит  в театре, а  подруга не смогла попасть.  К
этой ситуации удовлетворения в виде  неподходящей и  непонятной  модификации
прибавлены  те элементы  содержания  сновидения,  за  которыми еще  спрятаны
скрытые  мысли  сновидения.  При  толковании сновидения  не  нужно  обращать
внимания на все,  что служит изображению исполнения  желания, а восстановить
мучительные скрытые мысли сновидения.1
     Одно  соображение,  которое  я  хочу  привести,  должно  обратить  ваше
внимание  на вставшие теперь  на  первый  план  скрытые мысли.  Прошу вас не
забывать, что, во-первых, они бессознательны 2 для видевшего сон, во-вторых,
совершенно разумны и  связны, так  что  их вполне  можно принять за понятные
реакции на повод  сновидения,  в-третьих,  что  они  могут иметь  значимость
любого душевного движения или интеллектуальной операции. Эти  мысли я назову
теперь строже, чем до сих пор, "остатками дневных впечатлений" независимо от
того, признается в  них  видевший  сон или  нет.  Теперь я разделяю  остатки
дневных впечатлений и скрытые мысли сновидения, называя  скрытыми  мыслями в
соответствии с нашим
     ----------------------------------------
     1 Приводимый  пример  может служить яркой  характеристикой  влияния  на
Фрейда как исследователя, сложившегося в буржуазном обществе, представлений,
отражающих классовую специфику  этого общества с его частнособственническими
отношениями.
     2 Термин "бессознательное",  как  явствует  из  приведенных рассуждений
Фрейда, приобретал у  него различное  содержание. Первоначально он обозначал
сферу  влечений (побуждений,  имеющих определенную,  в  основном сексуальную
направленность). В последующих работах Фрейд  пересматривает свои взгляды на
неосознаваемые уровни психической активности.
     прежним употреблением все то, что мы узнаем из толкования сновидения, в
то время как остатки дневных впечатлений -- это только часть скрытых  мыслей
сновидения. Далее, согласно нашему пониманию, к остаткам дневных впечатлений
что-то прибавляется,  что-то относившееся также к бессознательному, сильное,
но   вытесненное  желание,  и   только   оно  делает  возможным  образование
сновидения. Влияние этого  желания на остатки дневных  впечатлений  вызывает
другую  часть  скрытых  мыслей  сновидения,  ту,   которая  уже  не  кажется
рациональной и понятной из жизни в бодрствовании.
     Для отношения остатков дневных впечатлений к бессознательному желанию я
воспользовался сравнением,  которое  могу здесь  только повторить. Во всяком
предприятии  нужен капиталист, берущий на  себя расходы,  и предприниматель,
который  имеет идею и умеет  ее осуществить. В образовании  сновидения  роль
капиталиста всегда играет  бессознательное  желание;  оно отдает психическую
энергию  для  образования  сновидения;  предприниматель --  остаток  дневных
впечатлений,  который распоряжается этими  расходами. Правда, капиталист сам
может  иметь идею,  а  предприниматель  капитал. Это  упрощает  практическую
ситуацию, но затрудняет ее теоретическое понимание. В народном хозяйстве это
одно лицо  всегда  будут делить на два -- капиталиста и предпринимателя -- и
восстановят  ту основную  позицию, из которой произошло наше сравнение.  При
образовании сновидения тоже случаются такие  же вариации, проследить которые
я предоставляю вам.
     Дальше мы с вами  не  можем пойти,  потому что  вы, вероятно, уже давно
заняты вопросом, который заслуживает внимания. Вы спрашиваете, действительно
ли  остатки  дневных  впечатлений бессознательны в  том  же  смысле,  что  и
бессознательное  желание, которое прибавляется, чтобы  сделать их способными
создать  сновидение? Ваше  предположение  правильно. Здесь  скрывается самая
суть всего дела. Они не  бессознательны в  том же смысле. Желание сновидения
относится  к  другому  бессознательному,  к  тому,  которое  мы  признаем за
инфантильное  и  наделяем  особыми  механизмами.  Было   бы  вполне  уместно
разделить эти два вида бессознательного, дав им разные названия.  Но с  этим
лучше  подождать, пока мы не  познакомимся с  областью неврозов. Если  уж за
одно бессознательное нас упрекают в фантастичности, то что же скажут на наше
признание, что нам необходимы еще и два вида бессознательного?
     Давайте  здесь   остановимся.  Опять  вы  услышали   только  о   чем-то
незаконченном; но  разве не внушает надежду мысль, что эти знания приведут к
новым,  которые  приобретем мы сами или другие после нас? А мы сами разве не
узнали достаточно нового и поразительного?




ПЯТНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

     СОМНЕНИ&#1119; И КРИТИКА

     Уважаемые дамы  и господа! Мы не  можем оставить область сновидения, не
упомянув  о самых обычных  сомнениях и  колебаниях,  возникающих  в связи  с
нашими новыми взглядами.  Самые внимательные  слушатели  из вас сами собрали
кое-какой материал по этому поводу.
     1. Возможно, у вас сложилось впечатление, что  результаты  нашей работы
по толкованию сновидений, несмотря  на  тщательность  техники, допускают так
много  неопределенностей,  что сделать точный  перевод  явного сновидения на
[язык] скрытых его мыслей все-таки не удается. В  защиту  этого  вы скажете,
что во-первых, никогда не известно, следует ли определенный элемент понимать
в его собственном смысле или символически, потому что вещи, использованные в
качестве  символов, из-за  этого все же не перестают быть самими  собой.  Но
если  нет объективного основания  для разрешения  данной проблемы, то в этом
случае  толкование  зависит  от  произвола  толкователя.  Далее,  вследствие
совпадения  противоположностей  при  работе сновидения  каждый  раз остается
неясным,  следует  ли понимать  какой-то  определенный  элемент сновидения в
положительном или отрицательном, в прямом или противоположном  смысле. А это
новый  повод  для  проявления произвола  толкователя.  В-третьих, вследствие
столь  излюбленных в  сновидении инверсий толкователь  волен  в  любом месте
сновидения  предпринять такую инверсию. Наконец,  вы сошлетесь на мои слова,
что редко можно быть  уверенным в том, что найденное  толкование единственно
возможное. Всегда есть опасность  проглядеть какое-нибудь  вполне допустимое
перетолкование того же  сновидения. При таких обстоятельствах, заключите вы,
произволу толкователя открывается  такое поле деятельности, широта которого,
по-видимому,  несовместима  с объективной надежностью результатов. Или же вы
можете предположить, что  дело  вовсе  не в сновидении,  но  что  недостатки
нашего  толкования  объясняются неправильностью наших  взглядов  и  исходных
предпосылок.
     Весь  ваш  материал,  безусловно,  хорош,  но  я  полагаю,  что  он  не
оправдывает двух ваших заключений: о том, что  толкования сновидений, как мы
их  проводим,  предоставлены  произволу,  и  о том,  что  изъяны  полученных
результатов  ставят  под   вопрос  правомерность  нашего  метода.  Если  под
произволом толкователя вы будете понимать  его ловкость, опыт, понятливость,
то  я с  вами  соглашусь, от таких  личных особенностей  мы действительно не
можем   отказаться,  тем  более   при  решении  трудной  задачи   толкования
сновидений.  Но  ведь  и  в  других областях  науки не иначе.  Нет  средства
помешать  тому, чтобы  один владел  какой-то определенной  техникой  не хуже
другого   или  не  мог  лучше   ее  использовать.   Остальное,  производящее
впечатление  произвола,  например, при толковании символов, устраняется тем,
что,  как правило, связь мыслей сновидения  между собой,  связь сновидения с
жизнью  видевшего  сон  и  вся  психическая ситуация,  в которой  сновидение
происходит, заставляют выбрать
     из   данных  возможных  толкований  одно,  а  остальные  отклонить  как
непригодные.  А заключение о неправильности  нашей установки,  основанное на
некоторых  несовершенствах толкования сновидений, опровергается  замечанием,
что многозначность или неопределенность сновидения  является его необходимым
свойством, вполне отвечающим нашим ожиданиям.
     Вспомним о  нашем утверждении,  что  работа  сновидения переводит мысли
сновидения  в  примитивную  форму выражения,  аналогичную письму  при помощи
рисунков. Но все эти  примитивные системы выражения столь же неопределенны и
двусмысленны,  хотя у нас нет  никакого сомнения в их пригодности  к данному
употреблению.  Вы  знаете,  что  совпадение  противоположностей  при  работе
сновидения    аналогично    так    называемому   "противоположному    смыслу
первоначальных слов" в древнейших языках. Лингвист К. Абель (1884), которому
мы  обязаны этим представлением, предупреждает нас,  чтобы мы не думали, что
сообщение,   сделанное   при   помощи   таких   амбивалентных   слов,   было
двусмысленным.  Тон речи и сопровождающий ее жест должны были ясно показать,
какое из двух противоположных значений говорящий имел в виду. На письме, где
жест  отсутствует,  они  заменялись  дополнительным,  не  обязательным   для
произношения рисунком-знаком, например, изображением бессильно опустившегося
на корточки или прямо  сидящего человечка в зависимости от того, означает ли
двусмысленное  ken  иероглифического  письма  "слабый" или  "сильный". Таким
образом,   несмотря  на   многозначность  звуков  и   знаков,  недоразумение
устранялось.
     Древние  системы выражения,  например  письменность древнейших  языков,
дают   нам  представление  о  некоторых  неопределенностях,  которых  мы  не
потерпели бы в нашей современной письменности. Так, в
     некоторых  семитских языках  на письме  обозначаются  только  согласные
слов. Пропущенные  гласные читающий должен вставлять сообразно своему знанию
и  по контексту. Не совсем так, но очень похоже происходит в иероглифической
письменности,   поэтому  произношение   египетского   языка   осталось   нам
неизвестным. Священное письмо  египтян имеет еще и  другую неопределенность.
Так,  например, пишущий может произвольно располагать  рисунки справа налево
или  слева направо.  Чтобы  читать,  нужно  соблюдать  правило  чтения в  ту
сторону,  куда  обращены  силуэты  фигур,  птиц  и  т.  п.  Но  пишущий  мог
располагать рисунки и по вертикали, а при надписях на небольших  объектах он
позволял   себе   изменить   последовательность   знаков   по   эстетическим
соображениям и для заполнения пространства. Но более всего в иероглифическом
письме  затрудняет отсутствие разделения слов. Рисунки  расположены в строке
на одинаковом расстоянии  друг от друга, и в  общем нельзя узнать, относится
ли  знак к  предыдущему  слову  или является  началом  нового. В  персидской
клинописи, напротив, косой клин служит разделителем слов.
     Безусловно древние, но употребляемые и  сегодня  400 миллионами  язык и
письменность -- китайские. Не думайте, что я их знаю; я только осведомился о
них, надеясь найти  аналогии с неопределенностями сновидения. И мое ожидание
меня  не обмануло. Китайский  язык полон  таких неопределенностей,  что  они
могут внушить нам ужас. Как известно, он состоит из какого-то числа слоговых
звуков,  которые произносятся  отдельно  или в сочетании  из  двух. Один  из
основных диалектов  содержит около 400 таких звуков. Так как  словарь  этого
диалекта насчитывает  примерно  4000  слов, получается, что  каждый  звук  в
среднем имеет десять различных значений, некоторые из них
     меньше, но  другие зато еще больше.  Далее  имеется целый  ряд средств,
чтобы   избежать  многозначности,  так  как  только  по   контексту   нельзя
догадаться, какое  из десяти значений слогового  звука говорящий  предлагает
слушателю.  Среди них  -- соединение  двух звуков в  одно составное слово  и
использование  четырех различных "тонов", в сопровождении  которых эти слоги
произносятся. Для  нашего сравнения  интересно еще  то обстоятельство, что в
этом  языке почти  нет грамматики. Ни  об одном из односложных  слов  нельзя
сказать, существительное  ли это,  глагол,  прилагательное,  и  нет  никаких
изменений слов, по которым можно было бы узнать род, число, окончание, время
или наклонение. Таким образом,  язык состоит, так сказать, только из  сырого
материала, подобно  тому,  как наш язык мыслей  разлагается благодаря работе
сновидения,  устраняющей  выражение  отношений,  на  его  сырой материал.  В
китайском языке во всех таких неопределенных случаях решение предоставляется
слушателю, который  руководствуется при  этом общим смыслом. Я  записал себе
пример одной китайской поговорки, которая в дословном переводе гласит: "Мало
что видеть, много что удивительно".
     Ее  нетрудно понять.  Она может  означать: чем меньше кто-то видел, тем
больше он находит удивительного или много есть чему подивиться для того, кто
мало видел.  Различие  между этими  только грамматически разными переводами,
разумеется, не  принимается во  внимание. Несмотря на эти  неопределенности,
китайский язык, как  нас уверяют, является  прекрасным  средством  выражения
мыслей.  Таким  образом,  неопределенность  необязательно   должна  вести  к
многозначности.
     Однако мы  должны признаться, что  в системе  выражения  сновидений все
гораздо менее благоприятно, чем во всех этих древних языках и письменностях.
Потому
     что последние  в  основе своей все-таки предназначены для сообщения, т.
е.  рассчитаны  на  то,  чтобы  быть  понятыми  какими  угодно  путями  и  с
использованием  любых   вспомогательных  средств.  Но  именно  эта  черта  у
сновидения отсутствует. Сновидение  никому ничего не хочет говорить, оно  не
является средством сообщения, наоборот, оно рассчитано на то, чтобы остаться
непонятым.  Поэтому  мы  не должны  были  бы  удивляться  и смущаться,  если
оказалось, что какое-то число многозначностей и неопределенностей сновидения
не поддается разъяснению. Несомненным результатом нашего сравнения останется
только  то  убеждение,  что  такие  неопределенности,  из-за которых  хотели
поставить под сомнение основательность наших толкований сновидений, являются
постоянными характерными чертами всех примитивных систем выражения.
     Только опыт и практика могут установить, насколько глубоким  может быть
в  действительности понимание сновидения. Я полагаю, что очень  глубоким,  и
сравнение  результатов,  которые  получают  правильно  обученные  аналитики,
подтверждает мою точку  зрения.  Широкая  публика дилетантов, даже  научных,
находит удовлетворение в том, что перед  лицом трудностей и неуверенности  в
научной  работе  хвастает  высокомерным скептицизмом. Я  думаю,  что они  не
правы. Может быть, не всем вам известно, что подобная ситуация имела место в
истории  расшифровки  ассиро-вавилонских   надписей.   Было   время,   когда
общественное  мнение   заходило  так   далеко,  что  считало  расшифровщиков
клинописи фантазерами, а исследование объявлено "шарлатанством". Но в 1857г.
Королевское  азиатское  общество произвело решающую проверку. Оно предложило
четырем  самым  видным   исследователям  клинописи  --  Роулинсону,  Хинксу,
Тальботу  и  Опперту  --  выслать  ему в  запечатанном конверте  независимые
переводы вновь найденных надписей и после сравнения четырех переводов смогло
объявить, что их  сходство достаточно велико,  что оно оправдывает доверие к
уже  достигнутому  и   дает  уверенность  в  дальнейших   успехах.  Насмешки
ученых-неспециалистов  затем  постепенно  прекратились,  а  уверенность  при
чтении клинописных документов с тех пор чрезвычайно возросла.
     2. Второй ряд сомнений тесно связан  с впечатлением, от которого, может
быть, не вполне свободны и вы,  что  часть вариантов толкования  сновидений,
которые  мы  вынуждены  предложить,   кажутся  натянутыми,   искусственными,
притянутыми за волосы, т. е. насильственными или даже смешными и похожими на
неудачную  остроту.  Такие  заявления  настолько часты, что я  возьму наугад
последнее, известное мне. Итак, слушайте: недавно в свободной Швейцарии один
директор  семинарии  был  лишен  своего  места  из-за  того,  что  занимался
психоанализом.  Он  выразил  протест,  и  одна  бернская газета опубликовала
характеристику  школьных  властей  о  нем.  Из  этого  документа  я  привожу
несколько  предложений,  относящихся   к   психоанализу:   "далее   поражает
претенциозность  и  искусственность во  многих примерах,  которые  имеются в
приведенной книге д-ра  Пфистера  из Цюриха. Поражает, собственно,  то,  что
директор   семинарии  без   критики  принимает   все   эти   утверждения   и
псевдодоказательства".  Эти  фразы  выдаются  за  решение  "беспристрастного
судьи". Я думаю,  что "искусственно" скорее  это беспристрастие.  Примем эти
заявления с мыслью, что даже при беспристрастном суждении не мешает подумать
и быть немного знакомым с делом.
     Действительно,  приятно видеть, как быстро  и  безошибочно кто-то может
разобраться в таком запутанном вопросе глубинной психологии, исходя из своих
первых  впечатлений. Толкования кажутся ему надуманными  и  навязанными, они
ему не  нравятся, значит, они неправильны,  никуда  не  годятся; и  ему даже
случайно не  приходит в голову  мысль  о другой возможности, о  том, что эти
толкования  имеют веские основания, в  связи с  чем возникает уже  следующий
вопрос, каковы же эти веские основания.
     Обсуждаемый  факт, в сущности, имеет отношение к  результатам смещения,
которое  вам известно  как  самое  сильное  средство цензуры  сновидения.  С
помощью смещения цензура сновидения создает заместителей, которые мы назвали
намеками.  Но  это намеки, которые сами  по  себе не так-то легко  узнаются,
обратный путь от них к собственному содержанию нелегко найти, и они  связаны
с этим последним самыми  странными,  практически не  встречающимися внешними
ассоциациями. Но во всех этих случаях речь идет о вещах, которые должны быть
скрытыми,  должны  оставаться  в  тайне;  ведь  к  этому  стремится  цензура
сновидения.  Нельзя же ожидать,  что спрятанное  найдется  в месте,  где ему
обычно и полагается находиться. Действующие сегодня  пограничные  комиссии в
этом отношении хитрее, чем швейцарские школьные власти. В поисках документов
и  записей  они  не  довольствуются  просмотром  портфелей  и  карманов,  но
считаются  с  возможностью,  что  шпионы  и перебежчики  могут носить  такие
запрещенные вещи  в самых потайных местах своей одежды, где  им, безусловно,
не  место, например,  между  двойными  подошвами сапог.  Если  скрытые  вещи
найдены там, то их, во всяком случае, не только энергично искали, но также и
нашли.
     Если  мы  признаем  возможность   самых  отдаленных,  самых   странных,
кажущихся  то  смешными,  то  остроумными   связей  между  каким-то  скрытым
элементом  сновидения и  его явным заместителем,  то  опираемся при этом  на
богатый  опыт  примеров, разъяснение которых  мы,  как правило, получили  не
сами.  Часто  просто невозможно  давать  такие  толкования  самому,  ни один
разумный человек не мог  бы догадаться об  имеющейся связи. Перевод дает нам
видевший сон либо  сразу благодаря непосредственно  пришедшей ему  в  голову
мысли  --  он  ведь может это  сделать, потому  что у  него  и  возник  этот
заместитель, -- либо он предоставляет  нам столько материала, что толкование
уже  не требует  особого  остроумия,  а напрашивается  само собой.  Если  же
видевший сон не помогает нам этими двумя способами, то соответствующий явный
элемент так и остается навсегда непонятным для нас. Позвольте рассказать вам
еще  один  такой  пример,  который  мне  недавно встретился.  Одна  из  моих
пациенток  во время  лечения потеряла  отца. С тех пор она  использует любой
повод, чтобы воскресить его во сне. В одном из ее сновидений отец появляется
в определенной, не имеющей особого значения связи и говорит: теперь четверть
двенадцатого,   половина  двенадцатого,   три  четверти  двенадцатого.   При
толковании этой  странности  ей пришла  в голову  только та  мысль, что отец
бывал  доволен, когда взрослые дети аккуратно являлись к  общему столу. Это,
конечно,  было  связано  с элементом  сновидения,  но не  позволяло  сделать
никакого заключения  о  его  происхождении.  Было подозрение,  обусловленное
тогдашней  ситуацией  лечения,  что  в  этом  сновидении  принимало  участие
тщательно подавляемое критическое сопротивление любимому и почитаемому отцу.
О   последующем  ходе  возникающих  у   нее  мыслей,  как  будто  бы  совсем
отдалившихся  от  сновидения,  видевшая  сон  рассказывает,  что  вчера в ее
присутствии  много говорилось  о психологии,  и  один  родственник  высказал
замечание:  во всех  нас  продолжает  жить первобытный  человек  (Urmensch).
Теперь  нам  все понятно. Это  дало  ей прекрасный повод  еще раз воскресить
умершего  отца. В  сновидений она  сделала его,  таким  образом,  человеком,
живущим  по   часам  (Uhrmensch),  заставив  его   объявлять  четверти  часа
пополудни.
     В  этом  примере  вы  не  можете не  заметить сходства  с  остротой,  и
действительно  достаточно  часто  случается так,  что остроту  видевшего сон
принимают за остроумие  толкователя. Есть и другие примеры, когда совсем  не
легко  решить, имеешь ли дело с остротой или со сновидением. Но вы  помните,
что именно  такое сомнение появилось у нас  при анализе некоторых  оговорок.
Один  мужчина рассказывает, что  ему  снилось, будто его дядя поцеловал его,
когда они  сидели  в  его  авто  (мобиле) (Auto).  Он  сразу  же  прибавляет
толкование. Это значит аутоэротизм (Autoerotismus) (термин из теории либидо,
означающий удовлетворение  без постороннего объекта). Не  позволил  ли  себе
этот  человек  с  нами шутку  и  не  выдал ли  понравившуюся  ему остроту за
сновидение? Я думаю, что нет; он  действительно увидел такой  сон. Но откуда
берется  это  поразительное  сходство?  В свое время  этот  вопрос увел меня
немного в сторону  от моего пути, поставив перед необходимостью  исследовать
само  остроумие.  При  этом  обнаружилось,  что  для  возникновения  остроты
предсознательный ход  мыслей подвергается  бессознательной  обработке, после
которой он  появляется в виде  остроты.  Под влиянием  бессознательного  эти
мысли  подвергаются  воздействию господствующих  там механизмов  сгущения  и
смещения, т. е.  тех же процессов,  которые,  как мы обнаружили, участвуют в
работе  сновидения,  и в  этой  общности  следует искать  источник  сходства
остроумия  и  сновидения  там,  где  оно  имеет  место. Но  непреднамеренное
"остроумие сновидения" не доставляет нам никакого удовольствия. Почему, вы
     можете узнать, углубившись в изучение остроумия. "Остроумие сновидения"
кажется  нам  неудачным остроумием,  оно  не  вызывает смеха, оставляет  нас
равнодушными.
     При этом мы идем по стопам античного толкования сновидений, оставившего
нам  наряду  со  многим  бесполезным  некоторые  хорошие  примеры толкования
сновидений.  Сейчас  я расскажу вам исторически важное сновидение Александра
Македонского,  о  котором   сообщают  с  некоторыми  изменениями  Плутарх  и
Артемидор из  Далдиса.  Когда  царь был занят осадой  отчаянно защищавшегося
города Тира (322 г. до Р.  X.), он увидел как-то во  сне танцующего  сатира.
Толкователь сновидений  Аристандр,  находившийся при войске, истолковал  это
сновидение,  разложив слово сатир  на sa Tiros  [твой Тир] и поэтому  обещал
Александру победу над городом. Под  влиянием толкования Александр  продолжил
осаду и  в  конце концов взял  Тир. Толкование,  которое выглядит достаточно
искусственным, было несомненно правильным.
     3.  Могу себе представить, какое  особое  впечатление произведет на вас
сообщение,  что против  нашего  понимания  сновидения возражали  и  те лица,
которые   сами  как  психоаналитики  долгое  время  занимались   толкованием
сновидений.  Было  бы  слишком  необыкновенным, если бы такой повод  к новым
заблуждениям  остался  неиспользованным, так  что из-за  путаницы  понятий и
неоправданных обобщений возникли  бы  утверждения, которые по неправильности
ненамного уступали пониманию  сновидений  в  медицине. Одно  из них  вы  уже
знаете. Оно заявляет, что сновидение  пытается приспособиться к настоящему и
решить задачи будущего, т. е. преследует "проспективную тенденцию"  (Maeder,
1912). Мы  уже указали,  что  это утверждение основано на подмене сновидения
его скрытыми мыслями, т. е. на игнорировании работы сновидения.
     В  качестве характеристики  бессознательной умственной  деятельности, к
которой  принадлежат  скрытые  мысли  сновидения,  это утверждение, с  одной
стороны,  не  ново,  с  другой, оно  не является  исчерпывающим,  потому что
бессознательная  умственная  деятельность  наряду  с   подготовкой  будущего
направлена  на  многое  другое.  Еще   более   грубая   ошибка  заключена  в
утверждении,   что   за   каждым   сновидением   стоит  "клаузула*   смерти"
(Todesklausel) (Stekel, 1911, 34). Я не знаю, что означает  эта  формула, но
предполагаю,  что  за  ней  скрывается  подмена  сновидения  всей  личностью
видевшего сон.
     Неоправданное   обобщение   немногих  хороших  примеров  содержится   в
положении, что каждое сновидение допускает два толкования: одно,  показанное
нами,   так  называемое  психоаналитическое,  другое   --   так   называемое
аналогическое, которое отказывается от  влечений и направлено на изображение
высших душевных процессов (Silberer,  1914). Такие сновидения имеются, но вы
напрасно  будете  пытаться  распространить  эту  точку  зрения  хотя  бы  на
большинство  сновидений.   После  всего,   что  вы  слышали,  вам  покажется
совершенно непонятным и  утверждение, что  все сновидения следует  толковать
бисексуально,  как  слияние  потоков,  которые  следует  называть  мужским и
женским (Адлер, 1910). Конечно, есть и такие отдельные сновидения, и позднее
вы  узнаете, что они имеют то  же строение, что  и определенные истерические
симптомы.  Я  упоминаю  обо всех этих открытиях новых общих черт сновидения,
чтобы предостеречь вас от них или, по крайней мере, чтобы не оставить  у вас
сомнения по поводу того, что я об этом думаю.
     ----------------------------------------
     * Юридический термин, означающий оговариваемое условие (в договоре). --
Прим. ред. перевода.
     4. Однажды объективная значимость изучения  сновидений  была поставлена
под   вопрос   из-за   наблюдения,   что   пациенты,   лечащиеся   анализом,
приспосабливают содержание своих  сновидений к любимым теориям своих врачей;
одним снятся  преимущественно  сексуальные влечения,  другим -- стремление к
власти, третьим -- даже новое рождение (Штекель). Ценность  этого наблюдения
понижается,  если  принять во  внимание  то,  что люди  видели  сны  уже  до
психоаналитического лечения, которое могло бы влиять на их сновидения, и что
теперешние  пациенты  также имели  обыкновение  видеть  сны  и  до  лечения.
Фактическая сторона этого  открытия скоро признается само собой разумеющейся
и  не  имеющей  никакого значения  для  теории  сновидения. Остатки  дневных
впечатлений, побуждающие  к  образованию  сновидения, имеют своим источником
устойчивые жизненные интересы при бодрствовании. Если беседы  врача и данные
им  указания приобрели для анализируемого  большое значение, то они входят в
круг остатков  дневных  впечатлений, могут  стать психическими  побудителями
сновидения,  как другие эмоционально  окрашенные  неудовлетворенные интересы
дня,   и   действовать  подобно   соматическим   раздражителям,  оказывающим
воздействие  на  спящего во  время  сна.  Подобно  этим  другим  побудителям
сновидения  вызванные врачом мысли  могут возникнуть в явном  сновидении или
обнаружиться  в  скрытом.  Мы   уже  знаем,  что  сновидения  можно  вызвать
экспериментально  или,  правильнее сказать, ввести  в  сновидение часть  его
материала.  Таким  образом,  благодаря  этому  влиянию  на  своего  пациента
аналитик играет роль  экспериментатора,  который, как Моурли  Вольд, придает
членам испытуемого определенные положения.
     Часто  можно  внушить спящему, о  чем  должно быть его  сновидение,  но
никогда нельзя повлиять на то,
     что он увидит во  сне. Механизм работы сновидения и его бессознательное
желание  не поддаются никакому  чужому воздействию.  При оценке  сновидений,
вызванных  соматическими раздражителями, вы  уже  узнали, что  своеобразие и
самостоятельность  жизни  во сне  проявляется в реакции, которой  сновидение
отвечает  на  влиявшие  на него соматические  или психические  раздражители.
Итак,  в  основе обсуждавшегося  здесь  утверждения,  которое поставило  под
сомнение  объективность изучения  сновидений, опять лежит подмена сновидения
его материалом.
     Вот  и  все, уважаемые дамы  и  господа,  что  я  хотел вам  сказать  о
проблемах сновидения. Вы догадываетесь, что многое я упустил, и знаете сами,
что почти по всем  вопросам я высказался неполно. Но причиной этого является
взаимосвязь  феноменов  сновидения  и   невротических  явлений.  Мы  изучали
сновидение  как введение в теорию неврозов, и  это, конечно, правильнее, чем
если бы мы поступили наоборот.  Но как сновидение  подготавливает  понимание
неврозов,  так,  с  другой  стороны,  правильную  оценку  сновидения   можно
приобрести только после знакомства с невротическими явлениями.
     Не знаю, как думаете  вы, но я должен вас заверить, что не жалею о том,
что посвятил проблемам сновидения так  много предоставленного нам  времени и
так долго  занимал ваше  внимание. Ни на  каком другом  объекте  нельзя  так
быстро  убедиться   в   правильности  утверждений,   на   которых   зиждется
психоанализ. Нужна напряженная работа в  течение  нескольких месяцев и  даже
лет,   чтобы  показать,   что   симптомы  какого-то   случая  невротического
заболевания  имеют свой смысл,  служат  какому-то  намерению  и  обусловлены
обстоятельствами  жизни  больного.  Напротив,  в  течение  нескольких  часов
удается, может  быть, доказать то же  самое относительно сначала запутанного
сновидения   и  подтвердить   этим   все   положения   психоанализа   --   о
бессознательности  душевных  процессов,  об  особых механизмах, которым  они
подчиняются,  и  движущих  силах,  которые в  них  проявляются.  А  если  мы
сопоставим полную аналогию в построении сновидения и невротического симптома
с  быстротой превращения спящего человека в бодрствующего и  разумного, то у
нас  появится  уверенность,  что  и  невроз  основан  только  на  измененном
взаимодействии сил душевной жизни.



   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

   ОБЩАЯ ТЕОРИЯ НЕВРОЗОВ (1917 [1916-17] г.)

   ШЕСТНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ
   ПСИХОАНАЛИЗ И ПСИХИАТРИЯ

   Уважаемые дамы и господа! Я рад снова видеть вас после годичного перерыва
и продолжить наши беседы. В прошлом году я  изложил  вам  психоаналитическую
разработку проблем ошибочных действий и сновидений; теперь я хотел бы ввести
вас в понимание невротических явлений, которые, как вы скоро узнаете,  имеют
много общего как с теми, так и с другими. Но скажу заранее, что на этот  раз
я не могу предоставить вам то же  положение  по  отношению  к  себе,  что  в
прошлом году. Тогда оно объяснялось тем, что я  не  мог  сделать  ни  одного
шага, не согласовав его с вашим суждением,  я  много  дискутировал  с  вами,
считался с вашими возражениями, признавал, собственно, вас  и  ваш  "здравый
смысл" за высшую ин[6]
   станцию. Дальше так  продолжаться  не  может,  причем  по  очень  простой
причине. Ошибочные действия и сновидения как феномены не были вам незнакомы;
можно сказать, что у вас было столько же опыта, сколько и  у  меня,  или  вы
легко могли приобрести  такой  же  опыт.  Но  область  неврозов  вам  чужда;
поскольку вы сами не врачи, у вас нет к ней никакого  иного  доступа,  кроме
моих сообщений, а что значит самое лучшее суждение, если  нет  знакомства  с
материалом, подлежащим обсуждению.
   Однако не поймите моего заявления в том смысле, что  я  собираюсь  читать
вам догматические лекции и добиваюсь того, чтобы вы непременно приняли их на
веру. Такое недоразумение было бы большой несправедливостью по отношению  ко
мне. Я не хочу навязывать никаких убеждений - я намерен пробудить вашу мысль
и поколебать  предубеждения.  Если  из-за  фактического  незнания  вы  не  в
состоянии иметь суждения, то вам не  следует  ни  верить,  ни  отрицать.  Вы
должны слушать и не противиться воздействию того,  о  чем  я  вам  расскажу.
Убеждения приобретаются не так легко, а если к ним приходят  без  труда,  то
они  скоро  теряют  свою  значимость   и   оказываются   не   способными   к
сопротивлению. Право на убеждение имеет только тот, кто подобно  мне  многие
годы работал над одним и тем же материалом и сам приобрел при  этом  тот  же
новый удивительный опыт.  К  чему  вообще  в  интеллектуальной  области  эти
скороспелые убеждения, молниеносное  обращение  в  иную  веру,  моментальный
отказ от нее? Разве вы не замечаете, что "соир de foudre", любовь с  первого
взгляда, происходит совсем из другой - аффективной - области? Даже от  наших
пациентов мы не  требуем,  чтобы  они  приходили  к  нам  с  убеждением  или
готовностью  стать  сторонниками  психоанализа.  Часто  это  даже   вызывает
подозрения. Благожелательный скепсис - вот  самая  желательная  для  нас  их
установка. Так что и вы
   [7]
   попытайтесь   проникнуться   психоаналитическими   взглядами   наряду   с
общепринятыми или психиатрическими(1), пока не  представится  случай,  когда
они повлияют друг на друга, сообразуются друг с другом и объединятся в  одно
окончательное убеждение.
   Но с другой стороны, вы ни минуты не должны полагать, что излагаемые мною
психоаналитические взгляды являются спекулятивной системой.  Это,  напротив,
опыт - либо непосредственное впечатление от наблюдения, либо  результат  его
переработки.  Является  ли  эта  переработка  достаточной   и   оправданной,
выяснится в ходе дальнейшего развития науки, а по прошествии  почти  двух  с
половиной десятилетий,  достигнув  довольно  престарелого  возраста,  я  без
хвастовства смею сказать, что работа, давшая эти наблюдения,  была  особенно
тяжелой, интенсивной и углубленной. У меня  часто  создавалось  впечатление,
будто  наши  противники  совершенно  не  хотят  принимать  во  внимание  это
происхождение наших утверждений, как будто они полагают, что дело идет всего
лишь о субъективных идеях, которым другой может
   ---------------------------------------(1)   Психоанализ   при   изучении
неврозов вступил в конфронтацию  с  психиатрией  как  разделом  медицины.  В
психиатрии  господствовала  ориентация  (обусловленная   укорененностью   ее
понятий в естественнонаучном подходе к этиологии заболеваний)  на  выявление
органических причин патологических  процессов.  Психоанализ  же,  исходя  из
принципа психической причинности, искал эти причины в сфере  бессознательной
психики безотносительно  к  физиологическим  (нейрогуморальным)  механизмам,
которыми  обусловлено  ее  функционирование.  Конфронтация  психоанализа   с
психиатрией продолжалась и после  Фрейда.  Некоторые  современные  концепции
пытаются найти компромиссное решение, соединив психоаналитическую технику  с
использованием психофармакологических средств и других  методов  воздействия
на деятельность головного мозга.
   [8]
   противопоставить свое собственное мнение. Это поведение  противников  мне
не совсем понятно. Может быть, это происходит от того, что врачи обычно  так
безучастны к нервнобольным, так невнимательно  выслушивают,  что  они  хотят
сказать, что им кажется странной возможность получить из их сообщений что-то
ценное, т. е. проводить над ними серьезные наблюдения. В этой связи я обещаю
вам,  что,  читая  эти  лекции,  я  буду  мало  полемизировать,  особенно  с
отдельными лицами. Я не смог убедиться в правильности положения, что спор  -
отец всех вещей. Я думаю, он происходит из греческой софистики  и  страдает,
как и она, переоценкой диалектики.  Мне  же,  напротив,  казалось,  что  так
называемая научная полемика в общем довольно бесплодна, не говоря уже о том,
что она почти всегда ведется крайне лично.  Несколько  лет  назад  и  я  мог
похвалиться,   что   когда-то   вступил   в   настоящий   научный   спор   с
одним-единственным исследователем (Лёвенфельдом из Мюнхена). Дело  кончилось
тем, что мы стали друзьями и остаемся ими  до  сегодняшнего  дня.  Однако  я
давно не повторял этот опыт, так как не был уверен в подобном исходе(1).
   ---------------------------------------(1)  Отношение  Фрейда  к  научной
полемике как средству развития знаний, отрицание ее позитивной роли  в  этом
развитии  отражают   бесчисленные   конфликты   внутри   психоаналитического
движения, критику его сторонниками друг друга,  приведшую  к  распаду  этого
движения на множество школ и направлений.
   Наиболее  резкими  оказались  разногласия   Фрейда   с   его   ближайшими
приверженцами:  австрийским  психологом   Альфредом   Адлером   (1870-1937),
развившим свою концепцию индивидуальной психологии,  главным  объяснительным
понятием которой являлось понятие о комплексе  неполноценности  как  причине
неврозов, и швейцарским психологом Карлом Юнгом (1875-1961), основавшим  так
называемую аналитическую психологию.
   [9]
   Вы,  пожалуй,  подумаете,  что  такой  отказ  от  литературной  дискуссии
свидетельствует об особенно большой нетерпимости к возражениям, о самомнении
или, как любезно выражаются в науке, о "помешательстве". На это я  хотел  бы
вам ответить,  что  если  вы  когда-нибудь  приобретете  какое-то  убеждение
благодаря  такому  тяжелому  труду,  у  вас  тоже  будет   известное   право
придерживаться этого убеждения с некоторым упорством. Далее я могу  привести
в качестве довода и то, что во  время  своей  работы  я  модифицировал  свои
взгляды по некоторым важным вопросам,  менял  их,  заменял  новыми,  о  чем,
разумеется, каждый раз делал публичные сообщения.  А  каков  результат  этой
откровенности? Одни вообще не узнали о внесенных мною самим поправках и  еще
сегодня критикуют меня  за  положения,  которые  давно  не  имеют  для  меня
прежнего значения. Другие упрекают меня именно в этих  переменах  и  считают
поэтому ненадежным. Не правда ли, кто несколько раз  поменял  свои  взгляды,
тот вообще не заслуживает доверия, потому что легко допустить, что и в своих
последних  утверждениях  он  мог   ошибиться?   Но   того,   кто   неуклонно
придерживается однажды высказанного, считают упрямым и называют  помешанным.
Что же делать перед лицом этих противоречивых  заключений  критики,  как  не
оставаться самим собой  и  вести  себя  так,  как  подсказывает  собственное
мнение? На это я и решился и не дам удержать себя от  внесения  изменений  и
поправок  во  все  мои  теории,  которых  требует  мой  растущий   опыт.   В
основополагающих взглядах я  до  сих  пор  не  нашел  ничего,  что  было  бы
необходимо изменить, и надеюсь, что так будет и дальше.
   Итак, я намерен изложить вам психоаналитическое  понимание  невротических
явлений. При этом естественно соотнести их с уже изученными  феноменами  как
вследствие их аналогии, так и контраста. Нач[10]
   ну с симптоматического действия, которое я наблюдаю у многих лиц во время
приема. С теми, кто приходит к нам в приемные часы, чтобы за  четверть  часа
рассказать о невзгодах своей долгой жизни, аналитик сделает не  многое.  Его
более глубокое знание не позволяет ему высказать заключение, как это  сделал
бы другой врач: "Вы здоровы" -  и  дать  совет:  проделайте  небольшой  курс
водолечения. Один наш коллега на вопрос, что он делает со своими  пациентами
во время приема, ответил, пожимая  плечами:  он  налагает  на  них  штраф  в
столько-то крон за их шалости. Так что вы не удивляйтесь, услышав, что  даже
у  самых  занятых  психоаналитиков  во  время  приема  бывает  не   очень-то
оживленно. Я устроил между  приемной  и  своим  кабинетом  двойную  дверь  и
приказал обить ее войлоком. Назначение этого  маленького  приспособления  не
вызывает сомнения. И  вот  постоянно  случается,  что  пациенты,  которых  я
впускаю из приемной, забывают закрыть за собой двери и поэтому почти  всегда
обе двери остаются открытыми.  Заметив  это,  я  довольно  нелюбезным  тоном
настаиваю на том, чтобы вошедший или вошедшая - будь то элегантный  господин
или очень  расфранченная  дама  -  вернулся  и  исправил  свою  ошибку.  Это
производит впечатление неуместной педантичности.  С  таким  требованием  мне
случалось попадать и впросак, когда дело касалось лиц, которые сами не могут
прикасаться к дверной ручке и рады, если сопровождающие их лица  освобождают
их от этого прикосновения. Но в большинстве случаев я бывал прав, потому что
тот, кто оставляет открытой дверь из приемной в кабинет врача, принадлежит к
дурно воспитанным людям  и  заслуживает  самого  неприветливого  приема.  Не
вставайте сразу на их сторону, не выслушав всего. Эта  небрежность  пациента
имеет место только в том случае, если он был в приемной один и оставляет  за
собой пустую комнату, но этого
   [11]
   никогда не случается, если с ним вместе ожидают  другие,  посторонние.  В
этом последнем случае он прекрасно понимает, что в его интересах, чтобы  его
не подслушивали, когда  он  говорит  с  врачом,  и  он  никогда  не  забудет
тщательно закрыть обе двери.
   Детерминированное  таким  образом  упущение  пациента  не   является   ни
случайным, ни бессмысленным, ни даже  незначительным,  потому  что,  как  мы
увидим, оно определяет отношение пациента к  врачу.  Пациент  принадлежит  к
большому числу тех, кто  требует  от  врача  подлинной  власти,  хочет  быть
ослепленным, запуганным. Может быть, спрашивая по телефону,  в  какое  время
ему лучше всего прийти, он рассчитывал увидеть толпу  жаждущих  помощи,  как
перед филиалом [фирмы] Юлиуса Мейнля.* И вот он входит в пустую, к  тому  же
чрезвычайно скромно обставленную приемную, и это его  потрясает.  Он  должен
заставить врача поплатиться за то, что собирался отнестись к нему со слишком
большим почтением,  и  вот  он  забывает  закрыть  дверь  между  приемной  и
кабинетом врача. Этим он хочет сказать врачу: ах, ведь здесь никого нет,  и,
вероятно, никто не придет, пока я буду здесь. И во время беседы  он  вел  бы
себя неблаговоспитанно и неуважительно, если бы его  заносчивость  с  самого
начала не осадили резким замечанием.
   В анализе этого незначительного симптоматического действия вы не  найдете
ничего такого, что не было бы вам уже знакомо, а именно утверждение, что оно
не случайно, а имеет какой-то мотив, смысл и намерение,  что  оно  входит  в
какую-то душевную связь  и  свидетельствует  как  незначительный  признак  о
каком-то более важном душевном процессе. Но прежде всего
   ---------------------------------------*    Продовольственные    магазины
фирмы, перед которыми в военное время стояли очереди  покупателей.  -  Прим.
нем. изд.
   [12]
   этот проявившийся таким образом процесс не известен  сознанию  того,  кто
его совершает, потому что ни один из пациентов,  оставлявших  открытыми  обе
двери, не признался бы, что  этим  упущением  он  хотел  выразить  мне  свое
непочтение. Иной, пожалуй, и припомнит чувство  разочарования  при  входе  в
пустую приемную, но  связь  между  этим  впечатлением  и  следующим  за  ним
симптоматическим действием наверняка осталась неведомой его сознанию.
   А теперь к этому небольшому анализу  симптоматического  действия  давайте
привлечем наблюдение за одной больной. Я выбираю такой случай, который  свеж
у меня в памяти, также и потому, что его можно относительно кратко изложить.
В любом таком сообщении просто невозможно избежать некоторых подробностей.
   Молодой офицер, ненадолго вернувшийся в отпуск, просит меня полечить  его
тещу, которая, несмотря на самые благоприятные условия, отравляет жизнь себе
и своим близким, одержимая бессмысленной идеей.  Я  знакомлюсь  с  53-летней
хорошо сохранившейся дамой  любезного  и  простого  характера,  которая  без
сопротивления рассказывает мне следующее.  Она  живет  за  городом  в  самом
счастливом браке со своим мужем, управляющим большой фабрикой. Она не  может
нахвалиться любезной заботливостью своего мужа. 30 лет тому назад она  вышла
замуж по  любви,  с  тех  пор  никогда  не  было  ни  одного  недоразумения,
разногласия или повода для ревности. Двое ее детей счастливы в браке, муж из
чувства долга не хочет  идти  на  покой.  Год  тому  назад  случилось  нечто
невероятное, непонятное ей самой: она сразу поверила  анонимному  письму,  в
котором ее прекрасный муж обвинялся в любовной связи с молодой девушкой, и с
тех пор ее счастье разбито. В подробностях дело заключалось
   [13]
   примерно в следующем: у нее  была  горничная,  с  которой  она,  пожалуй,
слишком часто вела  интимные  разговоры.  Эта  девушка  преследовала  другую
прямо-таки со злобной враждебностью, потому что та гораздо больше  преуспела
в жизни, хотя была  лишь  чуть  лучшего  происхождения.  Вместо  того  чтобы
поступить на службу, она получила  коммерческое  образование,  поступила  на
фабрику и вследствие недостатка персонала из-за призыва служащих на  военную
службу выдвинулась на хорошее место.  Теперь  она  жила  на  самой  фабрике,
вращалась среди господ и даже называлась барышней.  Отставшая  на  жизненном
поприще, естественно, была готова  наговорить  на  бывшую  школьную  подругу
всевозможных гадостей. Однажды наша дама беседовала  с  горничной  об  одном
гостившем у них старом господине, о котором знали, что он не  жил  со  своей
женой, а имел связь с другой. Она не знает, как это  вышло,  что  она  вдруг
сказала: "Для меня было бы самым ужасным, если бы я узнала, что  мой  добрый
муж тоже имеет связь". На следующий день она  получила  по  почте  анонимное
письмо, в котором измененным почерком сообщалось это как бы  накликанное  ею
известие. Она решила - и вероятно, правильно, - что письмо  -  дело  рук  ее
озлобленной горничной, потому что возлюбленной мужа была названа  именно  та
барышня, которую служанка преследовала своей ненавистью. Но хотя она  тотчас
насквозь увидела всю интригу и знала в  своей  округе  достаточно  примеров,
свидетельствующих о  том,  как  мало  доверия  заслуживают  такие  трусливые
доносы, случилось так, что это письмо ее сразу сразило. Ее охватило страшное
возбуждение, и она  тотчас  послала  за  мужем,  чтобы  выразить  ему  самые
жестокие упреки. Муж со смехом отрицал обвинение и сделал самое лучшее,  что
было возможно. Он позвал домашнего и фабричного
   [14]
   врача,  который  постарался  успокоить  несчастную  женщину.   Дальнейшие
действия обоих были  тоже  вполне  благоразумны.  Горничной  было  отказано,
однако  мнимая  соперница  осталась.  С   тех   пор   больная   неоднократно
успокаивалась настолько, что больше не верила содержанию анонимного  письма,
но это успокоение никогда не было полным и продолжительным. Достаточно  было
услышать имя той барышни или встретить ее на  улице,  чтобы  вызвать  у  нее
новый всплеск недоверия, боли и упреков.
   Вот  история   болезни   этой   славной   женщины.   Не   нужен   большой
психиатрический  опыт,  чтобы  понять,  что   в   противоположность   другим
нервнобольным она изобразила свою  болезнь  скорее  слишком  мягко,  как  мы
говорим, диссимулировала, и что, в сущности, она никогда не  теряла  веры  в
обвинения анонимного письма.
   Какую позицию займет психиатр в этом случае болезни? Как он поведет  себя
в случае  симптоматического  действия  пациента,  не  закрывающего  двери  в
приемную, мы уже знаем. Он объявляет его лишенной психологического  интереса
случайностью, которая  его  нисколько  не  касается.  Но  к  случаю  болезни
ревнивой женщины такого отношения быть не может.  Симптоматическое  действие
кажется  чем-то  безразличным,  но  в   симптоме   болезни   видится   нечто
значительное. Он связан с интенсивным субъективным страданием, он объективно
угрожает совместной жизни семьи,  так  что  является  предметом  неизбежного
интереса для психиатра. Сначала психиатр пытается характеризовать симптом по
его существенному свойству. Саму по себе идею, которой мучается эта женщина,
нельзя назвать бессмысленной; ведь бывает, что  немолодые  мужья  завязывают
любовные  отношения  с  молодыми  девушками.  Но  что-то   другое   в   этом
бессмысленно и
   [15]
   непонятно. У пациентки нет никакого другого основания, кроме  утверждения
анонимного письма, верить в то, что ее нежный и верный  супруг  относится  к
этой совсем не редкой категории мужей. Она знает, что это  письмо  не  имеет
никакой доказательной силы, она в состоянии удовлетворительно объяснить  его
происхождение; она должна была бы  себя  уверить,  что  у  нее  нет  никаких
поводов для ревности, она и говорит это себе и тем не менее страдает так же,
как если бы она признавала эту ревность совершенно оправданной. Идеи  такого
рода, неподвластные логическим и идущим от  реальности  аргументам,  принято
называть бредовыми  идеями.  Милая  дама  страдает,  таким  образом,  бредом
ревности. Такова, пожалуй, самая существенная  характеристика  этого  случая
болезни.
   После этой первой констатации наш психиатрический интерес возрастает  как
будто еще  больше.  Если  с  бредовой  идеей  нельзя  покончить  ссылкой  на
реальность, то, пожалуй, она и не имеет корней в реальности. Откуда  же  она
тогда происходит? Бредовые идеи  бывают  самого  разнообразного  содержания,
почему в нашем случае содержанием бреда является  именно  ревность?  У  кого
образуются бредовые идеи и, в частности, бредовые идеи ревности? Тут нам  бы
хотелось послушать психиатра, но здесь-то  он  нас  и  подведет.  Он  вообще
остановится только на одном-единственном из наших вопросов. Он будет изучать
историю семьи этой женщины и, может быть, ответит нам: бредовые идеи  бывают
у таких лиц, в семье которых неоднократно встречались  подобные  или  другие
психические нарушения.  Другими  словами,  если  у  этой  женщины  развилась
бредовая идея, то у нее было к этому наследственное  предрасположение.  Это,
конечно, кое-что, но разве все, что  мы  хотим  знать?  Все,  что  послужило
причиной болезни? Следует ли нам
   [16]
   довольствоваться предположением, что если  вместо  какого-нибудь  другого
развился бред ревности, это не имеет значения,  случайно  и  необъяснимо?  И
следует ли нам понять положение, заявляющее о  преобладании  наследственного
влияния, и в отрицательном смысле: безразлично, какие  переживания  потрясли
эту душу, раз ей было предопределено когда-то заболеть  помешательством?  Вы
захотите узнать, почему  научная  психиатрия  не  желает  дать  нам  никаких
дальнейших объяснений. Но я вам отвечу:  плут  тот,  кто  дает  больше,  чем
имеет. Ведь психиатр как  раз  и  не  знает  пути,  ведущего  к  дальнейшему
пониманию  такого  случая.  Он   вынужден   довольствоваться   диагнозом   и
неуверенным прогнозом дальнейшего течения болезни, несмотря на богатый опыт.
   Но может ли психоанализ  достичь  в  этом  случае  большего?  Несомненно;
надеюсь показать вам, что даже в столь трудном случае  он  способен  открыть
нечто такое, что дает возможность  самого  глубокого  проникновения  в  суть
дела. Во-первых, прошу обратить ваше внимание на ту  незначительную  деталь,
что пациентка прямо спровоцировала анонимное письмо, на котором основана  ее
бредовая идея, высказав накануне интриганке  мысль,  что  для  нее  было  бы
величайшим несчастьем,  если  бы  ее  муж  имел  любовную  связь  с  молодой
девушкой. Этим она навела служанку на мысль послать ей анонимное письмо. Так
что бредовая идея приобретает известную независимость от анонимного  письма;
она уже до него имелась у больной в форме опасения - или желания.  Прибавьте
к этому еще то, что дали два часа  анализа  других  незначительных  намеков.
Правда, пациентка отнеслась очень отрицательно к требованию  после  рассказа
своей истории сообщить дальнейшие размышления, приходящие ей в голову  мысли
и воспоминания. Она утверж[17]
   дала, что ей ничего не приходит в голову, что  она  уже  все  сказала,  и
через два часа попытка дальнейшей беседы с ней действительно вынуждена  была
прекратиться, так как  она  заявила,  что  чувствует  себя  уже  здоровой  и
уверена, что болезненная идея больше не появится. Она сказала это,  конечно,
только из сопротивления и страха перед продолжением анализа. Но за  эти  два
часа  она  все-таки  обронила   несколько   замечаний,   которые   допускают
определенное толкование,  даже  делают  его  неизбежным,  и  это  толкование
проливает яркий свет на происхождение  ее  бреда  ревности.  Она  сама  была
сильно влюблена в молодого человека, того самого зятя, по настоянию которого
обратилась ко мне как пациентка. Об этой влюбленности она  ничего  не  знала
или, может быть, знала очень мало; при существовавших родственных отношениях
эта влюбленность могла легко маскироваться под безобидную нежность. При всем
нашем  опыте  нам  нетрудно  проникнуть  в  душевную  жизнь  этой  53-летней
порядочной  женщины  и  хорошей  матери.  Такая  влюбленность,   как   нечто
чудовищное, невозможное, не могла стать сознательной; однако она  оставалась
и как бессознательная лежала  тяжелым  грузом.  Что-то  должно  было  с  ней
произойти, какой-то выход должен был быть найден, и самое простое облегчение
предоставил механизм смещения, который так часто участвует  в  возникновении
бредовой ревности. Если не только она, старая женщина, влюблена  в  молодого
мужчину, но и ее старый муж поддерживает любовную связь с молодой  девушкой,
то она освобождалась бы от упреков  совести  из-за  неверности.  Фантазия  о
неверности мужа была, таким образом, охлаждающим  компрессом  на  ее  жгучую
рану. Ее собственная любовь не осознавалась ею, но ее отражение, дававшее ей
такие преимущества, навязчиво осознавалось в виде
   [18]
   бреда. Все доводы против него, разумеется, не достигали цели, потому  что
направлялись лишь против отражения,  а  не  против  первоначального  образа,
которому оно было обязано своей силой и  который  неприкосновенно  оставался
скрытым в бессознательном.
   А теперь сопоставим, что нам  дал  для  понимания  этого  случая  болезни
короткий, но затрудненный психоанализ. Разумеется,  при  условии,  что  наши
сведения получены  правильно,  чего  я  с  вами  не  могу  здесь  обсуждать.
Во-первых,  бредовая  идея  не  является  больше  чем-то  бессмысленным  или
непонятным, она  осмысленна,  хорошо  мотивирована,  связана  с  аффективным
переживанием больной. Во-вторых, она представляет собой необходимую  реакцию
на бессознательный душевный процесс,  угадываемый  по  другим  признакам,  и
обязана своим бредовым характером именно этому отношению,  его  устойчивости
перед натиском логики и реальности. Она сама есть  что-то  желанное,  своего
рода  утешение.  В-третьих,   переживанием,   независимо   от   заболевания,
недвусмысленно определяется появление именно бредовой идеи  ревности,  а  не
какой-нибудь другой. Вы ведь помните, что она накануне высказала  интриганке
мысль, что для нее было бы самым ужасным, если бы ее муж  оказался  неверным
ей. Не оставляйте без внимания также обе аналогии с проанализированным  нами
симптоматическим действием, имеющие важное значение  для  объяснения  смысла
или  намерения  и  определения  отношения  к  имеющемуся  в  этой   ситуации
бессознательному.
   Разумеется, тем самым не дается ответа на все вопросы, которые  мы  могли
поставить в связи с этим случаем. Больше того,  этот  случай  болезни  полон
других проблем, таких, которые пока вообще неразрешимы, и других, которые не
могут быть решены вследствие некоторых  неблагоприятных  условий.  Например,
почему эта счастливая в браке женщина поддается влюбленное -
   [19]
   ти в своего зятя, и почему облегчение, которое могло бы быть достигнуто и
другим способом, осуществляется в форме такого  отражения,  проекции  своего
собственного состояния на мужа? Но не думайте,  что  ставить  такие  вопросы
можно только  из  праздного  любопытства.  В  нашем  распоряжении  уже  есть
некоторый материал для возможного ответа на них. Пациентка находится  в  том
критическом  возрасте,  когда  сексуальная  потребность   у   женщин   вдруг
нежелательно возрастает; этого одного уже  достаточно.  Или  к  этому  могло
присоединиться то, что ее добрый и верный супруг уже  в  течение  нескольких
лет не обладает той сексуальной способностью,  в  которой  нуждалась  хорошо
сохранившаяся женщина для своего удовлетворения. Опыт обратил наше  внимание
на то, что  именно  такие  мужчины,  верность  которых  вполне  естественна,
отличаются особой нежностью в обращении со своими  женами  и  необыкновенной
терпимостью к их нервным недугам. Далее, небезразлично, что  именно  молодой
муж дочери стал объектом этой патогенной влюбленности.  Сильная  эротическая
привязанность  к  дочери,  обусловленная  в   конечном   счете   сексуальной
конституцией матери, часто находит свое  продолжение  в  таком  превращении.
Смею вам напомнить в этой связи, что отношения между тещей и зятем с  давних
пор считались у людей особенно щекотливыми  и  у  первобытных  народов  дали
повод для очень строгих предписаний табу  и  "избегания"  друг  друга.*  Эти
отношения   часто   переходят   желательную   культурную   границу   как   в
положительную, так и в отрицательную сторону. Какой из  этих  трех  моментов
проявился в нашем случае, два ли из них, все ли  они  соединились,  этого  я
вам, правда, сказать  не  могу,  но  только  потому,  что  у  меня  не  было
возможности продолжить анализ данного случая больше двух часов.
   ---------------------------------------* Ср.: Тотем и табу.
   [20]
   Теперь я замечаю, уважаемые дамы и  господа,  что  все  время  говорил  о
вещах, к пониманию которых вы еще не подготовлены. Я сделал  это  для  того,
чтобы сравнить психиатрию с психоанализом. А теперь я хочу спросить  вас  об
одном: заметили вы  какое-нибудь  противоречие  между  ними?  Психиатрия  не
пользуется техническими методами  психоанализа,  она  не  пробует  связывать
что-то с содержанием бредовой идеи и, указывая на наследственность, дает нам
очень общую и отдаленную этиологию, вместо того чтобы показать более частные
и близкие причины. Но разве в этом кроется противоречие,  противоположность?
Не   является   ли   это   скорее   усовершенствованием?   Разве   признание
наследственного фактора умаляет роль переживания,  не  объединяются  ли  оба
фактора самым действенным образом? Вы согласитесь со мной, что, по существу,
в  психиатрической  работе  нет   ничего,   что   могло   бы   противоречить
психоаналитическому исследованию. Так что психиатры противятся психоанализу,
а не психиатрия.  Психоанализ  относится  к  психиатрии  приблизительно  как
гистология к анатомии: одна изучает  внешние  формы  органов,  другая  -  их
строение из тканей и элементарных частичек. Противоречие между  этими  двумя
видами изучения, одно из  которых  продолжает  другое,  просто  трудно  себе
представить. Вы знаете,  что  сегодня  анатомия  считается  основой  научной
медицины, но было время, когда вскрывать человеческие трупы для  того  чтобы
познакомиться с внутренним  строением  тела,  было  так  же  запрещено,  как
сегодня кажется предосудительным заниматься психоанализом,  чтобы  узнать  о
внутреннем механизме душевной жизни. И может быть, в  недалеком  будущем  мы
поймем, что  глубоко  научная  психиатрия  невозможна  без  хорошего  знания
глубоко лежащих, бессознательных процессов в душевной жизни.
   [21]
   Возможно,  среди   вас   найдутся   и   сторонники   столь   ненавидимого
психоанализа, которым будет приятно, если он сможет  оправдаться  с  другой,
терапевтической стороны. Вы знаете,  что  наша  сегодняшняя  психиатрическая
терапия  не  в  состоянии  воздействовать  на  бредовые  идеи.  Может  быть,
психоанализ благодаря своим взглядам  на  механизм  [образования]  симптомов
способен на это? Нет, господа, он не может этого; он так же бессилен  против
этого недуга, как и любая другая терапия, по крайней  мере,  пока.  Хотя  мы
можем понять, что произошло с больным, у нас нет, однако, никакого  средства
сделать это понятным для самих больных. Вы слышали, что мне  удалось  только
начать анализ этой бредовой идеи. Станете  ли  вы  поэтому  утверждать,  что
анализ таких случаев не нужен, потому что бесплоден? Я думаю,  что  все-таки
нет. Мы имеем право, даже обязанность проводить исследование, не считаясь  с
непосредственным полезным эффектом. В конце концов мы не знаем, где и  когда
каждая частица знания превратится в умение, в том числе  и  терапевтическое.
Если бы психоанализ был бы  таким  же  безуспешным  во  всех  других  формах
нервных и психических заболеваний, как в области бредовых идей, он все равно
остался  бы  полностью  оправданным  как   незаменимое   средство   научного
исследования. Хотя тогда мы оказались бы не в состоянии применить его; люди,
на которых мы хотим учиться, живые люди со  своей  собственной  волей  и  по
своим мотивам участвующие в работе, отказали бы нам в  этом.  Разрешите  мне
поэтому сегодня  закончить  сообщением,  что  есть  большие  группы  нервных
расстройств,  где  мы  действительно  смогли   воплотить   наши   знания   в
терапевтическое умение, и что при известных условиях мы достигаем в  случаях
этих заболеваний, обычно трудно поддающихся лечению, успехов, не  уступающих
никаким другим в области внутренней терапии.



   [22]

   СЕМНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Смысл симптомов

   Уважаемые  дамы  и  господа!  На  прошлой  лекции  я  говорил  вам,   что
клиническая  психиатрия  обращает  мало  внимания  на  форму  проявления   и
содержание отдельного симптома, а  психоанализ  именно  с  этого  начинал  и
установил прежде  всего,  что  симптом  осмыслен  и  связан  с  переживанием
больного. Смысл невротических  симптомов  был  открыт  сначала  И.  Брейером
благодаря изучению и успешному излечению одного случая истерии,  ставшего  с
тех пор знаменитым (1880-1882). Верно, что Пьер Жане  независимо  [от  него]
доказал  то  же   самое;   французскому   исследователю   принадлежит   даже
литературный приоритет, потому что Брейер опубликовал свое  наблюдение  лишь
более десяти лет спустя  (1893-1895),  сотрудничая  со  мной.  Впрочем,  нам
должно быть безразлично, кем сделано это открытие, потому что вы знаете, что
любое открытие делается больше чем один раз, и ни одно не делается сразу,  а
успех все равно не сопутствует заслугам. Америка не носит  имя  Колумба.  До
Брейера и Жане  крупный  психиатр  Лере  высказал  мнение,  что  даже  бреды
душевнобольных должны были бы быть признаны осмысленными, если бы мы  только
умели их переводить. Признаюсь, я долгое время очень вы[23]
   соко оценивал заслугу П. Жане в объяснении невротических  симптомов,  так
как он понимал их как выражение idees inconscientes,* владеющих больными. Но
после того Жане с чрезвычайной сдержанностью высказывался таким образом, как
будто хотел признаться, что бессознательное было для него не чем  иным,  как
способом выражения, вспомогательным средством, ипе facon  de  parler,**  под
этим он не подразумевал ничего реального. С тех  пор  я  больше  не  понимаю
рассуждений Жане, но полагаю, что он совершенно напрасно лишил  себя  многих
заслуг.
   Итак, невротические симптомы, как  ошибочные  действия,  как  сновидения,
имеют свой смысл и так же, как  они,  по-своему  связаны  с  жизнью  лиц,  у
которых они обнаруживаются. Этот важный результат исследования мне  хотелось
бы пояснить вам  несколькими  примерами.  Можно  только  утверждать,  но  не
доказать, что так бывает всегда и  во  всех  случаях.  Тот,  кто  попытается
приобрести  свой  собственный  опыт,  убедится  в  этом.  Но  по   известным
соображениям я возьму эти примеры  не  из  области  истерии,  а  из  области
другого, весьма странного, в принципе очень близкого ей невроза, о котором я
должен вам сказать  несколько  вводных  слов.  Этот  так  называемый  невроз
навязчивых состояний не столь популярен, как  всем  известная  истерия;  он,
если можно так выразиться,  не  столь  вызывающе  шумлив,  выступает  скорее
частным  делом  больного,  почти  полностью  отказывается  от   соматических
проявлений и все свои симптомы создает в душевной области. Невроз навязчивых
состояний и истерия - это те формы невротического заболевания,  на  изучении
которых прежде всего и был построен  психоанализ,  в  лечении  которых  наша
терапия
   ---------------------------------------* Бессознательных идей (франц.). -
Прим. пер.
   ** Речевым оборотом (франц.). - Прим. ред. перевода.
   [24]
   также достигает своего триумфа. Но невроз навязчивых  состояний,  который
обходит  тот  загадочный  скачок  из  душевного  в  соматическое,  благодаря
психоаналитическому исследованию стал нам, собственно говоря, более ясным  и
знакомым, чем истерия, и мы узнали,  что  определенные  крайние  характерные
невротические черты в нем проявляются намного резче.
   Невроз навязчивых состояний выражается в том, что больные заняты мыслями,
которыми они,  собственно,  не  интересуются,  чувствуют  в  себе  импульсы,
кажущиеся им весьма чуждыми, и побуждения к  действиям,  выполнение  которых
хотя и не доставляет им никакого удовольствия, но  отказаться  от  него  они
никак не могут. Мысли (навязчивые представления) сами  по  себе  могут  быть
бессмысленными или  же  только  безразличными  для  индивидуума,  часто  они
совершенно нелепы, во всяком случае, они являются  результатом  напряженной,
изнурительной для  больного  мыслительной  деятельности,  которой  он  очень
неохотно отдается. Против своей воли он  должен  заниматься  самокопанием  и
раздумывать, как будто дело идет  о  его  самых  важных  жизненных  задачах.
Импульсы,  которые  больной  чувствует  в  себе,  могут  производить   также
впечатление нелепого  ребячества,  но  по  большей  части  они  имеют  самое
страшное содержание, типа попыток к совершению тяжких преступлений, так  что
больной не только отрицает их  как  чуждые,  но  в  ужасе  бежит  от  них  и
защищается от  их  исполнения  запретами,  отказами  и  ограничениями  своей
свободы. При этом в действительности они никогда,  ни  разу  не  доходят  до
исполнения; в результате побеждают бегство и осторожность. То,  что  больной
действительно  исполняет  как  так   называемые   навязчивые   действия,   -
безобидные, несомненно незначительные действия, по большей части повторения,
церемониальные украше[25]
   ния деятельностей обыденной жизни, из-за чего эти необходимые отправления
жизненных  потребностей:  отход  ко  сну,  умывание,  туалет,   прогулка   -
становятся  в  высшей  степени  продолжительными  и  превращаются  в   почти
неразрешимые проблемы. Болезненные  представления,  импульсы  и  действия  в
отдельных формах и случаях невроза навязчивых состояний сочетаются далеко не
в равных частях; существует скорее правило преобладания  в  [общей]  картине
одного или другого из этих моментов, что и  дает  болезни  название,  однако
общие черты всех этих форм достаточно очевидны.
   Это, конечно, чудовищное страдание. Я  полагаю,  что  самой  необузданной
психиатрической фантазии не удалось бы придумать ничего подобного, и если бы
этого нельзя было видеть ежедневно, никто бы не решился этому  поверить.  Но
не подумайте, что вы окажете больному услугу, если  будете  его  уговаривать
отвлечься,  не  заниматься  этими  глупыми  мыслями,  а  сделать  что-нибудь
разумное вместо своих пустяков. Он и сам бы  этого  хотел,  потому  что  его
сознание совершенно ясно, он разделяет  ваше  суждение  о  своих  навязчивых
симптомах, да он сам вам об этом рассказывает. Он только не может иначе; то,
что в неврозе навязчивых состояний прорывается к действию, делается с  такой
энергией,  для  которой,  вероятно,  нет  никакого  сравнения  в  нормальной
душевной жизни. Он может лишь одно: сместить,  заменить,  употребить  вместо
одной  глупой  идеи  другую,  несколько  ослабленную,   перейти   от   одной
предосторожности или запрета к другому, выполнить вместо одного  церемониала
другой. Он  может  сместить  навязчивое  состояние,  но  не  устранить  его.
Способность всех симптомов сдвигаться подальше от своей первоначальной формы
является главной характерной чертой его болезни; кро[26]
   ме того, бросается в глаза, что противоположности (полярности),  которыми
полна  душевная  жизнь,  в  его   состоянии   проявляются   особенно   резко
разделенными.   Наряду   с   навязчивым   состоянием   положительного    или
отрицательного содержания в  интеллектуальной  области  возникает  сомнение,
постепенно подтачивающее даже самое надежное в обычных условиях. Все  вместе
приводит  ко   все   возрастающей   нерешительности,   отсутствию   энергии,
ограничению свободы. При  этом  страдающий  навязчивым  состоянием  невротик
исходно имеет весьма  энергичный  характер,  часто  чрезвычайно  упрям,  как
правило, интеллектуально одарен выше среднего уровня. По  большей  части  он
достигает  высокой  степени  этического  развития,   отличается   чрезмерной
совестливостью, корректен больше  обыкновенного.  Можете  себе  представить,
каких трудов стоит хоть сколько-нибудь  разобраться  в  этом  противоречивом
сочетании свойств характера и симптомов болезни. Пока мы и не стремимся ни к
чему  другому,  как  к  пониманию  некоторых  симптомов  этой   болезни,   к
[приобретению] возможности их толкования.
   Быть может, имея в виду наше обсуждение, вы захотите прежде  узнать,  как
относится к проблемам невроза навязчивых состояний  современная  психиатрия.
Но это бесполезное дело. Психиатрия  дает  различным  навязчивым  состояниям
названия, но больше ничего не говорит о  них.  Зато  она  подчеркивает,  что
носители  этих  симптомов  "дегенераты".  Это   мало   удовлетворяет,   это,
собственно, оценка, суждение  вместо  объяснения.  Нам  следует  знать,  что
именно у людей такого склада и встречаются всевозможные странности. Мы  даже
полагаем, что лица, у которых развиваются такие  симптомы,  должны  быть  от
природы иными, чем другие люди. Но хотелось бы  спросить:  являются  ли  они
более "дегенератами", чем другие нервнобольные,
   [27]
   например, истерики или больные психозами? Характеристика, очевидно, опять
слишком общая. И можно даже засомневаться в ее правильности,  если  узнаешь,
что такие симптомы встречаются у замечательных людей с  особенно  высокой  и
полезной для общества работоспособностью. Обычно мы знаем мало  интимного  о
наших образцово великих людях благодаря их собственной скрытности и лживости
их биографов, но иногда бывает, что кто-то является таким фанатиком  правды,
как Эмиль Золя, и тогда  мы  узнаем,  сколь  многими  странными  навязчивыми
привычками он страдал всю свою жизнь.*
   Тогда психиатрия нашла выход, говоря о Degeneres superieurs.**  Прекрасно
- но благодаря психоанализу мы узнали, что эти странные навязчивые симптомы,
как другие недуги и у других людей, недегенератов, можно надолго  устранить.
Мне самому это неоднократно удавалось.
   Хочу привести вам лишь два примера анализа навязчивого симптома, один  из
давнишнего  наблюдения,  который  я  не  могу  заменить  лучшим,  и  другой,
встретившийся мне недавно. Я ограничусь этим незначительным числом примеров,
потому что при таком сообщении приходится быть очень обстоятельным,  входить
во все подробности.
   Одна  почти  30-летняя  дама,  страдавшая  самыми  тяжелыми   навязчивыми
явлениями, которой я, пожалуй, помог бы, если бы коварный случай  не  сорвал
моей работы, - может быть, я еще расскажу вам об этом - несколько раз в день
проделывала между прочим следующее странное навязчивое действие. Она
   ---------------------------------------*    Тулуз    Э.    Эмиль    Золя,
медико-психологическое исследование. Париж, 1896.
   ** Высших дегенератах (франц.). - Прим. ред. перевода.
   [28]
   выбегала из своей комнаты в соседнюю,  становилась  там  на  определенное
место  у  стоявшего  посередине  стола,   звонила   горничной,   давала   ей
какое-нибудь незначительное поручение или отпускала ни с чем и затем убегала
обратно. Это, конечно, не тяжелый болезненный симптом, но  он  мог  все-таки
вызвать любопытство. Объяснение явилось самым естественным,  не  допускающим
возражений образом, исключающим всякое вмешательство  со  стороны  врача.  Я
совершенно  не  представляю  себе,  как  бы  я  мог  прийти  к   какому-либо
предположению  о  смысле   этого   навязчивого   действия,   к   какому-либо
предположению относительно его толкования. Сколько я ни  спрашивал  больную:
"Почему вы это делаете, какой это имеет смысл?" - она отвечала: "Я не знаю".
Но однажды, после того как мне удалось  побороть  ее  важное  принципиальное
сомнение, она вдруг  осознала  и  рассказала  все,  что  имело  отношение  к
навязчивому действию. Более  десяти  лет  тому  назад  она  вышла  замуж  за
человека намного старше ее, который оказался  импотентом  в  первую  брачную
ночь. Бесчисленное множество раз вбегал он из  своей  комнаты  в  ее,  чтобы
повторить попытку, но каждый раз безуспешно.  Утром  он  с  досадой  сказал:
"Ведь стыдно перед горничной, когда  она  будет  убирать  постель",  схватил
бутылку красных чернил, которая случайно оказалась в  комнате,  и  вылил  ее
содержимое на простыню, но не на то место, которое могло бы иметь  право  на
такое пятно. Сначала я не понял,  что  общего  между  этим  воспоминанием  и
обсуждаемым  навязчивым  действием,  так  как  находил  сходство  только   в
повторяющемся выбеганий и вбегании в  комнату  и  кое-что  еще  в  появлении
горничной. Тогда пациентка подвела меня к столу во второй комнате и показала
большое пятно на скатерти. Она объяснила также, что становится у стола так,
   [29]
   чтобы вызванная ею девушка не могла не заметить пятна. Теперь нельзя было
сомневаться в интимной связи между  той  сценой  после  брачной  ночи  и  ее
теперешним навязчивым действием; на этом примере, однако, можно еще  многому
поучиться.
   Прежде всего, ясно, что пациентка идентифицирует себя со своим мужем; она
играет  его  роль,  подражая  его  беготне  из  одной  комнаты   в   другую.
Придерживаясь этого сравнения, мы должны согласиться далее,  что  кровать  и
простыню она замещает столом и скатертью. Это показалось бы произвольным, но
мы не зря изучали символику сновидений. В сновидении  как  раз  очень  часто
видят стол, который следует толковать, однако, как кровать. Стол  и  кровать
вместе составляют брак, поэтому одно легко ставится вместо другого.
   То, что навязчивое действие имеет смысл,  как  будто  уже  доказано;  оно
кажется изображением, повторением  той  значимой  сцены.  Но  нас  никто  не
заставляет  ограничиваться  этим  внешним  сходством;  если   мы   исследуем
отношение между обоими подробнее, то, вероятно, нам  откроется  нечто  более
глубокое - намерение навязчивого действия.  Его  ядром,  очевидно,  является
вызов горничной, которой она показывает пятно в противоположность  замечанию
своего мужа: стыдно перед девушкой. Он,  роль  которого  она  играет,  таким
образом, не стыдится девушки; пятно, судя по  этому,  на  правильном  месте.
Итак, мы видим, что она  не  просто  повторила  сцену,  а  продолжила  ее  и
исправила, превратив в правильную. Но этим она исправляет и другое, что было
так мучительно в ту ночь и  потребовало  для  выхода  из  положения  красных
чернил, - импотенцию. Навязчивое действие говорит:  нет,  это  неверно,  ему
нечего стыдиться горничной, он не был  импотентом;  оно  изображает,  как  в
сновиде[30]
   нии, это желание выполненным в настоящем действии, оно  служит  намерению
возвысить мужа над тогдашней неудачей.
   Сюда прибавляется все то, что я мог бы рассказать вам  об  этой  женщине;
вернее говоря, все, что мы о ней еще  знаем,  указывает  нам  путь  к  этому
толкованию самого по себе непонятного навязчивого действия.  Уже  много  лет
женщина живет отдельно от своего мужа и  борется  с  намерением  расторгнуть
свой брак по суду. Но не может быть и речи о том, чтобы она освободилась  от
него; она вынуждена оставаться ему верной, отдаляется от всего света,  чтобы
не впасть в искушение, в своей фантазии она извиняет  и  возвеличивает  его.
Да, самая глубокая тайна ее болезни в том, что  благодаря  ей  она  охраняет
мужа от злых  сплетен,  оправдывает  свое  отдаление  от  него  и  дает  ему
возможность  вести  покойную  отдельную  жизнь.   Так   анализ   безобидного
навязчивого  действия  выводит  на  прямой  путь  к  самому  глубокому  ядру
заболевания, но в то же время выдает нам  значительную  долю  тайны  невроза
навязчивых состояний вообще. Я  охотно  задерживаю  ваше  внимание  на  этом
примере, потому что в нем соединяются  условия,  которых  по  справедливости
нельзя требовать от всех  случаев.  Здесь  больная  сразу  нашла  толкование
симптома без руководства или вмешательства аналитика,  и  оно  осуществилось
благодаря связи с переживанием, относящимся не к забытому детскому  периоду,
как это обычно бывает, а случившимся в зрелой  жизни  больной  и  оставившим
неизгладимый след  в  ее  памяти.  Все  возражения,  которые  критика  имеет
обыкновение приводить против наших толкований симптомов,  в  этом  отдельном
случае снимаются. Разумеется, дело у нас обстоит не всегда столь хорошо.
   И еще одно! Не бросилось ли вам в глаза, как  это  незаметное  навязчивое
действие ввело нас в интим[31]
   ную жизнь пациентки? Женщина вряд ли может  рассказать  что-нибудь  более
интимное, чем  историю  своей  первой  брачной  ночи,  и  разве  случайно  и
незначительно то, что мы пришли именно к интимностям половой жизни?  Правда,
это могло бы быть следствием сделанного мною на этот раз  выбора.  Не  будем
торопиться с суждением и обратимся  ко  второму,  совершенно  иному  примеру
часто встречающегося действия, а именно к церемониалу укладывания спать.
   Девятнадцатилетняя цветущая одаренная девушка, единственный ребенок своих
родителей,  которых  она  превосходит  по  образованию  и   интеллектуальной
активности, была неугомонным и шаловливым ребенком, а  в  течение  последних
лет без видимых внешних  причин  превратилась  в  нервнобольную.  Она  очень
раздражительна, особенно против матери, всегда недовольна, удручена, склонна
к нерешительности и сомнению и, наконец,  признается,  что  не  в  состоянии
больше одна  ходить  по  площадям  и  большим  улицам.  Мы  не  будем  много
заниматься ее сложным болезненным состоянием, требующим по меньшей мере двух
диагнозов, агорафобии и невроза навязчивых состояний, а  остановимся  только
на том, что у этой девушки развился также церемониал укладывания  спать,  от
которого она заставляет страдать  своих  родителей.  Можно  сказать,  что  в
известном смысле любой нормальный человек имеет свой церемониал  укладывания
спать или требует  соблюдения  определенных  условий,  невыполнение  которых
мешает ему заснуть; он облек переход от состояния  бодрствования  ко  сну  в
определенные формы, которые он одинаковым образом повторяет каждый вечер. Но
все, что требует здоровый от условий для сна, можно  рационально  понять,  и
если внешние обстоятельства вызывают  необходимые  изменения,  то  он  легко
подчиняется. Но патологический церемо[32]
   ниал неуступчив, он умеет добиться своего ценой самых больших жертв, и он
точно так же прикрывается  рациональным  обоснованием  и  при  поверхностном
рассмотрении   кажется   отличающимся   от   нормального   лишь    некоторой
преувеличенной  тщательностью.  Но  если  присмотреться  поближе,  то  можно
заметить, что  покрывало  рациональности  слишком  коротко,  что  церемониал
включает требования, далеко выходящие за рациональное обоснование, и другие,
прямо противоречащие ему. Наша пациентка  в  качестве  мотива  своих  ночных
предосторожностей приводит то, что для сна  ей  нужен  покой  и  она  должна
устранить все источники шума. С этой целью она  поступает  двояким  образом:
останавливает большие часы в своей  комнате,  все  другие  часы  из  комнаты
удаляются, она не терпит даже присутствия в ночной тумбочке своих  крохотных
часов на браслете. Цветочные горшки и вазы составляются на письменном  столе
так, чтобы они ночью не могли упасть, разбиться и потревожить ее во сне. Она
знает, что  все  эти  меры  могут  иметь  только  кажущееся  оправдание  для
требования покоя, тикание маленьких часов нельзя услышать, даже если бы  они
оставались на тумбочке, и все мы знаем по  опыту,  что  равномерное  тикание
часов с маятником никогда не мешает сну, а скорее действует  усыпляюще.  Она
признает также, что опасение, будто цветочные горшки и вазы, оставленные  на
своем месте, ночью могут сами упасть и разбиться, лишено всякой вероятности.
Для других требований церемониала она  уже  не  ссылается  на  необходимость
покоя. Действительно, требование, чтобы дверь между ее комнатой  и  спальней
родителей оставалась полуоткрытой, исполнения которого она  добивается  тем,
что вставляет в приоткрытую дверь  различные  предметы,  кажется,  напротив,
может стать источником нарушающих ти[33]
   шину шумов. Но самые важные требования относятся к самой кровати. Подушка
у изголовья кровати не должна касаться деревянной спинки кровати.  Маленькая
подушечка для головы может лежать на большой подушке не  иначе  как  образуя
ромб; голову тогда она кладет  точно  по  длинной  диагонали  ромба.  Перина
("Duchent", как говорим мы в Австрии), перед тем  как  ей  укрыться,  должна
быть взбита так, чтобы ее край у ног стал совсем толстым, но  затем  она  не
упустит снова разгладить это скопление перьев.
   Позвольте  мне  обойти  другие,  часто  очень  мелкие  подробности  этого
церемониала; они не научили бы нас ничему новому и слишком далеко  увели  бы
от наших целей. Не упускайте, однако, из виду, что все это происходит не так
уж гладко. При этом ее не  оставляет  опасение,  что  не  все  сделано,  как
следует; все должно быть проверено,  повторено,  сомнение  возникает  то  по
поводу одной, то по поводу другой предосторожности, и в результате  проходит
около двух часов, в течение которых девушка сама не может спать  и  не  дает
уснуть испуганным родителям.
   Анализ этих мучений протекал не так  просто,  как  в  случае  навязчивого
действия нашей первой пациентки. Я вынужден  был  делать  девушке  наводящие
намеки и предлагать толкования, которые она каждый раз отклоняла решительным
"нет"  или  принимала  с  презрительным  сомнением.  Но   за   этой   первой
отрицательной  реакцией  последовал  период,  когда  она   сама   занималась
предложенными ей возможными толкованиями, подбирала подходящие к ним  мысли,
воспроизводила  воспоминания,   устанавливала   связи,   пока,   исходя   из
собственной работы, не приняла все эти толкования.  По  мере  того  как  это
происходило, она также все  больше  уступала  в  исполнении  навязчивых  мер
предосторожности и еще до окончания лечения отка[34]
   залась от всего церемониала. Вы должны  также  знать,  что  аналитическая
работа, как мы ее теперь ведем, прямо исключает  последовательную  обработку
отдельного симптома до окончательного его выяснения.  Больше  того,  бываешь
вынужден постоянно оставлять одну какую-то тему в  полной  уверенности,  что
вернешься к ней снова в другой связи. Толкование  симптома,  которое  я  вам
сейчас сообщу, является,  таким  образом,  синтезом  результатов,  добывание
которых, прерываемое другой работой, длится недели и месяцы.
   Наша  пациентка  начинает  постепенно  понимать,  что  во   время   своих
приготовлений ко сну она устраняла часы как символ женских гениталий.  Часы,
которые могут быть символически истолкованы и  по-другому,  приобретают  эту
генитальную  роль  в  связи  с  периодичностью   процессов   и   правильными
интервалами. Женщина может похвалиться, что у нее  менструации  наступают  с
правильностью часового механизма. Но особенно наша  пациентка  боялась,  что
тикание часов помешает  сну.  Тикание  часов  можно  сравнить  с  пульсацией
клитора при половом возбуждении. Из-за этого  неприятного  ей  ощущения  она
действительно неоднократно просыпалась, а теперь этот страх  перед  эрекцией
выразился в требовании удалить от себя на ночь идущие часы. Цветочные горшки
и вазы, как все сосуды, тоже женские символы. Предосторожность, чтобы они не
упали и не разбились, следовательно, не лишена смысла. Нам  известен  широко
распространенный обычай разбивать  во  время  помолвки  сосуд  или  тарелку.
Каждый из присутствующих берет себе осколок,  что  мы  должны  понимать  как
отказ от притязаний на невесту с точки зрения брачного обычая до  моногамии.
Относительно этой части церемониала у девушки появилось одно воспоминание  и
несколько мыслей. Однажды ребенком она упала со стеклянным
   [35]
   или глиняным сосудом, порезала пальцы, и  сильно  шла  кровь.  Когда  она
выросла и узнала факты из половой жизни, у нее возникла пугающая мысль,  что
в первую брачную ночь у нее не пойдет кровь и она окажется не девственницей.
Ее предосторожности против того, чтобы вазы не  разбились,  означают,  таким
образом,  отрицание  всего  комплекса,   связанного   с   девственностью   и
кровотечением при первом  половом  акте,  а  также  отрицание  страха  перед
кровотечением и противоположного [ему страха] -  не  иметь  кровотечения.  К
предупреждению шума, ради которого она предпринимала  эти  меры,  они  имели
лишь отдаленное отношение.
   Главный смысл своего церемониала она  угадала  в  один  прекрасный  день,
когда вдруг поняла предписание, чтобы подушка не  касалась  спинки  кровати.
Подушка  для  нее  всегда  была  женщиной,  говорила  она,  а   вертикальная
деревянная спинка  -  мужчиной.  Таким  образом,  она  хотела  -  магическим
способом, смеем добавить - разделить мужчину  и  женщину,  т.  е.  разлучить
родителей, не допустить их до супружеского акта. Этой же цели  она  пыталась
добиться  раньше,  до  введения  церемониала,  более  прямым  способом.  Она
симулировала страх или пользовалась имевшейся склонностью к страху для того,
чтобы не давать закрывать дверь между  спальней  родителей  и  детской.  Это
требование еще осталось  в  ее  настоящем  церемониале.  Таким  образом  она
создала себе возможность  подслушивать  за  родителями,  но,  используя  эту
возможность, она однажды приобрела бессонницу, длившуюся месяцы.  Не  вполне
довольная  возможностью  мешать  родителям  таким   способом,   она   иногда
добивалась того, что сама спала в супружеской постели между отцом и матерью.
Тогда "подушка" и "спинка кровати" действительно не могли соединиться.
   [36]
   Наконец, когда она уже  была  настолько  большой,  что  не  могла  удобно
помещаться в кровати между родителями, сознательной  симуляцией  страха  она
добивалась того, что мать менялась с ней кроватями  и  уступала  свое  место
возле отца. Эта ситуация определенно  стала  началом  фантазий,  последствие
которых чувствуется в церемониале.
   Если подушка была женщиной, то и взбивание перины до тех  пор,  пока  все
перья не оказывались внизу и не образовывали там утолщение, имело смысл. Это
означало делать женщину беременной; однако  она  не  забывала  сгладить  эту
беременность, потому что в течение многих лет она  находилась  под  страхом,
что половые сношения родителей приведут к появлению второго ребенка и, таким
образом, преподнесут ей конкурента. С другой стороны, если  большая  подушка
была женщиной, матерью, то маленькая головная подушечка  могла  представлять
собой только дочь. Почему эта подушка должна была быть положена ромбом, а ее
голова точно по его осевой линии? Мне без труда удалось  напомнить  ей,  что
ромб на всех настенных росписях является руническим знаком открытых  женских
гениталий. Она сама играла в таком случае роль  мужчины,  отца,  и  заменяла
головой  мужской  член  (ср.   символическое   изображение   кастрации   как
обезглавливание).
   Какая дичь, скажете вы, заполняет голову непорочной девушки. Согласен, но
не забывайте, я эти вещи не сочинял, а только истолковал.  Такой  церемониал
укладывания спать также является чем-то странным, и вы не можете не признать
соответствия  между  церемониалом  и  фантазиями,  которые   открывает   нам
толкование. Но  для  меня  важнее  обратить  ваше  внимание  на  то,  что  в
церемониале отразилась  не  одна  фантазия,  а  несколько,  которые  где-то,
однако, имеют свой
   [37]
   центр. А также на то, что предписания  церемониала  передают  сексуальные
желания то положительно, то отрицательно, частично представляя,  а  частично
отвергая их.
   Из анализа этого церемониала можно было  бы  получить  еще  больше,  если
связать его с другими симптомами больной. Но мы не  пойдем  по  этому  пути.
Удовлетворитесь указанием  на  то,  что  эта  девушка  находится  во  власти
эротической привязанности к отцу, начало которой скрывается в ранних детских
годах. Возможно, поэтому она так недружелюбно  ведет  себя  по  отношению  к
матери. Мы не можем также не  заметить,  что  анализ  этого  симптома  опять
привел нас к сексуальной жизни больной. Чем чаще мы будем понимать  смысл  и
намерение  невротического  симптома,  тем,  может  быть,  меньше  мы   будем
удивляться этому.
   Итак, на двух приведенных  примерах  я  вам  показал,  что  невротические
симптомы, так  же  как  ошибочные  действия  и  сновидения,  имеют  смысл  и
находятся  в  интимном  отношении  к  переживаниям  пациентов.  Могу  ли   я
рассчитывать, что вы поверите мне в этом  чрезвычайно  важном  положении  на
основании двух примеров? Нет. Но можете ли вы требовать,  чтобы  я  приводил
вам все новые и новые примеры, пока вы не заявите, что убедились? Тоже  нет,
потому что при той  обстоятельности,  с  которой  я  рассматриваю  отдельный
случай, я должен был бы  посвятить  для  рассмотрения  этого  одного  пункта
теории неврозов пятичасовую лекцию. Так что я ограничусь  тем,  что  показал
вам пример доказательства моего утверждения, а  в  остальном  отошлю  вас  к
сообщениям в литературе, к  классическим  толкованиям  симптомов,  в  первую
очередь, Брейера (истерия), к захватывающим разъяснениям  совершенно  темных
симптомов так на[38]
   зываемой Dementia  praecox*  К.  Г.  Юнгом  (1907),  относящимся  к  тому
времени, когда этот исследователь был только психоаналитиком и еще не  хотел
быть пророком, и ко всем работам, которые заполонили с тех пор наши журналы.
Именно в этих  исследованиях  у  нас  нет  недостатка.  Анализ,  толкование,
перевод невротических симптомов так захватили психоаналитиков, что в  первое
время они забросили другие проблемы невротики.
   Кто из вас  возьмет  на  себя  такой  труд,  получит  несомненно  сильное
впечатление от обилия доказательств. Но он столкнется и с одной  трудностью.
Смысл симптома, как мы узнали, кроется в его связи с переживанием  больного.
Чем  индивидуальное  выражен  симптом,   тем   скорее   мы   можем   ожидать
восстановления  этой  связи.  Затем  возникает  прямая  задача   найти   для
бессмысленной идеи и  бесцельного  действия  такую  ситуацию  в  прошлом,  в
которой эта идея  была  оправданна,  а  действие  целесообразно.  Навязчивое
действие  нашей  пациентки,  подбегавшей  к  столу  и  звонившей  горничной,
является как раз примером этого рода симптомов. Но встречаются,  и  как  раз
очень часто, симптомы совсем другого характера. Их нужно назвать "типичными"
симптомами болезни, они примерно одинаковы во всех  случаях,  индивидуальные
различия у них отсутствуют или, по крайней мере, настолько уменьшаются,  что
их трудно привести в связь с индивидуальным переживанием больных и отнести к
отдельным  пережитым  ситуациям.  Обратимся  опять  к   неврозу   навязчивых
состояний. Уже церемониал укладывания спать нашей второй пациентки  имеет  в
себе много типичного, при этом, однако, достаточно индивидуальных
   ---------------------------------------* Раннее слабоумие (лат.)  -  одно
из названий шизофрении. - Прим.. ред. перевода.
   [39]
   черт, чтобы сделать возможным, так сказать, историческое  толкование.  Но
все эти больные с навязчивыми состояниями склонны к повторениям,  ритмизации
при исполнении действий и их изолированию  от  других.  Большинство  из  них
слишком много моется. Больные, страдающие агорафобией  (топофобией,  боязнью
пространства), которую мы больше не относим к неврозу навязчивых  состояний,
а определяем как истерию страха (Angsthysterie), повторяют в своих  картинах
болезни часто с утомительным однообразием одни и те  же  черты.  Они  боятся
закрытых пространств, больших открытых площадей,  далеко  тянущихся  улиц  и
аллей. Они чувствуют себя в безопасности, если их сопровождают знакомые  или
если за ними едет экипаж и т. д. На  эту  общую  основу,  однако,  отдельные
больные  накладывают  свои  индивидуальные  условия,  капризы,  хотелось  бы
сказать, в отдельных случаях прямо противоположные друг другу.  Один  боится
только узких улиц, другой - только широких, один может  идти  только  тогда,
когда на улице мало людей, другой - когда много. Точно так же и истерия  при
всем богатстве индивидуальных черт имеет в избытке общие типичные  симптомы,
которые, по-видимому, не поддаются  простому  историческому  объяснению.  Не
забудем, что это ведь те типичные симптомы, по которым мы ориентируемся  при
постановке диагноза. Если мы в  одном  случае  истерии  действительно  свели
типичный симптом к одному  переживанию  или  к  цепи  подобных  переживаний,
например, истерическую рвоту к последствиям впечатлений  отвращения,  то  мы
теряем уверенность, когда анализ рвоты  в  каком-то  другом  случае  вскроет
совершенно другой ряд видимо действующих  переживаний.  Тогда  это  выглядит
так, как будто у истеричных рвота проявляется  по  неизвестным  причинам,  а
добытые анализом исторические поводы яв[40]
   ляются только предлогами, используемыми этой  внутренней  необходимостью,
когда они случайно оказываются.
   Таким образом, мы скоро приходим к печальному выводу, что хотя  мы  можем
удовлетворительно объяснить  смысл  индивидуальных  невротических  симптомов
благодаря связи с переживанием,  наше  искусство,  однако,  изменяет  нам  в
гораздо более частых случаях типичных симптомов. К  этому  следует  добавить
еще то, что я познакомил вас далеко не со  всеми  трудностями,  возникающими
при последовательном проведении исторического толкования симптомов. Я  и  не
хочу этого делать, потому что хотя я намерен  ничего  не  приукрашивать  или
что-то скрывать от вас, но я и не могу  допустить,  чтобы  с  самого  начала
наших совместных исследований вы были беспомощны и обескуражены. Верно,  что
мы  положили  лишь  начало  пониманию  значения  симптомов,  но   мы   будем
придерживаться приобретенных знаний и шаг за шагом продвигаться в объяснении
еще не понятого. Попробую утешить вас соображением,  что  все-таки  вряд  ли
можно предполагать фундаментальное  различие  между  одним  и  другим  видом
симптомов. Если индивидуальные симптомы так очевидно зависят от  переживания
больного, то для типичных симптомов остается возможность, что  они  ведут  к
переживанию,  которое  само  типично,  обще  всем  людям.  Другие  постоянно
повторяющиеся  черты  могут  быть  общими  реакциями,  навязанными  больному
природой болезненного  изменения,  например,  повторение  или  сомнение  при
неврозе навязчивых состояний. Короче говоря, у нас  нет  никакого  основания
для того, чтобы заранее падать духом, посмотрим, что будет дальше.
   С  совершенно  аналогичным  затруднением  мы  сталкиваемся  и  в   теории
сновидения. В наших прежних беседах о сновидении  я  не  мог  коснуться  ее.
Явное
   [41]
   содержание сновидений бывает чрезвычайно  разнообразным  и  индивидуально
изменчивым, и мы подробно показали, что можно получить из  этого  содержания
благодаря анализу. Но наряду с этим  встречаются  сновидения,  которые  тоже
называются "типичными", - одинаковые у всех людей  сновидения  однообразного
содержания, которые ставят анализ перед теми же трудностями. Это  сновидения
о падении, летании, парении, плавании, состоянии стесненности,  о  наготе  и
другие известные страшные сновидения, которым  у  отдельных  лиц  дается  то
одно, то  другое  толкование,  причем  ни  монотонность,  ни  типичность  ее
проявления не  находят  своего  объяснения.  Но  и  в  этих  сновидениях  мы
наблюдаем,   что   общая   основа   оживляется   индивидуально   изменчивыми
прибавлениями и, вероятно, при углублении наших представлений они  тоже  без
натяжки могут быть объяснены теми особенностями жизни сновидений, которые мы
открыли на материале других сновидений.



   [42]

   ВОСЕМНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Фиксация на травме, бессознательное

   Уважаемые дамы и господа!  В  прошлый  раз  я  сказал,  что  мы  намерены
продолжать нашу работу, не оглядываясь на наши сомнения, а исходя  из  наших
открытий. О двух самых интересных следствиях, вытекающих из  анализов  обоих
примеров, мы вообще еще не сказали.
   Первое: обе пациентки производят впечатление, как будто  они  фиксированы
на каком-то определенном отрезке своего прошлого, не могут  освободиться  от
него и поэтому настоящее и будущее остаются им чуждыми. Они прячутся в своей
болезни, как раньше имели обыкновение удаляться в монастырь, чтобы  доживать
там свой век. Для нашей первой пациентки такую участь уготовил  расторгнутый
в действительности брак с ее мужем. Своими симптомами она продолжает общение
со своим мужем; мы научились понимать те голоса, которые выступают за  него,
извиняют и возвышают его, оплакивают его потерю. Хотя она молода и могла  бы
понравиться другим мужчинам, она предприняла  все  реальные  и  воображаемые
(магические)  предосторожности,  чтобы  сохранить  ему  верность.   Она   не
показывается у посторонних, не следит за своей внешностью, но она также не в
состоянии быстро
   [43]
   встать с кресла, на  котором  сидела,  и  отказывается  подписывать  свою
фамилию, не может никому сделать подарка, мотивируя это тем,  что  никто  не
должен ничего иметь от нее.
   У нашей второй пациентки, молодой девушки,  эротическая  привязанность  к
отцу, возникшая до половой зрелости, сделала в ее жизни  то  же  самое.  Она
тоже пришла к выводу, что не может выйти замуж, пока она так  больна.  Смеем
предположить, что она так заболела, чтобы не выходить  замуж  и  остаться  с
отцом.
   Мы не можем обойти вопроса о том, как, каким путем и в силу каких мотивов
может возникнуть такая странная и невыгодная жизненная установка.  Допустим,
что данное поведение является общим признаком невроза, а не особым свойством
этих двух больных. Это в самом деле общая, практически очень значимая  черта
всякого невроза. Первая истерическая  пациентка  Брейера  была  подобным  же
образом фиксирована на том времени, когда  она  ухаживала  за  своим  тяжело
заболевшим отцом. Несмотря на свое выздоровление, она с тех пор в  известном
смысле покончила с жизнью,  хотя  осталась  здоровой  и  трудоспособной,  но
отказалась от естественного предназначения  женщины.  Благодаря  анализу  мы
можем у каждого из наших  больных  обнаружить,  что  он  в  своих  симптомах
болезни и их последствиях перенесся в определенный период своего прошлого. В
большинстве случаев он выбирал для этого  очень  раннюю  фазу  жизни,  время
своего детства, и даже, как ни смешно это звучит, младенчество.
   В близкой  аналогии  с  этим  поведением  наших  нервнобольных  находятся
заболевания, особенно часто возникающие именно теперь, во время войны, - так
называемые травматические (traumatische)  неврозы.  Такие  случаи,  конечно,
бывали и до войны после же[44]
   лезнодорожных крушений и других страшных  жизненных  катастроф.  В  своей
основе травматические неврозы  не  то  же  самое,  что  спонтанные  неврозы,
которые мы обычно аналитически исследуем и лечим; нам также еще  не  удалось
рассмотреть их с нашей точки зрения, и я надеюсь как-нибудь объяснить вам, в
чем заключается это ограничение. Но в этом одном пункте мы можем подчеркнуть
их полное сходство. Травматические неврозы носят явные признаки того, что  в
их основе лежит фиксация на моменте травмы. В своих сновидениях эти  больные
постоянно  повторяют   травматическую   ситуацию;   там,   где   встречаются
истероподобные  припадки,  допускающие   анализ,   узнаешь,   что   припадок
соответствует полному перенесению в эту ситуацию. Получается так, как  будто
эти больные не покончили с этой  травматической  ситуацией,  как  будто  она
стоит перед ними как неразрешенная актуальная проблема, и мы вполне серьезно
соглашаемся с этим пониманием; оно показывает нам путь к экономическому, как
мы называем, рассмотрению душевных процессов. Да, выражение "травматический"
имеет только такой экономический смысл. Так мы называем переживание, которое
в течение короткого времени приводит в  душевной  жизни  к  такому  сильному
увеличению  раздражения,  что  освобождение  от  него  или  его   нормальная
переработка  не  удается,  в  результате  чего  могут  наступить  длительные
нарушения в расходовании энергии.
   Эта аналогия наводит  нас  на  мысль  назвать  травматическими  также  те
переживания, на которых, по-видимому, фиксированы наши нервнобольные.  Таким
образом, для объяснения  возникновения  невротического  заболевания  как  бы
напрашивается  одно  простое  условие.   Невроз   следовало   бы   уподобить
травматическому заболеванию, а его возникновение объяснить
   [45]
   неспособностью справиться со слишком  сильным  аффективным  переживанием.
Такова в действительности и была первая формулировка, которой Брейер и  я  в
1893 - 1895 гг. подвели теоретический итог нашим наблюдениям.  Случай  нашей
первой  пациентки,  молодой  женщины,  разлученной  с  мужем,  очень  хорошо
вписывается в эти взгляды. Она не вынесла неосуществимости  своего  брака  и
застряла на этой травме. Но уже наш второй  случай  фиксированной  на  своем
отце девушки показывает,  что  формулировка  недостаточно  широка.  С  одной
стороны, такая  влюбленность  маленькой  девочки  в  отца  что-то  настолько
обычное и так часто преодолеваемое, что название "травматический" совершенно
потеряло  бы  свое  содержание,  с  другой  стороны,  история  больной   нам
показывает, что эта первая эротическая фиксация сначала как будто бы  прошла
без всякого вреда и только несколько лет спустя опять проявилась в симптомах
невроза навязчивого состояния. Итак, мы предвидим  тут  осложнения,  большее
разнообразие  условий  заболевания,  но  мы  предчувствуем  также,  что   от
"травматической" точки  зрения  нельзя  отказаться  как  от  ошибочной;  она
пригодится в другом месте и при других условиях.
   Здесь мы опять оставим путь, по  которому  шли.  Пока  он  не  ведет  нас
дальше, а нам нужно узнать еще многое другое, прежде чем мы сможем найти его
истинное продолжение. Заметим еще по поводу фиксации  на  определенной  фазе
прошлого, что такое явление выходит за рамки невроза. Всякий невроз несет  в
себе такую фиксацию, но не всякая фиксация приведет к  неврозу,  совпадет  с
ним или встанет на его пути. Примером аффективной фиксации на чем-то прошлом
является печаль, которая приводит к полному отходу от настоящего и будущего.
Но даже для неспециалиста печаль резко  отличается  от  невроза.  Зато  есть
не[46]
   врозы, которые можно назвать патологической формой печали.
   Случается также,  что  травматическое  событие,  потрясающее  все  основы
прежней жизни, останавливает людей настолько, что они теряют всякий  интерес
к настоящему и будущему и в  душе  постоянно  остаются  в  прошлом,  но  эти
несчастные  не  обязательно  должны  стать  нервнобольными.  Мы   не   хотим
переоценивать для характеристики невроза эту одну черту, как бы постоянна  и
значительна она ни была.
   А теперь перейдем к  другому  результату  нашего  анализа,  о  невыгодном
ограничении которого нам нечего беспокоиться. О нашей  первой  пациентке  мы
сообщили, какое бессмысленное навязчивое  действие  она  исполняла  и  какое
интимное жизненное воспоминание в связи с  этим  она  рассказала,  затем  мы
исследовали отношение между  обоими  и  из  этой  связи  догадались  о  цели
навязчивого  действия.  Но  мы  оставили  в  стороне  один  момент,  который
заслуживает  нашего  пристального   внимания.   Пока   пациентка   повторяла
навязчивое действие, она ничего не знала  о  том,  что  оно  связано  с  тем
переживанием. Связь между ними была для нее скрыта; по  правде  говоря,  она
должна была ответить, что не знает, в силу каких побуждений она это  делает.
Затем под влиянием лечения вдруг случилось так, что она нашла  эту  связь  и
могла о ней сообщить. Но она все  еще  не  знала  о  цели,  которой  служило
навязчивое  действие,  о  цели  исправить  мучительный  отрезок  прошлого  и
поставить любимого мужа на более высокий уровень. Это длилось довольно долго
и стоило многих трудов, пока она не поняла и не призналась  мне,  что  такой
мотив мог быть единственной движущей силой навязчивого действия.
   Связь со сценой после неудачной брачной ночи  и  мотив  нежности  больной
вместе составляют то, что мы назвали "смыслом" навязчивого действия. Но этот
   [47]
   смысл в обоих направлениях, "откуда" и "зачем", был ей неизвестен,  когда
она выполняла навязчивое действие. Таким образом, в ней действовали душевные
процессы, а навязчивое  действие  было  именно  результатом  их  влияния;  в
нормальном состоянии она чувствовала это  влияние,  но  до  ее  сознания  не
доходило ничего из душевных предпосылок этого влияния. Она вела  себя  точно
так же, как загипнотизированный, которому Бернгейм внушил через  пять  минут
после пробуждения открыть в палате зонтик и который выполнил это внушение  в
бодрствующем состоянии, не умея объяснить  мотива  своего  поступка.  Именно
такое положение вещей  мы  имеем  в  виду,  когда  говорим  о  существовании
бессознательных душевных процессов. Мы бросаем вызов всему  миру,  предлагая
более строгим научным образом представить  эти  факты,  и  тогда  мы  охотно
откажемся от предположения существования бессознательных душевных процессов.
А до того мы будем придерживаться этого предположения и, недоуменно  пожимая
плечами, будем отвергать как непонятное то возражение,  что  бессознательное
не является в данном случае  ничем  реальным  в  научном  смысле,  а  только
вспомогательным средством, ипе facons de parler.* Какое же  это  нереальное,
от которого исходят  такие  реально  ощутимые  последствия,  как  навязчивое
действие!
   В сущности, то же самое мы находим и у  нашей  второй  пациентки.  У  нее
возникло требование, чтобы подушка не касалась спинки кровати, и она  должна
выполнять это требование,  но  она  не  знает,  откуда  оно  произошло,  что
означает  и  каким  мотивам  обязано  своей  силой.   Для   его   выполнения
безразлично, относится ли она  к  нему  индифферентно  или  противится  ему,
возмущается,         собирается          его          нарушить.          Оно
дол---------------------------------------* Речевым оборотом (франц.).
   [48]
   жно быть выполнено, и  она  напрасно  спрашивает  себя  почему.  Следует,
однако, признать, что в этих симптомах невроза навязчивого состояния, в этих
представлениях и импульсах, появляющихся неизвестно откуда, таких устойчивых
против всех влияний в остальном нормальной душевной жизни,  производящих  на
самого больного впечатление, как будто  они  сверхсильные  гости  из  чужого
мира, бессмертные, вмешавшиеся в сутолоку смертных, заключается самое  ясное
указание на какую-то особую, изолированную от  остального  область  душевной
жизни. От них  ведет  неизбежный  путь  к  признанию  существования  в  душе
бессознательного, и именно поэтому клиническая психиатрия, признающая только
психологию сознания, не может с ними сделать ничего другого, как  выдать  за
признаки особого рода дегенерации. Разумеется, сами навязчивые представления
и  навязчивые  импульсы  не  бессознательны,  и  так  же   мало   выполнение
навязчивого действия ускользает от сознательного восприятия. Они не были  бы
симптомами, если бы не проникли  в  сознание.  Но  психические  предпосылки,
раскрытые анализом, связи, в которые  мы  их  вводим  благодаря  толкованию,
являются бессознательными по крайней мере до тех пор, пока мы не сделаем  их
сознательными для больного путем аналитической работы.
   А теперь примите во внимание, что это положение вещей, установленное нами
в обоих наших случаях, подтверждается во всех симптомах  всех  невротических
явлений, что всегда и везде смысл симптомов неизвестен больному, что  анализ
постоянно показывает, что симптомы - производное бессознательных  процессов,
которые,  однако,  при   разных   благоприятных   условиях   можно   сделать
сознательными, и вы поймете, что в психоанализе мы  не  можем  обойтись  без
бессознательного в психике и привыкли оперировать им как чем-то
   [49]
   чувственно осязаемым. Но вы, может быть, также поймете, как мало способны
к суждению в этом вопросе все другие,  кто  считает  бессознательное  только
понятием, кто никогда не анализировал, никогда не толковал сновидений  и  не
искал в невротических симптомах смысл и намерение. Для наших  целей  повторю
еще  раз:  возможность  придать  смысл  невротическим  симптомам   благодаря
аналитическому   толкованию    является    неопровержимым    доказательством
существования  -  или,  если  вам  угодно,  необходимости  предположения   -
бессознательных душевных процессов.
   Но это еще не  все.  Благодаря  второму  открытию  Брейера,  которое  мне
кажется даже более содержательным и которое не  нашло  сторонников,  мы  еще
больше узнаем о связи между бессознательным и невротическими  симптомами.  И
не  только  то,  что  смысл  симптомов  всегда  бессознателен;  между   этой
бессознательностью и возможностью существования симптомов  существует  также
отношение заместительства. Вы  меня  скоро  поймете.  Вместе  с  Брейером  я
утверждаю  следующее:  каждый  раз,  сталкиваясь  с  симптомом,   мы   можем
заключить, что у больного имеются определенные бессознательные  процессы,  в
которых содержится смысл симптома. Но для того  чтобы  образовался  симптом,
необходимо также, чтобы смысл был бессознательным. Из сознательных процессов
симптомы не образуются; как только соответствующие бессознательные  процессы
сделаются   сознательными,   симптом   должен   исчезнуть.   Вы   сразу   же
предугадываете здесь путь к терапии,  путь  к  уничтожению  симптомов.  Этим
путем Брейер  действительно  вылечил  свою  истерическую  пациентку,  т.  е.
освободил ее от  симптомов;  он  нашел  технику  доведения  до  ее  сознания
бессознательных процессов, содержавших смысл симптома, и симптомы исчезли.
   [50]
   Это  открытие  Брейера  было  результатом  не  умозрения,  а  счастливого
наблюдения,  ставшего  возможным  благодаря  тому,  что  больная  пошла  ему
навстречу. Но вам теперь не следует стремиться объяснить его  непременно  из
чего-то другого, уже знакомого,  однако  вы  должны  признать  в  нем  новый
фундаментальный факт, с помощью  которого  можно  прояснить  многое  другое.
Разрешите мне поэтому повторить то же самое в других выражениях.
   Образование симптома - это замещение (Ersatz)  чего-то  другого,  что  не
могло проявиться. Определенные душевные процессы нормальным  образом  должны
были бы развиться настолько, чтобы они стали  известны  сознанию.  Этого  не
случилось, но зато из прерванных,  каким-то  образом  нарушенных  процессов,
которые  должны  были  остаться  бессознательными,  возник  симптом.   Таким
образом, получилось что-то вроде подстановки; если возвратиться к  исходному
положению,  то  терапевтическое  воздействие   на   невротические   симптомы
достигнет своей цели.
   Открытие Брейера еще до сих пор является  фундаментом  психоаналитической
терапии. Положение о том, что симптомы  исчезают,  если  их  бессознательные
предпосылки  сделались  сознательными,   подтвердилось   всеми   дальнейшими
исследованиями, хотя при попытке его практического применения  сталкиваешься
с  самыми  странными  и  самыми  неожиданными  осложнениями.  Наша   терапия
действует благодаря тому, что превращает бессознательное в  сознательное,  и
лишь постольку, поскольку она в состоянии осуществить это превращение.
   Поспешим теперь сделать маленькое отступление, чтобы у  вас  не  возникло
искушения представить себе эту  терапевтическую  работу  как  нечто  слишком
легкое. Судя по нашим предыдущим рассуждениям,  невроз  является  следствием
своего рода незнания, неве[51]
   дения о душевных процессах, о  которых  следовало  бы  знать.  Это  очень
походило бы на  известную  теорию  Сократа,  согласно  которой  даже  пороки
основаны на незнании. Но опытному в анализе врачу, как правило, очень  легко
догадаться,  какие  душевные  движения  того  или  иного  больного  остались
бессознательными. Ему нетрудно было бы поэтому вылечить больного,  освободив
от собственного его незнания сообщением того, что он знает. По крайней мере,
таким образом легко  вскрыть  часть  бессознательного  смысла  симптомов,  о
другой же части, о связи симптомов с переживаниями  больного  врач,  правда,
может сказать немногое, потому что он не знает этих переживаний,  он  должен
ждать, пока больной их вспомнит и расскажет ему. Об этих переживаниях  можно
справиться  у  родственников  больного,  и  они  часто  бывают  в  состоянии
определить среди них те, которые оказали травматическое действие,  сообщить,
может быть, даже такие переживания, о которых больной не знает,  потому  что
они имели место в очень ранние годы его  жизни.  Соединив  эти  два  приема,
можно было бы надеяться за короткое время и  малыми  усилиями  ликвидировать
патогенное незнание больного.
   Но если бы это было так! Здесь мы приобрели опыт, к которому  сначала  не
были подготовлены. Знание знанию рознь; есть разные виды знания,  совершенно
неравноценные психологически. II у a fagots et fagots,* говорится  где-то  у
Мольера. Знание врача не то же самое, что знание больного, и  оно  не  может
оказать то же действие.  Если  врач  передает  свое  знание  больному  путем
сообщения, это не имеет  никакого  успеха.  Впрочем,  было  бы  неверно  так
говорить. Успех здесь заключается не в преодолении симптомов, а в  том,  что
тем           самым           начинается           анализ,           первыми
вестника---------------------------------------* Вещь вещи рознь (франц.). -
Прим. пер.
   [52]
   ми  которого  являются  проявления  сопротивления.  Тогда  больной  знает
что-то, чего до сих пор не знал, т. е. смысл своего симптома, и  все  же  он
так же мало знает о нем, как и раньше. Так мы узнаем,  что  есть  более  чем
один вид незнания. Чтобы показать,  в  чем  различия,  необходимо  известное
углубление наших психологических знаний. Но наше положение, что  при  знании
их смысла симптомы исчезают, остается все-таки  правильным.  Дело  только  в
том, что знание должно  быть  основано  на  внутреннем  изменении  больного,
которое может быть вызвано лишь психической работой  с  определенной  цедью.
Здесь мы стоим  перед  проблемами,  которые  скоро  объединятся  в  динамику
образования симптомов.
   Уважаемые господа! Теперь я должен поставить вопрос: не  кажется  ли  вам
то, что я говорю, слишком темным и сложным? Не запутываю ли я вас  тем,  что
так часто  отказываюсь  от  ранее  сказанного  и  ограничиваю  его,  начинаю
развивать мысль и затем оставляю ее? Мне было бы жаль, если бы это было так.
Но у меня сильное отвращение к упрощениям в ущерб истине, я не  имею  ничего
против,  чтобы  вы  получили  полное  представление  о  многосторонности   и
многосвязности предмета, и думаю, что нет  вреда  в  том,  если  по  каждому
вопросу я говорю вам больше, чем вы можете использовать в настоящий  момент.
Я ведь знаю, что любой слушатель и читатель  мысленно  выверяет,  сокращает,
упрощает и извлекает из предложенного ему то, что он хотел бы запомнить.  До
известной  степени  верно  то,  что  чем  содержательнее  был   предложенный
материал, тем больше от него остается. Позвольте  мне  надеяться,  что  суть
моих сообщений о смысле симптомов, о бессознательном и связи между  ними  вы
ясно поняли, несмотря на  все  второстепенные  моменты.  Вы,  видимо,  также
поняли, что в даль[53]
   нейшем наши усилия  будут  сконцентрированы  на  достижении  двух  целей:
узнать, во-первых, как люди заболевают, приобретают невротическую  жизненную
установку, что является клинической проблемой, и, во-вторых, как из  условий
невроза развиваются болезненные симптомы, что  остается  проблемой  душевной
динамики. И обе проблемы где-то должны встретиться.
   Сегодня я тоже не хочу идти дальше, но так как наше время еще не истекло,
я намерен обратить ваше внимание на другую особенность двух наших  анализов,
все значение которой опять-таки  будет  оценено  лишь  позже,  а  именно  на
пробелы   в   воспоминаниях,   или   амнезии.   Вы   слышали,   что   задачу
психоаналитического  лечения  можно  сформулировать  как  превращение  всего
патогенного бессознательного в сознательное. Теперь вы, возможно, удивитесь,
узнав, что эту формулировку можно заменить другой: заполнить все  пробелы  в
воспоминаниях больного, устранить его амнезии. Это свелось  бы  к  тому  же.
Амнезиям  невротика   приписывается,   таким   образом,   важная   связь   с
возникновением его симптомов. Но если вы примете во внимание  анализ  нашего
первого случая, вы найдете эту  оценку  амнезии  неоправданной.  Больная  не
забыла сцену, с которой  связано  ее  навязчивое  действие,  наоборот,  живо
хранит ее в  памяти,  и  ничто  другое  из  забытого  тоже  не  участвует  в
возникновении этого симптома. Менее отчетливо, но в общем аналогично обстоит
дело у нашей второй пациентки, девушки с  навязчивым  церемониалом.  И  она,
собственно, не забыла своего поведения в ранние годы, тех  фактов,  что  она
настаивала на открывании дверей между спальней родителей и своей и прогоняла
мать с ее места в супружеской постели; она вспоминает это  совершенно  ясно,
хотя и с нерешительностью и неохотно. Стран[54]
   ным  мы  можем  считать  только  то,  что  первая   пациентка,   исполняя
бесчисленное множество раз свое навязчивое действие, ни разу не заметила его
сходства с переживанием после первой брачной ночи,  и  это  воспоминание  не
возникло у нее, когда ей задавались прямые вопросы для  выяснения  мотивации
навязчивого действия. То же самое относится к девушке, у которой  церемониал
и его поводы связаны с одной и той же, каждый вечер повторявшейся ситуацией.
В обоих случаях, собственно говоря, нет никакой амнезии, никакого  выпадения
воспоминаний,  но  прервана  связь,   которая   должна   была   бы   вызвать
воспроизведение, новое появление воспоминания.  Подобного  нарушения  памяти
достаточно для невроза навязчивых состояний, при истерии  происходит  иначе.
Этот последний  невроз  отличается  в  большинстве  случаев  очень  большими
амнезиями. Как правило, при  анализе  каждого  отдельного  симптома  истерии
находишь целую цепь жизненных впечатлений,  которые  при  их  возвращении  в
память определяются больными как явно забытые. С  одной  стороны,  эта  цепь
доходит до самых ранних  лет  жизни,  так  что  истерическую  амнезию  можно
считать  непосредственным  продолжением  детской  амнезии,  которая  у  нас,
нормальных людей, окутывает начало нашей душевной жизни. С  другой  стороны,
мы с удивлением узнаем, что и  самые  последние  переживания  больных  могут
забываться и в особенности подвергаются амнезии, если не совсем  поглощаются
ей, поводы, при которых возникла или усилилась  болезнь.  Из  общей  картины
такого  недавнего  воспоминания  постоянно  исчезают   важные   детали   или
заменяются  ложными  воспоминаниями.  Почти  всегда  бывает  так,  что  лишь
незадолго до окончания анализа всплывают определенные воспоминания о недавно
пережитом, которые  так  долго  могли  задерживаться  и  оставляли  в  связи
чувственные пробелы.
   [55]
   Такие нарушения способности вспоминать, как было сказано, характерны  для
истерии,  при  которой  даже  в  качестве  симптомов   наступают   состояния
(истерические припадки), не оставляющие в воспоминании никакого следа.  Если
при неврозе навязчивых состояний происходит иначе, то  из  этого  вы  можете
заключить,  что  при  этих  амнезиях  речь  идет  вообще  о  психологическом
характере истерического изменения, а не об общей  черте  неврозов.  Значение
этого различия ограничивается следующим соображением. Под "смыслом" симптома
мы понимаем одновременно два момента: откуда он берется и куда  или  к  чему
ведет, т. е. впечатления и переживания,  от  которых  он  исходит,  и  цели,
которым служит.
   Таким образом, на вопрос, откуда берется симптом,  отвечают  впечатления,
которые приходят извне, были когда-то в силу необходимости сознательными и с
тех пор благодаря забыванию могут стать бессознательными. Но цель  симптома,
его тенденция - это каждый раз эндопсихический процесс,  который,  возможно,
сначала был сознаваем, но не  менее  вероятно,  что  он  никогда  не  был  в
сознании и давно оставался  в  бессознательном.  Так  что  не  очень  важно,
захватила ли амнезия также и исходные переживания, на  которых  основывается
симптом, как это происходит при истерии; цель, тенденция симптома, которая с
самого начала может быть бессознательна,  основана  на  его  зависимости  от
бессознательного, и при неврозе навязчивых состояний не  менее  тесной,  чем
при истерии.
   Но этим выдвижением бессознательного на первый план в душевной  жизни  мы
вызвали самых злых духов критики психоанализа. Не  удивляйтесь  этому  и  не
верьте также тому, что сопротивление против нас заключается лишь в трудности
понимания бессознательного или в относительной недоступности опытных
   [56]
   данных, которые его доказывают.  Я  полагаю,  оно  имеет  более  глубокие
причины. В течение  веков  наивное  самолюбие  человечества  вынуждено  было
претерпеть от науки два великих оскорбления. Первое, когда оно  узнало,  что
наша земля  не  центр  вселенной,  а  крошечная  частичка  мировой  системы,
величину которой едва можно себе представить. Оно связано для нас  с  именем
Коперника, хотя подобное  провозглашала  уже  александрийская  наука.  Затем
второе, когда биологическое исследование  уничтожило  привилегию  сотворения
человека, указав ему на происхождение из животного  мира  и  неискоренимость
его животной природы. Эта переоценка произошла в наши дни  под  влиянием  Ч.
Дарвина,  Уоллеса  (1)  и  их  предшественников  не   без   ожесточеннейшего
сопротивления  современников.  Но  третий,  самый  чувствительный  удар   по
человеческой   мании   величия    было    суждено    нанести    современному
психоаналитическому исследованию, которое указало Я,  что  оно  не  является
даже хозяином в своем доме, а вынуждено довольствоваться жалкими  сведениями
о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно. Но и этот  призыв
к скромности исходит не впервые и не только от нас, психоаналитиков, однако,
по-видимому,  нам  суждено  отстаивать  его  самым  энергичным   образом   и
подтвердить фактами, понятными каждому. Отсюда всеобщий протест против нашей
науки, отказ от всякой академической вежливости и освобождение оппозиции  от
всякого сдерживания непартийной логики, и к этому еще прибавляется  то,  что
мы, как вы скоро узнаете, нарушим покой этого мира еще и другим образом.
   ---------------------------------------(1) Уоллес  А.  Р.  (1823-1913)  -
английский натуралист. Независимо от Дарвина  пришел  к  идее  эволюционного
развития путем естественного отбора.



   [57]

   ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Сопротивление и вытеснение

   Уважаемые дамы и господа! Для того чтобы продвинуться дальше в  понимании
неврозов, нам нужны новые опытные данные, и мы рассмотрим две  из  них.  Обе
весьма примечательны и в свое время поражали. Вы к нам  подготовлены  нашими
прошлогодними беседами.
   Во-первых:  если  мы  стремимся  вылечить  больного,  освободить  его  от
болезненных  симптомов,  то   он   оказывает   нам   ожесточенное,   упорное
сопротивление (Widerstand), длящееся в течение всего лечения. Это  настолько
странный факт, что мы даже не ожидаем,  чтобы  ему  поверили.  Родственникам
больного лучше всего ничего не говорить об этом, потому что они  никогда  не
подумают ничего другого, кроме как  принять  это  за  отговорку,  извиняющую
длительность или неуспешность нашего лечения. Больной тоже демонстрирует все
проявления этого сопротивления, не сознавая его, и уже  большое  достижение,
если нам  удается  довести  больного  до  понимания  этого  сопротивления  и
необходимости считаться  с  ним.  Подумайте  только,  больной,  который  так
страдает от своих симптомов и заставляет  страдать  своих  близких,  который
готов пожертвовать столько времени, денег, сил и пре[58]
   одолевать  себя,  чтобы  освободиться  от  них,  этот  больной  оказывает
сопротивление врачу в интересах  своей  болезни.  Каким  невероятным  должно
казаться такое утверждение! И тем не менее это так, и когда нам указывают на
невероятность этого факта, нам остается только ответить, что этому есть свои
аналоги, и любой, кто пригласил зубного врача при нестерпимой  зубной  боли,
будет отталкивать его руку, когда он захочет приблизиться к больному зубу  с
щипцами.
   Сопротивление  больных  чрезвычайно  разнообразно,   в   высшей   степени
утонченно,  часто  трудно  распознается,  постоянно  меняет   форму   своего
проявления. Для  врача  это  значит  не  быть  доверчивым  и  оставаться  по
отношению к нему  настороже.  В  психоаналитической  терапии  мы  используем
технику, которая знакома вам по толкованию сновидений.  Мы  просим  больного
прийти в состояние спокойного самонаблюдения, не углубляясь  в  раздумья,  и
сообщать все, что он может определить  при  этом  по  внутренним  ощущениям:
чувства,  мысли,  воспоминания  в  той  последовательности,  в  которой  они
возникают.  При  этом  мы  настойчиво  предостерегаем  его  не   поддаваться
какому-нибудь мотиву, желающему выбрать или устранить что-либо из  пришедших
ему в голову мыслей, хотя бы они казались слишком  неприятными  или  слишком
нескромными, чтобы их высказывать, или слишком неважными, не относящимися  к
делу, или бессмысленными, так что незачем о них и говорить. Мы  внушаем  ему
постоянно следить лишь за поверхностью сознания, отказываться  от  постоянно
возникающей критики того, что он находит, и уверяем его, что успех  лечения,
а прежде всего его продолжительность, зависят от добросовестности, с которой
он будет следовать этому основному техническому правилу анализа. Из  техники
толкования сновидений мы знаем,  что  именно  такие  мысли,  против  которых
возникают перечис[59]
   ленные  сомнения  и  возражения,  обычно  содержат  материал,  ведущий  к
раскрытию бессознательного.
   Выдвигая это основное техническое правило, мы  добиваемся  сначала  того,
что все  сопротивление  направляется  на  него.  Больной  всячески  пытается
избежать его предписаний. То он утверждает, что ему  ничего  не  приходит  в
голову, то, что напрашивается так много, что  он  ничего  не  может  понять.
Далее мы с неприятным удивлением замечаем, что он поддается  то  одному,  то
другому критическому возражению; он выдает себя  длинными  паузами,  которые
допускает в своих высказываниях. Тогда он признается, что  действительно  не
может этого сказать, стыдится и считается с этим мотивом, несмотря  на  свое
обещание. Или ему что-то приходит в голову, но это касается другого лица,  а
не его самого, и поэтому он исключил это из сообщения. Или  что  теперь  ему
пришло в голову действительно слишком неважное,  слишком  глупое  и  слишком
бессмысленное, ведь не мог же он подумать,  что  должен  останавливаться  на
таких мыслях, и так продолжается в бесчисленных вариациях, на что приходится
возражать, что говорить все - значит действительно говорить все.
   Едва ли встретишь больного, который  не  пытался  бы  сохранить  какую-то
область, чтобы преградить к ней доступ для лечения. Так,  один,  которого  я
причислял к высшей степени интеллигентным, неделями  умалчивал  об  интимной
любовной связи и, когда я потребовал от него объяснений за нарушение святого
правила, выдвинул в защиту аргумент: он думал, что эта история - его  личное
дело.  Разумеется,  аналитическое  лечение  не  допускает  такого  права  на
убежище. Попробуйте-ка в таком городе, как Вена,  допустить  исключение  для
какого-то места, вроде Высокого рынка и церкви св. Стефана, объявив, что там
нельзя производить аресты, и постарайтесь затем поймать
   [60]
   какого-нибудь известного преступника. Его нельзя будет найти ни  в  каком
ином месте, как только  в  этом  убежище.  Однажды  я  решился  предоставить
человеку, трудоспособность которого была объективно очень важна, такое право
на исключение, потому что он находился под служебной  присягой,  запрещающей
ему сообщать другому определенные вещи.  Он,  правда,  был  доволен  успехом
лечения, но я нет, и я решил  впредь  при  подобных  условиях  не  повторять
опыта.
   Страдающие неврозом навязчивых состояний прекрасно  умеют  сделать  почти
непригодным техническое  правило  тем,  что  относятся  к  нему  с  чувством
повышенной совестливости и сомнения. Истерики, страдающие страхом, выполняют
его, доводя ad absurdum,* так как они воспроизводят только те мысли, которые
настолько далеки от искомого, что ничего  не  дают  для  анализа.  Но  я  не
намерен вводить вас в разбор этих технических трудностей.  Достаточно  того,
что в конце концов благодаря решительности и настойчивости удается отвоевать
у сопротивления известную долю подчинения основному техническому правилу,  и
тогда оно переносится на другую область. Оно выступает как  интеллектуальное
сопротивление, борется  при  помощи  аргументов,  пользуется  трудностями  и
неправдоподобными  положениями,  которые  нормальное,  но  не  осведомленное
мышление  находит  в  аналитических  теориях.  Тогда  нам  соло   приходится
выслушивать все возражения и критику,  которые  хором  раздаются  в  научной
литературе. Так что для нас нет ничего нового в том, что нам  кричат  извне.
Это настоящая буря в стакане воды. Однако с пациентом можно  поговорить;  он
просит нас осведомлять его, поучать, опровергать,  указать  ему  литературу,
изучив которую, он мог бы приобрести новые знания.  Он  охотно  готов  стать
сто---------------------------------------* До абсурда (лат.). - Прим. пер.
   [61]
   ронником психоанализа при условии, чтобы анализ пощадил бы его лично.  Но
мы  узнаем  в  этой  любознательности  сопротивление,  уклонение  от   наших
специальных задач и отвергаем ее. У невротика  с  навязчивым  состоянием  мы
должны ожидать  особой  тактики  сопротивления.  Он  часто  беспрепятственно
позволяет  идти  анализу  своим  ходом,  так  что  в  загадках  его   случая
заболевания приобретается все больше ясности, но в конце концов мы  начинаем
удивляться, что этому  разъяснению  не  соответствует  никакой  практический
успех, нет никакого исчезновения симптомов. Тогда мы можем  обнаружить,  что
сопротивление  отступило  за  сомнение,  свойственное   неврозу   навязчивых
состояний, и с этой позиции успешно дает  нам  отпор.  Больной  сказал  себе
приблизительно следующее: все это прекрасно и интересно. Я охотно  посмотрю,
что будет дальше. Это очень изменило бы мою болезнь, если бы было верно.  Но
ведь я совершенно не верю, что это правильно, а пока я этому не  верю,  моей
болезни ничего не касается.  Так  может  долго  продолжаться,  пока  сам  не
дойдешь до этого потайного места, и тогда начинается решительная борьба.
   Интеллектуальные  сопротивления  не  самые  худшие,   над   ними   всегда
одерживаешь победу. Но пациент, оставаясь  в  рамках  анализа,  умеет  также
создавать такие сопротивления, преодоление которых относится к самым трудным
техническим задачам. Вместо того чтобы вспоминать, он воспроизводит из своей
жизни  такие  установки  и  чувства,  которые  посредством  так  называемого
"перенесения" (Ubertragung) можно использовать  для  сопротивления  врачу  и
лечению. Если пациент - мужчина, он берет этот  материал,  как  правило,  из
своего отношения к отцу, на место которого он ставит врача, и таким  образом
создает сопротивление из  своего  стремления  к  личной  и  интеллектуальной
самостоятельности, из свое[62]
   го честолюбия, которое видело свою первую цель  в  том,  чтобы  подражать
отцу или превзойти его, из его нежелания второй раз в жизни  взять  на  себя
бремя благодарности. Порой возникает  впечатление,  будто  у  больного  есть
намерение показать, что врач не прав, дать ему почувствовать свое  бессилие,
одержать над ним верх, которое полностью заменяет лучшее намерение покончить
с болезнью. Женщины для целей  сопротивления  умеют  мастерски  использовать
нежное, эротически подчеркнутое перенесение на  врача.  При  известной  силе
этой склонности пропадает всякий интерес к действительной ситуации  лечения,
не исполняется ни одно из обязательств, взятых  на  себя  в  начале  его,  а
никогда не прекращающаяся ревность, а также горечь из-за неизбежного, хотя и
осторожного отказа в ответном чувстве должны содействовать ухудшению личного
отношения к  врачу  и,  таким  образом,  исключить  одну  из  самых  могучих
действующих сил анализа.
   Нельзя односторонне осуждать сопротивления этого рода. Они содержат много
важнейшего  материала  из  прошлого  больного,  воспроизводят  его  в  такой
убедительной форме, что становятся наилучшей опорой анализа, если их,  умело
используя технику, направить в нужное русло.  Замечательно  только  то,  что
сначала этот материал служит  сопротивлению  и  выступает  своей  враждебной
лечению  стороной.  Можно  также  сказать,  что  это  характерные  свойства,
установки Я, которые пускаются в ход для борьбы с изменениями, к которым  мы
стремимся. При этом узнаешь, как образовались  эти  характерные  свойства  в
связи  с  условиями  [возникновения]  невроза  в  виде  реакции  против   их
требований и узнаешь эти характерные особенности,  которые  иначе  могут  не
проявиться или проявиться не в той мере и которые можно назвать латентными.
   [63]
   У вас не должно также складываться  впечатления,  что  в  появлении  этих
сопротивлений мы усматриваем  непредвиденную  опасность  для  аналитического
влияния. Нет, мы знаем, что эти сопротивления должны  появиться;  мы  только
бываем недовольны, если вызываем их недостаточно ясно и не  можем  объяснить
их больному.  Наконец,  мы  понимаем,  что  преодоление  этих  сопротивлений
является существенным достижением анализа и той части работы, которая только
и дает нам уверенность, что мы чего-то добились у больного.
   Прибавьте к этому, что больной пользуется всеми встречающимися  во  время
лечения  случайностями,  чтобы  помешать  ему,  любым  отвлекающим  от  него
событием, любым враждебным выпадом в адрес анализа со стороны  авторитетного
в его кругу человека, случайным  или  сопряженным  с  неврозом  органическим
заболеванием, что даже любое улучшение своего состояния  он  использует  как
повод для ослабления своего старания, и вы получите  приблизительную  и  все
еще не полную картину форм и  средств  сопротивления,  в  борьбе  с  которым
проходит любой анализ. Я так подробно остановился на этом пункте, потому что
должен  вам  сказать,  что  эти  наши  данные  о  сопротивлении   невротиков
устранению их симптомов легли  в  основу  нашего  динамического  взгляда  на
невроз. Брейер и я сам сначала занимались психотерапией при помощи  гипноза;
первую пациентку Брейер всегда лечил в состоянии гипнотического внушения,  в
этом я вначале  следовал  ему.  Сознаюсь,  что  тогда  работа  шла  легче  и
приятнее,  а  также  намного  быстрее.  Но  результаты  были  непостоянны  и
сохранялись в течение непродолжительного времени, поэтому я в  конце  концов
отказался от гипноза.  И  тогда  я  понял,  что  при  использовании  гипноза
невозможно было понять динамику этих
   [64]
   поражений.  Это  состояние  как  раз  и  не  позволяло   врачу   заметить
существование сопротивления. Оно отодвигало сопротивление  на  задний  план,
освобождало определенную область для аналитической работы и  сосредоточивало
его на границах этой области так, что оно становилось непреодолимым, подобно
сомнению, возникающему при неврозе  навязчивых  состояний.  Поэтому  я  имею
право сказать, что подлинный психоанализ начался с отказа от помощи гипноза.
   Но если вопрос о сопротивлении так значим, то не следует ли нам  выразить
осторожное сомнение: не слишком ли многое мы объясняем сопротивлением? Может
быть,  действительно  есть  случаи  неврозов,  при  которых  ассоциации   не
возникают по другим причинам, может быть, доводы  против  наших  предпосылок
действительно  заслуживают  содержательного  обсуждения,  и   мы   поступаем
несправедливо, так равнодушно отодвигая в сторону  интеллектуальную  критику
анализируемого как сопротивление.  Да,  уважаемые  господа,  но  мы  нелегко
пришли к такому  выводу.  Мы  имеем  возможность  наблюдать  каждого  такого
критикующего пациента при появлении и после  исчезновения  сопротивления.  В
процессе лечения сопротивление  постоянно  меняет  свою  интенсивность;  оно
всегда растет, когда приближаешься к новой теме, достигает  наибольшей  силы
на высоте ее разработки и снова снижается, когда  тема  исчерпана.  Если  не
допустить особых технических ошибок, то можно никогда не иметь дела с полной
мерой сопротивления, на которое способен пациент. Таким  образом,  мы  могли
убедиться, что один и тот же  человек  в  продолжение  анализа  бесчисленное
множество раз то оставляет свою критическую установку,  то  снова  принимает
ее. Если нам предстоит перевести в сознание новую и особенно мучительную для
него часть бессознательного,
   [65]
   то он становится до крайности критичным, если он раньше многое понимал  и
принимал, то теперь эти завоевания как будто бы исчезли; в своем  стремлении
к оппозиции во что бы то ни стало он может  производить  полное  впечатление
аффективно слабоумного. Если удалось помочь ему в преодолении  этого  нового
сопротивления, то он снова обретает благоразумие и понимание.  Его  критика,
следовательно, не является самостоятельной, внушающей уважение функцией, она
находится   в   подчинении   аффективных   установок   и   управляется   его
сопротивлением. Если ему  что-то  не  нравится,  он  может  очень  остроумно
защищаться от этого и оказаться очень критичным; но если ему что-то выгодно,
то он может, напротив, быть  весьма  легковерным.  Может  быть,  мы  все  не
намного  лучше;  анализируемый  только  потому  так  ясно  обнаруживает  эту
зависимость интеллекта  от  аффективной  жизни,  что  мы  во  время  анализа
доставляем ему так много огорчений.
   Каким образом мы считаемся  с  тем  фактом,  что  больной  так  энергично
противится устранению своих симптомов и восстановлению  нормального  течения
его душевных процессов? Мы говорим себе,  что  почувствовали  здесь  большие
силы, оказывающие сопротивление изменению состояния; это, должно быть, те же
силы,  которые  в  свое  время  принудительно  вызвали  это  состояние.  При
образовании симптомов  происходило,  должно  быть,  что-то  такое,  что  мы,
разгадывая симптомы, можем реконструировать по нашему опыту.  Из  наблюдения
Брейера мы уже знаем, что предпосылкой для существования  симптома  является
то, что какой-то душевный процесс не произошел до конца нормальным  образом,
так что он не мог стать сознательным. Симптом представляет собой заместитель
того, что не осуществилось. Теперь мы знаем, к какой
   [66]
   точке прилагается действие  предполагаемой  силы.  Сильное  сопротивление
должно было направиться  против  того,  чтобы  упомянутый  душевный  процесс
проник в сознание; поэтому он остался бессознательным. Как  бессознательный,
он обладает способностью образовать симптом. То же  самое  сопротивление  во
время аналитического лечения  вновь  противодействует  стремлению  перевести
бессознательное в сознание. Это мы  ощущаем  как  сопротивление.  Патогенный
процесс, проявляющийся в виде сопротивления, заслуживает названия вытеснения
(Verdrangung).
   Об этом процессе вытеснения мы должны составить себе  более  определенное
представление. Оно  является  предпосылкой  образования  симптомов,  но  оно
выступает также как то, чему мы  не  знаем  аналогов.  Если  мы  возьмем,  к
примеру, импульс, душевный процесс, стремящийся превратиться в действие,  то
мы знаем, что он  может  быть  отклонен,  и  это  мы  называем  отказом  или
осуждением. При этом у него отнимается энергия, которой он  располагает,  он
становится бессильным, но может сохраниться как воспоминание.  Весь  процесс
принятия решения о нем проходит под контролем Я. Совсем иное дело,  если  мы
представим себе, что этот же импульс подлежит вытеснению. Тогда он  сохранил
бы свою энергию и о нем не осталось  бы  никакого  воспоминания,  а  процесс
вытеснения совершился бы также незаметно для Я. Таким образом, это сравнение
не приближает нас к пониманию сущности вытеснения.
   Я  хочу  сообщить  вам,  какие  теоретические   представления   оказались
единственно  приемлемыми,   чтобы   придать   понятию   вытеснения   большую
определенность. Прежде всего, нам необходимо перейти от чисто  описательного
смысла  слова  "бессознательное"  к  систематическому,  т.  е.  мы  решаемся
сказать, что со[67]
   знательность или бессознательность психического  процесса  является  лишь
одним из его свойств, которое может быть неоднозначным. Если  такой  процесс
остался бессознательным, то это отсутствие сознания, быть может, только знак
постигшей его судьбы, но не сама судьба. Для того чтобы наглядно представить
эту судьбу, предположим, что всякий душевный процесс  -  здесь  должно  быть
допущено исключение, о котором будет упомянуто ниже, - сначала существует  в
бессознательной стадии или фазе и только из  нее  переходит  в  сознательную
фазу, примерно как фотографическое изображение  представляет  собой  сначала
негатив и затем благодаря позитивному процессу становится  изображением.  Но
не из всякого негатива получается позитив, и так же  не  обязательно,  чтобы
всякий бессознательный душевный процесс превращался  в  сознательный.  Иными
словами:  отдельный   процесс   входит   сначала   в   психическую   систему
бессознательного и может затем при  известных  условиях  перейти  в  систему
сознательного.
   Самое грубое и самое удобное для нас представление об этих системах - это
пространственное. Мы сравниваем систему бессознательного с большой передней,
в которой копошатся, подобно отдельным существам, душевные движения. К  этой
передней примыкает другая комната, более узкая, вроде  гостиной,  в  которой
также пребывает и сознание. Но на пороге между  обеими  комнатами  стоит  на
посту страж, который рассматривает каждое душевное движение  в  отдельности,
подвергает цензуре и не пускает в гостиную, если оно  ему  не  нравится.  Вы
сразу понимаете, что небольшая разница - отгоняет ли страж какое-то движение
уже с порога или прогоняет его опять за порог после того, как оно проникло в
гостиную. Дело лишь в его бдительности и своевременном распозна[68]
   вании. Придерживаясь этого  образного  сравнения,  мы  можем  разработать
дальше нашу номенклатуру.  Душевные  движения  в  передней  бессознательного
недоступны взору сознания, находящегося в другой комнате; они сначала должны
оставаться бессознательными. Если они уже добрались до порога,  и  страж  их
отверг,  то  они  не  способны  проникнуть  в  сознание;  мы   называем   их
вытесненными. Но и те  душевные  движения,  которые  страж  пропустил  через
порог, вследствие этого не обязательно становятся сознательными;  они  могут
стать таковыми только в том случае, если им удастся привлечь  к  себе  взоры
сознания. Поэтому с полным правом мы называем эту  вторую  комнату  системой
предсознательного (Vorbewu?te), [понятие]  осознания  сохраняет  тогда  свой
чисто дескриптивный смысл. Но судьба  вытеснения  для  отдельного  душевного
движения  состоит  в  том,  что  оно  не  допускается  стражем  из   системы
бессознательного в систему предсознательного.  Это  тот  же  страж,  который
выступает  для  нас  как  сопротивление,  когда  мы   пытаемся   с   помощью
аналитического лечения устранить вытеснение.
   Но я знаю, вы скажете,  что  эти  представления  столь  же  грубы,  сколь
фантастичны и совершенно недопустимы в научном изложении. Я  знаю,  что  они
грубы; более того, мы знаем также, что они неправильны, и если мы  не  очень
ошибаемся, то у нас уже готова лучшая замена. Не знаю, покажутся ли они  вам
столь  же  фантастичными.  Пока  это  вспомогательные  представления   вроде
человечка  Ампера,  плавающего  в  электрическом  токе,  и  ими  не  следует
пренебрегать, поскольку они помогают  понять  наблюдаемые  факты.  Могу  вас
уверить, что эти грубые предположения о двух комнатах, о  страже  на  пороге
между ними и о сознании как наблюдателе в конце второго зала все-таки
   [69]
   очень близки к действительному положению вещей.  Мне  хотелось  бы  также
услышать от вас признание, что наши названия  отношений  -  бессознательное,
предсознательное, сознательное - менее способны ввести в заблуждение и более
оправданны, чем другие предлагаемые и употребляемые, как-то: подсознательное
(unterbewu?t),    околосознательное    (nebenbewu?t),     внутрисознательное
(binnenbewu?t) и т. п.
   Поэтому еще более значимым для меня будет, если вы мне укажете, что такое
устройство душевного аппарата, которое я предположил, объясняя невротические
симптомы, должно было бы иметь общее  значение  и,  следовательно,  отражать
также и нормальное функционирование. В этом вы, конечно, правы. Сейчас мы не
можем вникать в суть этого вывода, но наш интерес к  психологии  образования
симптомов чрезвычайно возрастает,  если  благодаря  изучению  патологических
отношений  возникнет  перспектива  разобраться  в  столь   глубоко   скрытых
нормальных душевных процессах.
   Впрочем, разве вы не узнаете, на чем основывается  наше  предположение  о
двух  системах,  отношении  между  ними  и  к  сознанию?  Ведь  страж  между
бессознательным и предсознательным - не что иное, как цензура, которой,  как
мы  знаем,  подвергается  образование  явного  сновидения.  Остатки  дневных
впечатлений,   в   которых   мы   узнаем   побудителей   сновидения,    были
предсознательным  материалом,  испытавшим  ночью  в  состоянии  сна  влияние
бессознательных и  вытесненных  желаний  и  благодаря  их  энергии  сумевшим
образовать вместе с ними скрытое сновидение. Под  давлением  бессознательной
системы этот материал подвергся переработке - сгущению и смещению, которые в
нормальной душевной жизни, т. е. в пред-сознательном, неизвестны и допустимы
лишь в виде
   [70]
   исключения. Это различие в способе работы стало для  нас  характеристикой
обеих систем; отношение к сознанию, которое соединено с предсознательным, мы
считали только признаком принадлежности  к  той  или  другой  системе.  Ведь
сновидение уже  не  патологический  феномен;  оно  может  появиться  у  всех
здоровых в условиях состояния сна. Такое предположение о структуре душевного
аппарата, которое позволяет нам понять как возникновение сновидения,  так  и
возникновение невротических симптомов, имеет неоспоримое право на то,  чтобы
быть принятым во внимание и при нормальной душевной жизни.
   Вот все,  что  мы  желаем  сказать  сейчас  о  вытеснении.  Но  оно  лишь
предпосылка  для  образования  симптомов.  Мы  знаем,  что  симптом  -   это
заместитель чего-то, чему помешало вытеснение. Но от вытеснения до понимания
образования этого заместителя еще далеко. В связи  с  выявлением  вытеснения
возникают вопросы и с другой стороны: какого рода душевные движения подлежат
вытеснению, какими силами оно осуществляется, по  каким  мотивам?  По  этому
поводу нам до сих пор известно только одно. При  исследовании  сопротивления
мы узнали, что оно  исходит  из  сил  Я,  из  известных  и  скрытых  свойств
характера. Следовательно, они и позаботились о вытеснении  или,  по  крайней
мере, участвовали в нем(1). Все остальное нам пока неизвестно.
   Тут нам на помощь приходит второй факт, о котором я говорил.  Из  анализа
мы в самых общих чертах можем  указать,  что  является  целью  невротических
симптомов. И в этом для вас нет ничего нового. Я вам уже показал это на двух
примерах неврозов. Правда,
   ---------------------------------------(1) В дальнейшем (см. "Продолжение
лекций")  источником  сопротивления  и  причиной  вытеснения  Фрейд  признал
Супер-эго.
   [71]
   что   значат   два   примера?   Вы   вправе   потребовать,   чтобы    это
демонстрировалось вам двести, бесчисленное множество раз. Беда только в том,
что я не могу этого сделать. Основную роль здесь  вновь  играют  собственный
опыт или вера, которая может опереться в этом пункте на единодушные указания
всех психоаналитиков.
   Вы помните, что в двух случаях, симптомы которых мы подвергли тщательному
исследованию, анализ посвятил нас в самую интимную область сексуальной жизни
этих больных. В первом случае, кроме того, мы особенно ясно поняли цель  или
тенденцию  исследованного  симптома,  может  быть,  во  втором  случае   она
несколько затемняется фактором, о котором речь будет ниже. То, что мы видели
в этих обоих  случаях,  нам  продемонстрировали  бы  и  другие  подвергнутые
анализу случаи. Анализ всякий раз приводил бы нас к сексуальным переживаниям
и желаниям больного, и всякий раз мы должны были бы  устанавливать,  что  их
симптомы  служат  одной  и  той  же  цели.  Эта  цель  открывается   нам   в
удовлетворении   сексуальных   желаний;   симптомы    служат    сексуальному
удовлетворению больных, они являются  заместителями  такого  удовлетворения,
которого они лишены в жизни.
   Припомните навязчивое действие нашей первой пациентки.  Женщина  лишается
своего горячо любимого мужа, с которым она не может  разделять  жизнь  из-за
его недостатков и слабостей. Она должна оставаться верной ему, она не  может
заменить его другим. Ее навязчивый симптом дает ей то, чего  она  жаждет,  -
возвышает ее мужа, отрицает,  исправляет  его  слабости,  прежде  всего  его
импотенцию. В сущности, этот симптом является исполнением желания точно  так
же, как сновидение, а  именно,  чем  сновидение  бывает  далеко  не  всегда,
исполнением эротического же[72]
   лания. В случае нашей второй пациентки вы, по крайней мере, могли понять,
что  ее  церемониал  стремится  помешать  половым  сношениям  родителей  или
отсрочить их, чтобы в результате не появился новый  ребенок.  Вы,  вероятно,
догадались, что, в сущности, она стремится к тому, чтобы поставить  себя  на
место  матери.  Следовательно,  опять   устранение   помех   в   сексуальном
удовлетворении и исполнении собственных  сексуальных  желаний.  О  некотором
наметившемся здесь осложнении речь будет ниже.
   Уважаемые господа! Я хотел бы избежать того,  чтобы  впоследствии  делать
отступления  относительно  общего  характера  моих  утверждений,  и  поэтому
обращаю ваше внимание на то, что все,  что  я  здесь  говорю  о  вытеснении,
образовании симптомов и их значении, было выяснено на  материале  трех  форм
неврозов:  истерии  страха,  конверсионной  истерии  и  невроза   навязчивых
состояний - и сначала относилось только к этим формам. Эти три  заболевания,
которые  мы  привыкли  объединять  в  одну  группу  "неврозов   перенесения"
(Ubertragungsneurosen),    ограничивают     также     область     приложения
психоаналитической терапии. Другие неврозы изучены психоанализом  в  гораздо
меньшей степени; одну группу неврозов мы  обошли  по  причине  невозможности
терапевтического влияния. Не забывайте  также,  что  психоанализ  еще  очень
молодая наука, что он требует много труда и времени для подготовки и что  до
недавнего времени он разрабатывался одним человеком. Но мы готовы углубиться
во всестороннее познание этих других заболеваний, не относящихся к  неврозам
перенесения. Надеюсь, я смогу еще показать вам, насколько  расширяются  наши
предположения и результаты, приспосабливаясь к этому новому материалу, и что
эти дальнейшие исследования привели не к противоречиям, а к установлению
   [73]
   единства на более высоком уровне. Итак, если все  сказанное  здесь  имеет
отношение к трем неврозам перенесения, то позвольте мне сначала повысить  [в
ваших  глазах]  значимость   симптомов   новым   сообщением.   Сравнительное
исследование   поводов   заболеваний   дает   результат,    который    можно
сформулировать   следующим   образом:   эти   лица   заболевают   вследствие
вынужденного  отказа  (Versagung)  от  чего-то,  когда  реальность  не  дает
удовлетворения их сексуальным желаниям. Вы замечаете, как прекрасно оба  эти
результата соответствуют друг другу.  В  таком  случае  симптомы  тем  более
следует понимать как заместители недостающего в жизни удовлетворения.
   Разумеется,  возможны  еще  многие  возражения  против   положения,   что
невротические симптомы являются заместителями  сексуального  удовлетворения.
На двух из них я  хочу  сегодня  остановиться.  Если  вы  сами  аналитически
обследовали большое число невротиков, то, возможно, скажете, качая  головой:
в ряде случаев это ведь  совершенно  не  подходит,  симптомы,  как  кажется,
содержат совершенно противоположную цель: исключить  половое  удовлетворение
или отказаться от него. Я не буду оспаривать правильность вашего толкования.
С психоаналитической точки зрения часто все здесь несколько сложнее, чем нам
хочется. Если бы дело обстояло так просто, то, возможно, не  требовалось  бы
психоанализа, чтобы все это  вскрыть.  Действительно,  уже  некоторые  черты
церемониала нашей второй пациентки обнаруживают его аскетический, враждебный
сексуальному удовлетворению характер, например, когда  она  устраняет  часы,
что имеет магический смысл избежать ночных  эрекций,  или  когда  она  хочет
предупредить  падение  и  ломку   сосудов,   что   равносильно   защите   ее
девственности. В других случаях, которые я имел  возможность  анализировать,
этот
   [74]
   отрицательный характер постельного церемониала был выражен гораздо  ярче;
церемониал  мог  сплошь  состоять  из  защитных   мер   против   сексуальных
воспоминаний и искушений. Однако в психоанализе мы уже так часто убеждались,
что противоположности не означают противоречия. Мы  могли  бы  развить  наше
утверждение  в  том  смысле,  что  симптомы  имеют  целью  или   сексуальное
удовлетворение, или защиту от него,  а  именно  при  истерии  в  общем  чаще
встречается положительный,  исполняющий  желания  характер  [симптома],  при
неврозе навязчивых состояний - отрицательный,  аскетический.  Если  симптомы
могут служить как сексуальному удовлетворению, так и его  противоположности,
то эта двусторонность, или полярность, отчетливо  определяется  особенностью
их механизма, о которой мы еще не упоминали. Как  мы  узнаем,  они  являются
результатами  компромисса,  происшедшего  из  борьбы  двух   противоположных
стремлений, и представляют как вытесненное, так и вытесняющее, участвовавшее
в их образовании. При этом в большей степени может  быть  представлена  одна
или другая сторона, но только в редких случаях влияние  исчезает  полностью.
При истерии  происходит  совпадение  обеих  целей.  При  неврозе  навязчивых
состояний обе части нередко распадаются; симптом имеет  тогда  два  периода,
состоит из двух действий, совершаемых одно  за  другим  и  устраняющих  друг
друга.
   Не так-то легко устранить второе сомнение. Если  вы  просмотрите  большое
количество толкований  симптомов,  то  сначала  у  вас,  вероятно,  сложится
мнение,  что  понятие  сексуального  удовлетворения  крайне  широко.  Вы  не
преминете подчеркнуть, что эти симптомы не дают  для  удовлетворения  ничего
реального, что достаточно  часто  они  ограничиваются  оживлением  какого-то
ощущения или  изображением  какой-то  фантазии  из  сексуального  комплекса.
Далее, то, что мы называ[75]
   ем  сексуальным  удовлетворением,  так  часто  обнаруживает   детский   и
непристойный характер, приближается к онанистическому  акту  или  напоминает
нечистоплотные привычки, которые запрещают уже детям и  отучают  от  них.  И
кроме того, вы выразите свое удивление, что за половое удовлетворение  хотят
выдать  то,  что  должно  быть  описано  как  удовлетворение  жестоких   или
отвратительных, даже заслуживающих названия противоестественных, страстей. В
этом последнем пункте, уважаемые господа, мы не достигнем понимания, пока не
подвергнем основательному изучению сексуальную жизнь человека и не установим
при этом, что имеет право называться сексуальным.



   [76]

   ДВАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Сексуальная жизнь человека (1)

   Уважаемые дамы и господа! Может показаться, что нет  никаких  сомнений  в
том, что следует понимать под "сексуальным". Сексуальное прежде всего -  это
неприличное, то, о чем нельзя говорить. Мне рассказывали, что ученики одного
знаменитого психиатра попытались как-то убедить своего учителя  в  том,  что
симптомы истериков часто изображают сексуальные переживания.  С  этой  целью
они подвели  его  к  кровати  одной  истеричной  больной,  припадки  которой
несомненно изображали процесс родов. Но он уклончиво ответил: так ведь  роды
вовсе не сексуальное. Разумеется, не во  всех  случаях  роды  -  это  что-то
неприличное.
   Я замечаю, вам не нравится, что я шучу о таких серьезных вещах. Но это не
совсем шутка. Говоря серьезно, не так-то легко определить, что составляет
   ---------------------------------------(1) Основное  произведение  Фрейда
по этой теме - "Три очерка по теории сексуальности" (1905), оно в дальнейшем
неоднократно переиздавалось с большим количеством дополнений и  исправлений.
Материал этой и следующей лекций  взят  из  этого  произведения,  вызвавшего
ожесточенные дискуссии среди неврологов  и  психиатров  и  оттолкнувшего  от
Фрейда многих из тех, кто прежде сочувственно относился к психоанализу.
   [77]
   содержание понятия "сексуальное". Может быть, единственно верным было  бы
сказать - все, что связано  с  различием  двух  полов,  но  вы  найдете  это
бесцветным и слишком общим. Если вы поставите в центр  факт  полового  акта,
то, может быть, скажете: сексуальное -  это  все  то,  что  проделывается  с
телом, в частности с  половыми  органами  другого  пола  с  целью  получения
наслаждения, и  в  конечном  итоге  направлено  на  соединение  гениталий  и
исполнение полового акта. Но тогда вы в самом деле недалеки от приравнивания
сексуального  к  неприличному,  и  роды   действительно   не   относятся   к
сексуальному. Но если сутью сексуальности вы посчитаете продолжение рода, то
рискуете исключить целый ряд вещей, которые не  служат  продолжению  рода  и
все-таки определенно сексуальны, как, например, мастурбация и даже  поцелуй.
Но мы ведь уже убедились, что попытки  давать  определения  всегда  вызывают
затруднения, не  будем  думать,  что  именно  в  этом  случае  дело  обстоит
по-другому. Мы подозреваем, что в развитии понятия  "сексуальное"  произошло
нечто такое, что, по удачному выражению Г.  Зильберера,  повлекло  за  собой
"ошибку наложения" ("Uberdeckungsfehler"). Но в целом ведь мы не  совсем  уж
не разбираемся в том, что люди называют сексуальным.
   Это то, что складывается  из  учета  противоположности  полов,  получения
наслаждения, продолжения рода и характера скрываемого неприличного, - такого
определения будет достаточно для всех практических требований жизни. Но  его
недостаточно для  науки.  Потому  что  благодаря  тщательным  исследованиям,
ставшим возможными только благодаря готовому на жертвы  самопреодолению,  мы
познакомились с группами индивидов, "сексуальная жизнь" которых самым резким
образом  отклоняется  от  обычного  среднего  представления.  Одни  из  этих
"извращенных" ис[78]
   ключили, так сказать, из своей  программы  различие  полов.  Только  люди
одного с ними пола могут  возбудить  их  сексуальные  желания;  другой  пол,
особенно его половые органы, вообще не является для них половым объектом,  в
крайних случаях  даже  вызывает  отвращение.  Тем  самым  они,  естественно,
отказались от всякого участия в продолжении  рода.  Таких  лиц  мы  называем
гомосексуалистами, или инвертированными. Это  мужчины  и  женщины,  довольно
часто - но не всегда - безусловно образованные, интеллектуально  развитые  и
высоконравственные, отягченные лишь этим одним роковым  отклонением.  Устами
своих  научных  защитников  они  выдают   себя   за   особую   разновидность
человеческого типа, за "третий пол", равноправно существующий наряду с двумя
другими. Быть может, нам представится случай критически проанализировать  их
притязания. Разумеется, они не являются "элитой" человечества, как они любят
говорить, а среди них имеется по меньшей мере  столько  же  неполноценных  и
никчемных индивидов, сколько и у иных в сексуальном отношении людей.
   Эти извращенные, по крайней мере, поступают со своим сексуальным объектом
примерно так же, как нормальные со своим. Но  имеется  большое  число  таких
ненормальных, сексуальная деятельность которых все больше удаляется от того,
что кажется желанным разумному человеку. По  разнообразию  и  странности  их
можно сравнить лишь с гротескными уродами,  которых  П.  Брейгель  изобразил
искушающими святого Антония, или с давними богами и  верующими,  которых  Г.
Флобер заставляет проноситься в длинной процессии  перед  набожным  кающимся
грешником. Их надо как-то классифицировать,  чтобы  нам  не  запутаться.  Мы
разделяем  их  на  таких,  у  которых,  как  у  гомосексуалистов,  изменился
сексуальный объект, и на
   [79]
   других, у которых прежде всего  изменилась  сексуальная  цель.  К  первой
группе относятся те, кто отказался от соединения  гениталий  и  при  половом
акте заменяет гениталии партнера другой частью или областью тела;  при  этом
они не считаются  с  недостатками  органического  устройства  и  переступают
границы отвращения (рот, задний проход вместо влагалища). Сюда  относятся  и
другие, у которых хотя и  сохранился  интерес  к  гениталиям,  но  не  из-за
сексуальных,  а  из-за  других  функций,  в   которых   они   участвуют   по
анатомическим причинам и вследствие соседства. По ним мы узнаем, что функции
выделения, которые при воспитании ребенка отодвигаются на  задний  план  как
неприличные, могут всецело привлечь к себе сексуальный интерес.  Далее  идут
другие, которые вообще отказались от гениталий как объекта и поставили на их
место как желанный объект другую часть тела -  женскую  грудь,  ногу,  косу.
Затем следуют те, для которых ничего не значит и часть тела, но все  желания
выполняет какой-либо предмет одежды, обувь, что-либо  из  нижнего  белья,  -
фетишисты. Следующее место в этом ряду занимают лица, которые хотя и  желают
весь объект, но предъявляют к  нему  совершенно  определенные  странные  или
отвратительные требования, даже такие, чтобы объект стал беззащитным трупом,
и делают его таковым в своем преступном насилии, чтобы наслаждаться  им.  Но
довольно ужасов из этой области!
   Другую  группу   возглавляют   извращенные,   поставившие   целью   своих
сексуальных  желаний  то,  что  в  нормальных   условиях   является   только
вступительным  и  подготовительным  действием,  а  именно  разглядывание   и
ощупывание другого лица, или подглядывание за ним  при  исполнении  интимных
отправлений, или обнажение своих собственных частей тела, кото[80]
   рые должны быть скрыты, в смутной надежде, что  они  будут  вознаграждены
таким же  ответным  действием.  Затем  следуют  загадочные  садисты,  нежное
стремление которых не знает никакой иной цели, как причинить своему  объекту
боль или мучение, начиная с легкого  унижения  вплоть  до  тяжелых  телесных
повреждений, и, как бы для равновесия, их антиподы - мазохисты, единственное
удовольствие которых состоит в том, чтобы испытать от любимого  объекта  все
унижения и мучения в символической и в реальной форме. Имеются еще и другие,
у которых сочетается и переплетается  несколько  таких  ненормальностей,  и,
наконец, мы еще узнаем, что каждая из этих групп существует  в  двух  видах,
что наряду с теми, кто ищет сексуального удовлетворения в  реальности,  есть
еще другие, которые довольствуются тем, чтобы только представить себе  такое
удовлетворение, которым вообще не нужен никакой реальный объект, так как они
могут заменить его себе фантазией.
   При этом не подлежит  ни  малейшему  сомнению,  что  в  этих  безумствах,
странностях и мерзостях действительно проявляется  сексуальная  деятельность
этих  людей.  Не  только  они  сами  так  понимают  и  чувствуют  замещающее
отношение, но и мы должны сказать, что все это играет в их жизни ту же роль,
что и нормальное сексуальное удовлетворение в нашей, за это они приносят  те
же, часто громадные жертвы, и в общем и в частном можно проследить, где  эти
ненормальности граничат с нормой, а где отклоняются  от  нее.  Вы  также  не
можете  не  заметить,  что  характер  неприличного,   присущий   сексуальной
деятельности, имеет место и здесь, но по большей  части  он  усиливается  до
позорного.
   Как же, уважаемые дамы и господа, мы относимся  к  этим  необычным  видам
сексуального удовлетво[81]
   рения? Возмущением, выражением нашего личного  отвращения  и  заверением,
что мы не разделяем эти прихоти, очевидно, ничего не  сделаешь.  Да  нас  об
этом никто и не спрашивает. В конце концов, это такая  же  область  явлений,
как и  другая.  Отрицательную  отговорку,  что  это  ведь  только  редкие  и
курьезные случаи, нетрудно было бы  опровергнуть.  Наоборот,  речь  идет  об
очень частых,  широко  распространенных  явлениях.  Но  если  бы  кто-нибудь
захотел нам сказать, что они не должны сбивать нас с толку в наших  взглядах
на  сексуальную  жизнь,  потому  что  они  все   без   исключения   являются
заблуждениями  и  нарушениями  сексуального  влечения,  то  был  бы  уместен
серьезный  ответ.  Если  мы  не  сумеем   понять   эти   болезненные   формы
сексуальности и связать их с нормальной сексуальной жизнью, то мы не  поймем
и нормальной сексуальности. Одним словом, перед нами стоит неизбежная задача
дать  теоретическое   объяснение   возможности   [возникновения]   названных
извращений и их связи с так называемой нормальной сексуальностью.
   В этом нам помогут имеющееся воззрение  и  два  новых  факта.  Первым  мы
обязаны Ивану Блоху (1902-1903); он изменил мнение, что все эти извращения -
"признаки дегенерации", указанием на то, что такие отклонения от сексуальной
цели, такое ослабление отношения к сексуальному объекту встречались с давних
пор, во все известные нам времена, у всех народов,  как  самых  примитивных,
так и самых высокоцивилизованных, считались допустимыми и находили  всеобщее
признание.  Оба  факта  были  получены  в  психоаналитическом   исследовании
невротиков;  они  должны  решительным  образом   изменить   наше   понимание
сексуальных извращений.
   Мы сказали, что невротические симптомы являются  замещением  сексуального
удовлетворения, и я
   [82]
   указал вам, что подтверждение этого  положения  путем  анализа  симптомов
натолкнется на некоторые трудности. Оно оправдывается только в  том  случае,
если в  понятие  "сексуальное  удовлетворение"  мы  включим  так  называемые
извращенные сексуальные потребности, потому что такое  толкование  симптомов
напрашивается   поразительно   часто.   Притязания   гомосексуалистов,   или
инвертированных, на исключительность сразу же теряют свой  смысл,  когда  мы
узнаем, что удается доказать наличие гомосексуальных  побуждений  у  каждого
невротика  и  что  значительное  число  симптомов   выражает   это   скрытое
извращение. Те, кто сами себя называют гомосексуалистами, представляют собой
сознательно и  открыто  инвертированных,  затерянных  среди  большого  числа
скрытых гомосексуалистов. Но мы вынуждены  рассматривать  выбор  объекта  из
своего пола именно как закономерное ответвление любовной  жизни  и  приучены
считать  его  наиболее  значимым.  Разумеется,  тем  самым  не  уничтожаются
различия между  открытой  гомосексуальностью  и  нормальным  поведением;  ее
практическое значение остается, но  теоретическая  ее  ценность  чрезвычайно
уменьшается. Мы даже предполагаем,  что  одно  заболевание,  которое  мы  не
считаем  более  возможным  причислять  к  неврозам  перенесения,   паранойя,
закономерно  наступает  вследствие  попытки  сопротивления  слишком  сильным
гомосексуальным побуждениям. Может быть, вы еще помните, что одна  из  наших
пациенток  в  своем  навязчивом  действии  играла   роль   мужчины,   своего
собственного, оставленного ею  мужа;  такое  проявление  симптомов  от  лица
мужчины весьма обычно у невротических женщин. Если его и нельзя причислить к
самой  гомосексуальности,  то  оно  все-таки  имеет  тесную   связь   с   ее
предпосылками.
   Как  вам,  вероятно,  известно,  симптомы  истерического  невроза   могут
возникнуть во всех системах орга[83]
   нов и тем самым нарушить все функции. Анализ  показывает,  что  при  этом
проявляются  все  названные  извращенные  побуждения,  стремящиеся  заменить
гениталии другими органами. Эти органы ведут себя при этом  как  заместители
гениталий. Именно благодаря симптоматике истерии у нас возникло мнение,  что
органы тела,  кроме  их  функциональной  роли,  имеют  также  сексуальное  -
эрогенное - значение и исполнение  этой  функциональной  задачи  нарушается,
если сексуальная слишком овладевает ими. Бесчисленные ощущения и иннервации,
выступающие как симптомы истерии, в органах, которые, кажется,  не  имеют  с
сексуальностью ничего общего, раскрывают перед  нами,  таким  образом,  свою
природу в форме исполнения извращенных сексуальных побуждений,  при  которых
назначение половых имеют теперь другие органы.  Далее,  мы  видим  также,  в
какой большой мере именно органы питания и выделения могут стать  носителями
сексуального возбуждения. Это, следовательно, то же самое, что нам  показали
извращения, только в них это было видно без труда и не подлежало сомнению, а
при  истерии  мы  должны  были  проделать  обходной  путь  через  толкование
симптомов и приписать соответствующие извращенные сексуальные побуждения  не
сознанию индивидов, а их бессознательному.
   Самые важные из многочисленных сочетаний симптомов, в которых проявляется
невроз навязчивых состояний,  оказывается,  возникают  под  давлением  очень
сильных садистских, т. е. извращенных по своей цели, сексуальных побуждений,
и в соответствии со структурой невроза навязчивых состояний симптомы  служат
преимущественно противодействию этим  желаниям  или  выражают  борьбу  между
удовлетворением  и  противодействием  ему.  Но  и  само  удовлетворение   не
оказывается при этом ущемленным; оно умеет
   [84]
   добиться своего в  поведении  больных  обходными  путями  и  направляется
главным  образом  против   их   собственной   личности,   превращая   их   в
самоистязателей. Другие формы неврозов, сопровождающиеся долгими  раздумьями
больных, соответствуют чрезмерной сексуализации актов, которые обычно служат
подготовкой  к  нормальному   половому   удовлетворению,   т.   е.   желанию
рассматривать, трогать и исследовать. Особая значимость боязни прикосновения
и навязчивого мытья рук находит в этом свое объяснение. Удивительно  большая
часть навязчивых действий в виде скрытого повторения и модификации  восходит
к мастурбации, которая, как известно, этим единственным,  сходным  по  форме
действием    сопровождает    самые    разнообразные    формы    сексуального
фантазирования.
   Мне не стоило бы большого труда показать вам еще более  тесные  отношения
между извращением и неврозом, но я думаю, что  сказанного  будет  для  нашей
цели достаточно. Однако после этих объяснений значения  симптомов  нам  надо
опасаться преувеличения частоты и силы  извращенных  склонностей  людей.  Вы
слышали, что из-за отказа от нормального сексуального  удовлетворения  можно
заболеть неврозом. Но при  этом  реальном  отказе  потребность  стремится  к
ненормальным путям сексуального возбуждения. Позднее  вы  увидите,  как  это
происходит.  Во  всяком  случае,  вы  понимаете,   что   вследствие   такого
"коллатерального" застоя извращенные побуждения должны быть сильнее, чем они
были бы, если бы  нормальное  сексуальное  удовлетворение  не  встретило  бы
реальных  препятствий.  Впрочем,  подобное  влияние  следует  признать  и  в
открытых извращениях. В некоторых случаях они провоцируются или активируются
тем, что для  нормального  удовлетворения  сексуального  влечения  возникают
слишком большие препятствия
   [85]
   в силу временных обстоятельств или постоянных социальных норм.  В  других
случаях извращенные наклонности как будто совершенно  не  зависят  от  таких
благоприятствующих им моментов,  они  являются  для  данного  индивида,  так
сказать, нормальной формой сексуальной жизни.
   Может быть, в настоящую минуту у вас создается впечатление, что мы скорее
запутали,  чем   выяснили   отношение   между   нормальной   и   извращенной
сексуальностью. Но примите во внимание следующее соображение: если верно то,
что реальное затруднение или лишение нормального сексуального удовлетворения
может вызвать у некоторых лиц  извращенные  наклонности,  которые  в  других
условиях не появились бы, то у этих лиц следует  предположить  нечто  такое,
что идет навстречу извращениям; или,  если  хотите,  они  имеются  у  них  в
латентной форме. Но тем самым мы приходим ко второму новому факту, о котором
я вам заявил. Психоаналитическое исследование было вынуждено заняться  также
сексуальной жизнью ребенка, а  именно  потому,  что  воспоминания  и  мысли,
приходящие в голову при анализе симптомов  (взрослых),  постоянно  ведут  ко
времени раннего детства. То, что мы при этом  открыли,  подтвердилось  затем
шаг за шагом благодаря  непосредственным  наблюдениям  за  детьми.  И  тогда
оказалось, что в  детстве  можно  найти  корни  всех  извращений,  что  дети
предрасположены к ним  и  отдаются  им  в  соответствии  со  своим  незрелым
возрастом, короче говоря, что извращенная сексуальность есть  не  что  иное,
как  возросшая,  расщепленная  на  свои  отдельные  побуждения  инфантильная
сексуальность.
   Теперь вы, во всяком случае, увидите  извращения  в  другом  свете  и  не
сможете не признать их связи с сексуальной жизнью человека, но  ценою  каких
не[86]
   приятных  для  вас   сюрпризов   и   мучительных   для   вашего   чувства
рассогласований! Разумеется, вы будете склонны сначала все оспаривать: и тот
факт, что у детей есть что-то,  что  можно  назвать  сексуальной  жизнью,  и
верность наших наблюдений, и  основания  для  отыскания  в  поведении  детей
родственного тому,  что  впоследствии  осуждается  как  извращение.  Поэтому
разрешите  мне  сначала  объяснить  мотивы  вашего  сопротивления,  а  затем
подвести итог нашим наблюдениям. То, что у  детей  нет  никакой  сексуальной
жизни - сексуального возбуждения, сексуальных  потребностей  и  своего  рода
удовлетворения, - но все это вдруг возникает у них между  12  и  14  годами,
было бы - независимо от всех наблюдений - с биологической точки  зрения  так
же невероятно,  даже  нелепо,  как  если  бы  они  появлялись  на  свет  без
гениталий, и они вырастали бы у них только ко времени половой зрелости.  То,
что пробуждается у них к этому времени, является функцией продолжения  рода,
которая пользуется для своих  целей  уже  имеющимся  физическим  и  душевным
материалом. Вы совершаете  ошибку,  смешивая  сексуальность  с  продолжением
рода, и закрываете себе этим путь к пониманию  сексуальности,  извращений  и
неврозов. Но  эта  ошибка  тенденциозна.  Ее  источником,  как  ни  странно,
является то, что вы сами были детьми и испытали на себе влияние  воспитания.
К  числу  своих  самых  важных  задач  воспитания  общество  должно  отнести
укрощение, ограничение, подчинение сексуального влечения, когда оно внезапно
появляется в  виде  стремления  к  продолжению  рода,  индивидуальной  воле,
идентичной социальному требованию.  Общество  заинтересовано  также  в  том,
чтобы отодвинуть его полное развитие до тех пор, пока ребенок  не  достигнет
определенной ступени интеллектуальной зрелости, потому что с полным про[87]
   рывом  сексуального   влечения   практически   приходит   конец   влиянию
воспитания. В противном случае влечение прорвало бы все преграды и смело  бы
возведенное с таким трудом здание культуры. А его укрощение никогда не будет
легким, оно удается то слишком плохо, то слишком хорошо. Мотив человеческого
общества оказывается в конечном счете экономическим;  так  как  у  него  нет
достаточно жизненных средств, чтобы содержать своих членов без их труда,  то
оно должно ограничивать число  своих  членов,  а  их  энергию  отвлекать  от
сексуальной  деятельности  и   направлять   на   труд.   Вечная,   исконная,
существующая до настоящего времени жизненная необходимость.
   Опыт, должно быть, показал воспитателям, что задача  сделать  сексуальную
волю нового поколения послушной разрешима только в том случае, если  на  нее
начинают воздействовать заблаговременно, не дожидаясь бури половой зрелости,
а вмешиваясь уже в сексуальную жизнь детей,  которая  ее  подготавливает.  С
этой целью ребенку запрещают и отбивают у него охоту  ко  всем  инфантильным
сексуальным проявлениям;  ставится  идеальная  цель  сделать  жизнь  ребенка
асексуальной,  со  временем  доходят  наконец  до  того,  что   считают   ее
действительно асексуальной, и наука затем провозглашает это  своей  теорией.
Чтобы не  впасть  в  противоречие  со  своей  верой  и  своими  намерениями,
сексуальную деятельность ребенка не замечают - а  это  немалый  труд  -  или
довольствуются в науке тем, что рассматривают ее  иначе.  Ребенок  считается
чистым, невинным, а кто описывает его по-другому, тот, как  гнусный  злодей,
обвиняется в оскорблении нежных и святых чувств человечества.
   Дети -  единственные,  кто  не  признает  этих  условностей,  -  со  всей
наивностью пользуются своими животными правами и постоянно  доказывают,  что
им
   [88]
   еще нужно стать чистыми. Весьма  примечательно,  что  отрицающие  детскую
сексуальность не делают в воспитании никаких уступок, а со  всей  строгостью
преследуют именно проявления отрицаемого ими под названием  "детские  дурные
привычки". Большой теоретический интерес представляет собой  также  то,  что
период жизни,  находящийся  в  самом  резком  противоречии  с  предрассудком
асексуальности детства, а  именно  детские  годы  до  пяти  или  шести  лет,
окутывается затем у большинства людей  амнестическим  покрывалом,  разорвать
которое по-настоящему может только аналитическое  исследование,  но  которое
уже до этого проницаемо для отдельных структур сновидений.
   А теперь я хочу изложить вам то,  что  яснее  всего  позволяет  судить  о
сексуальной жизни ребенка. Здесь целесообразно также ввести  понятие  либидо
(Libido). Либидо, совершенно аналогично голоду, называется сила,  в  которой
выражается влечение, в данном случае сексуальное, как  в  голоде  выражается
влечение к  пище.  Другие  понятия,  такие  как  сексуальное  возбуждение  и
удовлетворение, не нуждаются в объяснении. Вы сами легко  поймете,  что  при
сексуальных проявлениях грудного младенца больше всего приходится заниматься
толкованием, и вы, вероятно, будете считать это возражением. Эти  толкования
возникают на основе аналитических исследований, если идти обратным путем, от
симптома. Первые сексуальные побуждения у грудного  младенца  проявляются  в
связи с другими жизненно важными функциями.  Его  главный  интерес,  как  вы
знаете, направлен на прием пищи; когда он, насытившись, засыпает у груди,  у
него  появляется  выражение  блаженного  удовлетворения,   которое   позднее
повторится после переживания полового оргазма. Но  этого,  пожалуй,  слишком
мало, чтобы строить на нем заключение. Однако мы наблюдаем,
   [89]
   что младенец желает повторять акт приема  пищи,  не  требуя  новой  пищи;
следовательно, при этом он не находится во власти  голода.  Мы  говорим:  он
сосет, и то, что при этом действии он опять засыпает с блаженным выражением,
показывает нам, что акт сосания сам по себе доставил ему удовлетворение. Как
известно, скоро он уже не засыпает, не пососав. На сексуальной природе этого
действия начал настаивать старый врач в Будапеште д-р Линднер (1879).  Лица,
ухаживающие за ребенком, не претендуя на теоретические выводы,  по-видимому,
аналогично оценивают сосание. Они не  сомневаются  в  том,  что  оно  служит
ребенку только для получения удовольствия, относят его к дурным привычкам  и
принуждают ребенка отказаться от  этого,  применяя  неприятные  воздействия,
если он сам не желает оставить дурную привычку. Таким  образом,  мы  узнаем,
что грудной младенец выполняет  действия,  не  имеющие  другой  цели,  кроме
получения  удовольствия.  Мы  полагаем,  что  сначала  он   переживает   это
удовольствие при приеме пищи, но  скоро  научается  отделять  его  от  этого
условия. Мы можем отнести получение этого удовольствия только к  возбуждению
зоны рта и губ, называем эти части тела эрогенными зонами, а полученное  при
сосании удовольствие  сексуальным.  О  правомерности  такого  названия  нам,
конечно, придется еще дискутировать.
   Если бы младенец мог объясняться, он несомненно признал  бы  акт  сосания
материнской груди самым важным в жизни. По отношению к себе он не так уж  не
прав, потому что этим актом сразу удовлетворяет две важные  потребности.  Не
без удивления мы узнаем затем из  психоанализа,  какое  большое  психическое
значение  сохраняет  этот  акт  на  всю  жизнь.  Сосание  материнской  груди
становится исходным пунктом всей сексуальной жизни, недостижимым  прообразом
лю[90]
   бого более позднего сексуального удовлетворения,  к  которому  в  тяжелые
времена часто возвращается фантазия.  Оно  включает  материнскую  грудь  как
первый объект сексуального влечения; я не в состоянии дать вам представление
о том, насколько значителен этот первый объект для выбора в  будущем  любого
другого  объекта,  какие  воздействия   оказывает   он   со   всеми   своими
превращениями и замещениями  на  самые  отдаленные  области  нашей  душевной
жизни. Но сначала младенец отказывается от него в акте  сосания  и  заменяет
частью собственного тела. Ребенок сосет  большой  палец,  собственный  язык.
Благодаря этому  он  получает  независимость  в  получении  удовольствия  от
одобрения  внешнего  мира  а,  кроме  того,  для  его  усиления   использует
возбуждение другой  зоны  тела.  Эрогенные  зоны  не  одинаково  эффективны;
поэтому когда младенец, как сообщает Линднер, при обследовании  собственного
тела открывает особенно возбудимые части  своих  гениталий  и  переходит  от
сосания к онанизму, это становится важным переживанием.
   Благодаря  [выяснению]  значимости  сосания  мы  познакомились  с   двумя
основными особенностями детской  сексуальности.  Она  возникает  в  связи  с
удовлетворением   важных    органических    потребностей    и    проявляется
аутоэротически, т. е. ищет и находит свои объекты на собственном  теле.  То,
что яснее всего  обнаружилось  при  приеме  пищи,  отчасти  повторяется  при
выделениях. Мы заключаем, что младенец испытывает ощущение удовольствия  при
мочеиспускании и испражнении и скоро начинает стараться совершать  эти  акты
так, чтобы они доставляли ему возможно большее удовольствие  от  возбуждения
соответствующих эрогенных зон слизистой  оболочки.  В  этом  отношении,  как
тонко заметила Лу Апдреа-Саломе (1916), внешний мир  выступает  против  него
прежде всего как
   [91]
   мешающая, враждебная его стремлению к удовольствию сила и заставляет  его
предчувствовать будущую внешнюю и внутреннюю борьбу. От своих  экскретов  он
вынужден освобождаться не в любой момент,  а  когда  это  определяют  другие
лица. Чтобы заставить его отказаться от этих источников  удовольствия,  все,
что касается этих функций, объявляется неприличным и  должно  скрываться  от
других. Здесь он вынужден прежде всего обменять удовольствие  на  социальное
достоинство. Его отношение к самим экскретам сначала совершенно иное. Он  не
испытывает отвращения к своему калу, оценивает его как часть своего тела,  с
которой  ему  нелегко  расстаться,  и  использует  его  в  качестве  первого
"подарка", чтобы наградить лиц, которых он особенно ценит. И даже после того
как воспитателям удалось отучить его  от  этих  наклонностей,  он  переносит
оценку кала на "подарок" и на "деньги". Свои успехи  в  мочеиспускании,  он,
по-видимому, напротив, рассматривает с особой гордостью.
   Я знаю,  что  вам  давно  хочется  меня  прервать  и  крикнуть:  довольно
гадостей! Дефекация - источник сексуального удовольствия, которое испытывает
уже  младенец!  Кал  -  ценная  субстанция,  задний  проход  -  своего  рода
гениталии! Мы не верим этому, но  теперь  мы  понимаем,  почему  педиатры  и
педагоги отвергли психоанализ и его результаты. Нет, уважаемые  господа!  Вы
только забыли, что я хотел вам изложить факты инфантильной сексуальной жизни
в связи с сексуальными извращениями. Почему бы  вам  не  знать,  что  задний
проход действительно берет  на  себя  роль  влагалища  при  половом  акте  у
большого числа взрослых, гомосексуальных и  гетеросексуальных?  И  что  есть
много людей, испытывающих сладострастное ощущение  при  дефекации  всю  свою
жизнь и описывающих его как довольно сильное? Что касается интереса к
   [92]
   акту дефекации и удовольствия от наблюдения  дефекации  другого,  то  вам
подтвердят это сами дети, когда станут на  несколько  лет  старше  и  смогут
сообщить об этом. Разумеется, вы не должны перед этим  постоянно  запугивать
детей, иначе они отлично поймут, что должны молчать об  этом.  Что  касается
других вещей, которым вы не хотите  верить,  я  отсылаю  вас  к  результатам
анализа и непосредственному наблюдению за детьми и должен сказать,  что  это
прямо-таки искусство не видеть всего этого или видеть как-то иначе. Я  также
не имею ничего против того,  чтобы  вам  резко  бросилось  в  глаза  родство
детской сексуальности с сексуальными  извращениями.  Это,  собственно,  само
собой разумеется; если у ребенка  вообще  есть  сексуальная  жизнь,  то  она
должна быть извращенного  характера,  потому  что,  кроме  некоторых  темных
намеков, у ребенка нет ничего, что делает сексуальность функцией продолжения
рода. С другой стороны, общая особенность всех извращений состоит в том, что
они  не  преследуют  цель  продолжения   рода.   Мы   называем   сексуальную
деятельность извращенной именно в том случае, если она отказывается от  цели
продолжения рода и стремится к получению удовольствия как к  независимой  от
него цели. Вы поймете, таким образом,  что  перелом  и  поворотный  пункт  в
развитии сексуальной жизни состоит в подчинении ее целям  продолжения  рода.
Все, что происходит до этого поворота, так же как и все, что  его  избежало,
что служит только получению удовольствия, приобретает малопочтенное название
"извращенного" и презирается как таковое.
   Позвольте мне поэтому продолжить краткое изложение [фактов]  инфантильной
сексуальности.  То,   что   я   сообщил   о   двух   органических   системах
(пищеварительной и выделительной),  я  мог  бы  дополнить  с  учетом  других
систем. Сексуальная жизнь  ребенка  исчерпывается  именно  проявлением  ряда
частных вле[93]
   чений (Partialtriebe), которые независимо друг от друга пытаются получить
удовольствие  частично  от  собственного  тела,  частично  уже  от  внешнего
объекта. Очень скоро среди этих органов выделяются гениталии; есть  люди,  у
которых получение удовольствия от собственных гениталий без помощи гениталий
другого человека или объекта  продолжается  без  перерыва  от  младенческого
онанизма до вынужденного онанизма в годы половой зрелости и существует затем
неопределенно долго и в дальнейшем. Впрочем, с темой онанизма мы  не  так-то
скоро  покончим;  это  материал,  требующий  многостороннего   рассмотрения.
Все-таки   должен   вам   сказать   кое-что   о   сексуальном   исследовании
(Sexualforschung) детей. Оно слишком типично  для  детской  сексуальности  и
крайне значимо для симптоматики неврозов. Детское  сексуальное  исследование
начинается очень рано, иногда еще до трехлетнего возраста. Оно связано не  с
различием полов, ничего не говорящим ребенку, так как он - по крайней  мере,
мальчик - приписывает обоим полам те  же  мужские  гениталии.  Если  мальчик
затем обнаруживает влагалище у маленькой сестры или  подруги  по  играм,  то
сначала он пытается отрицать это свидетельство своих органов чувств,  потому
что не может представить  подобное  себе  человеческое  существо  без  столь
ценной для него части. Позднее он пугается этого открытия, и  тогда  прежние
угрозы за слишком интенсивное занятие своим маленьким членом оказывают  свое
действие.  Он  попадает  во  власть  кастрационного  комплекса,  образование
которого имеет большое значение для  формирования  его  характера,  если  он
остается  здоровым,  для  его  невроза,  если  он  заболевает,  и  для   его
сопротивлений, если он  подвергается  аналитическому  лечению.  О  маленькой
девочке мы знаем, что она считает себя глубоко ущемленной  из-за  отсутствия
большого видимого пениса, завидует в этом мальчику и в основном
   [94]
   по этой причине у нее возникает желание  быть  мужчиной,  желание,  снова
появляющееся позднее при неврозе, который наступает вследствие ее неудачи  в
женской роли. Впрочем, клитор девочки в детском возрасте вполне играет  роль
пениса,  он  является  носителем  особой  возбудимости,  местом,  в  котором
достигается аутоэротическое удовлетворение. Превращение маленькой девочки  в
женщину во многом зависит  от  того,  переносится  ли  эта  чувствительность
клитора своевременно и  полностью  на  вход  во  влагалище.  В  случаях  так
называемой сексуальной анестезии  у  женщин  клитор  упорно  сохраняет  свою
чувствительность.
   Сексуальный интерес ребенка скорее обращается сначала к проблеме,  откуда
берутся дети, к  той  самой,  которая  лежит  в  основе  вопроса  фиванского
сфинкса,  и  пробуждается  большей  частью  эгоистическими  опасениями   при
появлении нового ребенка. Ответ, даваемый  в  детской,  что  детей  приносит
аист, вызывает недоверие даже у маленьких детей гораздо чаще, чем мы думаем.
Ощущение,  что  взрослые  его  обманывают,  скрывая   истину,   способствует
отчуждению ребенка  и  развитию  его  самостоятельности.  Но  ребенок  не  в
состоянии разрешить проблему собственными  средствами.  Его  еще  неразвитая
сексуальная конституция ставит определенные границы для  его  познавательной
способности. Сначала он предполагает, что дети происходят  от  того,  что  с
пищей съедают что-то особое, и ничего не знает о том, что детей могут  иметь
только женщины. Позже он узнает об этом ограничении и отказывается от мысли,
что  ребенок  происходит  от  еды,  эта  мысль  остается  только  в  сказке.
Подрастающий ребенок скоро замечает, что отец должен играть какую-то роль  в
появлении ребенка, но не может угадать какую. Если  он  случайно  становится
свидетелем полового акта, то видит в нем попытку насилия, борьбу,  садистски
истолковывает коитус. Но сначала он
   [95]
   не связывает этот акт с появлением ребенка. Когда он  обнаруживает  следы
крови в постели и на белье матери, он тоже принимает это  за  доказательство
нанесенного отцом ранения. В более поздние годы он,  видимо,  предчувствует,
что половой орган мужчины принимает существенное участие в появлении  детей,
но не  может  приписать  этой  части  тела  никакой  другой  функции,  кроме
мочеиспускательной.
   С самого начала дети  единодушны  в  том,  что  рождение  ребенка  должно
осуществляться через кишечник, что ребенок  появляется,  следовательно,  как
ком кала. Только после обесценивания  всех  анальных  интересов  эта  теория
оставляется и заменяется  предположением,  что  открывается  пупок  или  что
местом рождения является  область  между  женскими  грудями.  Таким  образом
пытливый ребенок приближается к знанию сексуальных фактов или проходит  мимо
них, сбитый с толку своим  незнанием,  пока  в  препубертатном  возрасте  не
получит обычно оскорбительного и неполного объяснения, нередко  оказывающего
травматическое действие.
   Вы, конечно, слышали,  уважаемые  господа,  что  понятие  сексуального  в
психоанализе претерпело неоправданное расширение с целью сохранить положения
о сексуальной причине неврозов и сексуальном значении симптомов.  Теперь  вы
можете сами судить, является ли это расширение неоправданным.  Мы  расширили
понятие сексуальности лишь настолько, чтобы оно могло  включить  сексуальную
жизнь извращенных и детей. Это значит, что мы возвратили ему его  правильный
объем. То, что называют сексуальностью вне психоанализа, относится только  к
ограниченной сексуальной  жизни,  служащей  продолжению  рода  и  называемой
нормальной.



   [96]

   ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

   Развитие либидо и сексуальная организация

   Уважаемые господа! Я нахожусь под впечатлением, что мне не вполне удалось
убедительно разъяснить вам значение извращений для  нашего  представления  о
сексуальности. Поэтому я хотел бы, насколько  могу,  исправить  и  дополнить
изложенное.
   Дело обстоит вовсе не так, как будто только  извращения  вынудили  нас  к
тому изменению понятия сексуальности, которое вызвало столь резкий  протест.
Еще больше способствовало этому изучение детской сексуальности, а совпадение
обоих явлений стало для нас решающим. Но проявления  детской  сексуальности,
как бы они ни были очевидны в более позднем  детстве,  кажется,  исчезают  в
неопределенности по мере приближения к их начальным  стадиям.  Тот,  кто  не
хочет обращать внимания на историю развития  и  аналитическую  связь,  будет
оспаривать  их   сексуальный   и   признавать   вместо   него   какой-нибудь
недифференцированный характер. Не забывайте, что в настоящее время мы еще не
имеем общепринятого признака сексуальной природы какого-то  процесса,  кроме
опять-таки принадлежности к функции продолжения  рода,  но  его  мы  считаем
слишком узким. Биологические крите[97]
   рии, вроде предложенных В. Флиссом (1906) периодов в 23 и  28  дней,  еще
очень спорны; химические особенности сексуальных процессов, которые мы можем
лишь предполагать, еще только ждут своего открытия.  Сексуальные  извращения
взрослых,  напротив,  являются  чем-то  ощутимым  и   недвусмысленным.   Как
показывает уже их общепризнанное  название,  они,  несомненно,  относятся  к
сексуальному. Пусть их называют признаком дегенерации или как угодно  иначе,
еще никто не находил в себе решимости отнести их к чему-нибудь другому, а не
к феноменам сексуальной жизни. Только они дают  нам  право  утверждать,  что
сексуальность и продолжение рода не совпадают, потому что очевидно, что  все
они отказываются от цели продолжения рода.
   Я  вижу  здесь  одну  небезынтересную  параллель.  В  то  время  как  для
большинства "сознательное" и  "психическое"  было  тем  же  самым,  мы  были
вынуждены расширить понятие "психическое" и признать психическое, которое не
сознательно.   И   совершенно   аналогично   другие   объявляют   идентичным
"сексуальное"  и  "относящееся  к  продолжению  рода"  -  или,  если  хотите
выразиться короче, "генитальное", - в то время как мы не можем  не  признать
"сексуального",  которое  не  "генитально",  и  не  имеет  ничего  общего  с
продолжением рода. Это только формальное сходство, однако  оно  имеет  более
глубокое основание.
   Но если существование сексуальных  извращений  является  в  этом  вопросе
таким убедительным доказательством, почему  оно  раньше  не  оказало  своего
действия и не решило этот вопрос? Я, право, не могу  сказать.  Мне  кажется,
дело  в  том,  что  к  сексуальным  извращениям  имеется  совершенно  особое
отношение, которое распространяется на теорию  и  также  мешает  их  научной
оценке.  Как  будто  никто  не  может  забыть,  что  они  не  только  что-то
отвратительное, но и чудо[98]
   вищное, опасное, как будто их считают соблазнительными и в  глубине  души
вынуждены побороть тайную зависть к тем, кто ими наслаждается, подобно  тому
как в известной пародии на  Тангейзера  карающий  ландграф  сознается:  ...В
гроте Венеры забыл он честь и долг!
   - Странно, что с нашим братом этого не случается.
   В действительности же извращенные скорее жалкие  существа,  очень  дорого
расплачивающиеся за свое трудно достижимое удовлетворение.
   То обстоятельство, что  акт  извращенного  удовлетворения  в  большинстве
случаев все же заканчивается полным оргазмом и выделением половых продуктов,
делает извращенную деятельность  несомненно  сексуальной,  несмотря  на  всю
странность объекта и целей. Но это, разумеется, только следствие  того,  что
эти лица - взрослые; у ребенка оргазм и половые  выделения  невозможны,  они
заменяются   намеками,   которые   опять-таки   не   признаются   несомненно
сексуальными.  Чтобы  дополнить  оценку  сексуальных  извращений,  я  должен
кое-что добавить. Как они ни опорочены,  как  резко  ни  противопоставляются
нормальной сексуальной деятельности, простое наблюдение показывает,  что  та
или  иная  извращенная  черта  почти  всегда  имеется  в  сексуальной  жизни
нормальных людей. Даже поцелуй может по праву называться извращенным  актом,
потому что он состоит в  соединении  двух  эрогенных  зон  рта  вместо  двух
гениталий. Но никто не отказывается от него как от извращения, напротив,  на
сцене он допускается как смягченный намек на половой акт. Но как раз поцелуй
может стать и полным извращением, а именно тогда, когда он  так  интенсивен,
что непосредственно сопровождается вы[99]
   делением из гениталий и оргазмом, что бывает не так  уж  редко.  Впрочем,
можно  наблюдать,  что  для  одного  непременными   условиями   сексуального
наслаждения являются ощупывание и разглядывание объекта, а другой  в  порыве
сексуального возбуждения щипает или кусает, что самое большое возбуждение  у
любящего не всегда вызывают гениталии,  а  какая-нибудь  другая  часть  тела
объекта и тому подобное в большом разнообразии.  Не  имеет  никакого  смысла
выделять лиц с некоторыми такими чертами из ряда нормальных и причислять  их
к извращенным, больше того, все яснее  понимаешь,  что  сущность  извращений
состоит не в отступлении от сексуальной цели, не в замене гениталий, даже не
всегда  в  изменении  объекта,  а  только  в  исключительности,  с   которой
совершаются эти отступления, из-за которых  отставляется  сам  половой  акт,
служащий продолжению  рода.  Поскольку  извращенные  действия  включаются  в
совершение нормального полового акта как  подготовительные  или  усиливающие
его, они, собственно, перестают быть извращенными. Конечно, благодаря фактам
такого рода пропасть между нормальной и  извращенной  сексуальностью  сильно
уменьшается. Напрашивается естественный вывод, что нормальная  сексуальность
происходит из чего-то, что существовало до  нее,  исключая  как  непригодные
одни стремления и объединяя другие с тем,  чтобы  подчинить  их  новой  цеди
продолжения рода.
   Прежде чем мы воспользуемся нашими  знаниями  об  извращениях  для  того,
чтобы  снова  углубиться  в  изучение  детской  сексуальности,   исходя   из
уточненных предположений, я должен обратить ваше внимание на важное различие
между   ними.   Извращенная   сексуальность,   как   правило,    великолепно
центрирована, все действия стремятся к одной, в большинстве
   [100]
   случаев - единственной цели, частное влечение  одерживает  верх,  и  либо
только оно и обнаруживается, либо все другие подчинены  его  целям.  В  этом
отношении  между  извращенной  и  нормальной  сексуальностью   нет   другого
различия, кроме того, что господствующие частные влечения и  соответствующие
им сексуальные цели у них разные. И здесь  и  там  действует,  так  сказать,
хорошо организованная тирания, только здесь власть захватила одна  семья,  а
там - другая. Инфантильная сексуальность, напротив, не имеет в  общем  такой
центрации и организации, ее отдельные частные влечения  равноправны,  каждое
на свой страх и риск стремится к получению удовольствия. Отсутствие,  как  и
наличие центрации, разумеется, хорошо согласуются с тем фактом, что оба вида
сексуальности -  извращенная  и  нормальная  -  произошли  из  инфантильной.
Впрочем, есть  случаи  извращенной  сексуальности,  имеющие  гораздо  больше
сходства с инфантильной, когда многочисленные  частные  влечения  независимо
друг от друга осуществили или, лучше сказать, сохранили свои цели.  В  таких
случаях правильнее  говорить  об  инфантилизме  сексуальной  жизни,  чем  об
извращении.
   Вооруженные этими знаниями, мы можем приступить к обсуждению предложения,
которого нам наверняка не избежать. Нам скажут:  почему  вы  настаиваете  на
том,  чтобы  называть  сексуальными   уже   те,   по   вашему   собственному
свидетельству,  неопределенные  детские  проявления,  из   которых   позднее
развивается  сексуальность?  Почему  вы  не  хотите  лучше  довольствоваться
физиологическим описанием и просто сказать, что у младенца наблюдаются такие
виды деятельности, как сосание или задерживание  экскрементов,  показывающие
нам, что он стремится к получению удовольствия от функционирования органов
   [101]
   (Organlust)?  Этим  вы   бы   избежали   оскорбляющего   всякое   чувство
предположения о наличии сексуальной жизни у ребенка. Да, уважаемые  господа,
я не имею ничего против удовольствия от функционирования  органов;  я  знаю,
что  высшим  наслаждением  при   совокуплении   является   удовольствие   от
функционирования органов, связанное с деятельностью гениталий. Но можете  ли
вы мне сказать,  когда  это  первоначально  индифферентное  удовольствие  от
функционирования  органов  приобретает  сексуальный  характер,  которым  оно
несомненно обладает  на  более  поздних  фазах  развития?  Знаем  ли  мы  об
удовольствии от функционирования органов больше,  чем  о  сексуальности?  Вы
ответите,  что  сексуальный  характер  присоединяется  именно  тогда,  когда
гениталии начинают играть свою роль; сексуальное совпадает с генитальным. Вы
отвергнете даже возражение относительно извращений, указав мне  на  то,  что
целью большинства извращений все-таки является генитальный  оргазм,  хотя  и
достигаемый  другим  путем,  а  не   соединением   гениталий.   Вы   займете
действительно  гораздо   более   выгодную   позицию,   если   исключите   из
характеристики  сексуального  отношение  к  продолжению  рода,   оказавшееся
несостоятельным вследствие существования извращений, и вместо него выдвинете
на первый план деятельность гениталий. Но тогда мы окажемся недалеко друг от
друга; половые органы просто противопоставляются другим органам.  А  что  вы
возразите против многочисленных фактов,  показывающих,  что  для  достижения
наслаждения гениталии могут заменяться другими органами, как при  нормальном
поцелуе, в  практике  извращений,  в  симптоматике  истерии?  При  последнем
неврозе  совершенно  обычное  дело,  что  явления  возбуждения,  ощущения  и
иннервации, даже процессы эрекции, присущие гениталиям, переносят[102]
   ся на другие, отдаленные области тела (например, вверх на голову и лицо).
Уличенные  таким  образом  в  том,  что  у  вас  ничего  не   остается   для
характеристики сексуального, вы, видимо, должны будете решиться  последовать
моему примеру и распространить название  "сексуальное"  также  на  действия,
направленные на получение удовольствия от функционирования органов в  раннем
детстве.
   А  теперь  выслушайте  в  оправдание  моей  точки   зрения   два   других
соображения. Как вы  знаете,  сомнительные  и  неопределенные  действия  для
получения удовольствия в самом  раннем  детстве  мы  называем  сексуальными,
потому  что  выходим  на  них  путем  анализа  симптомов   через   бесспорно
сексуальный  материал.  Это  еще  не  значит,  что  они  сами  должны   быть
сексуальными, согласен. Но возьмите аналогичный  случай.  Представьте  себе,
что у нас нет  возможности  наблюдать  развитие  двух  двудольных  растений,
яблони и фасоли, из их  семян,  но  в  обоих  случаях  можно  проследить  их
развитие в обратном направлении от полностью сформировавшегося  растения  до
первого  ростка  с  двумя  зародышевыми  листками.  Оба  зародышевых  листка
выглядят индифферентно, в обоих случаях они совершенно однородны. Предположу
ли я поэтому, что они действительно однородны и что  специфическое  различие
между яблоней  и  фасолью  наступит  лишь  позднее,  при  вегетации?  Или  с
биологической точки зрения правильнее полагать, что это различие имеется уже
в ростке, хотя по зародышевым листкам его нельзя увидеть. Но ведь мы  делаем
то же самое, называя сексуальным наслаждение при действиях  младенца.  Любое
ли удовольствие от функционирования органов может называться сексуальным или
наряду с сексуальным есть другое, не заслуживающее этого названия,  я  здесь
анализировать  не  могу.  Я   слишком   мало   знаю   об   удовольствии   от
функционирования органов и о его условиях,
   [103]
   а при регрессирующем характере анализа вообще не удивлюсь, если  в  конце
концов дойду до моментов, не поддающихся определению в настоящее время.
   И еще одно! В своем утверждении  о  сексуальной  чистоте  ребенка  вы,  в
общем, очень мало выиграли бы, даже если бы смогли убедить меня в  том,  что
действия младенца лучше всего оценить как не сексуальные. Потому что  уже  с
трехлетнего  возраста  сексуальная  жизнь  ребенка   не   подлежит   никаким
сомнениям; в это  время  начинают  проявлять  себя  гениталии,  может  быть,
закономерно наступает период инфантильной мастурбации,  т.  е.  генитального
удовлетворения. Уже больше нет надобности не замечать душевные и  социальные
проявления сексуальной жизни; выбор объекта, нежное  предпочтение  отдельных
лиц,  даже  решение  в  пользу  одного  из   полов,   ревность   установлены
беспристрастными наблюдениями независимо от психоанализа и до его  появления
и могут быть  подтверждены  любым  наблюдателем,  желающим  это  видеть.  Вы
возразите, что сомневались не в раннем пробуждении нежности, а только в том,
что нежность эта носит сексуальный характер. Хотя дети от трех до восьми лет
уже научились его скрывать,  но  если  вы  будете  внимательны,  то  сможете
все-таки собрать достаточно доказательств "чувственных" целей этой нежности,
а чего вам будет  недоставать,  в  большом  количестве  дадут  аналитические
исследования. Сексуальные цели этого периода жизни находятся в самой  тесной
связи с одновременным сексуальным исследованием  самого  ребенка,  некоторые
примеры которого я вам приводил.  Извращенный  характер  некоторых  из  этих
целей зависит, конечно, от конституциональной  незрелости  ребенка,  который
еще не открыл цели акта совокупления.
   Примерно с шестого до восьмого года жизни наблюдается затишье  и  спад  в
сексуальном развитии,
   [104]
   который в самых благоприятных в культурном отношении случаях  заслуживает
названия латентного периода (Latenzzeit).  Латентного  периода  может  и  не
быть, он вовсе не обязательно прерывает на время сексуальную деятельность  и
гасит сексуальные интересы по всей линии. Большинство переживаний и душевных
движений  перед   наступлением   латентного   периода   подвергается   затем
инфантильной амнезии, уже обсуждавшемуся ранее забвению,  которое  окутывает
наши первые годы и отчуждает их от нас.  При  каждом  психоанализе  ставится
задача  восстановить  в  памяти  этот  забытый  период   жизни;   невозможно
отделаться от мысли, что мотивом этого забвения оказались содержащиеся в нем
истоки сексуальной жизни,  т.  е.  что  это  забвение  является  результатом
вытеснения.
   С трехлетнего возраста сексуальная жизнь ребенка во многом  соответствует
сексуальной жизни взрослого; она отличается от последней, как уже  известно,
отсутствием твердой организации с приматом  гениталий,  неизбежными  чертами
извращения и, разумеется, гораздо меньшей интенсивностью всего влечения.  Но
самые  интересные  для  теории  фазы  сексуального  развития,  или,  как  мы
предпочитаем говорить, развитие либидо, идут вслед  за  этим  моментом.  Это
развитие протекает так быстро, что непосредственному наблюдению  никогда  не
удалось  бы  задержать   его   мимолетные   картины.   Только   при   помощи
психоаналитического исследования неврозов можно было догадаться о еще  более
ранних фазах развития либидо. Это, конечно, всего лишь конструкции, но  если
вы займетесь анализом практически, то найдете эти конструкции необходимыми и
полезными. Вы  скоро  поймете,  как  происходит,  что  патология  может  нам
раскрыть здесь отношения, которые нельзя заметить в нормальном объекте.
   [105]
   Итак, мы  можем  теперь  показать,  как  складывается  сексуальная  жизнь
ребенка, прежде чем установится примат гениталий, который подготавливается в
первую инфантильную эпоху до латентного периода и непрерывно организуется  в
период полового созревания. В этот ранний  период  существует  особого  рода
неустойчивая организация, которую мы называем прегенитальной. Но  на  первом
плане в этой фазе выступают не генитальные частные влечения, а садистские  и
анальные. Противоположность мужского и  женского  здесь  не  играет  никакой
роли; ее место занимает противоположность активного  и  пассивного,  которую
можно назвать предшественницей сексуальной полярности, с которой она позднее
и  сливается.  То,  что  в  проявлениях  этой  фазы  нам  кажется   мужским,
рассмотренное  с  точки  зрения  генитальной  фазы  оказывается   выражением
стремления к овладению, легко переходящего в жестокость. Стремления, имеющие
пассивную цель, связываются с очень значимыми для этого  времени  эрогенными
зонами у выхода кишечника. Сильно проявляется  влечение  к  разглядыванию  и
познанию; гениталии принимают участие в сексуальной жизни, собственно,  лишь
в роли органа выделения мочи. У частных влечений этой фазы нет недостатка  в
объектах, но все эти объекты  не  обязательно  соединены  в  одном  объекте.
Садистско-анальная  организация   является   ближайшей   ступенью   к   фазе
генитального господства. Более подробное  изучение  показывает,  сколько  от
этой  организации  сохраняется   в   более   поздней   окончательной   форме
сексуальности и какими путями ее частные  влечения  вынуждены  включаться  в
новую генитальную организацию. За садистско-анальной фазой  развития  либидо
нам открывается еще более ранняя, еще более примитивная ступень организации,
в которой главную роль играет эроген[106]
   ная зона рта. Вы можете  догадаться,  что  к  ней  относится  сексуальная
деятельность сосания, и восхищаться пониманием древних египтян, в  искусстве
которых ребенок, даже божественный Хорус, изображается  с  пальцем  во  рту.
Только недавно (1916) Абрахам сделал сообщение о том, какие следы  оставляет
эта примитивная оральная фаза в сексуальной жизни более поздних лет.
   Уважаемые  господа!  Могу  предположить,  что   последние   сообщения   о
сексуальных организациях скорее обременили вас, чем вразумили. Может быть, я
опять слишком углубился в подробности. Но имейте терпение; то, что вы теперь
слышали, станет более ценным для вас при последующем использовании.  А  пока
сохраните впечатление, что сексуальная  жизнь  -  как  мы  говорим,  функция
либидо - появляется не как нечто готовое и не обнаруживает простого роста, а
проходит ряд следующих друг  за  другом  фаз,  не  похожих  друг  на  друга,
являясь, таким образом, неоднократно повторяющимся развитием, как, например,
развитие от гусеницы до  бабочки.  Поворотным  пунктом  развития  становится
подчинение всех сексуальных частных влечений примату гениталий  и  вместе  с
этим подчинение сексуальности функции продолжения рода. До этого существует,
так  сказать,  рассеянная  сексуальная  жизнь,  самостоятельное   проявление
отдельных  частных  влечений,  стремящихся  к  получению   удовольствия   от
функционирования  органов.  Эта  анархия  смягчается  благодаря  переходу  к
"прегенитальным" организациям, сначала садистско-анальной  фазы,  до  нее  -
оральной, возможно, самой примитивной. К этому присоединяются различные  еще
плохо изученные  процессы  смены  одной  фазы  другой.  Какое  значение  для
понимания  неврозов  имеет  то,  что  либидо  проделывает  такой  длинный  и
многоступенчатый путь, вы узнаете в следующий раз.
   [107]
   Сегодня мы проследим еще одну сторону этого развития, а именно  отношение
частных сексуальных влечений к объекту.  Вернее,  мы  сделаем  беглый  обзор
этого развития с тем, чтобы подольше остановиться на одном довольно  позднем
его результате. Итак, некоторые из компонентов сексуальной  жизни  с  самого
начала имеют объект и сохраняют его, как, например, стремление  к  овладению
(садизм),  стремление  к  разглядыванию  и  познанию.  Другие,  более   явно
связанные с определенными эрогенными зонами, имеют объект лишь вначале, пока
они  выполняют  несексуальные  функции,  и  отказываются  от   него,   когда
освобождаются от этих функций. Так,  первым  объектом  орального  компонента
сексуального   влечения   является   материнская   грудь,    удовлетворяющая
потребность  младенца  в  пище.  В  акте  сосания   эротический   компонент,
получавший удовлетворение при кормлении грудью, становится  самостоятельным,
отказываясь от постороннего  объекта  и  замещая  его  каким-нибудь  органом
собственного тела. Оральное влечение  становится  аутоэротическим,  каковыми
анальные и другие эрогенные влечения являются с  самого  начала.  Дальнейшее
развитие  имеет,  коротко  говоря,  две  цели:  во-первых,   отказаться   от
аутоэротизма, снова заменить объект  собственного  тела  на  посторонний  и,
во-вторых, объединить различные объекты отдельных влечений, заменив их одним
объектом. Разумеется, это удается  только  тогда,  когда  этот  один  объект
представляет собой целое, похожее на собственное  тело.  При  этом  какое-то
число аутоэротических влечений как непригодное может быть также оставлено.
   Процессы нахождения объекта довольно запутанны и до сих пор не были  ясно
изложены. Подчеркнем для нашей цели, что когда в детские годы до  латентного
периода  процесс   достиг   определенного   завершения,   найденный   объект
оказывается почти идентич[108]
   ным  первому  благодаря  присоединению  к  нему  орального  стремления  к
удовольствию. Если это и не материнская грудь, то все-таки мать. Мы называем
мать первым объектом любви. Мы говорим именно о любви,  когда  выдвигаем  на
первый план душевную сторону сексуальных стремлений и отодвигаем  назад  или
хотим  на  какой-то  момент  забыть  лежащие  в   основе   физические,   или
"чувственные", требования влечений. К тому времени,  когда  мать  становится
объектом любви, у ребенка уже началась также психическая работа  вытеснения,
которая лишает его знания какой-то части своих сексуальных  целей.  К  этому
выбору матери объектом  любви  присоединяется  все  то,  что  под  названием
Эдипова комплекса приобрело  такое  большое  значение  в  психоаналитическом
объяснении неврозов и, может быть, сыграло не меньшую роль  в  сопротивлении
психоанализу.
   Послушайте небольшую историю, которая произошла во время этой войны: один
из смелых последователей психоанализа находится в качестве врача на немецком
фронте где-то в Польше и привлекает к себе внимание коллег тем, что  однажды
ему  удается  оказать  неожиданное  воздействие  на  больного.  В  ответ  на
расспросы он  признается,  что  работает  методом  психоанализа  и  согласен
поделиться своими знаниями с товарищами. И  вот  врачи  корпуса,  коллеги  и
начальники, собираются каждый вечер, чтобы послушать тайные учения  анализа.
Какое-то время все идет хорошо, но после того как он рассказал слушателям об
Эдиповом комплексе, встает один начальник и заявляет, что этому он не верит,
что  гнусно  со  стороны  докладчика  рассказывать  такие  вещи  им,  бравым
мужчинам, борющимся за свое отечество, и отцам семейства, и что он запрещает
продолжение лекций. Этим дело и кончилось. Аналитик просил перевести его  на
другой участок фронта. Но, я думаю, плохо дело, если немецкая
   [109]
   победа нуждается в такой  "организации"  науки  и  немецкая  наука  плохо
переносит эту организацию(1).
   А теперь вы с нетерпением хотите  узнать,  что  же  такое  этот  страшный
Эдипов комплекс. Само имя вам говорит  об  этом.  Вы  все  знаете  греческое
сказание о царе Эдипе, которому судьбой  было  предопределено  убить  своего
отца и взять в жены мать, который  делает  все,  чтобы  избежать  исполнения
предсказаний оракула, и после того как  узнает,  что  по  незнанию  все-таки
совершил оба этих преступления, в наказание выкалывает себе глаза.  Надеюсь,
многие из вас сами пережили потрясающее действие трагедии, в которой  Софокл
представил этот материал. Произведение  аттического  поэта  изображает,  как
благодаря искусно задерживаемому и опять возбуждаемому  все  новыми  уликами
расследованию постепенно раскрывается давно совершенное преступление  Эдипа;
в этом отношении оно имеет определенное сходство  с  ходом  психоанализа.  В
процессе  диалога  оказывается,   что   ослепленная   мать-супруга   Иокаста
противится продолжению расследования. Она ссылается на то, что многим  людям
приходится видеть во сне, будто они имеют сношения с матерью, но на  сны  не
стоит обращать внимания. Мы не  считаем  сновидения  маловажными,  и  меньше
всего  типичные  сновидения,  такие,  которые  снятся  многим  людям,  и  не
сомневаемся, что упомянутое
   ---------------------------------------(1)  Из  изложения  Фрейдом  этого
эпизода явствует, что  отдельные  немецкие  врачи  использовали  фрейдовскую
технику психоанализа (в том числе приемы  выявления  Эдипова  комплекса)  во
время первой мировой войны; к  тому  же  во  фронтовых  условиях  запрет  на
ознакомление с идеями психоанализа со  стороны  одного  военачальника  Фрейд
рассматривал как проявление формы "организации" науки. Очевидно, что речь  в
данном случае идет о препятствиях науке, чинимых людьми, не имеющими  к  ней
отношения.
   [110]
   Иокастой сновидение тесно связано  со  странным  и  страшным  содержанием
сказания.
   Удивительно, что трагедия Софокла не вызывает у слушателя по меньшей мере
возмущенного протеста, сходной и  гораздо  более  оправданной  реакции,  чем
реакция нашего простоватого военного врача.  Потому  что,  в  сущности,  эта
трагедия -  безнравственная  пьеса,  она  снимает  с  человека  нравственную
ответственность, показывает божественные силы организаторов  преступления  и
бессилие нравственных побуждений  человека,  сопротивляющихся  преступлению.
Можно было бы легко представить себе,  что  материал  сказания  имеет  целью
обвинить богов и судьбу, и в руках критичного Эврипида, который был с богами
не в ладах, это, вероятно, и стало  бы  таким  обвинением.  Но  у  верующего
Софокла о таком использовании сказания не  может  быть  и  речи;  преодолеть
затруднения  помогает  богобоязненная  изворотливость,  подчиняющая   высшую
нравственность воле богов, даже если она  предписывает  преступление.  Я  не
могу считать, что эта мораль относится к сильным сторонам пьесы, но  она  не
имеет значения для производимого ею впечатления. Слушатель реагирует  не  на
нее, а на тайный смысл и содержание сказания. Он реагирует  так,  как  будто
путем самоанализа обнаружил в себе Эдипов комплекс и разоблачил волю богов и
оракула как замаскированное под возвышенное собственное бессознательное.  Он
как будто вспоминает желания устранить отца и взять вместо него в жены  мать
и ужасается им. И голос поэта он понимает  так,  как  будто  тот  хотел  ему
сказать: напрасно ты  противишься  своей  ответственности  и  уверяешь,  что
боролся против этих преступных намерений. Ты все-таки виноват, потому что не
смог  их  уничтожить;  они  существуют  в  тебе  бессознательно.  И  в  этом
заключается психологическая правда. Даже если человек вытеснил свои дурные
   [111]
   побуждения в бессознательное и хотел бы убедить себя, что он  за  них  не
ответствен, он все-таки вынужден чувствовать эту ответственность как чувство
вины от неизвестной ему причины.
   Совершенно несомненно, что в Эдиповом  комплексе  можно  видеть  один  из
самых важных источников сознания вины, которое так часто мучает  невротиков.
Даже более того: в  исследовании  о  происхождении  человеческой  религии  и
нравственности, которое я опубликовал в 1913 г. под названием Тотем и  табу,
я высказал предположение, что, возможно, человечество в целом приобрело свое
сознание вины, источник религии и нравственности, в начале своей истории  из
Эдипова  комплекса(1).  Я  охотно  сказал  бы  больше  об  этом,  но   лучше
воздержусь. Трудно оставить эту тему, если уже начал, но нам нужно вернуться
к индивидуальной психологии.
   Итак, что же можно узнать  об  Эдиповом  комплексе  при  непосредственном
наблюдении за ребенком в период выбора  объекта  до  наступления  латентного
периода? Легко заметить, что маленький мужчина один хочет обладать  матерью,
воспринимает присутствие отца как помеху, возмущается, когда  тот  позволяет
себе нежности по отношению к матери, выражает свое удовольствие,  если  отец
уезжает или отсутствует. Часто он  выражает  свои  чувства  словами,  обещая
матери жениться на ней. Скажут, что этого
   ---------------------------------------(1)  В  этих   положениях   Фрейда
выражена   его   установка   на    объяснение    психоаналитической    схемы
культурно-исторических процессов. В предшествовавшей "Лекциям" работе "Тотем
и табу" (1913) он, используя данные  антропологии  (в  частности,  известные
исследования  Дж.  Фрезера  "Золотая  ветвь"),  проводил   параллели   между
психической жизнью невротиков и происхождением древних верований и обычаев.
   [112]
   мало по сравнению с деяниями  Эдипа,  но  на  самом  деле  достаточно,  в
зародыше это то же самое. Часто дело затемняется тем,  что  тот  же  ребенок
одновременно при других обстоятельствах проявляет большую нежность  к  отцу;
только  такие  противоположные  -  или,  лучше  сказать,   амбивалентные   -
эмоциональные установки, которые у  взрослого  привели  бы  к  конфликту,  у
ребенка прекрасно уживаются в течение длительного времени, подобно тому  как
позднее они постоянно находятся друг возле друга в  бессознательном.  Станут
возражать также,  что  поведение  маленького  мальчика  имеет  эгоистические
мотивы и не позволяет  предположить  существование  эротического  комплекса.
Мать заботится о всех нуждах ребенка, и поэтому ребенок заинтересован в том,
чтобы она ни о ком другом не беспокоилась. И это верно, но скоро  становится
ясно, что эгоистический интерес в этой и подобной  ситуациях  является  лишь
поводом, которым пользуется эротическое стремление.  Когда  малыш  проявляет
самое неприкрытое сексуальное любопытство по  отношению  к  матери,  требуя,
чтобы она брала его ночью спать с  собой,  просится  присутствовать  при  ее
туалете или даже предпринимает попытки соблазнить ее, как  это  часто  может
заметить и со смехом рассказать мать,  то  в  этом,  вне  всякого  сомнения,
обнаруживается эротическая природа  привязанности  к  матери.  Нельзя  также
забывать, что такую же заботу мать проявляет к своей  маленькой  дочери,  не
достигая того же результата, и что отец достаточно часто соперничает с ней в
заботе о мальчике, но ему не удается стать  столь  же  значимым,  как  мать.
Короче говоря, никакой критикой нельзя исключить из ситуации момент полового
предпочтения. С точки зрения эгоистического интереса со  стороны  маленького
мужчины, было бы лишь неразумно не пожелать иметь к своим услугам  двух  лиц
вместо одного из них.
   [113]
   Как вы заметили, я охарактеризовал только отношение  мальчика  к  отцу  и
матери. У маленькой девочки  оно  складывается  с  необходимыми  изменениями
совершенно аналогично. Нежная привязанность к  отцу,  потребность  устранить
мать как лишнюю и занять ее место, кокетство, пользующееся средствами  более
позднего  периода  женственности,  именно  у  маленькой   девочки   образуют
прелестную картину, которая заставляет забывать о  серьезности  и  возможных
тяжелых последствиях, стоящих за этой  инфантильной  ситуацией.  Не  забудем
прибавить, что часто сами родители оказывают решающее влияние на пробуждение
эдиповой установки  у  ребенка,  следуя  половому  притяжению,  и  там,  где
несколько детей, отец самым явным образом отдает нежное предпочтение дочери,
а мать сыну. Но и этот  момент  не  может  серьезно  поколебать  независимую
природу детского Эдипова комплекса. Эдипов комплекс разрастается в  семейный
комплекс, когда появляются другие  дети.  Вновь  опираясь  на  эгоистическое
чувство, он мотивирует отрицательное отношение к появлению братьев и  сестер
и желание непременно устранить их. Об этих чувствах ненависти дети заявляют,
как правило, даже гораздо чаще, чем о  чувствах,  имеющих  своим  источником
родительский комплекс. Если  такое  желание  исполняется,  и  смерть  быстро
уносит нежелательного нового члена семьи, то из анализа в более поздние годы
можно узнать, каким важным переживанием был для ребенка этот случай  смерти,
хотя он мог и не сохраниться в памяти. Ребенок, отодвинутый рождением нового
ребенка на второй план, первое время почти изолированный от матери, с трудом
прощает ей  это  свое  положение;  у  него  появляются  чувства,  которые  у
взрослого  можно  было  бы  назвать  глубоким  ожесточением,  и  часто   они
становятся  причиной  длительного  отчуждения.   Мы   уже   упоминали,   что
сексуальное исследо[114]
   вание со всеми его последствиями обычно опирается на этот жизненный  опыт
ребенка. С подрастанием этих братьев и сестер установка к  ним  претерпевает
самые значительные изменения. Мальчик может выбрать  объектом  любви  сестру
как замену неверной матери;  между  несколькими  братьями,  ухаживающими  за
младшей  сестренкой,  уже   в   детской   возникают   ситуации   враждебного
соперничества, значимые для последующей жизни. Маленькая девочка  находит  в
старшем брате замену отцу, который больше не заботится о  ней  с  нежностью,
как в самые ранние годы, или же младшая сестра заменяет ей ребенка, которого
она тщетно желала иметь от отца.
   Такие и другие подобного же  рода  отношения  открывают  непосредственное
наблюдение за  детьми  и  изучение  хорошо  сохранившихся,  не  подвергнутых
влиянию анализа  воспоминаний  детских  лет.  Из  этого  вы,  между  прочим,
сделаете вывод, что возрастное положение  ребенка  среди  братьев  и  сестер
является чрезвычайно важным моментом  для  его  последующей  жизни,  который
нужно принимать во  внимание  во  всякой  биографии.  Но,  что  еще  важнее,
благодаря этим сведениям,  которые  нетрудно  получить,  вы  не  без  улыбки
вспомните высказывания науки по поводу  причин  запрета  инцеста.  Чего  тут
только не придумали! Что  вследствие  совместной  жизни  в  детстве  половое
влечение не должно направляться на членов семьи  другого  пола  или  что  во
избежание вырождения биологическая тенденция должна найти  свое  психическое
выражение во врожденном отвращении к инцесту! При этом совершенно  забывают,
что в таком неумолимом запрете законом и обычаями не было бы  необходимости,
если бы против  инцестуозного  искушения  существовали  какие-либо  надежные
естественные ограничения. Истина как раз  в  противоположном.  Первый  выбор
объек[115]
   та у людей всегда инцестуозный,  у  мужчины  -  направленный  на  мать  и
сестру, и требуются самые строгие запреты, чтобы  не  дать  проявиться  этой
продолжающей оказывать свое действие детской склонности. У сохранившихся  до
сих пор примитивных диких народов инцестуозные запреты  еще  более  строгие,
чем у нас, и недавно Т. Рейк в блестящей  работе  (1915-1916)  показал,  что
ритуалы, связанные с [наступлением] половой зрелости  дикарей,  изображающие
второе  рождение,  имеют  смысл  освобождения   мальчика   от   инцестуозной
привязанности к матери и его примирения с отцом.
   Мифология говорит вам, что якобы столь отвратительный  для  людей  инцест
без всяких опасений разрешается  богам,  а  из  древней  истории  вы  можете
узнать, что инцестуозный брак  с  сестрой  был  священным  предписанием  для
властелина (у древних фараонов, инков в Перу). Речь идет,  следовательно,  о
преимуществе, недоступном простому народу.
   Кровосмесительство с матерью - одно преступление Эдипа, убийство  отца  -
другое. Кстати говоря,  это  также  те  два  великих  преступления,  которые
запрещает первая социально-религиозная организация людей, тотемизм. Перейдем
теперь  от  непосредственных  наблюдений  за   ребенком   к   аналитическому
исследованию  взрослых,  заболевших  неврозом.  Что  же  дает   анализ   для
дальнейшего изучения Эдипова комплекса? Это можно сказать в двух словах.  Он
находит его таким же, каким  описывает  его  сказание;  он  показывает,  что
каждый невротик сам Эдип или, как реакция на комплекс, Гамлет, что  сводится
к тому же. Разумеется, аналитическое изображение Эдипова комплекса  является
увеличением и огрублением того, что в детстве было лишь наброском. Ненависть
к отцу, желание его смерти - уже не робкие намеки, в неж[116]
   ности к матери скрывается цель обладать ею  как  женщиной.  Можем  ли  мы
действительно предполагать существование столь резких и  крайних  проявлений
чувств в нежные детские годы или  анализ  вводит  нас  в  заблуждение  из-за
вмешательства какого-то нового фактора? Таковой нетрудно найти. Всякий  раз,
когда человек, будь то даже историк, рассказывает о прошлом, нужно принимать
во внимание, что именно он невольно что-то переносит в прошлое из настоящего
или из промежуточных периодов, искажая  тем  самым  его  картину.  Если  это
невротик,  то  возникает  даже  вопрос,  является   ли   такое   перенесение
непреднамеренным; позднее мы познакомимся с его  мотивами  и  вообще  должны
будем считаться с фактом "фантазирования назад" в далекое прошлое. Мы  легко
обнаруживаем  также,  что  ненависть  к  отцу  усиливается  рядом   мотивов,
происходящих из более поздних периодов и отношений, что сексуальные  желания
по отношению к матери выливаются в формы, которые, очевидно, еще  неизвестны
ребенку. Но напрасно было бы стараться объяснять все  в  Эдиповом  комплексе
"фантазированием назад" и относить к более  поздним  периодам.  Инфантильное
ядро, а также  большая  или  меньшая  часть  мелочей  сохраняется,  как  это
подтверждает непосредственное наблюдение за ребенком.
   Клинический  факт,  выступающий  за  аналитически  установленной   формой
Эдипова комплекса, имеет огромное практическое значение. Мы узнаем,  что  ко
времени половой зрелости, когда сексуальное влечение сначала с полной  силой
выдвигает свои требования, снова принимаются прежние семейные и инцестуозные
объекты и опять захватываются (besetzt) либидо. Инфантильный  выбор  объекта
был лишь слабой прелюдией, задавшей  направление  выбора  объекта  в  период
половой зрелости. Здесь разыгрываются очень
   [117]
   интенсивные эмоциональные процессы в направлении  Эдипова  комплекса  или
реакции на него, которые, однако, по большей части  остаются  вне  сознания,
так как условия их осуществления стали невыносимы. С этого  времени  индивид
должен посвятить себя великой задаче отхода от родителей, и только после  ее
решения он может перестать быть ребенком,  чтобы  стать  членом  социального
целого. Для сына задача  состоит  в  том,  чтобы  отделить  свои  либидозные
желания от матери  и  использовать  их  для  выбора  постороннего  реального
объекта любви и примириться с отцом, если он оставался с ним во вражде,  или
освободиться от его давления, если он в  виде  реакции  на  детский  протест
попал в подчинение к нему. Эти задачи стоят перед каждым;  удивительно,  как
редко удается их решить идеальным образом, т. е. правильно в психологическом
и социальном отношении. А невротикам это решение вообще не удается; сын  всю
свою жизнь склоняется перед авторитетом отца и не в состоянии перенести свое
либидо на посторонний  сексуальный  объект.  При  соответствующем  изменении
отношений такой же может быть и участь дочери. В этом смысле Эдипов комплекс
по праву считается ядром неврозов.
   Вы догадываетесь, уважаемые  господа,  как  кратко  я  останавливаюсь  на
большом числе практически  и  теоретически  важных  отношений,  связанных  с
Эдиповым комплексом. Я  также  не  останавливаюсь  на  его  вариациях  и  на
возможных превращениях в противоположность. О его  более  отдаленных  связях
мне хочется еще заметить только  то,  что  он  оказал  огромное  влияние  на
поэтическое творчество. Отто Ранк в  заслуживающей  внимания  книге  (1912в)
показал,  что  драматурги  всех  времен  брали  свои  сюжеты  из  Эдипова  и
инцестуозного комплексов, их вариаций и мас[118]
   кировок. Нельзя не упомянуть также, что оба  преступных  желания  Эдипова
комплекса задолго до психоанализа были признаны  подлинными  представителями
безудержной жизни влечений. Среди сочинений энциклопедиста Дидро вы  найдете
знаменитый диалог Племянник Рамо, переведенный на немецкий язык самим  Гете.
Там вы можете прочесть  замечательную  фразу:  Si  le  petit  sauvage  etait
abandonne a lui-meme, qu'il conservat toute son imbecillite et qu'il  reunit
au peu de raison de l'enfant au berceau la violence des passions de  l'homme
de trente ans, il tordrait le cou a son pere  et  coucherait  aves  sa  mere
[Если бы маленький  дикарь  был  предоставлен  самому  себе  так,  чтобы  он
сохранил всю свою глупость и  присоединил  к  ничтожному  разуму  ребенка  в
колыбели неистовство страстей тридцатилетнего мужчины,  он  свернул  бы  шею
отцу и улегся бы с матерью].
   Но о кое-чем другом я не могу не упомянуть.  Мать-супруга  Эдипа  недаром
напомнила нам о сновидении. Помните результат наших анализов сновидений, что
образующие сновидение желания  так  часто  имеют  извращенный,  инцестуозный
характер или выдают неожиданную враждебность к  близким  и  любимым  родным?
Тогда мы оставили невыясненным вопрос, откуда берутся эти  злобные  чувства.
Теперь вы сами можете на него ответить.  Это  ранние  детские  распределения
либидо и привязанности к объектам  (Objektbesetzung),  давно  оставленным  в
сознательной  жизни,  которые  ночью  оказываются  еще  существующими  и   в
известном смысле дееспособными. А так как не только невротики, но и все люди
имеют такие извращенные,  инцестуозные  и  неистовые  сновидения,  мы  можем
сделать  вывод,  что  и  нормальные  люди  проделали  путь  развития   через
извращения и привязанности [либидо] к объектам Эдипова  комплекса,  что  это
путь нормального развития, что невротики показывают нам только
   [119]
   в  преувеличенном  и  усугубленном  виде  то,   что   анализ   сновидений
обнаруживает  и  у  здорового.  И  эта  одна  из  причин,  почему  изучением
сновидений мы занялись раньше, чем исследованием невротических симптомов.



   [120]

   ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ

   Представление о развитии и регрессии. Этиология

   Уважаемые дамы и господа!  Мы  узнали,  что  функция  либидо  проделывает
длительное развитие, прежде чем станет служить  продолжению  рода  способом,
называемым нормальным. Теперь я хотел бы вам показать, какое значение  имеет
это обстоятельство для возникновения неврозов.
   Я полагаю, что  в  соответствии  с  теориями  общей  патологии  мы  можем
предположить, что такое  развитие  несет  в  себе  опасности  двух  видов  -
во-первых,  опасность  задержки  (Hemmung)   и,   во-вторых,   -   регрессии
(Regression). Это значит, что при общей склонности биологических процессов к
вариативности должно будет случиться так, что не все  подготовительные  фазы
будут пройдены одинаково успешно и преодолены полностью; какие-то компоненты
функции надолго задержатся на  этих  ранних  ступенях,  и  в  общей  картине
развития появится некоторая доля задержки этого развития.
   Поищем аналоги данным процессам  в  других  областях.  Если  целый  народ
покидал места своего поселения в поисках новых, как  это  не  раз  бывало  в
ранние периоды истории человечества, то, несомненно,
   [121]
   он не приходил на новое место  в  своем  полном  составе.  Независимо  от
других  потерь  постоянно  бывало  так,  что  небольшие  отряды  или  группы
кочевников останавливались по дороге и селились на  этих  остановках,  в  то
время как основная масса отправлялась  дальше.  Или  возьмем  более  близкое
сравнение. Вам известно, что  у  высших  млекопитающих  мужские  зародышевые
железы,  первоначально  помещающиеся  глубоко  внутри  полости   живота,   к
определенному времени внутриутробной жизни меняют  место  и  попадают  почти
непосредственно под кожу тазового конца. Вследствие этого блуждания  у  ряда
мужских особей обнаруживается, что один из парных органов остался в  полости
таза или постоянно находится в так называемом паховом  канале,  который  оба
[органа] проходят на своем пути, или, по крайней мере, то,  что  этот  канал
остался открытым, хотя обычно после завершения перемещения половых желез  он
должен зарастать. Когда я юным студентом выполнял свою первую научную работу
под  руководством  Брюкке(1),  я  занимался  происхождением  задних  нервных
корешков в спинном мозгу маленькой, очень архаичной по своему строению рыбы.
Я нашел, что нервные волокна этих  корешков  выходят  из  больших  клеток  в
заднем роге серого вещества, чего уже  нет  у  других  животных  со  спинным
мозгом. Но вскоре я открыл, что эти  нервные  клетки  находятся  вне  серого
вещества на всем [его] протяжении до  так  называемого  спинального  ганглия
заднего корешка, из чего я заключил, что клетки этих  ганглиозных  скоплений
перешли из спинного мозга  в  корешковую  часть  нервов.  Это  показывает  и
история
   ---------------------------------------(1)  Брюкке   Э.   (1819-1892)   -
крупный представитель физико-химической школы в физиологии. Учитель  Фрейда.
В его лаборатории Фрейд  в  молодости  провел  ряд  ценных  исследований  по
анатомии нервной системы.
   [122]
   развития;  но  у  этой  маленькой  рыбы  весь  путь   изменений   отмечен
оставшимися клетками. При более пристальном рассмотрении вам нетрудно  будет
отыскать слабые места этих сравнений. Мы хотим поэтому  прямо  сказать,  что
для каждого  отдельного  сексуального  стремления  считаем  возможным  такое
развитие, при котором отдельные его  компоненты  остаются  на  более  ранних
ступенях развития, тогда как другим удается достичь конечной цели. При  этом
вы  видите,  что  каждое  такое  стремление   мы   представляем   себе   как
продолжающийся  с  начала  жизни  поток,  в  известной   мере   искусственно
разлагаемый  нами  на  отдельно  следующие  друг  за  другом   части.   Ваше
впечатление, что  эти  представления  нуждаются  в  дальнейшем  разъяснении,
правильно, но попытка сделать это завела бы нас  слишком  далеко.  Позвольте
нам еще добавить, что такую остановку  частного  влечения  на  более  ранней
ступени следует называть фиксацией (Fixierung) [влечения].
   Вторая опасность такого ступенчатого развития заключается в том, что даже
те компоненты, которые развились  дальше,  могут  легко  вернуться  обратным
путем на одну из этих более ранних ступеней,  что  мы  называем  регрессией.
Стремление переживает регрессию в том случае, если исполнение  его  функций,
т. е.  достижение  цели  его  удовлетворения,  в  более  поздней  или  более
высокоразвитой  форме  наталкивается  на  серьезные   внешние   препятствия.
Напрашивается предположение, что фиксация и регрессия не  совсем  независимы
друг от друга. Чем прочнее фиксации на пути  развития,  тем  скорее  функция
отступит перед внешними трудностями, регрессируя до этих фиксаций, т. е. тем
неспособнее к сопротивлению внешним препятствиям для ее выполнения  окажется
сформированная функция. Представьте себе,  если  кочевой  народ  оставил  на
стоянках на  своем  пути  сильные  отряды,  то  ушедшим  вперед  естественно
вернуться к этим сто[123]
   янкам, если они будут разбиты или встретятся с превосходящим их  по  силе
противником. Но вместе с тем они тем скорее окажутся в  опасности  потерпеть
поражение, чем больше народу из своего числа они оставили на пути.
   Для понимания неврозов вам важно не упускать из виду это отношение  между
фиксацией и регрессией. Тогда вы  приобретете  твердую  опору  в  вопросе  о
причинах неврозов, в вопросе об  этиологии  неврозов,  к  которым  мы  скоро
подойдем.
   Сначала давайте остановимся еще на регрессии. По тому, что вам известно о
развитии функции либидо, вы можете  предположить  существование  двух  видов
регрессии: возврат  к  первым  захваченным  либидо  объектам,  которые,  как
известно, инцестуозного характера, и возврат общей  сексуальной  организации
на более раннюю ступень. Оба вида встречаются  при  неврозах  перенесения  и
играют в их механизме большую роль. Особенно возврат к  первым  инцестуозным
объектам либидо является чертой, повторяющейся  у  невротиков  с  прямо-таки
утомительной  регулярностью.  Гораздо  больше  можно  сказать  о  регрессиях
либидо,   если   привлечь   другую   группу   неврозов,    так    называемых
нарцисстических,  чего  мы  не  намерены  делать  в  настоящее  время.   Эти
заболевания позволяют нам судить о других, еще  не  упоминавшихся  процессах
развития  функции  либидо  и  соответственно  показывают  нам   новые   виды
регрессии. Но я думаю, что сейчас должен прежде всего  предостеречь  вас  от
того, чтобы вы не путали регрессию  и  вытеснение,  и  помочь  вам  выяснить
отношения между обоими процессами. Вытеснение, как  вы  помните,  это  такой
процесс, благодаря которому психический акт, способный быть  осознанным,  т.
е. принадлежащий системе предсознательного (Vbw), делается  бессознательным,
т. е. перемещается в систему бессознательного (Ubw). И точно
   [124]
   так же мы говорим о вытеснении,  когда  бессознательный  психический  акт
вообще не допускается в ближайшую предсознательную  систему,  а  отвергается
цензурой уже на пороге. Понятие вытеснения, следовательно, не имеет никакого
отношения к сексуальности; заметьте себе  это,  пожалуйста.  Оно  обозначает
чисто психологический процесс, который мы можем еще лучше  охарактеризовать,
назвав  топическим.  Этим  мы  хотим  сказать,  что   оно   имеет   дело   с
предполагаемыми психическими пространственными емкостями,  или,  если  опять
ввести это грубое вспомогательное  представление,  с  построением  душевного
аппарата из особых психических систем.
   Только проведя это сравнение, мы заметим,  что  до  сих  пор  употребляли
слово "регрессия" не в его общем, а в совершенно специальном значении.  Если
вы придадите ему его общий смысл - возврат от более высокой ступени развития
к более низкой, то и вытеснение подпадает под регрессию, потому что оно тоже
может быть описано как возврат на более раннюю и глубинную (tiefere) ступень
развития психического акта. Только при вытеснении суть заключается не в этом
обратном движении, потому что мы называем вытеснением в динамическом  смысле
и тот случай, когда психический акт задерживается на  более  низкой  ступени
бессознательного.   Вытеснение   именно   топически-динамическое    понятие,
регрессия же - чисто описательное.  Но  то,  что  мы  до  сих  пор  называли
регрессией и приводили в связь с фиксацией, мы  понимали  исключительно  как
возврат либидо на более  ранние  ступени  его  развития,  т.  е.  как  нечто
совершенно отличное, по существу, от вытеснения и совершенно независимое  от
него. Мы не можем также назвать регрессию либидо чисто психическим процессом
и не знаем, какую локализацию указать ей в
   [125]
   душевном аппарате. Если она и  оказывает  на  душевную  жизнь  сильнейшее
влияние, то все-таки органический фактор в ней наиболее значителен.
   Разъяснения, подобные этим, уважаемые господа, должны казаться  несколько
сухими. Обратимся к клинике, чтобы показать применение наших данных, которое
произведет большее впечатление. Вы знаете, что истерия и  невроз  навязчивых
состояний - два основных представителя группы неврозов перенесения. Хотя при
истерии и встречается регрессия либидо к первичным инцестуозным объектам,  и
она  закономерна,  но  регрессии  на  более   раннюю   ступень   сексуальной
организации совершенно  не  бывает.  Зато  вытеснению  в  механизме  истерии
принадлежит главная роль. Если мне позволено будет дополнить наши теперешние
достоверные сведения об этом неврозе  одной  конструкцией,  я  могу  описать
фактическое положение вещей следующим образом: объединение частных  влечений
под приматом гениталий  завершилось,  но  его  результаты  наталкиваются  на
сопротивление предсознательной системы, связанной с  сознанием.  Генитальная
организация значима для бессознательного, но не для предсознательного, и это
отрицание со стороны предсознательного создает картину, имеющую определенное
сходство с состоянием до господства гениталий. Но все же  это  нечто  совсем
иное. Из двух регрессий либидо  гораздо  более  примечательна  регрессия  на
более раннюю ступень  сексуальной  организации.  Так  как  она  при  истерии
отсутствует, а  все  наше  понимание  неврозов  находится  еще  под  сильным
влиянием  предшествовавшего  по  времени  изучения  истерии,   то   значение
регрессии либидо станет нам ясно намного позднее, чем  значение  вытеснения.
Приготовимся к тому, что наши взгляды еще более  расширятся  и  подвергнутся
переоценке, когда мы подвергнем рассмотрению, кроме истерии и
   [126]
   невроза навязчивых состояний, еще другие, нарцисстические неврозы.
   При  неврозе  навязчивых  состояний,  напротив,   регрессия   либидо   на
предварительную  ступень  садистско-анальной  организации   является   самым
замечательным  и  решающим  фактом  симптоматического  выражения.   Любовный
импульс должен тогда маскироваться под садистский. Навязчивое представление:
я хотел бы  тебя  убить,  в  сущности,  означает,  если  освободить  его  от
определенных, но не случайных, а необходимых добавлений, не что иное, как: я
хотел  бы  насладиться  тобой  в  любви.  Прибавьте  к  этому  еще  то,  что
одновременно произошла регрессия объектов, так что  эти  импульсы  относятся
только к самым близким и самым любимым лицам, и вы сможете себе  представить
тот ужас, который  вызывают  у  больного  эти  навязчивые  представления,  и
одновременно ту странность, с которой они выступают перед  его  сознательным
восприятием. Но и вытеснение принимает в  механизме  этих  неврозов  большое
участие,  которое,  правда,  нелегко  разъяснить  в  таком  беглом   вводном
экскурсе, как наш. Регрессия либидо без вытеснения никогда не привела  бы  к
неврозу, а вылилась бы в извращение. Отсюда вы видите, что вытеснение -  это
тот процесс, который прежде  всего  свойствен  неврозу  и  лучше  всего  его
характеризует. Но может быть, у меня когда-нибудь будет случай показать вам,
что мы знаем о механизме извращений, и тогда вы увидите, что и  здесь  ничто
не происходит так просто, как хотелось бы себе представить.
   Уважаемые господа! Я полагаю, что вы, скорее всего, примиритесь с  только
что услышанными рассуждениями о фиксации и  регрессии  либидо,  если  будете
считать их за подготовку к исследованию этиологии неврозов. Об этом я сделал
только одно-единственное сообщение, а именно то, что люди заболева[127]
   ют неврозом, если у них отнимается возможность удовлетворения либидо,  т.
е. от "вынужденного отказа" (Versagung), как я выражаюсь, и что их  симптомы
являются  заместителями  несостоявшегося  удовлетворения.  Разумеется,   это
означает вовсе не то, что любой отказ от либидозного  удовлетворения  делает
невротиком каждого, кого он касается, а лишь то, что во  всех  исследованных
случаях невроза был обнаружен фактор вынужденного отказа.  Положение,  таким
образом, необратимо. Вы, наверное, также  поняли,  что  это  утверждение  не
раскрывает  всех  тайн  этиологии  неврозов,  а  выделяет  лишь   важное   и
обязательное условие заболевания.
   В настоящее время неизвестно, следует ли при дальнейшем обсуждении  этого
положения обратить особое внимание на природу  вынужденного  отказа  или  на
своеобразие того, кто ему подвержен.  Вынужденный  отказ  чрезвычайно  редко
бывает всесторонним и абсолютным:  чтобы  стать  патогенно  действующим,  он
должен затронуть тот способ удовлетворения, которого только и требует данное
лицо, на который оно только и способно. В общем,  есть  очень  много  путей,
чтобы вынести лишение либидозного удовлетворения,  не  заболев  из-за  него.
Прежде всего, нам известны люди, которые в состоянии перенести такое лишение
без вреда, они не чувствуют себя тогда счастливыми, страдают от тоски, но не
заболевают. Затем мы должны принять  во  внимание,  что  именно  сексуальные
влечения  чрезвычайно  пластичны,  если  можно  так  выразиться.  Они  могут
выступать одно вместо другого, одно может приобрести  интенсивность  других;
если  удовлетворение  одного  отвергается  реальностью,  то   удовлетворение
другого может привести к полной компенсации. Они относятся друг к другу  как
сеть сообщающихся, наполненных жидкостью каналов, и это  -  несмотря  на  их
подчинение примату гениталий, что
   [128]
   вовсе не так легко  объединить  в  одном  представлении.  Далее,  частные
сексуальные влечения, так же как составленное из них сексуальное стремление,
имеют способность менять свой объект, замещать его другим,  в  том  числе  и
более   легко   достижимым;   эта   способность   смещаться   и   готовность
довольствоваться суррогатами должны  сильно  противодействовать  патогенному
влиянию вынужденного отказа. Среди этих процессов, защищающих от заболевания
из-за лишения, один приобрел особое культурное значение. Он состоит  в  том,
что сексуальное стремление отказывается от своей цели частного  удовольствия
или удовольствия  от  продолжения  рода  и  направляется  к  другой  [цели],
генетически связанной с той, от которой отказались, но самой по себе уже  не
сексуальной, а заслуживающей название социальной. Мы называем  этот  процесс
"сублимацией" (Sublimierung),  принимая  при  этом  общую  оценку,  ставящую
социальные цели выше сексуальных, эгоистических в своей основе.  Сублимация,
впрочем,  является  лишь  специальным  случаем   присоединения   сексуальных
стремлений к другим, не сексуальным. Мы будем  говорить  о  нем  еще  раз  в
другой связи.
   Теперь у  вас  может  сложиться  впечатление,  что  благодаря  всем  этим
средствам, помогающим перенести лишение, оно потеряло свое значение. Но нет,
оно  сохраняет  свою  патогенную  силу.  В  целом  средства  противодействия
оказываются недостаточными. Количество неудовлетворенного либидо, которое  в
среднем могут  перенести  люди,  ограниченно.  Пластичность,  или  свободная
подвижность, либидо далеко не у всех  сохраняется  полностью,  и  сублимация
может освободить всегда только определенную часть либидо, не  говоря  уже  о
том, что многие люди лишь в незначительной степени обладают  способностью  к
сублимации. Самое важное среди этих ограничений - очевидно,
   [129]
   ограничение  подвижности   либидо,   так   как   оно   делает   зависимым
удовлетворение индивида от очень незначительного  числа  целей  и  объектов.
Вспомните только о том, что несовершенное развитие либидо  оставляет  весьма
многочисленные, иногда даже многократные фиксации  либидо  на  ранних  фазах
организации и  нахождения  объекта,  по  большей  части  не  способные  дать
реальное удовлетворение, и вы признаете  в  фиксации  либидо  второй  мощный
фактор, выступающий  вместе  с  вынужденным  отказом  причиной  заболевания.
Схематически кратко вы можете сказать, что  в  этиологии  неврозов  фиксация
либидо представляет собой предрасполагающий, внутренний фактор,  вынужденный
же отказ - случайный, внешний.
   Здесь я воспользуюсь  случаем  предостеречь  вас,  чтобы  вы  не  приняли
какую-либо сторону в совершенно  излишнем  споре.  В  науке  весьма  принято
выхватывать часть истины, ставить ее на место целого и бороться в ее  пользу
со всем остальным, не  менее  верным.  Таким  путем  от  психоаналитического
движения откололось уже несколько  направлений,  одно  из  которых  признает
только эгоистические влечения, но отрицает  сексуальные,  другое  же  отдает
должное только влиянию реальных жизненных задач, не замечая  индивидуального
прошлого,  и  т.  п.(1)  И  вот  здесь   возникает   повод   для   подобного
противопоставления и постановки проблемы: являются  ли  неврозы  экзогенными
или   эндогенными   заболеваниями,   неизбежным   следствием    определенной
конституции или продуктом определенных  вредных  (травматических)  жизненных
впечатлений, в частности, вызываются  ли  они  фиксацией  либидо  (и  прочей
сексуальной конституцией) или возникают под гнетом вынужденного отказа?  Эта
ди---------------------------------------(1)   Здесь    имеются    в    виду
отколовшиеся от школы Фрейда школы Юнга и Адлера.
   [130]
   лемма кажется мне в общем не более глубокомысленной, чем другая,  которую
я мог бы вам предложить: появляется ли ребенок в  результате  оплодотворения
отцом или вследствие зачатия  матерью?  Оба  условия  одинаково  необходимы,
справедливо ответите вы. В причинах  неврозов  соотношение  если  не  совсем
такое,  то  очень  похожее.  Все  случаи   невротических   заболеваний   при
рассмотрении их причин располагаются в один ряд,  в  пределах  которого  оба
фактора - сексуальная конституция и переживания или, если  хотите,  фиксация
либидо и вынужденный отказ - представлены так,  что  одно  возрастает,  если
другое уменьшается. На одном конце ряда находятся крайние случаи, о  которых
вы с убеждением  можете  сказать:  эти  люди  заболели  бы  в  любом  случае
вследствие своего особого развития либидо, что бы они ни  пережили,  как  бы
заботливо ни щадила их  жизнь.  На  другом  конце  располагаются  случаи,  о
которых следовало бы судить противоположным образом: [эти люди]  определенно
избежали бы болезни, если бы жизнь не поставила их в то или иное  положение.
В  случаях,  находящихся  внутри   ряда,   большая   или   меньшая   степень
предрасположенности сексуальной конституции  накладывается  на  большую  или
меньшую степень вредности жизненных требований. Их  сексуальная  конституция
не привела бы к неврозу, если бы у них не  было  таких  переживаний,  и  эти
переживания не подействовали бы на них травматически, если  бы  у  них  были
другие отношения либидо. Я, пожалуй,  мог  бы  признать,  что  в  этом  ряду
большую роль играют предрасполагающие моменты, но и это зависит от того, как
далеко вы растянете границы неврастении.
   Уважаемые господа! Предлагаю назвать подобного рода ряды  дополнительными
рядами  (Erganzungsreihen)  и  предупреждаю  вас,  что  у  нас  будет  повод
образовать и другие подобные ряды.
   [131]
   Упорство,  с  которым  либидо  держится  за  определенные  направления  и
объекты, так сказать, прилипчивость  либидо,  кажется  нам  самостоятельным,
индивидуально изменчивым, совершенно неизвестно от чего зависящим  фактором,
значение которого для  этиологии  неврозов  мы,  конечно,  не  будем  больше
недооценивать. Но нельзя  и  переоценивать  глубину  этой  связи.  Такая  же
"прилипчивость" либидо - по неизвестным причинам -  встречается  при  многих
условиях у нормального человека и считается определяющим фактором  для  лиц,
которые  в  известном  смысле  противоположны  страдающим  неврозом,  -  для
извращенных. Еще до психоанализа  (Binet,  1888)(1)  было  известно,  что  в
анамнезе извращенных  весьма  часто  встречается  очень  раннее  впечатление
ненормальной направленности влечения или выбора объекта, на  котором  либидо
этого лица застряло на всю жизнь. Часто  нельзя  сказать,  что  сделало  это
впечатление способным оказать на  либидо  столь  интенсивное  притягательное
действие.  Я  расскажу  вам  случай  такого  рода  из   собственного   опыта
наблюдений. Один мужчина, для которого гениталии и другие  прелести  женщины
уже ничего не  значили,  который  мог  прийти  в  непреодолимое  сексуальное
возбуждение только  от  обутой  ноги  определенной  формы,  вспоминает  одно
переживание в  шестилетнем  возрасте,  ставшее  решающим  для  фиксации  его
либидо. Он сидел на  скамеечке  возле  гувернантки,  у  которой  брал  уроки
английского  языка.  У  гувернантки,  старой,  сухой,  некрасивой   девы   с
водянистыми голубыми глазами и вздернутым носом, в тот день болела  нога,  и
поэтому она вытянула ее, обутую в бархатную  туфлю,  на  подушке;  при  этом
верх---------------------------------------(1) Бине  Альфред  (1857-1911)  -
французский психолог. Основатель первого во Франции психологического журнала
и психологической лаборатории.
   [132]
   няя часть ноги была закрыта самым скромным образом. Такая худая  жилистая
нога, которую он видел тогда у гувернантки, после робкой попытки  нормальной
половой деятельности  в  период  половой  зрелости  стала  его  единственным
сексуальным объектом,  и  он  был  неудержимо  увлечен,  если  к  этой  ноге
присоединялись еще и другие черты, напоминавшие тип  гувернантки-англичанки.
Но вследствие этой фиксации своего либидо этот человек стал не невротиком, а
извращенным, как  мы  говорим,  фетишистом  ноги.*  Итак,  вы  видите,  хотя
чрезмерная, к  тому  же  еще  и  преждевременная  фиксация  либидо  является
непременной причиной неврозов, однако круг ее  действия  выходит  далеко  за
область неврозов. Само по себе это условие является таким же мало  решающим,
как и ранее упомянутое условие вынужденного отказа.
   Итак, проблема причин неврозов, по-видимому, усложняется. В  самом  деле,
психоаналитическое исследование знакомит нас с новым фактором,  не  принятым
во внимание в нашем этиологическом ряду, который лучше всего наблюдать в тех
случаях, когда  хорошее  самочувствие  неожиданно  нарушается  невротическим
заболеванием. У таких лиц всегда находятся  признаки  столкновения  желаний,
или, как  мы  привыкли  говорить,  психического  конфликта.  Часть  личности
отстаивает определенные желания, другая противится этому и отклоняет их. Без
такого конфликта  не  бывает  невроза.  В  этом,  казалось  бы,  нет  ничего
особенного. Вы знаете,  что  наша  душевная  жизнь  беспрерывно  потрясается
конфликтами, которые мы должны  разрешать.  Следовательно,  для  того  чтобы
такой конфликт стал патогенным, должны быть  выполнены  особые  условия.  Мы
можем  спросить,  каковы  эти  условия,  между   какими   душевными   силами
разыгрываются  эти  па---------------------------------------*  Ср.   работу
Фрейда "Фетишизм" (1927е).
   [133]
   тогенные конфликты, какое отношение имеет  конфликт  к  другим  факторам,
являющимся причиной болезни.
   Надеюсь, я смогу дать вам исчерпывающий ответ на эти вопросы, хотя  он  и
будет схематичным. Конфликт вызывается вынужденным отказом,  когда  лишенное
удовлетворения либидо вынуждено  искать  другие  объекты  и  пути.  Условием
конфликта является то, что эти другие пути и объекты  вызывают  недовольство
части личности, так что накладывается  вето,  делающее  сначала  невозможным
новый способ удовлетворения. Отсюда идет далее путь к образованию симптомов,
который мы проследим позднее. Отвергнутые либидозные стремления  оказываются
в состоянии добиться цели окольными путями, хотя и уступая протесту  в  виде
определенных искажений и смягчений. Обходные пути и  есть  пути  образования
симптомов, симптомы - новое и замещающее удовлетворение, ставшее необходимым
благодаря факту вынужденного отказа.
   Значение   психического   конфликта   можно   выразить   по-другому:    к
внешне-вынужденному отказу, чтобы он стал патогенным, должен  присоединиться
еще внутренне-вынужденный отказ. Разумеется, внешне- и внутренне-вынужденный
отказы имеют отношение к разным путям и объектам.  Внешне-вынужденный  отказ
отнимает одну возможность  удовлетворения,  внутренне-вынужденный  хотел  бы
исключить другую возможность, вокруг которой затем и разыгрывается конфликт.
Я предпочитаю этот способ изложения, потому что он имеет скрытое содержание.
Он намекает на то, что внутренние задержки произошли,  вероятно,  в  древние
периоды человеческого развития из-за реальных внешних препятствий.
   Но  каковы  те  силы,  от  которых  исходит  протест  против  либидозного
стремления, что представляет собой другая сторона  в  патогенном  конфликте?
Вообще говоря, это не сексуальные влечения. Мы объединяем
   [134]
   их во "влечения Я"; (1) психоанализ  неврозов  перенесения  не  дает  нам
прямого доступа к их дальнейшему разложению, мы знакомимся с ними  в  лучшем
случае  лишь  отчасти   благодаря   сопротивлениям,   оказываемым   анализу.
Патогенным конфликтом, следовательно, является конфликт между влечениями Я и
сексуальными влечениями.  В  целом  ряде  случаев  кажется,  будто  конфликт
происходит между различными чисто сексуальными стремлениями; но, в сущности,
это то же самое, потому что из  двух  находящихся  в  конфликте  сексуальных
стремлений одно всегда, так сказать, правильно с точки зрения Я, в то  время
как другое вызывает отпор Я. Следовательно, конфликт  возникает  между  Я  и
сексуальностью.
   Уважаемые господа! Очень часто, когда психоанализ считал душевный процесс
результатом  работы  сексуальных  влечений,  его  с  сердитой  враждебностью
упрекали в том, что человек  состоит  не  только  из  сексуальности,  что  в
душевной жизни есть еще  другие  влечения  и  интересы,  кроме  сексуальных,
нельзя "все" сводить к сексуальности и т. п. Очень  приятно  иной  раз  быть
одного мнения со своими противниками. Психоанализ никогда  не  забывал,  что
есть и несексуальные влечения, он опирается на четкое разделение сексуальных
влечений и влечений Я и еще  до  всяких  возражений  утверждал  не  то,  что
неврозы появляются из сексуальности, а что они обязаны своим  происхождением
конфликту между Я  и  сексуальностью.  Когда  он  изучает  роль  сексуальных
влечений в болезни и в жизни, у него также нет  никакого  возможного  мотива
оспаривать существование и значение влечений Я. Только  его  судьба  такова,
чтобы    за---------------------------------------(1)     При     объяснении
патогенного конфликта Фрейдом впервые вводится понятие  о  влечениях  Я  как
мотивационном факторе, отличном от сексуального влечения (либидо).
   [135]
   ниматься сексуальными влечениями в первую очередь, потому  что  благодаря
неврозам перенесения они стали самыми доступными для рассмотрения  и  потому
что ему пришлось изучать то, чем другие пренебрегли.
   Неверно также и то, что психоанализ вовсе не интересовался  несексуальной
частью личности. Как раз разделение Я и сексуальности позволяет нам с особой
ясностью понять, что и  влечения  Я  проходят  значительный  путь  развития,
развития, которое не  совсем  независимо  от  либидо  и  не  происходит  без
обратного воздействия на него. Правда, мы гораздо хуже знаем о  развитии  Я,
чем о развитии либидо, потому что только изучение  нарцисстических  неврозов
обещает  дать  понимание  структуры  Я.  Однако  уже  имеется  заслуживающая
внимания попытка Ференци (1913)(1) теоретически построить  ступени  развития
Я, и по крайней мере в двух местах мы получили твердые точки опоры для того,
чтобы судить об  этом  развитии.  Мы  не  думаем,  что  либидозные  интересы
личности  с  самого  начала  находятся  в  противоречии   к   ее   интересам
самосохранения; скорее Я будет стремиться на  каждой  ступени  оставаться  в
согласии с соответствующей сексуальной организацией  и  подчинять  ее  себе.
Смена отдельных фаз в развитии либидо происходит, вероятно, по  предписанной
программе, но нельзя не согласиться, что на  этот  процесс  может  оказывать
влияние Я и одновременно, по-видимому, предусмотрен  известный  параллелизм,
определенное соответствие фаз  развития  Я  и  либидо;  нарушение  же  этого
соответствия могло бы стать патогенным фактором. С нашей точки зрения важно,
как Я относится к прочной фиксации своего либидо  на  какой-то  ступени  его
развития. Оно может допустить
   ---------------------------------------(1) Ференци Шандор  (1873-1932)  -
венгерский психиатр. Один из главных представителей школы Фрейда.
   [136]
   ее и станет тогда в соответствующей мере  извращенным,  или,  что  то  же
самое, инфантильным. Но оно может отнестись к  этому  закреплению  либидо  и
отрицательно, и тогда Я приобретет "вытеснением там, где  у  либидо  имеется
"фиксация".
   Таким  образом,  мы  получаем,  что  третий  фактор  этиологии  неврозов,
склонность к конфликтам, точно так же  зависит  от  развития  Я,  как  и  от
развития либидо. Наше понимание причин неврозов, таким образом,  углубилось.
Сначала, как самое общее условие  -  вынужденный  отказ,  затем  -  фиксация
либидо, которая  теснит  его  в  определенных  направлениях,  и,  в-третьих,
склонность  к  конфликтам  в  результате  развития  Я,  отвергающего   такие
проявления либидо. Положение вещей, следовательно, не так уж запутано  и  не
так трудно в нем разобраться, как вам,  вероятно,  показалось  в  ходе  моих
рассуждений. Пожалуй, однако, это еще не все. Нужно  прибавить  еще  кое-что
новое и детализировать уже известное.
   Для того чтобы продемонстрировать вам влияние развития Я  на  образование
конфликтов и вместе с тем на причину неврозов, я хотел бы  привести  пример,
хотя и совершенно вымышленный, но ни в коей мере  не  лишенный  вероятности.
Ссылаясь на заглавие комедии Нестройя, я дам примеру характерное название "В
подвале и на первом этаже". В подвале  живет  дворник,  на  первом  этаже  -
домовладелец, богатый и знатный человек. У обоих есть дети,  и  предположим,
что  дочери  домовладельца  разрешается  без  присмотра  играть  с  ребенком
пролетария. Легко может случиться, что игры детей примут непристойный, т. е.
сексуальный характер, что они будут играть "в  папу  и  маму",  разглядывать
друг друга при интимных отправлениях и раздражать гениталии.
   [137]
   Девочка дворника, которая, несмотря на свои пять  или  шесть  лет,  могла
наблюдать кое-что из сексуальной жизни взрослых, пожалуй, сыграет  при  этом
роль соблазнительницы. Этих переживаний, даже если они продолжаются недолго,
достаточно, чтобы активизировать  у  обоих  детей  определенные  сексуальные
импульсы, которые после прекращения совместных игр в течение нескольких  лет
будут выражаться в мастурбации. Таково общее, конечный же результат у  обоих
детей будет очень различным. Дочь дворника будет продолжать  мастурбацию  до
наступления менструаций, затем без труда прекратит ее, несколько лет  спустя
найдет себе любовника и, возможно, родит ребенка, пойдет по тому или другому
жизненному пути, который, может быть, приведет  ее  к  положению  популярной
актрисы, и закончит жизнь аристократкой.  Вполне  возможно,  что  ее  судьба
окажется  менее  блестящей,  но  во  всяком   случае   она   выполнит   свое
предназначение в жизни, не пострадав от  преждевременного  проявления  своей
сексуальности, свободная от невроза. Другое дело - дочь  домовладельца.  Она
еще ребенком начнет подозревать, что сделала  что-то  скверное,  скоро,  но,
возможно,  лишь  после  тяжелой   борьбы   откажется   от   мастурбационного
удовольствия, и, несмотря на это, в ней  сохранится  какая-то  удрученность.
Когда в девичьи годы она сможет  кое-что  узнать  о  половых  сношениях,  то
отвернется от этого с  необъяснимым  отвращением  и  предпочтет  остаться  в
неведении. Вероятно, теперь она уступит вновь охватившему ее  непреодолимому
стремлению к мастурбации, о котором не решается пожаловаться. В годы,  когда
она могла бы понравиться  мужчине  как  женщина,  у  нее  прорвется  невроз,
который лишит ее брака и жизненной надежды. Если при помощи анализа  удастся
понять этот
   [138]
   невроз, то окажется, что эта хорошо воспитанная, интеллигентная девушка с
высокими стремлениями  совершенно  вытеснила  сексуальные  чувства,  а  они,
бессознательно  для  нее,  застряли  на  жалких  переживаниях   с   подругой
детства(1).
   Различие двух судеб, несмотря на одинаковые  переживания,  происходит  от
того, что Я одной девушки проделало развитие, не  имевшее  места  у  другой.
Дочери дворника сексуальная деятельность казалась столь же естественной и не
вызывающей сомнения, как в детстве. Дочь домовладельца испытала  воздействие
воспитания и приняла его требования. Ее Я из предоставленных ему  побуждений
создало себе идеалы женской чистоты и непорочности, с которыми  несовместима
сексуальная деятельность; ее интеллектуальное развитие снизило ее интерес  к
женской роли,  предназначенной  для  нее.  Благодаря  этому  более  высокому
моральному и интеллектуальному развитию своего Я она  попала  в  конфликт  с
требованиями своей сексуальности.
   Сегодня я хочу остановиться еще на одном  пункте  развития  Я  как  из-за
известных далеких перспектив, так и потому, что именно то, о чем будет речь,
оправдывает излюбленное нами, резкое и не само собой разумеющееся  отделение
влечений Я от сексуальных влечений. В оценке обоих развитии, Я и либидо,  мы
должны выдвинуть на первый план точку зрения, на которую до сих пор не часто
обращали внимание. Оба  они  представляют  собой  в  основе  унаследованные,
сокращенные повторения развития, пройденного всем  человечеством  в  течение
очень длительного времени,
   ---------------------------------------(1) Приведенный  пример  не  имеет
никаких научных оснований и лишь отражает классовую ориентацию мировоззрения
Фрейда, считающего, что ребенок  из  бедной  семьи  отрицательно  влияет  на
ребенка из зажиточной семьи.
   [139]
   начиная с первобытных времен.*  Мне  кажется,  что  это  филогенетическое
происхождение развития либидо  вполне  очевидно.  Представьте  себе,  что  у
одного класса животных генитальный аппарат находится  в  теснейшей  связи  с
ртом, у другого  неотделим  от  аппарата  выделения,  у  третьего  связан  с
органами движения, все эти данные прекрасно описаны в ценной книге В. Бёльше
(1911-1913). У животных можно видеть, так сказать, застывшими в  сексуальной
организации все виды извращений. Но у человека филогенетическое рассмотрение
отчасти заслоняется тем обстоятельством, что то, что является, по  существу,
унаследованным, вновь приобретается в индивидуальном развитии  и,  вероятно,
потому, что те  же  самые  обстоятельства,  которые  в  свое  время  вызвали
необходимость  приобретения  новых  свойств,   продолжают   существовать   и
действовать на каждого в отдельности. Я бы сказал,  что  в  свое  время  они
оказали творческое влияние, теперь же вызывают к жизни уже созданное.  Кроме
того, несомненно, что ход предначертанного развития у каждого в  отдельности
может быть нарушен и изменен новыми  влияниями  извне.  Но  мы  знаем  силу,
которая  вынудила  человечество  на  такое  развитие  и  сегодня  продолжает
оказывать свое давление в том же  направлении:  это  опять-таки  вынужденный
реальностью  отказ,  или,  если  называть  ее  настоящим  именем,  жизненная
необходимость (??????). Она была строгой воспитательницей и  многое  сделала
из нас. Невротики относятся к тем  детям,  которым  эта  строгость  принесла
горькие плоды, но такой риск есть в любом
   ---------------------------------------(1)      Фрейд      распространяет
биогенетический  закон  Мюллера-Геккеля  (см.  выше)  на   отношение   между
психическим развитием индивида и всего человечества. Неправомерность  такого
подхода доказана последующими исследованиями развития психики в онтогенезе.
   [140]
   воспитании. Впрочем, данная оценка жизненной необходимости как  двигателя
развития не должна восстанавливать нас против значения "внутренних тенденций
развития", если таковые можно доказать.
   Весьма  достойно  внимания  то,  что  сексуальные  влечения  и  инстинкты
самосохранения не одинаковым образом ведут  себя  по  отношению  к  реальной
необходимости. Инстинкты самосохранения и все, что  с  ними  связано,  легче
поддаются  воспитанию;  они  рано  научаются  подчиняться  необходимости   и
направлять свое развитие по указаниям реальности. Это  понятно,  потому  что
они не могут приобрести себе нужные объекты  никаким  другим  способом;  без
этих объектов индивидуум  должен  погибнуть.  Сексуальные  влечения  труднее
воспитать, потому что вначале у них нет необходимости в объекте. Так как они
присоединяются к другим функциям тела, как бы паразитируя, и  аутоэротически
удовлетворяются   собственным   телом,   то   сначала   ускользают    из-под
воспитательного  влияния  реальной  необходимости  и  у  большинства   людей
утверждают этот характер своеволия, недоступности  влиянию  воспитания,  то,
что мы называем "неразумностью", в каком-то отношении в течение всей  жизни.
И  подверженности  воспитатательным  воздействиям  молодой   личности,   как
правило, приходит  конец,  когда  ее  сексуальные  потребности  окончательно
просыпаются. Это известно воспитателям, и они действуют сообразно этому; но,
может быть, благодаря результатам, полученным  в  психоанализе,  их  удастся
склонить к тому, чтобы перенести  главный  акцент  на  воспитание  в  первые
детские годы, начиная с младенческого возраста. Маленький человек часто  уже
к четвертому или пятому году бывает закончен и только  постепенно  проявляет
то, что в нем уже заложено.
   Чтобы  полностью  оценить  значение  указанного  различия  между   обеими
группами влечений, мы дол[141]
   жны  начать  издалека  и  привести  одно  из  тех  рассуждений,   которое
заслуживает названия экономического. Тем самым мы вступаем в одну  из  самых
важных, но, к сожалению, и самых темных  областей  психоанализа.  Мы  ставим
вопрос, можно ли в работе нашего душевного аппарата найти  главную  цель,  и
отвечаем на него в первом приближении, что  эта  цель  состоит  в  получении
удовольствия. Кажется, что вся наша душевная деятельность направлена на  то,
чтобы получать удовольствие и избегать неудовольствия, что она автоматически
регулируется принципом удовольствия (Lustprinzip). Больше всего на свете  мы
хотели бы знать, каковы условия возникновения удовольствия и неудовольствия,
но именно этого-то нам и не хватает. С уверенностью можно утверждать  только
то, что удовольствие каким-то образом связано с уменьшением,  снижением  или
угасанием  имеющегося  в  душевном  аппарате   количества   раздражения,   а
неудовольствие  -  с  его  увеличением.  Исследование  самого   интенсивного
удовольствия, доступного человеку, -  наслаждения  при  совершении  полового
акта - не оставляет сомнения в этом пункте.  Так  как  при  таких  процессах
удовольствия речь  идет  о  судьбе  количества  душевного  возбуждения,  или
энергии, то рассуждения такого рода мы называем экономическими. Мы замечаем,
что можем описать задачу и функцию душевного аппарата также иначе и в  более
общем виде, чем выдвигая на первый план  получение  удовольствия.  Мы  можем
сказать, что душевный аппарат служит цели одолеть поступающие в него извне и
изнутри раздражения и возбуждения  и  освободиться  от  них.  В  сексуальных
влечениях совершенно ясно проглядывает то, что они как в  начале,  так  и  в
конце своего развития стремятся к получению удовольствия; они сохраняют  эту
первоначальную функцию без изменения. К тому же самому стремятся  сначала  и
другие влечения Я. Но под влия[142]
   нием  наставницы-необходимости  влечения  Я  быстро  научаются   заменять
принцип   удовольствия   какой-либо   модификацией.   Задача   предотвращать
неудовольствие  ставится  для  них  почти  наравне   с   задачей   получения
удовольствия;   Я   узнает,   что   неизбежно   придется    отказаться    от
непосредственного удовлетворения, отложить получение удовольствия,  пережить
немного неудовольствия, а  от  определенных  источников  наслаждения  вообще
отказаться. Воспитанное таким образом Я стало "разумным", оно  не  позволяет
больше принципу удовольствия владеть собой, а  следует  принципу  реальности
(Realitatsprinzip), который, в сущности, тоже хочет  получить  удовольствие,
хотя  и  отсроченное  и  уменьшенное,  но  зато  надежное  благодаря   учету
реальности.
   Переход от принципа удовольствия к принципу реальности является одним  из
важнейших успехов в развитии Я.  Мы  уже  знаем,  что  сексуальные  влечения
поздно и лишь нехотя проходят этот этап развития  Я,  а  позже  мы  услышим,
какие  последствия  имеет   для   человека   то,   что   его   сексуальность
довольствуется  таким  непрочным  отношением  к  внешней  реальности.  И   в
заключение - еще одно относящееся сюда  замечание.  Если  Я  человека  имеет
историю развития, как либидо, то вы не  удивитесь,  услышав,  что  бывают  и
"регрессии Я", и захотите узнать, какую роль этот возврат Я на более  ранние
фазы развития может играть в невротических заболеваниях.



   [143]

   ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ

   Пути образования симптомов

   Уважаемые дамы и господа! Для неспециалиста сущность  болезни  составляют
симптомы, выздоровление, как он считает, -  устранение  симптомов.  Врач  же
признает существенным отличие симптомов от болезни и считает, что устранение
симптомов еще не является излечением болезни. Но что реального  остается  от
болезни после устранения симптомов - то это  лишь  способность  образовывать
новые. Давайте поэтому встанем пока на точку зрения  неспециалиста  и  будем
считать, что проникновение в суть симптомов означает понимание болезни.
   Симптомы - мы говорим здесь, разумеется, о психических (или  психогенных)
симптомах и психическом заболевании - представляют собой  вредные  для  всей
жизни или, по крайней мере, бесполезные акты, на  которые  лицо,  страдающее
ими, часто жалуется как на вынужденные и связанные для него с неприятностями
или страданиями. Их главный вред заключается в  душевных  затратах,  которых
стоят они сами, а в дальнейшем в затратах, необходимых для  их  преодоления.
При интенсивном образовании симптомов оба вида этих затрат могут привести  к
чрезвычайному обеднению личности в отношении находящейся в ее
   [144]
   распоряжении душевной энергии и тем самым к ее беспомощности при  решении
всех важных жизненных задач. Так как этот результат зависит главным  образом
от количества затребованной таким образом энергии, то вы легко поймете,  что
"быть больным" - в сущности, практическое понятие. Но если  вы  встанете  на
теоретическую точку зрения и не будете обращать внимания на эти  количества,
то легко можете сказать, что все  мы  больны,  т.  е.  невротичны,  так  как
условия для образования симптомов можно обнаружить и у нормальных людей.
   О невротических симптомах нам уже известно, что они являются  результатом
конфликта,  возникающего  из-за  нового  вида  удовлетворения  либидо.   Обе
разошедшиеся было силы снова встречаются в симптоме, как  будто  примиряются
благодаря компромиссу - образованию симптомов. Поэтому симптом так  устойчив
- он поддерживается с двух сторон. Мы знаем также, что одной из двух  сторон
конфликта  является  неудовлетворенное,  отвергнутое   реальностью   либидо,
вынужденное теперь искать  других  путей  для  своего  удовлетворения.  Если
реальность остается неумолимой, даже  когда  либидо  готово  согласиться  на
другой объект вместо запретного, то оно вынуждено в конце концов  встать  на
путь  регрессии  и  стремиться  к  удовлетворению  в  рамках  одной  из  уже
преодоленных организаций или благодаря одному из ранее оставленных объектов.
На путь регрессии либидо увлекает фиксация, которая  оставила  его  на  этих
участках его развития.
   Тут пути, ведущие к извращению и к неврозу, резко  расходятся.  Если  эти
регрессии не вызывают возражений со стороны Я,  то  дело  и  не  доходит  до
невроза,  а  либидо  добивается  какого-нибудь   реального,   хотя   уже   и
ненормального удовлетворения. Если же Я, имеющее  в  своем  распоряжении  не
только сознание, но и доступ к моторной иннервации и тем самым к
   [145]
   реализации душевных стремлений,  не  согласно  с  этими  регрессиями,  то
создается конфликт. Либидо как бы отрезано  и  должно  попытаться  отступить
куда-то,  где  найдет  отток  для  своей  энергии  по  требованию   принципа
удовольствия. Оно должно выйти из-под власти Я.  Но  такое  отступление  ему
предоставляют фиксации на его пути развития, проходимом теперь  регрессивно,
против которых Я защищалось в свое время вытеснениями.  Занимая  в  обратном
движении эти вытесненные позиции, либидо  выходит  из-под  власти  Я  и  его
законов, отказываясь при этом также от  всего  полученного  под  влиянием  Я
воспитания. Оно было послушно, пока надеялось на удовлетворение; под двойным
гнетом внутренне и внешне вынужденного отказа оно  становится  непокорным  и
вспоминает прежние лучшие времена. Таков его, по сути неизменный,  характер.
Представления, которые либидо теперь заполняет своей  энергией,  принадлежат
системе  бессознательного  и  подчиняются  возможным  в  нем  процессам,   в
частности сгущению и смещению. Так возникают условия, совершенно аналогичные
условиям  образования  сновидений.   Подобно   тому   как   сложившемуся   в
бессознательном собственному (eigentliche) сновидению, представляющему собой
исполнение бессознательной желанной фантазии, приходит  на  помощь  какая-то
часть (пред) сознательной деятельности, осуществляющая цензуру и допускающая
после удовлетворения ее требований  образование  явного  сновидения  в  виде
компромисса, так и представители либидо в бессознательном должны считаться с
силой предсознательного  Я.  Возражение,  поднявшееся  против  либидо  в  Я,
принимает         форму         "противодействия"         (Gegenbesetzung),*
вынуж---------------------------------------*    Букв.:    "контрзаполнения"
[энергией]. В английском языке эквивалентом является "антикатексис". - Прим.
ред. перевода.
   [146]
   дая  выбрать  такое  выражение,  которое  может  стать  одновременно  его
собственным выражением. Так возникает симптом,  как  многократно  искаженное
производное  бессознательного  либидозного   исполнения   желания,   искусно
выбранная двусмысленность с  двумя  совершенно  противоречащими  друг  другу
значениями. Только в этом последнем  пункте  можно  увидеть  различие  между
образованием сновидения и образованием симптома, потому что предсознательная
цель при образовании сновидения заключается лишь в том, чтобы сохранить сон,
не пропустить в сознание ничего, что могло бы его нарушить, и не  настаивает
на том, чтобы резко ответить бессознательному желанию:  нет,  напротив!  Она
может быть более толерантной,  так  как  положение  спящего  внушает  меньше
опасений. Выход в реальность закрыт уже самим состоянием сна.
   Вы видите, что отступление либидо в условиях  конфликта  стало  возможным
благодаря наличию фиксаций. Регрессивное  заполнение  этих  фиксаций  либидо
ведет к обходу вытеснения и  выводу  -  или  удовлетворению  -  либидо,  при
котором   сохраняются   компромиссные   условия.   Обходным   путем    через
бессознательное и прежние фиксации либидо наконец удается добиться реального
удовлетворения, хотя и чрезвычайно ограниченного и едва заметного. Позвольте
мне добавить по поводу этого окончательного исхода два замечания. Во-первых,
обратите  внимание,  как  тесно   здесь   оказываются   связаны   либидо   и
бессознательное, с одной стороны, и Я, сознание и реальность,  -  с  другой,
хотя с самого начала они  вовсе  не  составляют  одно  целое,  и  примите  к
сведению далее мое сообщение, что все сказанное здесь  и  рассматриваемое  в
дальнейшем  относится  только  к  образованию  симптомов  при   истерическом
неврозе.
   Где же либидо находит те фиксации, в которых оно  нуждается  для  прорыва
вытесненного? В проявле[147]
   ниях и переживаниях инфантильной  сексуальности,  в  оставленных  частных
стремлениях и в объектах периода  детства,  от  которых  оно  отказалось.  К
ним-то либидо и возвращается опять. Значение этого периода детства  двоякое:
с одной стороны, в нем сначала проявляются направленности влечений,  которые
ребенок  имеет  в   своих   врожденных   предрасположениях,   а   во-вторых,
активизируются другие  его  влечения,  разбуженные  внешними  воздействиями,
случайными переживаниями.
   Я  полагаю,  что  мы,  несомненно,  имеем  право  на  такое   разделение.
Проявление врожденной предрасположенности не подлежит никакому  критическому
сомнению, но аналитический опыт вынуждает нас допустить, что чисто случайные
переживания детства в состоянии оставить фиксации либидо. И я не вижу в этом
никаких  теоретических  затруднений.  Конституциональные   предрасположения,
несомненно, являются последствиями переживаний  далеких  предков,  они  тоже
были  когда-то   приобретены;   без   такого   приобретения   не   было   бы
наследственности.  И  разве  мыслимо,  что  такое  ведущее  к   наследованию
приобретение прекратится именно у рассматриваемого нами  поколения?  Поэтому
не следует, как  это  часто  случается,  полностью  игнорировать  значимость
инфантильных переживаний по сравнению со значимостью переживаний  предков  и
собственной зрелости, а, напротив, дать им  особую  оценку.  Они  имеют  тем
более тяжелые последствия, что попадают на время незавершенного  развития  и
благодаря именно этому обстоятельству  способны  действовать  травматически.
Работы по механике развития Ру (1) и других показали, что укол в зародышевую
ткань, находящуюся в стадии деления
   ---------------------------------------(1)  Ру  Вильгельм  (1850-1924)  -
один из основателей экспериментальной эмбриологии.
   [148]
   клеток, имеет следствием тяжелое нарушение развития.  Такое  же  ранение,
причиненное личинке или развившемуся животному, перенеслось бы без вреда.
   Фиксация либидо взрослого,  введенная  нами  в  этиологическое  уравнение
неврозов в качестве представителя конституционального фактора,  распадается,
таким образом, для нас на два компонента: на унаследованное предрасположение
и на предрасположение, приобретенное в раннем детстве. Мы знаем,  что  схема
наверняка вызовет симпатию обучающегося, поэтому представим эти отношения  в
схеме:  Причина  невроза  =  Предрасположение  благодаря   фиксации   либидо
(Сексуальная  конституция  (доисторическое  переживание)  или   Инфантильное
переживание + Случайное переживание (травматическое) [взрослого]
   Наследственная  сексуальная   конституция   предоставляет   нам   большое
разнообразие предрасположений в зависимости от того, какой заложенной  силой
обладает то или иное частное  влечение  само  по  себе  или  в  сочетании  с
другими. С фактором детского переживания  сексуальная  конституция  образует
опять-таки  "дополнительный  ряд",  подобно  уже   известному   ряду   между
предрасположением и случайным переживанием  взрослого.  Здесь,  как  и  там,
встречаются такие же крайние случаи, и их представляют те же отношения.  Тут
естественно поставить вопрос,  не  обусловлена  ли  самая  замечательная  из
регрессий либидо, регрессия на более ранние ступени сексуальной организации,
преимущественно наследственно-конституциональным фактором; но ответ на  этот
вопрос  лучше  всего  отложить,  пока  не  рассмотрено  большее  число  форм
невротических заболеваний.
   [149]
   Остановимся на том факте, что аналитическое исследование показывает связь
либидо невротиков с их инфантильными сексуальными переживаниями. Оно придает
им, таким образом, видимость огромной значимости  для  жизни  и  заболевания
человека. Эта значимость сохраняется за ними в  полном  объеме,  когда  речь
идет о терапевтической работе. Но если оставить в  стороне  эту  задачу,  то
легко признать, что здесь кроется опасность недоразумения, которое могло  бы
ввести нас в заблуждение  ориентироваться  в  жизни  лишь  на  невротическую
ситуацию. Однако значимость инфантильных переживаний  уменьшается  тем,  что
либидо возвращается к ним регрессивно, после того как было изгнано со  своих
более поздних позиций. Но тогда  напрашивается  противоположный  вывод,  что
либидозные переживания не имели в свое время совершенно никакого значения, а
приобрели его только путем  регрессии.  Вспомните,  что  мы  высказали  свое
мнение по отношению к такой альтернативе при обсуждении Эдипова комплекса.
   И на  этот  раз  нам  нетрудно  будет  принять  решение.  Замечание,  что
заполненность либидо - и, следовательно, патогенное значение -  инфантильных
переживаний  в  большой  мере  усиливается  регрессией  либидо,   несомненно
правильно, но оно привело бы к заблуждению,  если  его  считать  единственно
определяющим. Необходимо считаться и  с  другими  соображениями.  Во-первых,
наблюдение, вне всякого сомнения, показывает, что  инфантильные  переживания
имеют свое собственное значение и доказывают его уже в  детские  годы.  Ведь
встречаются и детские неврозы, при которых фактор  временного  сдвига  назад
очень  снижается  или  совсем  отпадает,  когда  заболевание  возникает  как
непосредственное следствие травматических переживаний. Изучение этих детских
неврозов предупреждает некоторое опасное недопонимание
   [150]
   неврозов взрослых, подобно тому как сновидения  детей  дали  нам  ключ  к
пониманию сновидений взрослых. Неврозы  у  детей  встречаются  очень  часто,
гораздо чаще, чем думают. Их нередко  не  замечают,  оценивают  как  признак
испорченности или невоспитанности, часто подавляют авторитетом  воспитателей
"детской", но  их  легко  распознать  позже  ретроспективно.  В  большинстве
случаев они проявляются в форме истерии страха. Что это  значит,  мы  узнаем
еще в другой связи. Если в более поздние годы у человека развивается невроз,
то при помощи анализа он раскрывается как прямое продолжение того, возможно,
неясного, лишь намечавшегося детского заболевания. Но, как  сказано,  бывают
случаи, когда эта детская  нервозность  без  всякого  перерыва  переходит  в
болезнь, длящуюся всю жизнь. Несколько примеров детских  неврозов  мы  имели
возможность анализировать на самом ребенке  -  в  актуальном  состоянии;  но
гораздо чаще нам приходилось довольствоваться тем, что заболевший  в  зрелом
возрасте  давал  возможность  дополнительно  познакомиться  с  его   детским
неврозом, при  этом  мы  не  могли  не  учитывать  определенных  поправок  и
предосторожностей.
   Во-вторых, нужно сказать, что было бы непонятно, почему либидо  постоянно
возвращается к временам детства, если там  ничего  нет,  что  могло  бы  его
привлекать. Фиксация, которую мы предполагаем в отдельных  точках  развития,
имеет содержание только в том случае, если мы допустим, что  в  нее  вложено
определенное количество либидозной энергии. Наконец, я могу  вам  напомнить,
что здесь между интенсивностью и патогенным значением инфантильных  и  более
поздних переживаний имеется сходное отношение дополнения, как  в  уже  ранее
изученных нами рядах. Есть случаи, в которых причина заболевания
   [151]
   кроется главным образом в сексуальных  переживаниях  детства,  когда  эти
впечатления оказывают несомненно травматическое действие и не нуждаются ни в
какой  другой  поддержке,  кроме  той,  которую  им  предоставляет   обычная
незавершенная конституция. Наряду с ними бывают  другие  случаи,  в  которых
весь акцент падает на более поздние конфликты, а выступление  в  анализе  на
первый план детских впечатлений кажется исключительно результатом регрессии;
следовательно, встречаются крайние случаи "задержки развития" и "регрессии",
а между ними - любая степень взаимодействия обоих факторов.
   Эти отношения представляют определенный интерес для  педагогики,  которая
ставит  своей  задачей  предупреждение  неврозов  благодаря   своевременному
вмешательству в  сексуальное  развитие  ребенка.  Пока  внимание  направлено
преимущественно на  детские  сексуальные  переживания,  считается,  что  для
профилактики нервных заболеваний все сделано, если позаботиться о том, чтобы
задержать это развитие и избавить ребенка от такого рода переживаний. Но  мы
уже знаем, что условия, являющиеся причиной неврозов, сложны и на них нельзя
оказать всестороннего влияния, учитывая  один-единственный  фактор.  Строгая
охрана детства  теряет  свою  ценность,  потому  что  она  бессильна  против
конституционального  фактора;  кроме  того,  ее  труднее  осуществить,   чем
представляют себе воспитатели, и она влечет за собой две опасности,  которые
нельзя недооценивать: одна  достигает  слишком  многого,  а  именно  создает
благоприятные условия для  впоследствии  вредного  чрезмерного  сексуального
вытеснения,  и  ребенок  попадает  в  жизнь  неспособным   к   сопротивлению
ожидающему его штурму сексуальных требований в период половой зрелости.  Так
что остается весьма и весьма сомнительным, на[152]
   сколько полезной может быть профилактика детства, и не обещает ли  другая
установка  по   отношению   к   действительности   лучших   перспектив   для
предупреждения неврозов.
   А  теперь   вернемся   к   симптомам.   Итак,   они   создают   замещение
несостоявшемуся удовлетворению благодаря регрессии  либидо  к  более  ранним
периодам, с чем неразрывно связан возврат на более ранние  ступени  развития
выбора объектов  или  организации.  Мы  уже  раньше  слышали,  что  невротик
застревает где-то в своем прошлом; теперь мы знаем, что это период прошлого,
когда его либидо не было лишено удовлетворения, когда он  был  счастлив.  Он
так долго исследует историю своей жизни, пока не находит такое время - пусть
даже период своего младенчества, - каким он вспоминает или представляет  его
себе по более поздним побуждениям. Симптом каким-то  образом  повторяет  тот
вид  раннего  детского  удовлетворения,  искаженного  вызванной   конфликтом
цензурой, обращенного, как правило, к  ощущению  страдания  и  смешанного  с
элементами, послужившими поводом для заболевания.  Тот  вид  удовлетворения,
который приносит симптом, имеет в  себе  много  странного.  Мы  не  обращаем
внимания на то, что оно остается неизвестным для лица, которое  ощущает  это
мнимое  удовлетворение  скорее  как  страдание  и  жалуется  на  него.   Это
превращение относится к психическому конфликту,  под  давлением  которого  и
должен  образоваться  симптом.  То,   что   было   когда-то   для   индивида
удовлетворением, сегодня должно вызывать его сопротивление  или  отвращение.
Нам  известен  незначительный,  но  поучительный  пример  такого   изменения
ощущений. Тот же ребенок, который с жадностью сосал  молоко  из  материнской
груди, несколько лет спустя обычно выражает  сильное  отвращение  к  молоку,
преодолеть которое воспитателям
   [153]
   достаточно трудно. Отвращение усиливается, если молоко  или  смешанный  с
ним напиток покрыт пенкой. Видимо, нельзя отрицать то,  что  пенка  вызывает
воспоминание о столь желанной некогда материнской груди.  Между  ними  лежит
переживание отлучения, подействовавшее травматически.
   Есть еще  кое-что  другое,  что  кажется  нам  странным  и  непонятным  в
симптомах как средствах либидозного удовлетворения. Они  не  напоминают  нам
ничего такого, от чего мы в нормальных условиях обычно ждем  удовлетворения.
Они в большинстве случаев игнорируют объект  и  отказываются  тем  самым  от
связи с внешней  реальностью.  Мы  понимаем  это  как  следствие  отхода  от
принципа реальности и возврат к принципу удовольствия. Но это также  возврат
к  некоторому   виду   расширенного   аутоэротизма,   который   предоставлял
сексуальному влечению первое удовлетворение. Оно ставит на  место  изменения
внешнего мира  изменение  тела,  т.  е.  внутреннюю  акцию  вместо  внешней,
приспособление вместо действия, что опять соответствует чрезвычайно важной в
филогенетическом отношении регрессии. Мы поймем это только в связи  с  новым
явлением, которое нам еще предстоит  узнать  из  аналитических  исследований
образования симптомов. Далее мы припомним,  что  при  образовании  симптомов
действовали  те  же  процессы  бессознательного,  что  и   при   образовании
сновидений, - сгущение и смещение. Симптом,  как  и  сновидение,  изображает
что-то исполненным, дает удовлетворение  по  типу  инфантильного,  но  из-за
предельного   сгущения   это   удовлетворение   может   быть    сведено    к
одному-единственному ощущению  или  иннервации,  ограничиться  в  результате
крайнего смещения  одной  маленькой  деталью  всего  либидозного  комплекса.
Неудивительно, что даже мы нередко испытываем трудности при распознании
   [154]
   предполагаемого  в  симптоме  и  всегда   подтверждающегося   либидозного
удовлетворения.
   Я предупреждал вас, что нам  предстоит  узнать  еще  кое-что  новое;  это
действительно нечто поразительное и смущающее. Вы  знаете,  что  посредством
анализа,  отталкиваясь  от  симптомов,  мы  познакомились  с   инфантильными
переживаниями,  на  которых  фиксировано  либидо  и  из  которых   создаются
симптомы. И вот поразительно то, что эти инфантильные сцены не всегда верны.
Да-да, в большинстве случаев они не верны, а в отдельных случаях находятся в
прямой противоположности к исторической правде. Вы видите, что это открытие,
как никакое другое, способно дискредитировать или анализ, приведший к такому
результату, или больных, на высказываниях которых построен анализ, как и все
понимание неврозов. А кроме того, есть еще нечто весьма смущающее.  Если  бы
вскрытые анализом инфантильные переживания были всегда реальными, у нас было
бы чувство, что мы стоим на твердой почве, если бы  они  всегда  оказывались
поддельными, разоблачались бы как вымыслы, фантазии больных,  то  нам  нужно
было бы покинуть эту колеблющуюся почву и искать спасения на другой.  Но  ни
то,  ни  другое  не  соответствует  истине,  а  положение  дел  таково,  что
сконструированные или восстановленные в воспоминаниях  при  анализе  детские
переживания один  раз  бесспорно  лживы,  другой  раз  столь  же  несомненно
правильны, а в большинстве случаев представляют собой смесь  истины  и  лжи.
Так что симптомы  изображают  то  действительно  происходившие  переживания,
которым можно приписать влияние на фиксацию либидо,  то  фантазии  больного,
которым, естественно, эта этиологическая роль совершенно не присуща. В  этом
трудно разобраться. Первую точку опоры мы,  может  быть,  найдем  в  сходном
открытии,
   [155]
   что именно  отдельные  детские  воспоминания,  которые  люди  сознательно
хранили в себе издавна до всякого  анализа,  тоже  могут  быть  ложными  или
могут, по крайней мере, сочетать достаточно  истины  и  лжи.  Доказательство
неправильности в этом случае  редко  встречает  трудности,  и  мы  имеем  по
меньшей мере лишь одно утешение, что в этом разочаровании виноват не анализ,
а каким-то образом больные.
   По некоторым размышлениям мы легко поймем, что нас  так  смущает  в  этом
положении вещей. Это недооценка реальности,  пренебрежение  различием  между
ней и фантазией. Мы готовы уже оскорбиться  тем,  что  больной  занимал  нас
вымышленными  историями.  Действительность  кажется  нам  чем-то  бесконечно
отличным от вымысла и заслуживающим совершенно иной оценки.  Впрочем,  такой
же точки зрения в своем нормальном мышлении придерживается и больной.  Когда
он приводит материал,  который  ведет  от  симптомов  к  ситуациям  желания,
построенным по образцу детских переживаний, мы сначала, правда, сомневаемся,
идет ли речь  о  действительности  или  о  фантазии.  Позднее  на  основании
определенных признаков мы можем принять решение по  этому  поводу,  и  перед
нами встает задача ознакомить с ним и больного. При  этом  дело  никогда  не
обходится без затруднений. Если мы с самого начала открываем ему, что теперь
он собирается показать фантазии, которыми окутал свою историю  детства,  как
всякий народ сказаниями свой забытый доисторический период, то мы  замечаем,
что у него нежелательным образом  вдруг  понижается  интерес  к  продолжению
темы. Он тоже хочет знать действительность и  презирает  всякие  "фантазии".
Если же мы до окончания этой части работы предоставим ему верить, что заняты
изучением реальных событий его детских лет, то рискуем, что позднее
   [156]
   он упрекнет нас в ошибке и высмеет за наше кажущееся легковерие. Он долго
не  может   понять   наше   предложение   поставить   наравне   фантазию   и
действительность и не  заботиться  сначала  о  том,  представляют  ли  собой
детские переживания, которые нужно выяснить, то или другое. И все-таки  это,
очевидно, единственно правильная точка зрения на эти  душевные  продукты.  И
они имеют характер реальности; остается факт, что больной создал себе  такие
фантазии, и этот факт имеет для его невроза вряд ли  меньшее  значение,  чем
если бы он действительно пережил  содержание  этих  фантазий.  Эти  фантазии
обладают психической реальностью  в  противоположность  материальной,  и  мы
постепенно  научаемся  понимать,  что  в  мире  неврозов  решающей  является
психическая реальность.
   Среди обстоятельств, всегда повторяющихся в юношеской истории  невротиков
и, по-видимому, почти всегда имеющих  место,  некоторые  приобретают  особую
важность, и поэтому я считаю, что их следует особо  выделить  из  других.  В
качестве примеров такого рода я приведу следующие факты: наблюдение полового
сношения родителей, совращение взрослым лицом и угрозу кастрацией.  Было  бы
большой ошибкой полагать, что они никогда не имеют материальной  реальности;
наоборот, ее часто можно с несомненностью доказать  при  расспросах  старших
родственников. Так, например, вовсе не редкость,  что  маленькому  мальчику,
который начинает неприлично играть со своим членом и еще не знает, что такое
занятие нужно скрывать, родители или ухаживающие за детьми  грозят  отрезать
член или грешную руку. При расспросах родители часто сознаются в  этом,  так
как  полагают,  что  таким  запугиванием  делали  что-то  целесообразное;  у
некоторых  остается  точное,  сознательное  воспоминание  об  этой   угрозе,
особенно в том случае, если она была сделана  в  более  поздние  годы.  Если
угрозу вы[157]
   сказывает мать или другое  лицо  женского  пола,  то  ее  исполнение  они
перекладывают   на   отца   или   врача.   В   знаменитом   Степке-растрепке
франкфуртского  педиатра  Гофмана,  обязанного  своей  популярностью  именно
пониманию сексуальных и других  комплексов  детского  возраста,  вы  найдете
кастрацию смягченной, замененной отрезанием большого пальца в  наказание  за
упрямое сосание. Но в высшей  степени  невероятно,  чтобы  детям  так  часто
грозили кастрацией,  как  это  обнаруживается  в  анализах  невротиков.  Нам
достаточно понимания того, что такую угрозу ребенок соединяет в фантазии  на
основании намеков, с  помощью  знания,  что  аутоэротическое  удовлетворение
запрещено, и под впечатлением своего открытия женских гениталий.  Точно  так
же никоим образом не исключено,  что  маленький  ребенок,  пока  у  него  не
допускают понимания и памяти, и не только в пролетарских семьях,  становится
свидетелем полового акта родителей или других взрослых, и нельзя  отказаться
от  мысли,  что  впоследствии  ребенок  может  понять  это   впечатление   и
реагировать на него. Если же это сношение описывается  с  самыми  подробными
деталями, представляющими трудности для наблюдения, или если оно оказывается
сношением сзади, more  ferarum,*  как  это  часто  бывает,  то  не  остается
никакого сомнения в причастности этой фантазия  к  наблюдению  за  сношением
животных  (собак)  и  в  мотивировке   ее   неудовлетворенной   страстью   к
подглядыванию ребенка в годы половой  зрелости.  Высшим  достижением  такого
рода является  фантазия  о  наблюдении  полового  акта  родителей  во  время
пребывания в материнской утробе еще до рождения. Особый интерес представляет
собой фантазия о совращении, потому что слишком часто  это  не  фантазия,  а
реальное  воспоминание.  Но  к  счас---------------------------------------*
Подобно животным (лат.) - Прим. ред. перевода.
   [158]
   тью, оно все же не так часто реально, как это могло бы сначала показаться
по результатам анализа.  Совращение  старшими  детьми  или  детьми  того  же
возраста  случается  все  еще  чаще,  чем  взрослыми,  и  если  у   девушек,
рассказывающих о таком  событии  в  истории  своего  детства,  соблазнителем
довольно часто выступает отец, то ни фантастическая природа этого обвинения,
ни вызывающий его мотив не подлежат никакому сомнению. Фантазией совращения,
когда  никакого  совращения  не  было,  ребенок,  как  правило,   прикрывает
аутоэротический период своей сексуальной деятельности. Он избавляет себя  от
стыда за мастурбацию, перенося в  фантазии  желанный  объект  на  эти  самые
ранние  времена.  Не  думайте,  впрочем,  что  использование   ребенка   как
сексуального объекта его ближайшими родственниками мужского  пола  относится
непременно к области фантазии. Многие аналитики  лечили  случаи,  в  которых
такие отношения были реальны и  могли  быть  с  несомненностью  установлены;
только и тогда  они  относились  к  более  поздним  детским  годам,  а  были
перенесены в более ранние.
   Возникает впечатление, что  такие  события  в  детстве  каким-то  образом
требуются, с железной необходимостью входят в состав невроза. Имеются они  в
реальности - хорошо; если реальность отказывает в них, то  они  составляются
из намеков и дополняются фантазией. Результат один и тот же, и до настоящего
времени нам не удалось доказать различия в  последствиях  в  зависимости  от
того, принимает  в  этих  детских  событиях  большее  участие  фантазия  или
реальность.  Здесь  опять-таки  имеется  одно  из  так  часто  упоминавшихся
дополнительных отношений; это, правда, одно  из  самых  странных,  известных
нам. Откуда берется  потребность  в  этих  фантазиях  и  материал  для  них?
Невозможно сомневаться в источниках влечений,
   [159]
   но необходимо объяснить факт, что каждый раз создаются те же  фантазии  с
тем же содержанием. У меня готов ответ, но я  знаю,  что  он  покажется  вам
рискованным. Я полагаю, что эти прафантазии - так мне хотелось бы назвать их
и, конечно, еще некоторые другие  -  являются  филогенетическим  достоянием.
Индивид выходит в них за  пределы  собственного  переживания  в  переживание
доисторического времени, где его собственное переживание становится  слишком
рудиментарным.  Мне  кажется  вполне  возможным,  что   все,   что   сегодня
рассказывается  при  анализе  как  фантазия,  -  совращение  детей,  вспышка
сексуального возбуждения при наблюдении полового сношения родителей,  угроза
кастрацией -  или,  вернее,  кастрация  -  было  реальностью  в  первобытной
человеческой семье, и фантазирующий ребенок просто восполнил  доисторической
правдой пробелы  в  индивидуальной  правде.  У  нас  неоднократно  возникало
подозрение, что психология неврозов сохранила для нас  из  древнего  периода
человеческого развития больше, чем все другие источники.
   Уважаемые господа! Вышеупомянутые обстоятельства  вынуждают  нас  поближе
рассмотреть возникновение и  значение  той  душевной  деятельности,  которая
называется фантазией. Как вам  известно,  она  пользуется  всеобщей  высокой
оценкой, хотя ее место в душевной жизни остается невыясненным.  Я  могу  вам
сказать  об  этом  следующее.  Как  вы  знаете,  под  воздействием   внешней
необходимости  Я  человека  постепенно  приучается  оценивать  реальность  и
следовать принципу реальности, отказываясь при этом временно или надолго  от
различных объектов и целей своего стремления  к  удовольствию  -  не  только
сексуальному. Но отказ от удовольствия всегда давался человеку с трудом;  он
совершает его не без своего рода возме[160]
   щения.  Он  сохранил  себе  за  это  душевную  деятельность,  в   которой
допускается  дальнейшее  существование  всех  этих  оставленных   источников
наслаждения и покинутых путей его получения, форма существования, в  которой
они освобождаются от притязания на реальность и от  того,  что  мы  называем
"испытанием   реальностью".   Любое   стремление   сразу   достигает   формы
представления о его исполнении;  несомненно,  что  направление  фантазии  на
исполнение желаний дает удовлетворение,  хотя  при  этом  существует  знание
того, что речь идет не о реальности. Таким образом, в деятельности  фантазии
человек наслаждается свободой от внешнего принуждения, от которой  он  давно
отказался  в  действительности.  Ему  удается  быть   еще   попеременно   то
наслаждающимся животным, то опять разумным существом. Он  не  довольствуется
жалким  удовлетворением,  которое  может   отвоевать   у   действительности.
"Обойтись без вспомогательных конструкций вообще нельзя", -  сказал  однажды
Т. Фонтане. Создание душевной области фантазии  находит  полную  аналогию  в
организации  "заповедников",  "национальных  парков"  там,  где   требования
земледелия,  транспорта  и  промышленности  угрожают  быстро   изменить   до
неузнаваемости первоначальный вид земли. Национальный  парк  сохраняет  свое
прежнее состояние, которое  повсюду  в  других  местах  принесено  в  жертву
необходимости.  Там  может  расти  и  разрастаться  все,  что  хочет,   даже
бесполезное, даже вредное. Таким лишенным принципа реальности заповедником и
является душевная область фантазии.
   Самые известные  продукты  фантазии  -  уже  знакомые  нам  "сны  наяву",
воображаемое  удовлетворение   честолюбивых,   выражающих   манию   величия,
эротических желаний, расцветающих тем пышнее,  чем  больше  действительность
призывает к скромности или
   [161]
   терпению.  В  них  с  очевидностью  обнаруживается  сущность  счастья   в
фантазии, восстановление независимости получения  наслаждения  от  одобрения
реальности. Нам известно, что такие сны наяву являются ядром  и  прообразами
ночных сновидений. Ночное сновидение, в  сущности,  не  что  иное,  как  сон
наяву, использованный ночной свободой влечений и  искаженный  ночной  формой
душевной деятельности. Мы уже  освоились  с  мыслью,  что  и  сны  наяву  не
обязательно  сознательны,  что  они   бывают   и   бессознательными.   Такие
бессознательные сны наяву являются как источником ночных сновидений,  так  и
источником невротических симптомов.
   Значение  фантазии  для  образования  симптомов  станет   вам   ясно   из
следующего. Мы сказали, что в случае вынужденного отказа либидо  регрессивно
занимает оставленные  им  позиции,  на  которых  оно  застряло  в  некотором
количестве. Мы не отказываемся от этого утверждения и не исправляем его,  но
должны вставить промежуточное звено. Как либидо находит путь к  этим  местам
фиксации? Все оставленные объекты и направленности либидо  оставлены  не  во
всех смыслах. Они или  их  производные  с  определенной  интенсивностью  еще
сохраняются в представлениях фантазии. Либидо нужно только уйти в  фантазии,
чтобы найти в них открытый путь ко всем вытесненным фиксациям. Эти  фантазии
допускались в известной степени, между ними и Я, как ни резки  противоречия,
не было конфликта, пока соблюдалось одно определенное условие.
   Условие это, количественное  по  природе,  нарушается  обратным  притоком
либидо к  фантазиям.  Вследствие  этого  прибавления  заряженность  фантазий
энергией так повышается, что они становятся очень требовательными,  развивая
стремление к реализации. Но
   [162]
   это делает неизбежным конфликт между ними и Я. Независимо от  того,  были
ли они раньше  предсознательными  или  сознательными,  теперь  они  подлежат
вытеснению  со  стороны  Я   и   предоставляются   притяжению   со   стороны
бессознательного. От бессознательных теперь фантазий либидо  перемещаются  к
их истокам в бессознательном, к местам их собственной фиксации.
   Возврат  либидо  к  фантазиям  является  переходной  ступенью   на   пути
образования симптомов, заслуживающей особого обозначения. К. Г. Юнг  дал  ей
очень подходящее название интроверсии, но  нецелесообразно  придал  ему  еще
другое значение(1). Мы останемся на том, что  интроверсия  обозначает  отход
либидо от возможностей реального удовлетворения и дополнительное  заполнение
им безобидных до того фантазий. Интровертированный человек еще не  невротик,
но  он  находится  в  неустойчивом  положении;   при   ближайшем   изменении
соотношения сил у него должны развиться симптомы, если он не  найдет  других
выходов для накопившегося у него либидо. Нереальный характер  невротического
удовлетворения и пренебрежение различием между фантазией и действительностью
уже предопределены пребыванием на ступени интроверсии.
   Вы, наверно, заметили, что  в  своих  последних  рассуждениях  я  ввел  в
структуру этиологической цепи новый фактор, а  именно  количество,  величину
рассматриваемых     энергий;     с      этим      фактором      нам      еще
всю---------------------------------------(1)     Юнгом     было     введено
представление  о  двух  основных  психологических  типах:  интровертивном  и
экстравертивном. Они различались по направленности  своего  либидо  (которое
Юнг "десексуализировал", понимая под термином "либидо" не половую энергию, а
психическое влечение).
   Интроверта отличает направленность на собственный внутренний, мир,  тогда
как экстраверта - на внешний.
   [163]
   ду придется считаться. Чисто качественным анализом этиологических условий
мы не обойдемся. Или, другими словами, только динамического  понимания  этих
душевных процессов недостаточно, нужна еще экономическая  точка  зрения.  Мы
должны себе сказать, что конфликт между  двумя  стремлениями  не  возникнет,
пока не будет достигнута определенная степень  заряженности  энергией,  хотя
содержательные условия могут давно существовать.  Точно  так  же  патогенное
значение конституциональных факторов зависит от  того,  насколько  больше  в
конституции заложено одного частного влечения, чем другого; можно себе  даже
представить, что качественно конституции всех людей одинаковы и  различаются
только этими  количественными  соотношениями.  Не  менее  решающим  является
количественный фактор  и  для  способности  к  сопротивлению  невротическому
заболеванию. Это будет зависеть от того, какое количество  неиспользованного
либидо человек может оставить свободным  и  какую  часть  своего  либидо  он
способен отторгнуть от сексуального  для  целей  сублимации.  Конечная  цель
душевной деятельности, которую качественно можно описать  как  стремление  к
получению удовольствия и избегание  неудовольствия,  с  экономической  точки
зрения представляется задачей справиться с действующим в  душевном  аппарате
количеством возбуждения (массой раздражения)  и  не  допустить  его  застоя,
вызывающего неудовольствие.
   Вот то, что я хотел вам сказать об образовании симптомов при неврозе.  Но
чтобы не забыть, подчеркну  еще  раз  со  всей  определенностью:  все  здесь
сказанное относится только к образованию  симптомов  при  истерии.  Уже  при
неврозе навязчивых состояний -  хотя  основное  сохранится  -  многое  будет
по-другому. Противоположности по отношению к требованиям влечений, о которых
шла речь и при истерии, при
   [164]
   неврозе навязчивых состоянии выступают на первый  план  и  преобладают  в
клинической картине  благодаря  так  называемым  "реактивным  образованиям".
Такие же и еще дальше идущие отступления мы открываем при  других  неврозах,
где исследования о механизмах  образования  симптомов  ни  в  коей  мере  не
завершены.
   Прежде чем отпустить вас сегодня, я хотел  бы  на  минуту  обратить  ваше
внимание  на  одну  сторону  жизни  фантазии,  которая  достойна   всеобщего
интереса. Есть обратный путь от фантазии к реальности, это  -  искусство.  В
основе своей художник тоже интровертированный, которому недалеко до невроза.
В нем теснятся сверхсильные влечения, он хотел бы получать почести,  власть,
богатство, славу и любовь женщин; но у него нет средств, чтобы  добиться  их
удовлетворения.  А  потому,  как  всякий   неудовлетворенный   человек,   он
отворачивается от действительности и переносит весь свой  интерес,  а  также
свое либидо на желанные образы своей фантазии, откуда мог бы открыться  путь
к неврозу. И многое должно совпасть, чтобы это не стало полным  исходом  его
развития; ведь известно, как часто именно художники страдают из-за  неврозов
частичной потерей своей трудоспособности. Вероятно, их конституция  обладает
сильной способностью  к  сублимации  и  определенной  слабостью  вытеснений,
разрешающих  конфликт.  Обратный  же  путь  к  реальности  художник  находит
следующим образом. Ведь он  не  единственный,  кто  живет  жизнью  фантазии.
Промежуточное   царство   фантазии   существует   со   всеобщего    согласия
человечества, и всякий, испытывающий лишения,  ждет  от  него  облегчения  и
утешения. Но для нехудожника возможность получения наслаждения из источников
фантазии ограничена. Неумолимость вытеснений вынуждает его  довольствоваться
скудными грезами, которые могут еще оставаться сознательны[165]
   ми.  Но  если  кто-то  -  истинный  художник,  тогда  он  имеет  в  своем
распоряжении больше. Во-первых, он умеет так обработать свои грезы, что  они
теряют  все  слишком  личное,  отталкивающее  постороннего,   и   становятся
доступными для наслаждения других. Он умеет также настолько смягчить их, что
нелегко догадаться об их происхождении из запретных  источников.  Далее,  он
обладает таинственной способностью придавать определенному материалу  форму,
пока тот не станет верным отображением его фантастического представления,  и
затем он умеет связать с этим изображением  своей  бессознательной  фантазии
получение такого большого наслаждения, что благодаря  этому  вытеснения,  по
крайней мере временно, преодолеваются и устраняются. Если он все  это  может
совершить, то дает и другим возможность снова черпать утешение и  облегчение
из  источников  наслаждения  их   собственного   бессознательного,   ставших
недоступными, получая их благодарность и  восхищение  и  достигая  благодаря
своей фантазии того, что сначала имел только в фантазии: почести,  власть  и
любовь женщин(1).
   ---------------------------------------* Здесь типичное для  психоанализа
объяснение  творческого  мышления   и   фантазии   художника   исключительно
характером его либидо и полное игнорирование социальной  природы  искусства,
определяющей динамику психических процессов при создании продуктов культуры,
в том числе - художественных произведений.



   [166]

   ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Обычная нервозность

   Уважаемые дамы и господа! После того как в последних беседах мы завершили
такую трудную часть работы, я на некоторое время  оставляю  этот  предмет  и
обращаюсь к вам со следующим.
   Я знаю, что вы недовольны. Вы представляли себе "Введение в  психоанализ"
иначе. Вы предполагали услышать жизненные примеры, а не теории.  Вы  скажете
мне, что единственный раз, когда я представил вам параллель "В подвале и  на
первом этаже", вы кое-что поняли о причине неврозов,  только  лучше  бы  это
были действительные наблюдения,  а  не  придуманные  истории.  Или  когда  я
вначале рассказал вам о двух - видимо, тоже не  вымышленных  -  симптомах  и
разъяснил их отношение к жизни больного, то вам стал ясен "смысл" симптомов;
вы надеялись, что я буду продолжать в том же духе. Вместо  этого  я  излагал
вам пространные, расплывчатые теории, которые никогда  не  были  полными,  к
которым постоянно добавлялось что-то новое, пользовался  понятиями,  которых
еще не разъяснил вам, переходил от описательного изложения  к  динамическому
пониманию, а от него - к так называемому "экономическому", мешая вам понять,
какие из используемых терминов означа[167]
   ют то же самое и заменяют  друг  друга  только  по  причине  благозвучия,
предлагал вам такие широкие понятия, как принципы удовольствия и  реальности
и филогенетически унаследованное, и, вместо того чтобы вводить во что-то,  я
развертывал перед вашим взором нечто такое, что все больше удалялось от вас.
   Почему я не начал введение в теорию неврозов с того, что вы сами знаете о
нервозности и что давно вызывает ваш интерес? Почему  не  начал  с  описания
своеобразной сущности нервнобольных, их непонятных реакций  на  человеческое
общение и внешние влияния, их раздражительности, непредсказуемости поведения
и неприспособленности к жизни? Почему не повел вас шаг за шагом от понимания
более простых повседневных форм к проблемам  загадочных  крайних  проявлений
нервозности?
   Да, уважаемые господа, не могу не признать вашей правоты. Я не  настолько
влюблен в собственное искусство изложения, чтобы выдавать за особую прелесть
каждый его недостаток. Я сам думаю, что можно было  бы  сделать  иначе  и  с
большей выгодой для вас; я этого и хотел. Но не всегда можно выполнить  свои
благие намерения. В  самом  материале  часто  заключено  что-то  такое,  что
руководит  [вами]  и  уводит  от  первоначальных   намерений.   Даже   такая
незначительная работа, как организация хорошо знакомого материала, не вполне
подчиняется воле автора; она идет, как хочет, и только позже можно  спросить
себя, почему она вышла такой, а не другой.
   Вероятно, одна из причин в том, что название "Введение в психоанализ" уже
не подходит к этой части, где обсуждаются неврозы.  Введение  в  психоанализ
составляет изучение ошибочных действий и сновидений, учение о неврозах - это
сам психоанализ. Не думаю, что бы мне бы удалось за такое короткое вре[168]
   мя познакомить вас с содержанием учения о неврозах  иначе,  чем  в  такой
сконцентрированной форме. Дело  заключалось  в  том,  чтобы  в  общей  связи
показать вам смысл и значение симптомов,  внешние  и  внутренние  условия  и
механизм их образования. Я и попытался это  сделать;  такова  примерно  суть
того, чему может  научить  психоанализ  сегодня.  При  этом  много  пришлось
говорить о либидо и его развитии, кое-что и о развитии Я. Благодаря введению
вы уже были подготовлены к особенностям нашей техники, к  основным  взглядам
на бессознательное и  вытеснение  (сопротивление).  На  одной  из  ближайших
лекций вы узнаете, в чем психоаналитическая работа находит свое органическое
продолжение. Пока я не скрывал от вас, что все  наши  сведения  основаны  на
изучении  только  одной-единственной  группы  нервных  заболеваний,  на  так
называемых неврозах перенесения. Механизм образования симптомов я  проследил
всего лишь для истерического невроза. Если вы и не приобрели солидных знаний
и не запомнили каждую деталь, то все же  я  надеюсь,  что  у  вас  сложилось
представление о том, какими  средствами  работает  психоанализ,  за  решение
каких вопросов берется и каких результатов он уже достиг.
   Я приписал вам  пожелание,  чтобы  я  начал  изложение  темы  неврозов  с
поведения  нервнобольных,  с  описания  того,  как  они  страдают  от  своих
неврозов, как борются с  ними  и  приспосабливаются  к  ним.  Это,  конечно,
интересный и достойный познания и не очень трудный для  изложения  материал,
но сомнительно начинать с него. Рискуешь  не  открыть  бессознательного,  не
увидеть при этом большого значения либидо и судить обо всех отношениях  так,
как они кажутся Я нервнобольного. А то, что это Я ни в коей мере не надежная
и не беспристрастная сторона, совершенно
   [169]
   очевидно. Ведь Я - это сила, которая отрицает  бессознательное  и  сводит
его к вытесненному, как же можно верить ему в том, что оно будет справедливо
к этому бессознательному? Среди этого вытесненного  на  первом  месте  стоят
отвергнутые требования сексуальности; само собой разумеется, что мы  никогда
не сможем узнать об их объеме и значении из мнений Я. С того момента,  когда
для  нас  начинает  проясняться  позиция   вытеснения,   мы   должны   также
остерегаться того, чтобы не поставить судьей в этом споре одну  из  спорящих
сторон, к тому же еще и победившую. Мы подготовлены к тому, что высказывания
Я введут нас в заблуждение. Если верить  Я,  то  оно  на  всех  этапах  было
активным, само желало своих симптомов  и  создало  их.  Мы  знаем,  что  оно
считает возможным быть в известной степени пассивным, что хочет затем скрыть
и приукрасить.  Правда,  оно  не  всегда  решается  на  такую  попытку;  при
симптомах  невроза  навязчивых  состояний  оно  должно  признать,  что   ему
противопоставляется что-то чуждое, от чего оно с трудом защищается,
   Кого  не  удерживают  эти  предостережения  принимать  за  чистую  монету
подделки Я, тому, разумеется, легко живется, и он  избавлен  от  всего  того
сопротивления, которое поднимется против выдвижения в психоанализе на первый
план бессознательного, сексуальности и пассивности Я. Тот может  утверждать,
подобно Альфреду Адлеру (1912), что  "нервный  характер"  является  причиной
невроза вместо его следствия, но он также не будет в состоянии объяснить  ни
одной детали в образовании симптома и ни одного сновидения.
   Вы спросите, нельзя ли справедливо оценить  участие  Я  в  нервозности  и
образовании симптомов, явно не пренебрегая при этом открытыми психоанализом
   [170]
   факторами. Я отвечу: конечно, это возможно и когда-нибудь произойдет;  но
начинать  именно  с  этого  не  в  традициях  психоанализа.  Правда,   можно
предсказать, когда эта задача встанет перед психоанализом. Есть  неврозы,  в
которых Я участвует гораздо  активнее,  чем  в  изученных  до  сих  пор;  мы
называем  их  "нарцисстическими  неврозами".  Аналитическая  обработка  этих
заболеваний даст нам возможность беспристрастно и верно судить об участии  Я
в невротическом заболевании.
   Но одно из отношений Я к своему неврозу настолько  очевидно,  что  его  с
самого начала можно принять во внимание. Оно,  по-видимому,  встречается  во
всех случаях, но яснее всего  обнаруживается  при  заболевании,  которое  мы
сегодня еще недостаточно понимаем, - при травматическом неврозе.  Вы  должны
знать, что в причине и в  механизме  всех  возможных  форм  неврозов  всегда
действуют одни и те же факторы, только в одном  случае  главное  значение  в
образовании симптомов приобретает один из этих факторов, в другом -  Другой.
Это  подобно  штату  артистической  труппы,  в  котором  каждый  имеет  свое
определенное амплуа: герой, близкий друг, интриган и т. д.;  но  для  своего
бенефиса каждый  выберет  другую  пьесу.  Так,  фантазии,  превращающиеся  в
симптомы, нигде не проявляются более явно, чем при истерии; противоположные,
или реактивные, образования Я  господствуют  в  картине  невроза  навязчивых
состояний; то, что мы назвали вторичной обработкой в  сновидении,  выступает
на первое место в виде бреда при паранойе и т. д.
   Таким образом,  при  травматических  неврозах,  особенно  таких,  которые
возникают из-за ужасов войны, для  нас  несомненен  эгоистический  мотив  Я,
стремящийся к защите и выгоде, который в одиночку еще не создает болезнь, но
санкционирует ее и поддерживает, если она уже  началась.  Этот  мотив  хочет
уберечь
   [171]
   Я от опасностей, угроза которых и послужила поводом для заболевания, и не
допустит выздоровления, прежде чем не будет исключена возможность повторения
этих опасностей или лишь после  того,  как  будет  получена  компенсация  за
перенесенную опасность.
   Но и во всех других случаях Я проявляет аналогичную заинтересованность  в
возникновении и последующем  существовании  невроза.  Мы  уже  сказали,  что
симптом поддерживается также и Я, потому что  у  него  есть  такая  сторона,
благодаря которой он дает  удовлетворение  вытесняющей  тенденции  Я.  Кроме
того, разрешение конфликта посредством образования симптома  является  самым
удобным и желательным выходом из положения для  принципа  удовольствия;  он,
несомненно, избавляет Я от большой и мучительной внутренней  работы.  Бывают
случаи, когда даже врач должен признать, что разрешение  конфликта  в  форме
невроза представляет собой самое безобидное и социально допустимое  решение.
Не удивляйтесь, что порой даже врач становится на сторону болезни, с которой
он ведет борьбу. Ему не пристало играть лишь роль фанатика здоровья  вопреки
всем жизненным ситуациям, он знает, что в мире есть не только  невротическое
бедствие, но и реальное  нескончаемое  страдание,  что  необходимость  может
потребовать от человека пожертвовать своим здоровьем, и он знает, что  такой
жертвой одного человека  часто  сдерживается  бесконечное  несчастье  многих
других. Если можно сказать, что у невротика каждый раз перед лицом конфликта
происходит бегство в болезнь, то следует признать, что в  некоторых  случаях
это бегство вполне оправданно, и врач, понявший это положение  вещей,  молча
отойдет в сторону, щадя больного.
   Но  при  дальнейшем  изложении  мы  воздержимся  от  этих  исключительных
случаев. В обычных условиях мы обнаруживаем, что благодаря отступлению в
   [172]
   невроз Я получает определенную внутреннюю выгоду  от  болезни.  К  ней  в
некоторых случаях жизни присоединяется очевидное внешнее преимущество, более
или менее высоко ценимое в реальности. Посмотрите  на  самый  частый  пример
такого рода. Женщина, с которой муж грубо обращается и беспощадно использует
ее, почти всегда находит выход в  неврозе,  если  ее  предрасположения  дают
такую возможность, если она слишком труслива  или  слишком  нравственна  для
того, чтобы тайно утешаться с другим мужчиной, если она недостаточно сильна,
чтобы, несмотря на все внешние препятствия, расстаться с мужем, если  у  нее
нет надежды содержать себя самой или найти лучшего мужа и  если  она,  кроме
того, еще привязана к этому грубому человеку сексуальным чувством. Тогда  ее
болезнь становится ее оружием в борьбе против сверхсильного  мужа,  оружием,
которым она может воспользоваться для своей защиты и  злоупотребить  им  для
своей мести. На свою болезнь она может пожаловаться, между тем как на  брак,
вероятно, жаловаться не смела. В лице врача она находит помощника, вынуждает
беспощадного мужа  щадить  ее,  тратиться  на  нее,  разрешать  ей  временно
отсутствовать дома и освобождаться таким образом от супружеского гнета. Там,
где такая внешняя или случайная выгода от болезни довольно значительна и  не
может  найти  никакой  реальной  замены,  вы  не  сможете   высоко   оценить
возможность воздействия вашей терапии на невроз.
   Вы упрекнете меня, что то, что я вам здесь рассказал о выгоде от болезни,
как раз говорит в пользу отвергнутого  мной  мнения,  что  Я  само  хочет  и
создает невроз. Спокойно, уважаемые господа, может быть, это означает только
то, что Я мирится с неврозом, которому оно не может помешать,  и  делает  из
него самое лучшее, если из него вообще можно что-нибудь
   [173]
   сделать. Это только одна сторона дела, правда, приятная. Поскольку невроз
имеет  преимущества,  Я  с  ним  согласно,  но  у  него  имеются  не  только
преимущества. Как правило, быстро выясняется,  что  Я  заключило  невыгодную
сделку, соглашаясь на невроз. Оно слишком  дорого  заплатило  за  облегчение
конфликта,  и   ощущения   страдания,   причиняемые   симптомами,   пожалуй,
эквивалентная  замена  мучениям  конфликта  и,  возможно,  с   еще   большим
количеством неудовольствия. Я хотело бы освободиться от этого неудовольствия
из-за симптомов, не уступая выгод от болезни,  но  именно  этого  оно  не  в
состоянии сделать. При этом оказывается, что оно было не таким уж  активным,
как считало, - давайте это запомним.
   Уважаемые господа, когда вы как врачи будете иметь дело с невротиками, то
скоро откажетесь от мысли, что те больные, которые больше всего причитают  и
жалуются на свою болезнь, охотнее всего идут навстречу оказываемой помощи  и
окажут ей наименьшее сопротивление. Скорее наоборот. Но  вы  легко  поймете,
что все, что способствует получению выгоды от болезни, усилит  сопротивление
вытеснения  и  увеличит  трудность  лечения.  К  этой  выгоде  от   болезни,
появившейся, так сказать, вместе с симптомом, нам следует, однако, прибавить
еще и другую, которая появляется позже. Если такая психическая  организация,
как болезнь, существует длительное время, то она ведет себя в  конце  концов
как  самостоятельное  существо,  она   проявляет   нечто   вроде   инстинкта
самосохранения, образуется своего рода modus vivendi* между  нею  и  другими
сторонами душевной жизни, причем даже такими, которые, в сущности, враждебны
ей, и почти всегда встречаются случаи, в которых она опять
   ---------------------------------------* Соглашение (лат.) - Прим. пер.
   [174]
   оказывается полезной и пригодной для  использования,  как  бы  приобретая
вторичную функцию, которая с новой силой укрепляет ее существование.  Вместо
примера из патологии возьмите яркий пример из  повседневной  жизни.  Дельный
рабочий,  зарабатывающий  себе  на  содержание,  становится  калекой   из-за
несчастного случая во время работы; с работой теперь кончено, но со временем
потерпевший получает маленькую пенсию по  увечью  и  научается  пользоваться
своим увечьем как  нищий.  Его  новое,  хотя  и  ухудшившееся  существование
основывается теперь как раз на  том  же,  что  лишило  его  прежних  средств
существования. Если вы устраните его уродство, то сначала лишите его средств
к существованию; возникнет вопрос, способен  ли  он  еще  вновь  взяться  за
прежнюю  работу.  То,  что  при  неврозе  соответствует  такому   вторичному
использованию болезни, мы можем прибавить в  качестве  вторичной  выгоды  от
болезни к первичной.
   Но  в  общем  я  хотел  бы  вам  сказать:  не  оценивайте  слишком  низко
практическое значение выгоды от болезни и не придавайте ей слишком  большого
теоретического  значения.  Не  считая  ранее  упомянутых   исключений,   она
напоминает примеры "ума животных", иллюстрированных Оберлендером в Fliegende
Blatter. Араб едет на верблюде по  узкой  тропинке,  высеченной  в  отвесном
склоне горы. На повороте дороги он неожиданно встречается со львом,  готовым
к прыжку. Он не видит выхода: с одной стороны - отвесная стена, с  другой  -
пропасть,  повернуть  и  спастись  бегством  невозможно;  он  считает   себя
погибшим. Другое дело животное. Вместе со  всадником  оно  делает  прыжок  в
пропасть - и лев остается ни с чем. Не лучший результат для больного дает  и
помощь,  оказываемая  неврозом.  Возможно,  это   происходит   потому,   что
разрешение конфликта посредством образования симпто[175]
   MOB - все же автоматический процесс,  который  не  может  соответствовать
требованиям жизни и при котором человек отказывается от использования  своих
лучших и высших сил. Если бы был выбор, следовало бы предпочесть погибнуть в
честной борьбе с судьбой.
   Уважаемые господа! Я должен, однако, объяснить вам еще другие мотивы,  по
которым при изложении учения о неврозах я не исходил из обычной нервозности.
Может быть, вы думаете, что я сделал это потому, что тогда мне труднее  было
бы доказать сексуальную причину неврозов. Но тут вы ошибаетесь. При неврозах
перенесения нужно проделать сначала работу по  толкованию  симптомов,  чтобы
прийти к такому пониманию. При  обычных  формах  так  называемых  актуальных
неврозов (1)  этиологическое  значение  сексуальной  жизни  является  общим,
доступным наблюдению фактом. Я столкнулся с  ним  более  двадцати  лет  тому
назад, когда однажды задал себе вопрос, почему при расспросах  нервнобольных
обычно не принимаются во внимание их сексуальные проявления. Тогда я  принес
в жертву этим исследованиям  свою  популярность  у  больных,  но  уже  после
непродолжительных усилий мог высказать положение, что  при  нормальной  vita
sexualis* не бывает невроза - я имею в виду  актуального  невроза.  Конечно,
это  положение  не  учитывает  индивидуальных  различий  между  людьми,  оно
страдает также неопределенностью, неотделимой от  оценки  "нормального",  но
для   предварительной   ориентировки   оно   и   до    настоящего    времени
со---------------------------------------(1)    Определение     "актуальный"
приписывается  этой  группе  неврозов,  потому  что  их  причины  кроются  в
обстоятельствах, непосредственно воздействующих на личность, а не в  прошлых
переживаниях пациента, как при психоневрозах.
   * Сексуальной жизни (лат.). - Прим. пер.
   [176]
   хранило  свою  значимость.  Я  дошел  тогда  до   того,   что   установил
специфические отношения между определенными формами нервозности и отдельными
вредными сексуальными проявлениями, и не сомневаюсь в том, что теперь мог бы
повторить эти же  наблюдения,  если  бы  располагал  таким  же  контингентом
больных.  Достаточно  часто  я  узнавал,  что  мужчина,   довольствовавшийся
определенным видом неполного сексуального  удовлетворения,  например  ручным
онанизмом, заболевал определенной формой  актуального  невроза  и  что  этот
невроз быстро уступал место другому, когда он переходил к другому, столь  же
мало безупречному сексуальному режиму. Я был тогда в  состоянии  угадать  по
изменению состояния больного перемену в образе его сексуальной жизни.  Тогда
же я научился упорно настаивать на своих предположениях, пока не преодолевал
неискренности пациентов и не вынуждал  их  подтверждать  мои  предположения.
Верно и то, что затем они предпочитали обращаться к другим  врачам,  которые
не осведомлялись с таким усердием об их сексуальной жизни.
   Уже тогда от меня не могло ускользнуть, что поиск причин  заболевания  не
всегда приводил к сексуальной жизни. Если один и  заболевал  непосредственно
из-за вредного сексуального проявления, то другой - из-за того, что  потерял
состояние или перенес  изнуряющую  органическую  болезнь.  Объяснение  этого
многообразия пришло позже, когда мы  поняли  предполагаемые  взаимоотношения
между Я и либидо, и оно становилось тем более удовлетворительным, чем глубже
было наше понимание. Какое-то лицо заболевает неврозом только  тогда,  когда
его Я теряет способность как-то распределить  либидо.  Чем  сильнее  Я,  тем
легче ему разрешить эту задачу; всякое ослабление Я  по  какой-либо  причине
должно производить то же дей[177]
   ствие, что и слишком большое притязание либидо, т. е.  сделать  возможным
невротическое заболевание. Есть еще другие, более  интимные  отношения  Я  и
либидо, но они еще не вошли в наше поле зрения, и поэтому я  не  привожу  их
здесь для объяснения. Существенным  и  объясняющим  для  нас  [утверждением]
остается то, что в каждом случае  и  независимо  от  пути  развития  болезни
симптомы невроза обусловливаются либидо и, таким образом, свидетельствуют  о
его ненормальном применении.
   Теперь, однако, я должен обратить ваше внимание на существенное  различие
между симптомами актуальных неврозов и психоневрозов, первая группа которых,
группа неврозов перенесения, так много занимала наше внимание до сих пор.  В
обоих случаях симптомы происходят из либидо, т. е. являются ненормальным его
применением, замещением удовлетворения. Но симптомы  актуальных  неврозов  -
давление  в  голове,  ощущение  боли,  раздражение  в   каком-либо   органе,
ослабление или задержка функции  -  не  имеют  никакого  "смысла",  никакого
психического значения. Они не только  проявляются  преимущественно  телесно,
как,  например,  и  истерические  симптомы,  но  сами   представляют   собой
исключительно соматические процессы, в возникновении которых  совершенно  не
участвуют все те сложные душевные механизмы, с  которыми  мы  познакомились.
Таким образом, они действительно являются тем, за что  так  долго  принимали
психоневротические   симптомы.   Но   каким   образом   они   могут    тогда
соответствовать применениям либидо, которое мы считаем действующей  силой  в
психике? Так это, уважаемые господа, очень просто. Позвольте  мне  напомнить
вам один из самых первых упреков, высказанных в  адрес  психоанализа.  Тогда
говорили, что он трудится над психологически[178]
   ми теориями невротических явлений, а это совершенно безнадежно,  так  как
психологические теории никогда не  могли  бы  объяснить  болезнь.  Предпочли
забыть,  что  сексуальная  функция  является  столь  же  мало  чем-то  чисто
психическим, как и чем-то только соматическим. Она оказывает влияние как  на
телесную, так и на душевную жизнь. Если в симптомах психоневрозов мы увидели
проявления нарушений в ее воздействиях на психику, то мы не удивимся, если в
актуальных  неврозах  найдем   непосредственные   соматические   последствия
сексуальных нарушений.
   Для понимания вышесказанного медицинская клиническая  практика  дает  нам
ценное   указание,   которое   также   принимали   во   внимание   различные
исследователи.  В  деталях  своей  симптоматики,  а  также   в   своеобразии
воздействия на все системы органов  и  на  все  функции  актуальные  неврозы
обнаруживают несомненное сходство с болезненными  состояниями,  возникающими
вследствие хронического влияния экзогенных ядовитых  веществ  и  острого  их
лишения, т. е.  с  интоксикациями  и  состояниями  абстиненции.  Обе  группы
заболеваний еще больше сближаются друг с другом благодаря таким  состояниям,
которые мы научились относить тоже на счет действия ядовитых веществ, но  не
введенных в организм, чуждых ему, а  образованных  в  процессе  собственного
обмена веществ, как, например, при базедовой  болезни.  Я  полагаю,  что  на
основании этих аналогий мы не можем не считать неврозы следствием  нарушения
сексуального обмена веществ, будь  оно  из-за  того,  что  этих  сексуальных
токсинов производится больше, чем данное лицо может усвоить, или из-за того,
что внутренние и даже психические условия мешают  правильному  использованию
этих веществ. В народе издавна  придерживались  такого  взгляда  на  природу
сексуального желания, называя любовь "опьянением" и считая возник[179]
   новение влюбленности  действием  любовного  напитка,  перенося  при  этом
действующее начало в известном смысле на внешний мир. Для нас  это  было  бы
поводом вспомнить об эрогенных  зонах  и  об  утверждении,  что  сексуальное
возбуждение может возникнуть  в  самых  различных  органах.  Впрочем,  слова
"сексуальный обмен веществ" или "химизм  сексуальности"  для  нас  не  имеют
содержания; мы ничего об этом не знаем и не можем даже  решить,  следует  ли
нам предполагать существование двух сексуальных веществ, которые  назывались
бы тогда "мужским" и "женским", или мы можем ограничиться одним  сексуальным
токсином, в котором следует видеть носителя  всех  раздражающих  воздействий
либидо(1). Созданное нами научное  здание  психоанализа  в  действительности
является надстройкой, которая должна быть когда-нибудь  поставлена  на  свой
органический фундамент; но пока мы его еще не знаем.
   Психоанализ как науку характеризует не материал, которым он занимается, а
техника, при помощи которой он  работает.  Без  особых  натяжек  психоанализ
можно применять к истории культуры, науке о религии и  мифологии  точно  так
же, как и к учению о неврозах.(2)  Целью  его  является  не  что  иное,  как
раскрытие бессознательного в душевной жизни. Проблемы  актуальных  неврозов,
симптомы  которых,   вероятно,   возникают   из-за   вредного   токсического
воздействия, не дают возможности применять психоанализ, он не  многое  может
сделать для их объяснения и должен предоставить  эту  задачу  биологическому
медицин---------------------------------------(1)   В    дальнейшем    Фрейд
решительно отвергает это предположение о двух сексуальных веществах.
   (2)   О   неправомерности   притязаний   психоанализа    на    объяснение
историко-культурных феноменов и мифа см. "Послесловие".
   [180]
   скому исследованию. Теперь вы, может быть, лучше  поймете,  почему  я  не
расположил свой материал в другом порядке. Если бы я обещал вам "Введение  в
учение о неврозах", то, несомненно, правильным был бы путь от  простых  форм
актуальных неврозов к  более  сложным  психическим  заболеваниям  вследствие
расстройств либидо. При обсуждении  актуальных  неврозов  я  должен  был  бы
собрать с разных сторон все, что мы узнали или полагали, что  знаем,  а  при
психоневрозах речь зашла бы  о  психоанализе  как  о  важнейшем  техническом
вспомогательном средстве для прояснения  этих  состояний.  Но  я  объявил  и
намеревался прочесть "Введение в психоанализ"; для меня было  важнее,  чтобы
вы получили  представление  о  психоанализе,  а  не  определенные  знания  о
неврозах, и поэтому я  не  мог  выдвинуть  на  первый  план  бесплодные  для
психоанализа актуальные неврозы. Думаю  также,  что  сделал  для  вас  более
благоприятный  выбор,  так  как  психоанализ   вследствие   своих   глубоких
предпосылок и обширных  связей  заслуживает  того,  чтобы  привлечь  интерес
любого образованного человека, а  учение  о  неврозах  -  такая  же  область
медицины, как и любая другая.
   Между  тем  вы  обоснованно  надеетесь,  что  мы  должны  будем  проявить
некоторый интерес и к актуальным неврозам. Нас вынуждает к этому их интимная
клиническая связь с психоневрозами. Поэтому я  хочу  вам  сообщить,  что  мы
различаем  три  чистых  формы  актуальных  неврозов:   неврастению,   невроз
страха(1) и ипохондрию. Но и это  разделение  не  осталось  без  возражений.
Названия, правда,  все  употребляются,  но  их  содержание  неопределенно  и
неустойчиво. Есть
   ---------------------------------------(1)       Фрейд       неоднократно
пересматривал свои взгляды  на  невроз  страха.  Его  окончательная  позиция
изложена в 32-й лекции.
   [181]
   врачи, которые противятся любому делению  в  путаном  мире  невротических
явлений, любому  выделению  клинических  единиц,  отдельных  болезней  и  не
признают даже разделения на актуальные неврозы и  психоневрозы.  Я  полагаю,
что они заходят слишком далеко и пошли не по  тому  пути,  который  ведет  к
прогрессу. Названные формы невроза иногда встречаются в чистом виде, но чаще
смешиваются друг с другом и с психоневротическим заболеванием.  Эти  явления
не должны заставлять нас отказываться  от  их  деления.  Вспомните  различие
учения о минералах и учения о камнях в минералогии. Минералы описываются как
отдельные единицы, конечно, в связи с тем, что они часто встречаются в  виде
кристаллов, резко отграниченных от окружающей среды. Камни состоят из  смеси
минералов, соединившихся, по всей определенности, не случайно, а  вследствие
условий их возникновения. В учении о неврозах мы еще слишком  мало  понимаем
ход развития,  чтобы  создать  что-то  подобное  учению  о  камнях.  Но  мы,
несомненно, поступим правильно, если сначала выделим из общей массы знакомые
нам клинические единицы, которые можно сравнить с минералами.
   Весьма  существенная  связь  между  симптомами  актуальных   неврозов   и
психоневрозов  помогает  нам  узнать  об  образовании  симптомов  последних;
симптомы актуального невроза часто являются  ядром  и  предваряющей  стадией
развития  психоневротического  симптома.   Яснее   всего   такое   отношение
наблюдается   между   неврастенией   и   неврозом   перенесения,   названным
"конверсионной истерией", между неврозом страха и истерией страха,  а  также
между ипохондрией и  формами,  далее  упоминаемыми  как  парафрения  (раннее
слабоумие и паранойя). Возьмем для примера случай истерической головной боли
или боли в крестце. Анализ показывает  нам,  что  в  результате  сгущения  и
сме[182]
   щения она стала заместителем удовлетворения для  целого  ряда  либидозных
фантазий или воспоминаний. Но когда-то эта боль была реальной, и  тогда  она
была   непосредственным   сексуально-токсическим   симптомом,   соматическим
выражением либидозного возбуждения. Мы совершенно не хотим  утверждать,  что
такое ядро имеют все истерические симптомы, но остается фактом то,  что  так
бывает особенно часто и что все - нормальные  и  патологические  -  телесные
воздействия благодаря либидозному возбуждению служат преимущественно  именно
для образования симптомов истерии. Они играют  роль  той  песчинки,  которую
моллюск  обволакивает  слоями  перламутра.  Таким  же  образом   психоневроз
использует  преходящие  признаки  сексуального  возбуждения,  сопровождающие
половой акт,  как  самый  удобный  и  подходящий  материал  для  образования
симптомов.
   Подобный  процесс  вызывает  особый  диагностический  и   терапевтический
интерес. У лиц, предрасположенных к неврозу,  но  не  страдающих  выраженным
неврозом,  нередко  бывает  так,  что  болезненное  телесное   изменение   -
воспаление и ранение - вызывает работу образования  симптома,  так  что  она
немедленно делает данный ей в реальности  симптом  представителем  всех  тех
бессознательных фантазий,  которые  только  и  ждали  того,  чтобы  овладеть
средством выражения. В таком случае врач изберет тот или иной путь  лечения,
он или захочет устранить  органическую  основу,  не  заботясь  о  ее  буйной
невротической  переработке,  или  будет  бороться  со   случайно   возникшим
неврозом, не обращая внимания  на  его  органический  повод.  Успех  покажет
правильность или неправильность  того  или  иного  вида  усилий;  для  таких
смешанных случаев едва ли можно дать общие предписания.



   [183]

   ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Страх

   Уважаемые дамы и господа! То, что я сказал вам на прошлой лекции об общей
нервозности, вы посчитали, наверное, самым неполным и самым недостаточным из
моих сообщений. Я это знаю и думаю, что ничто не удивило вас больше, чем то,
что в ней ничего не было сказано о страхе, на который  жалуется  большинство
нервнобольных,  считая  его  самым  ужасным  своим  страданием,  и   который
действительно может достичь у них громадной интенсивности и привести к самым
безумным поступкам. Но, по крайней мере в этом  вопросе,  я  не  хотел  быть
кратким; напротив, я  решил  особенно  остро  поставить  проблему  страха  у
нервнобольных и подробно изложить ее вам.
   Сам  по  себе  страх  мне  не  нужно  вам  представлять;  каждый  из  нас
когда-нибудь на  собственном  опыте  узнал  это  ощущение,  или,  правильнее
говоря,  это  аффективное  состояние.  Но  я  полагаю,  что  никто   никогда
достаточно  серьезно  не  спрашивал  себя,   почему   именно   нервнобольные
испытывают страх в гораздо большей степени,  чем  другие.  Может  быть,  это
считали само собой разумеющимся; ведь обычно слова
   [184]
   "нервный" и "боязливый"* употребляют одно вместо другого,  как  будто  бы
они означают одно и то же. Но мы  не  имеем  на  это  никакого  права;  есть
боязливые люди, но вовсе не нервные,  и  есть  нервные,  страдающие  многими
симптомами, у которых нет склонности к страху.
   Как бы там ни было, несомненно, что проблема страха -  узловой  пункт,  в
котором сходятся самые различные и  самые  важные  вопросы,  тайна,  решение
которой должно пролить яркий свет на  всю  нашу  душевную  жизнь.  Не  стану
утверждать, что могу вам дать ее полное решение, но вы,  конечно,  ожидаете,
что психоанализ и к  этой  теме  подходит  совершенно  иначе,  чем  школьная
медицина. Там, кажется, интересуются прежде всего тем, какими анатомическими
путями осуществляется состояние страха. Это значит, что раздражается Medulla
oblongata,** и больной узнает,  что  страдает  неврозом  блуждающего  нерва.
Medulla oblongata - очень серьезный  и  красивый  объект.  Я  хорошо  помню,
сколько времени и труда посвятил его  изучению  много  лет  тому  назад.  Но
сегодня я должен вам сказать, что не знаю ничего,  что  было  бы  дальше  от
психологического понимания страха, чем знание  нервного  пути,  по  которому
идут его импульсы.
   О страхе можно много рассуждать, вообще не упоминая нервозности. Вы  меня
сразу поймете, если  та---------------------------------------*  В  немецком
языке "боязливый" (angstlich) - прилагательное от слова "страх"  (Angst).  В
современной психологической литературе это слово  зачастую  переводится  как
"тревожный". Мы сочли возможным в настоящем издании перевести это слово  как
"боязливый", так как Фрейд употребляет это  слово  в  более  общем  значении
(склонный к страху "вообще", а не  только  к  беспредметному  страху,  каким
является тревога). - Прим. ред. перевода.
   ** Продолговатый мозг (лат.} - Прим. ред. перевода.
   [185]
   кой страх я назову реальным в противоположность невротическому.  Реальный
страх является для нас чем-то вполне  рациональным  и  понятным.  О  нем  мы
скажем, что он представляет собой реакцию на восприятие  внешней  опасности,
т. е. ожидаемого, предполагаемого повреждения, связан с рефлексом бегства, и
его можно рассматривать как выражение инстинкта  самосохранения.  По  какому
поводу, т. е. перед какими объектами и в каких ситуациях появляется страх, в
большой мере, разумеется, зависит от состояния нашего знания и  от  ощущения
собственной силы перед внешним миром. Мы находим  совершенно  понятным,  что
дикарь боится пушки и пугается солнечного затмения, в  то  время  как  белый
человек, умеющий обращаться с этим орудием и предсказать данное  событие,  в
этих условиях свободен от страха. В другой раз именно большее знание вызовет
страх, так как  оно  позволяет  заранее  знать  об  опасности.  Так,  дикарь
испугается  следов  в  лесу,  ничего  не  говорящих   неосведомленному,   но
указывающих дикарю на близость хищного  зверя(1),  а  опытный  мореплаватель
будет с ужасом  рассматривать  облачко  на  небе,  кажущееся  незначительным
пассажиру, но предвещающее моряку приближение урагана.
   При дальнейшем  размышлении  следует  признать,  что  мнение  о  реальном
страхе,  будто  он  разумен  и  целесообразен,  нуждается  в   основательной
проверке. Единственно целесообразным  поведением  при  угрожающей  опасности
была бы спокойная оценка собственных сил по сравнению с величиной  угрозы  и
затем
   ---------------------------------------(1)  Приведенный  пример   чувства
страха не следует истолковывать  принадлежностью  "дикаря"  к  низшей  расе,
поскольку  очевидно,  что  в  данном  случае  чувство  определяется  уровнем
рационального понимания вызывающих его явлений.
   [186]
   решение, что обещает большую надежду на благополучный исход: бегство  или
защита, а может быть, даже нападение. Но в таком случае для страха вообще не
остается места; все, что происходит, произошло бы так же хорошо и, вероятно,
еще лучше, если бы дело не дошло до развития страха. Вы  видите  также,  что
если страх чрезмерно силен, то  он  крайне  нецелесообразен,  он  парализует
тогда любое действие, в том числе и бегство.  Обычно  реакция  на  опасность
состоит из смеси аффекта страха и защитного  действия.  Испуганное  животное
боится и бежит, но целесообразным при этом является бегство, а не боязнь.
   Итак, возникает искушение утверждать, что проявление  страха  никогда  не
является чем-то целесообразным. Может быть, лучшему пониманию поможет  более
тщательный анализ ситуации  страха.  Первым  в  ней  является  готовность  к
опасности,  выражающаяся  в  повышенном  сенсорном   внимании   и   моторном
напряжении.  Эту  готовность  ожидания  следует,  не  задумываясь,  признать
большим  преимуществом,  ее  же  отсутствие  может  привести   к   серьезным
последствиям. Из нее исходит, с одной стороны,  моторное  действие,  сначала
бегство, на более высокой ступени деятельная защита, с другой  стороны,  то,
что  мы  ощущаем  как  состояние  страха.   Чем   больше   развитие   страха
ограничивается только подготовкой, только  сигналом,  тем  беспрепятственней
совершается переход готовности  к  страху  в  действие,  тем  целесообразней
протекает весь процесс. Поэтому в том, что мы называем страхом, готовность к
страху (Angstbereitschaft)* кажется мне целесообразной, развитие же страха -
нецелесообразным.
   ---------------------------------------*  В  современной  психологической
литературе для обозначения этого понятия  употребляются  термины  "тревога",
"тревожность". - Прим. ред. перев.
   [187]
   Я избегаю подходить ближе к вопросу о том, имеют ли в нашем  языке  слова
"страх", "боязнь", "испуг" одинаковое или разное значение. Я только полагаю,
что "страх" (Angst) относится к состоянию и не выражает внимания к  объекту,
между тем как "боязнь" (Furcht)  указывает  как  раз  на  объект.  Напротив,
"испуг" (Schreck),  кажется,  имеет  особый  смысл,  а  именно  подчеркивает
действие опасности, когда не было готовности к страху. Так что можно было бы
сказать, что от испуга человек защищается страхом.
   Известная многозначность и неопределенность употребления слова "страх" не
может ускользнуть от вас. Под страхом по большей части понимают субъективное
состояние, в  которое  попадают  благодаря  ощущению  "развития  страха",  и
называют его аффектом. А что такое аффект в динамическом смысле?  Во  всяком
случае,  нечто  очень  сложное.  Аффект,  во-первых,  включает  определенные
моторные иннервации  или  оттоки  энергии,  во-вторых,  известные  ощущения,
причем  двоякого  рода:  восприятия   состоявшихся   моторных   действий   и
непосредственные ощущения удовольствия и неудовольствия, придающие  аффекту,
как  говорят,  основной  тон.  Но  я  не  думаю,  что  бы  это  перечисление
затрагивало бы как-то сущность аффекта. При некоторых аффектах, по-видимому,
можно заглянуть глубже и узнать, что ядром, объединяющим названный ансамбль,
является повторение какого-то определенного значительного  переживания.  Это
переживание могло бы быть  лишь  очень  ранним  впечатлением  весьма  общего
характера, которое нужно отнести к доисторическому периоду  не  индивида,  а
вида.  Другими  словами,  аффективное  состояние  построено  так   же,   как
истерический припадок, и, как и он, представляет собой осадок  воспоминания.
Истерический припадок, таким образом, можно сравнить со  вновь  образованным
индивидуальным аффектом, нормаль[188]
   ный аффект - с выражением общей истерии, ставшей наследственной.
   Не  думайте,  что  сказанное  здесь  об  аффектах   является   признанным
достоянием обычной психологии. Напротив, это  взгляды,  возникшие  на  почве
психоанализа и признанные только им. То, что вы можете узнать об аффектах  в
психологии, например,  теорию  Джемса  -  Ланге  (1)  ,  как  раз  для  нас,
психоаналитиков, непонятно и не обсуждается. Но и наше знание об аффектах мы
тоже не считаем очень надежным; это лишь первая попытка ориентировки в  этой
темной области. Но  продолжу:  нам  кажется,  что  мы  знаем,  какое  раннее
впечатление повторяется при аффекте страха. Мы полагаем, что это впечатление
от акта  рождения,  при  котором  происходит  такое  объединение  неприятных
впечатлений, стремлений к разрядке  [напряжения]  и  соматических  ощущений,
которое стало прообразом воздействия  смертельной  опасности  и  с  тех  пор
повторяется у нас как состояние страха.  Невероятное  повышение  возбуждения
вследствие прекращения обновления крови  (внутреннего  дыхания)  было  тогда
причиной переживания страха, так что первый страх был токсическим.  Название
"страх" (Angst) - angustiae, теснота,  теснина  (Enge)  -  выделяет  признак
стеснения дыхания, которое тогда было следствием реальной ситуации и  теперь
почти  постоянно  воспроизводится  в  аффекте.  Мы  признаем  также   весьма
значительным то, что первое состояние страха возникло  вследствие  отделения
от матери.  Разумеется,  мы  убеждены,  что  предрасположение  к  повторению
пер---------------------------------------(1) Согласно  концепции  Джемса  -
Ланге (по имени американского психолога У.  Джемса  и  датского  анатома  К.
Ланге), выдвинутой в 80-х гг. прошлого века, первичными являются изменения в
организме, вторичными - состояния, которые  переживаются  субъектом  в  виде
эмоций.
   [189]
   вого  состояния  страха  так  основательно  вошло  в  организм  благодаря
бесконечному ряду поколений, что отдельный индивид не может избежать аффекта
страха, даже если он, как легендарный Макдуф, "был вырезан из тела  матери",
т. е. не знал самого акта  рождения.  Мы  не  можем  сказать,  что  является
прообразом страха у других млекопитающих животных. Мы также не знаем,  какой
комплекс ощущений у этих созданий эквивалентен нашему страху.
   Может быть, вам интересно будет услышать, как можно прийти к  мысли,  что
акт рождения является источником  и  прообразом  аффекта  страха.  Умозрение
принимало в этом самое незначительное участие: скорее, я позаимствовал это у
наивного мышления народа. Когда много лет тому назад мы, молодые  больничные
врачи, сидели за обеденным столом в ресторане, ассистент акушерской  клиники
рассказал, какая веселая история произошла на последнем  экзамене  акушерок.
Одну кандидатку спросили, что значит, когда при родах в  отходящей  жидкости
обнаруживается  Mekonium  (первородный  кал,   экскременты),   и   она,   не
задумываясь, ответила, что ребенок испытывает страх. Ее осмеяли  и  срезали.
Но я в глубине души встал на ее сторону и начал догадываться, что несчастная
женщина из народа правильным чутьем открыла важную связь.
   Теперь  перейдем  к  невротическому  страху:  какие  формы  проявления  и
отношения имеет страх у нервнобольных? Тут можно многое описать.  Во-первых,
мы  находим  общую  боязливость,  так  сказать,  свободный  страх,   готовый
привязаться к любому более или менее подходящему  содержанию  представления,
оказывающий влияние на  суждение,  выбирающий  ожидания,  подстерегая  любой
случай, чтобы найти себе оправдание.  Мы  называем  это  состояние  "страхом
ожидания" или "боязливым ожиданием". Лица, страдающие этим
   [190]
   страхом, всегда предвидят из всех возможностей  самую  страшную,  считают
любую случайность предвестником несчастья, используют любую неуверенность  в
дурном смысле. Склонность к такому ожиданию несчастья  как  черта  характера
встречается у многих людей, которых  нельзя  назвать  больными,  их  считают
слишком боязливыми или пессимистичными; но необычная степень страха ожидания
всегда имеет отношение к нервному заболеванию, которое  я  назвал  "неврозом
страха" и причисляю к актуальным неврозам.
   Вторая форма страха, в противоположность только что описанной, психически
более связана и соединена с  определенными  объектами  или  ситуациями.  Это
страх в форме чрезвычайно многообразных  и  часто  очень  странных  "фобий".
Стенли Холл, видный американский психолог, взял на себя труд представить нам
весь ряд этих фобий под великолепными греческими названиями. Это звучит  как
перечисление десяти  египетских  казней,  но  только  их  число  значительно
превышает десять.  Послушайте,  что  только  не  может  стать  объектом  или
содержанием фобии: темнота, свободное пространство, открытые площади, кошки,
пауки,  гусеницы,  змеи,  мыши,  гроза,  острые  предметы,  кровь,  закрытые
помещения, человеческая толпа, одиночество, переход мостов, поездка по морю,
по железной дороге и т.  д.  При  первой  попытке  сориентироваться  в  этом
сумбуре можно различить  три  группы.  Некоторые  из  объектов  и  ситуаций,
внушающих страх, и для нас, нормальных людей, являются чем-то жутким,  имеют
отношение к опасности, и поэтому эти фобии кажутся  нам  понятными,  хотя  и
преувеличенными по своей силе. Так, большинство из  нас  испытывает  чувство
отвращения   при   встрече   со   змеей.   Фобия   змей,   можно    сказать,
общечеловеческая, и
   [191]
   Ч. Дарвин  очень  ярко  описал,  как  он  не  мог  побороть  страх  перед
приближающейся змеей, хотя знал, что защищен  от  нее  толстым  стеклом.  Ко
второй группе мы относим случаи, имеющие отношение к опасности,  в  которых,
однако, мы привыкли не придавать ей значения и не  выдвигать  ее  на  первый
план. Сюда относится  большинство  ситуативных  фобий.  Мы  знаем,  что  при
поездке по железной дороге возникает  больше  возможностей  для  несчастного
случая, чем дома, а именно вероятность железнодорожного крушения;  мы  знаем
также, что корабль может пойти ко дну, и при этом, как правило, люди  тонут,
но мы не думаем об этих опасностях и без  страха  путешествуем  по  железной
дороге и по морю. Нельзя также отрицать возможность  падения  в  реку,  если
мост рухнет в тот момент, когда его переходишь, но это случается так  редко,
что не принимается во внимание  как  опасность.  И  одиночество  имеет  свои
опасности, и мы избегаем его при известных обстоятельствах; но не может быть
и речи о том, чтобы мы не могли его вынести при каких-то  условиях  и  всего
лишь на некоторое  время.  То  же  самое  относится  к  человеческой  толпе,
закрытому помещению, грозе и т. п. Что нас поражает в этих фобиях невротиков
- так это вообще не столько  их  содержание,  сколько  интенсивность.  Страх
фобий прямо неописуем! И иной раз  у  нас  складывается  впечатление,  будто
невротики боятся вовсе не  тех  вещей  и  ситуаций,  которые  при  известных
обстоятельствах и у нас могут вызвать страх, а  тех,  которые  они  называют
теми же именами.
   Остается третья группа фобий, которые мы вообще  не  можем  понять.  Если
крепкий взрослый мужчина не может от страха перейти улицу или площадь хорошо
ему знакомого родного города, если здоровая, хорошо развитая женщина впадает
в бессознательный
   [192]
   страх, потому что кошка  коснулась  края  ее  платья  или  через  комнату
прошмыгнула мышь, то какую же мы можем здесь установить связь с  опасностью,
которая, очевидно, все-таки существует для страдающих фобиями? В относящихся
сюда случаях фобии  животных  не  может  быть  и  речи  об  общечеловеческих
антипатиях,  потому  что,  как   бы   для   демонстрации   противоположного,
встречается множество людей, которые не могут пройти мимо  кошки,  чтобы  не
поманить ее и не погладить. Мышь, которую так боятся женщины, в то же  время
служит лучшим ласкательным именем; иная девушка, с удовольствием слушая, как
ее называет так любимый, с ужасом вскрикивает, когда видит  милое  маленькое
существо с этим именем. В отношении мужчины, страдающего  страхом  улиц  или
площадей, мы можем дать единственное объяснение,  что  он  ведет  себя,  как
маленький ребенок. Благодаря  воспитанию  ребенка  непосредственно  приучают
избегать  таких   опасных   ситуаций,   и   наш   агорафобик   действительно
освобождается от страха, если его кто-нибудь сопровождает при переходе через
площадь.
   Обе описанные здесь формы  страха,  свободный  страх  ожидания  и  страх,
связанный с фобиями, независимы друг от друга.
   Один не является более высокой ступенью развития другого, они встречаются
вместе только в виде исключения и то как бы случайно.  Самая  сильная  общая
боязливость не обязательно проявляется в фобиях;  лица,  вся  жизнь  которых
ограничена агорафобией, могут быть совершенно свободны от  пессимистического
страха ожидания. Некоторые  фобии,  например  страх  площадей,  страх  перед
железной дорогой, приобретаются, бесспорно, лишь в зрелые годы, другие,  как
страх перед темнотой, грозой, животными, по-видимому, существовали с  самого
начала. Страхи
   [193]
   первого  рода  похожи  на  тяжелые  болезни;  последние  кажутся   скорее
странностями,  капризами.  У  того,  кто  обнаруживает  эти  последние,  как
правило, можно предположить и другие, аналогичные. Должен прибавить, что все
эти  фобии  мы  относим  к  истерии  страха,  т.  е.  рассматриваем  их  как
заболевание, родственное известной конверсионной истерии.
   Третья из форм невротического страха ставит нас перед той  загадкой,  что
мы полностью теряем из виду связь между  страхом  и  угрожающей  опасностью.
Этот страх  появляется,  например,  при  истерии,  сопровождая  истерические
симптомы, или в любых условиях  возбуждения,  когда  мы,  правда,  могли  бы
ожидать аффективных проявлений, но только не  аффекта  страха,  или  в  виде
приступа свободного страха, независимого от каких-либо условий  и  одинаково
непонятного как для нас, так и для больного. О какой-то опасности и каком-то
поводе, который мог бы быть раздут до нее  преувеличением,  вовсе  не  может
быть речи. Во время этих  спонтанных  приступов  мы  узнаем,  что  комплекс,
называемый нами состоянием  страха,  способен  расколоться  на  части.  Весь
припадок может быть представлен отдельным, интенсивно выраженным симптомом -
дрожью, головокружением, сердцебиением, одышкой, -  а  обычное  чувство,  по
которому мы узнаем страх, - отсутствовать или быть неясным,  и  все  же  эти
состояния, описанные нами как "эквиваленты страха", во  всех  клинических  b
этиологических отношениях можно приравнять к страху.
   Теперь возникают два вопроса. Можно ли невротический страх,  при  котором
опасность не играет никакой  роли  или  играет  столь  незначительную  роль,
привести  в  связь  с  реальным  страхом,  всегда  являющимся  реакцией   на
опасность? И  как  следует  понимать  невротический  страх?  Пока  мы  будем
придер[194]
   живаться предположения: там, где есть страх, должно  быть  также  что-то,
чего люди боятся.
   Для понимания  невротического  страха  клиническое  наблюдение  дает  нам
некоторые указания, значения которых я хотел бы вам изложить.
   а) Нетрудно  установить,  что  страх  ожидания,  или  общая  боязливость,
находится в тесной  зависимости  от  определенных  процессов  в  сексуальной
жизни, скажем,  от  определенного  использования  либидо.  Самый  простой  и
поучительный пример этого рода дают нам лица, подвергающиеся так называемому
неполному возбуждению, т. е. у которых сильные  сексуальные  возбуждения  не
находят  достаточного  выхода,  не  достигают  удовлетворяющего  конца.  Так
бывает, например, у мужчин во время жениховства и у  женщин,  мужья  которых
недостаточно потентны или из осторожности сокращают  или  прерывают  половой
акт.  В  этих  условиях  либидозное  возбуждение  исчезает,  а  вместо  него
появляется страх как в форме страха ожидания, так и в форме припадков  и  их
эквивалентов. Прерывание полового акта  из  осторожности,  став  сексуальным
режимом, так часто становится причиной невроза страха у мужчин, но  особенно
у женщин, что во врачебной практике рекомендуется в таких случаях  в  первую
очередь исследовать эту этиологию. При этом можно бесчисленное множество раз
убедиться, что когда  прекращаются  сексуальные  отклонения,  невроз  страха
исчезает.
   Факт причинной связи между сексуальным воздержанием и состоянием  страха,
насколько мне известно, более не оспаривается даже врачами,  которые  далеки
от психоанализа. Однако могу себе  хорошо  представить,  что  будет  сделана
попытка перевернуть отношение и защищать мнение,  что  речь  идет  о  лицах,
изначально  склонных  к  боязливости  и  поэтому  сдержанных  в  сексуальном
отношении. Но против этого
   [195]
   со всей решительностью говорит поведение женщин,  сексуальные  проявления
которых, в сущности, пассивны по природе, т. е. определяются  обращением  со
стороны мужчины. Чем женщина темпераментнее, чем  более  склонна  к  половым
сношениям  и  более  способна  к  удовлетворению,  тем  скорее   она   будет
реагировать страхом на импотенцию мужчины или на coitus interruptus,*  между
тем как то же самое у холодных в половом отношении и  малолибидозных  женщин
играет гораздо меньшую роль.
   То же самое значение для возникновения состояний страха имеет так  горячо
рекомендуемое в настоящее время врачами сексуальное воздержание, разумеется,
лишь в тех  случаях,  когда  либидо,  которому  отказано  в  удовлетворяющем
выходе, в соответствующей степени сильно и не переработано по большей  части
путем сублимации. Решающим моментом для [возникновения]  заболевания  всегда
являются количественные факторы. И там, где  дело  касается  не  болезни,  а
проявления характера, легко заметить, что сексуальное ограничение идет  рука
об руку с известной боязливостью и опасливостью, между тем как бесстрашие  и
смелая отвага приводит к свободе  действий  для  удовлетворения  сексуальной
потребности. Как ни  меняются  и  ни  усложняются  эти  отношения  благодаря
многообразным культурным влияниям, в среднем остается фактом то,  что  страх
связан с сексуальным ограничением.
   Я сообщил вам далеко не все наблюдения, подтверждающие генетическую связь
между  либидо  и  страхом.  Сюда  еще  относится,   например,   влияние   на
возникновение страха определенных периодов жизни,  которым  можно  приписать
значительное повышение продукции либидо, как, например, периода половой
   ---------------------------------------* Прерванный половой акт (лат.)  -
Прим. пер.
   [196]
   зрелости  и  менопаузы.  В   некоторых   состояниях   возбуждения   можно
непосредственно  наблюдать  смешение  либидо  и  страха  и  в  конце  концов
замещение  либидо  страхом.  Впечатление  от  всех  этих   фактов   двоякое:
во-первых, что дело  идет  о  накоплении  либидо,  которое  лишается  своего
нормального применения, во-вторых, что при этом находишься  исключительно  в
области соматических процессов. Как из либидо возникает  страх,  сначала  не
ясно, констатируешь только, что либидо пропадает, а на его месте  появляется
страх.
   б) Второе  указание  мы  берем  из  анализа  психоневрозов,  в  частности
истерии. Мы слышали, что при этом  заболевании  нередко  наступает  страх  в
сопровождении симптомов, но также и несвязанный страх, проявляющийся в  виде
припадка или длительного состояния.  Больные  не  могут  сказать,  чего  они
боятся, и связывают  его  путем  явной  вторичной  обработки  с  подходящими
фобиями, типа фобий смерти, сумасшествия, удара. Если мы подвергнем  анализу
ситуацию,  выступившую  источником  страха,   или   сопровождаемые   страхом
симптомы, то, как  правило,  можем  указать,  какой  нормальный  психический
процесс не состоялся и замещен феноменом страха. Выразимся иначе: мы  строим
бессознательный процесс так,  как  будто  он  не  подвергался  вытеснению  и
беспрепятственно продолжался в сознании. Этот процесс тоже сопровождался  бы
определенным аффектом, и  тут  мы  узнаем,  к  своему  удивлению,  что  этот
сопровождающий нормальный процесс аффект после  вытеснения  в  любом  случае
замещается страхом независимо от своего качества. Следовательно, если  перед
нами истерическое состояние страха, то его  бессознательный  коррелят  может
быть проявлением сходного чувства, т. е. страха, стыда, смущения,  но  точно
так же положительным либидозным возбуждением или враждебно-агрес[197]
   сивным вроде ярости  и  досады.  Таким  образом,  страх  является  ходкой
монетой, на которую  меняются  или  могут  обмениваться  все  аффекты,  если
соответствующее содержание представления подлежит вытеснению.
   в) Третий факт мы наблюдаем у больных с навязчивыми  действиями,  которых
страх удивительным образом как  будто  бы  пощадил.  Но  если  мы  попробуем
помешать им исполнить их навязчивое действие, их  умывание,  их  церемониал,
или если они сами решаются на попытку  отказаться  от  какой-либо  из  своих
навязчивостей, то ужасный страх заставляет их подчиниться этой навязчивости.
Мы понимаем, что страх был прикрыт навязчивым действием  и  оно  выполнялось
лишь для того, чтобы  избежать  страха.  При  неврозе  навязчивых  состояний
страх, который должен был бы возникнуть, замещается образованием  симптомов,
а если мы обратимся к  истерии,  то  при  этом  неврозе  найдем  аналогичное
отношение:  результатом  процесса  вытеснения  будет  или  развитие  чистого
страха,  или  страха  с  образованием  симптомов,  или   более   совершенное
образование симптомов без страха. Так что в отвлеченном смысле, по-видимому,
правильнее сказать, что симптомы вообще  образуются  лишь  для  того,  чтобы
обойти неизбежное в  противном  случае  развитие  страха.  Благодаря  такому
пониманию страх как бы оказывается в  центре  нашего  интереса  к  проблемам
неврозов.
   Из наблюдений за неврозом страха мы заключили, что отвлечение  либидо  от
его нормального применения, из-за чего возникает страх, происходит на  почве
соматических процессов. Из анализов истерии и невроза  навязчивых  состояний
следует добавление, что такое же  отвлечение  с  тем  же  результатом  может
вызвать  также  отказ  психических  инстанций.  Вот  все,  что  мы  знаем  о
возникновении невротического стра[198]
   ха; это звучит еще довольно  неопределенно.  Но  пока  я  не  вижу  пути,
который  вел  бы  нас  дальше.  Вторую  поставленную  перед  нами  задачу  -
установить  связь  между  невротическим  страхом,   являющимся   ненормально
использованным либидо, и реальным страхом, который соответствует реакции  на
опасность, кажется, еще труднее решить. Хотелось бы думать, что речь идет  о
совершенно разных вещах, однако у нас  нет  средства  отличить  по  ощущению
реальный и невротический страх друг от друга.
   Искомая связь наконец устанавливается, если мы предположим наличие  часто
утверждавшейся противоположности между Я и либидо. Как  мы  знаем,  развитие
страха является реакцией Я на опасность и сигналом для обращения в  бегство;
поэтому для нас естественно предположить, что  при  невротическом  страхе  Я
предпринимает такую попытку бегства от требований своего либидо, относясь  к
этой  внутренней  опасности  так,  как  если  бы  она  была  внешней.   Этим
оправдывается предположение, что там, где появляется страх, есть  также  то,
чего люди боятся. Но аналогию можно было бы провести  дальше.  Подобно  тому
как  попытка  бегства  от   внешней   опасности   сменяется   стойкостью   и
целесообразными мерами защиты, так и развитие невротического страха уступает
образованию симптомов, которое сковывает страх.
   Теперь  в  процессе  понимания  возникает  другое   затруднение.   Страх,
означающий бегство Я от своего либидо,  сам,  однако,  происходит  из  этого
либидо. Это неясно и напоминает о том, что,  в  сущности,  либидо  какого-то
лица принадлежит ему и не может противопоставляться как что-то внешнее.  Это
еще темная для нас область топической динамики развития страха,  неизвестно,
какие при этом расходуются душевные энергии и из каких психических систем. Я
не могу
   [199]
   обещать вам ответить и на эти вопросы, но не будем  упускать  возможность
пойти по двум другим путям и воспользуемся при этом  снова  непосредственным
наблюдением и аналитическим исследованием, чтобы помочь нашим  умозрительным
взглядам. Обратимся к возникновению  страха  у  ребенка  и  к  происхождению
невротического страха, связанного с фобиями.
   Боязливость детей является чем-то весьма обычным,  и  достаточно  трудно,
по-видимому, различить, невротический это страх или реальный.  Больше  того,
ценность этого различия ставится под вопрос поведением детей. Потому что,  с
одной стороны, мы не удивляемся, если ребенок боится всех чужих  лиц,  новых
ситуаций и предметов, и очень легко объясняем себе эту реакцию его слабостью
и незнанием. Таким образом, мы  приписываем  ребенку  сильную  склонность  к
реальному страху и считали бы вполне целесообразным, если бы  он  наследовал
эту боязливость.  В  этом  отношении  ребенок  лишь  повторял  бы  поведение
первобытного человека  и  современного  дикаря,  который  вследствие  своего
незнания и беспомощности боится всего нового и многого того, что в настоящее
время нам знакомо  и  уже  не  внушает  страха.  И  нашему  ожиданию  вполне
соответствовало бы, если бы фобии ребенка хотя бы отчасти  оказывались  теми
же, какие мы можем  предположить  в  те  первобытные  времена  человеческого
развития.
   С другой стороны, нельзя не заметить, что не все дети боязливы  в  равной
мере и что как раз  те  дети,  которые  проявляют  особую  пугливость  перед
всевозможными объектами и  ситуациями,  впоследствии  оказываются  нервными.
Невротическая предрасположенность проявляется,  таким  образом,  и  в  явной
склонности к реальному  страху,  боязливость  кажется  чем-то  первичным,  и
приходишь к заключению, что ребенок,
   [200]
   а позднее подросток боится интенсивности своего либидо именно потому, что
всего боится. Возникновение страха из либидо тем самым как бы отрицается,  а
если проследить условия возникновения реального страха,  то  последовательно
можно прийти к мнению, что сознание собственной слабости и  беспомощности  -
неполноценности, по терминологии А. Адлера,  -  является  конечной  причиной
невроза, если это сознание переходит из  детского  периода  в  более  зрелый
возраст.
   Это звучит так просто и подкупающе, что имеет  право  на  наше  внимание.
Правда, это перенесло бы разрешение загадки нервозности в другую  плоскость.
Сохранение чувства неполноценности - ас ним и  условия  [для  возникновения]
страха и образования симптомов - кажется таким несомненным, что в объяснении
скорее нуждается то, каким образом, хотя бы в виде исключения,  может  иметь
место все  то,  что  мы  называем  здоровьем.  А  что  дает  нам  тщательное
наблюдение боязливости у детей? Маленький ребенок боится прежде всего  чужих
людей; ситуации приобретают значимость лишь благодаря участию в них  лиц,  а
предметы вообще принимаются во внимание лишь позднее. Но этих чужих  ребенок
боится не потому, что предполагает у них злые намерения  и  сравнивает  свою
слабость  с  их  силой,  т.  е.  расценивает  их  как  угрозу   для   своего
существования,  безопасности  и   отсутствия   боли.   Такой   недоверчивый,
напуганный господствующим в мире влечением к агрессии ребенок является очень
неудачной теоретической конструкцией. Ребенок  же  пугается  чужого  образа,
потому что настроен увидеть знакомое и любимое лицо, в  основном  матери.  В
страх превращается его разочарование и тоска, т. е. не  нашедшее  применения
либидо, которое  теперь  не  может  удерживаться  в  свободном  состоянии  и
переводится в страх. Вряд ли может быть случайным, что в этой  типичной  для
детского страха си[201]
   туации повторяется условие [возникновения] первого  состояния  страха  во
время акта рождения, а именно отделение от матери(1).
   Первые фобии ситуаций у детей - это страх перед темнотой и  одиночеством;
первый часто сохраняется на всю жизнь, в обоих случаях  отсутствует  любимое
лицо, которое за ним ухаживает, т. е. мать. Я слышал, как ребенок, боявшийся
темноты, кричал в соседнюю комнату: "Тетя, поговори со мной, мне страшно". -
"Но что тебе от этого? Ты же меня  не  видишь".  На  что  ребенок  отвечает:
"Когда кто-то говорит, становится светлее". Тоска в  темноте  преобразуется,
таким образом, в страх перед темнотой. Мы  далеки  от  того,  чтобы  считать
невротический страх  лишь  вторичным  и  особым  случаем  реального  страха,
скорее, мы убеждаемся, что у маленького  ребенка  в  виде  реального  страха
проявляется нечто такое, что  имеет  с  невротическим  страхом  существенную
общую черту - возникновение из неиспользованного либидо. Настоящий  реальный
страх ребенок как будто мало испытывает. Во всех ситуациях, которые  позднее
могут стать условиями [для возникновения]  фобий,  -  на  высоте,  на  узком
мостике над водой, при поездке по железной дороге и по морю,  -  ребенок  не
проявляет страха, и проявляет его тем меньше, чем более он несведущ. Было бы
очень желательно, если бы он унаследовал  побольше  таких  защищающих  жизнь
инстинктов; этим была бы очень облегчена задача надзора [над  ним],  который
должен препятствовать тому, чтобы ребенок подвергался то  одной,  то  другой
опасности. Но в действительности ребенок сначала переоценивает свои  силы  и
свободен       от       страха,       потому       что       не        знает
опас---------------------------------------(1) Значение отделения от  матери
как фактора, влияющего на возникновение страха, излагается в  работе  Фрейда
"Торможение, симптом и страх" (1926).
   [202]
   ностей. Он будет бегать по краю воды, влезать на карниз  окна,  играть  с
острыми предметами и с огнем, короче, делать все, что может ему повредить  и
вызвать беспокойство нянек.  И  если  в  конце  концов  у  него  просыпается
реальный  страх,  то  это,  несомненно,  дело  воспитания,  так  как  нельзя
позволить, чтобы он научился всему на собственном опыте.
   Если встречаются дети, которые  идут  дальше  по  пути  этого  воспитания
страха и сами затем находят опасности, о которых их не предупреждали,  то  в
отношении них вполне достаточно объяснения, что  в  их  конституции  имелось
большее количество либидозной потребности или что  они  преждевременно  были
избалованы либидозным удовлетворением. Неудивительно, что среди  этих  детей
находятся и будущие нервнобольные: ведь мы знаем, что возникновение  невроза
больше  всего  обусловливается  неспособностью  длительное  время   выносить
значительное накопление  либидо.  Вы  замечаете,  что  и  конституциональный
момент получает при этом свои права, хотя в них ему, правда, мы  никогда  не
отказывали. Мы возражаем  лишь  против  того,  что  из-за  этого  притязания
пренебрегают всеми другими и вводят конституциональный фактор даже там,  где
ему, согласно общим результатам наблюдения  и  анализа,  не  место  либо  он
занимает по значимости самое последнее место.
   Позвольте нам  обобщить  сведения  из  наблюдений  о  боязливости  детей:
инфантильный страх имеет очень мало общего с реальным страхом  и,  наоборот,
очень близок к невротическому страху взрослых. Как и последний, он возникает
из неиспользованного либидо и  замещает  недостающий  объект  любви  внешним
предметом или ситуацией.
   Теперь вы с удовольствием услышите, что анализ фобий не может дать  много
нового. При них, собственно, происходит то же самое, что при детском страхе:
   [203]
   неиспользованное либидо беспрерывно  превращается  в  кажущийся  реальным
страх, и  таким  образом  малейшая  внешняя  опасность  замещает  требования
либидо. В этом соответствии нет ничего странного, потому что  детские  фобии
являются не только прообразом более поздних,  причисляемых  нами  к  истерии
страха,  но  и  непосредственной  их   предпосылкой   и   прелюдией.   Любая
истерическая фобия восходит к детскому страху и продолжает  его,  даже  если
она имеет другое содержание и, следовательно,  должна  быть  иначе  названа.
Различие обоих заболеваний кроется в [их] механизме. Для превращения  либидо
в страх у взрослого недостаточно того, чтобы либидо в форме тоски  оказалось
неиспользованным в данный момент. Он давно научился держать его свободным  и
использовать по-другому. Но если либидо относится к  психическому  импульсу,
подвергшемуся вытеснению, то создаются такие же условия, как  у  ребенка,  у
которого еще нет разделения на сознательное и бессознательное,  и  благодаря
регрессии на инфантильную фобию как бы открывается проход, по которому легко
осуществляется превращение либидо в страх. Как вы помните, мы много говорили
о вытеснении, но  при  этом  всегда  прослеживали  лишь  судьбу  подлежащего
вытеснению представления, разумеется, потому, что ее  легче  было  узнать  и
изложить. То, что происходит с аффектом, который был  связан  с  вытесненным
представлением, мы оставляли в стороне и только теперь узнали, что ближайшая
участь этого аффекта состоит в превращении в  страх,  в  форме  которого  он
всегда проявился бы при нормальном течении. Но  это  превращение  аффекта  -
гораздо более важная часть процесса вытеснения.  Об  этом  не  так-то  легко
говорить, потому что мы не можем утверждать, что существуют  бессознательные
аффекты в том же смысле, как  бессознательные  представления.  Представление
остается
   [204]
   тем же независимо от того, сознательно оно или бессознательно;  мы  можем
указать, что соответствует бессознательному представлению.  Но  об  аффекте,
являющемся процессом разрядки [напряжения] (Abfuhrvorgang),  следует  судить
совсем иначе, чем о представлении; что ему соответствует в  бессознательном,
нельзя сказать  без  глубоких  раздумий  и  выяснения  наших  предпосылок  о
психических процессах. Этого мы  здесь  не  можем  предпринять.  Но  давайте
сохраним  полученное  впечатление,  что  развитие  страха  тесно  связано  с
системой бессознательного.
   Я сказал, что превращение в страх, или, лучше, разрядка (Abfuhr) в  форме
страха является ближайшей участью подвергнутого  вытеснению  либидо.  Должен
добавить:  не  единственной  или  окончательной.  При  неврозах  развиваются
процессы,  стремящиеся  связать  это  развитие  страха,  и  это  им  удается
различными путями. При фобиях,  например,  можно  ясно  различить  две  фазы
невротического процесса. Первая осуществляет вытеснение и перевод  либидо  в
страх, связанный с внешней опасностью. Вторая заключается в выдвижении  всех
тех  предосторожностей  и  предупреждений,  благодаря  чему  предотвращается
столкновение  с  этой  опасностью,  которая  считается  внешней.  Вытеснение
соответствует попытке бегства Я от либидо,  воспринимаемого  как  опасность.
Фобию можно сравнить с  окопом  против  внешней  опасности,  которую  теперь
представляет собой внушающее  страх  либидо.  Слабость  системы  защиты  при
фобиях заключается, конечно, в том, что крепость,  настолько  укрепленная  с
внешней стороны, остается открытой  для  нападения  с  внутренней.  Проекция
либидозной опасности вовне никогда не  может  удастся  вполне.  Поэтому  при
других  неврозах  употребляются  другие  системы  защиты  против  возможного
развития страха. Это очень интересная область психологии неврозов, к
   [205]
   сожалению,  она  уведет  нас  слишком   далеко   и   предполагает   более
основательные специальные знания. Я хочу добавить еще  только  одно.  Я  уже
говорил вам о "противодействии",* к которому Я прибегает  при  вытеснении  и
должно постоянно его поддерживать, чтобы вытеснение  осуществилось.  На  это
противодействие возлагается миссия воплотить в жизнь различные формы  защиты
против развития страха после вытеснения.
   Вернемся к  фобиям.  Теперь,  пожалуй,  я  могу  сказать;  вы  понимаете,
насколько недостаточно объяснять их  только  содержанием,  интересуясь  лишь
тем, откуда происходит то, что тот или иной  объект  или  какая-то  ситуация
становится предметом фобии. Содержание фобии имеет для нее  примерно  то  же
значение, какое  явная  часть  сновидения  для  всего  сновидения.  Соблюдая
необходимые ограничения, следует признать, что среди этих  содержаний  фобий
находятся такие, которые, как подчеркивает  Стенли  Холл  (1),  могут  стать
объектами  страха  благодаря   филогенетическому   унаследованию.   С   этим
согласуется и то, что многие из этих внушающих страх  вещей  могут  иметь  с
опасностью только символическую связь.
   Так мы убедились, какое, можно сказать, центральное место среди  вопросов
психологии неврозов занимает  проблема  страха.  На  нас  произвело  сильное
впечатление то, насколько развитие страха связано  с  судьбами  либидо  и  с
системой бессознательного. Только один момент мы воспринимаем как выпадающий
из
   ---------------------------------------* "Контрзаполнения" [энергией].
   (1)  Холл  Стенли  (1844-1924)  -  американский  психолог.  Представитель
функционального направления. Распространил биогенетический закон (см.  выше)
на развитие детской психики. По инициативе Стенли Холла Фрейд был  приглашен
для чтения лекций в США, где его психоанализ впервые получил признание.
   [206]
   связи, как пробел в нашем понимании, - это тот трудно оспариваемый  факт,
что  реальный  страх  должен  рассматриваться  как   проявление   инстинктов
самосохранения Я.



   [207]

   ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Теория либидо и нарциссизм

   Уважаемые дамы и господа! Мы неоднократно и лишь недавно вновь имели дело
с разделением инстинктов Я и сексуальных влечений.  Сначала  вытеснение  нам
показало, что они могут вступить в противоречие друг с  другом,  что  затем,
формально   побежденные,    сексуальные    влечения    вынуждены    получать
удовлетворение регрессивными обходными путями,  компенсируя  при  этом  свое
поражение своей непреодолимостью. Далее мы узнали, что они с  самого  начала
по-разному относятся к воспитательнице-необходимости,  так  что  проделывают
неодинаковое развитие и имеют неодинаковое отношение к принципу  реальности.
Наконец,  мы  полагаем,  что  сексуальные  влечения  связаны  с  аффективным
состоянием страха гораздо более тесными узами, чем инстинкты Я, - результат,
который кажется неполным только в  одном  важном  пункте.  Поэтому  для  его
дополнительного подтверждения мы хотим привлечь достойный внимания факт, что
неудовлетворение  голода  и  жажды,  двух  самых   элементарных   инстинктов
самосохранения, никогда не ведет  к  возникновению  страха,  между  тем  как
превращение в страх неудовлетворенного либидо, как мы знаем,  принадлежит  к
числу самых известных и чаще всего наблюдаемых феноменов.
   [208]
   Но нельзя  отменить  наше  право  разделять  инстинкты  Я  и  сексуальные
влечения. Оно дано вместе с  существованием  сексуальной  жизни  как  особой
деятельности индивида. Можно лишь спросить, какое значение мы придаем  этому
разделению, насколько существенным считаем его.  Но  ответ  на  этот  вопрос
будет зависеть от определения того, насколько иначе ведут  себя  сексуальные
влечения в соматических и  душевных  проявлениях  по  сравнению  с  другими,
которые мы противопоставляем им, и насколько  значительны  последствия  этих
различий. Настаивать на существенном, хотя  и  не  очень  уловимом  различии
обеих групп влечений, у нас, разумеется, нет никаких оснований.  Обе  группы
выступают перед нами  лишь  как  названия  источников  энергии  индивида,  и
дискуссия о том, являются ли они в основе одним и  тем  же  или  существенно
различным (и если одним, то где  они  отделились  друг  от  друга?),  должна
вестись не о понятиях, а о биологических фактах, стоящих за ними. Об этом мы
пока  знаем  слишком  мало,  а  если  бы  даже  знали  больше,  то  к  нашей
аналитической задаче это не имело бы отношения.
   Мы, очевидно, также очень мало выиграем, если по примеру Юнга  подчеркнем
первоначальное единство всех влечений и назовем  "либидо"  проявляющуюся  во
всем энергию. Так как сексуальную функцию нельзя устранить из душевной жизни
никакими искусственными приемами, то мы были бы вынуждены тогда  говорить  о
сексуальном и асексуальном либидо. Однако для движущих сил сексуальной жизни
сохраним по праву, как мы это и делали до сих пор, название либидо.
   Я думаю поэтому, что вопрос о том, как далеко  следует  вести  несомненно
оправданное разделение на сексуальные влечения и инстинкты самосохранения,
   [209]
   для психоанализа большого значения не имеет, да он  и  не  компетентен  в
этом. Со стороны биологии, разумеется, есть различные основания считать  это
разделение чем-то важным. Ведь сексуальность - единственная  функция  живого
организма, выходящая за пределы индивида и обеспечивающая его связь с видом.
Несомненно, что ее выполнение не всегда приносит пользу отдельному существу,
как  его  другие  функции,  а  ценой  необыкновенно   высокого   наслаждения
подвергает опасностям,  угрожающим  жизни  и  довольно  часто  лишающим  ее.
Вероятно, необходимы  также  совершенно  особые,  отличные  от  всех  других
процессы обмена веществ, чтобы сохранять для потомства часть  индивидуальной
жизни в виде предрасположений. И наконец, отдельное существо,  которое,  как
другие, считает себя самым главным, а свою  сексуальность  средством  своего
удовлетворения, с биологической точки зрения лишь эпизод в  ряду  поколений,
кратковременный  придаток   зародышевой   плазмы,   наделенной   виртуальной
бессмертностью, подобно временному владельцу майоратного имущества,  которое
его переживает.
   Однако для психоаналитического объяснения неврозов не нужны столь широкие
обобщения. С помощью  исследования  в  отдельности  сексуальных  влечений  и
инстинктов Я мы нашли ключ  к  пониманию  группы  неврозов  перенесения.  Мы
сумели объяснить их основным положением, что сексуальные влечения вступают в
борьбу с инстинктами сохранения или, выражаясь биологическим языком, хотя  и
менее точно, что одна позиция Я  как  самостоятельного  отдельного  существа
противоречит другой его позиции как звена в цепи поколений. Возможно, что до
такого раздвоения дело доходит только у человека, и поэтому в общем и  целом
невроз является его преимуществом пе[210]
   ред  животными.  Слишком  сильное  развитие   его   либидо   и   ставшее,
по-видимому,  благодаря  этому  возможным  богатое  развитие   многообразной
душевной жизни,  как  кажется,  создали  условия  для  возникновения  такого
конфликта. Совершенно очевидно, что в этом  заключаются  также  условия  его
больших успехов, которые поставили человека над его общностью  с  животными,
так что его  способность  к  неврозу  -  это  только  обратная  сторона  его
одаренности в остальном. Но и это лишь  умозаключения,  отвлекающие  нас  от
нашей задачи.
   До сих пор предпосылкой нашей работы выступало то, что мы можем  отличить
друг от друга стремления Я и сексуальные влечения  по  их  проявлениям.  При
неврозах перенесения это удавалось без труда.  Энергию,  направляемую  Я  на
объекты сексуальных  стремлений,  мы  называли  "либидо",  все  другие  виды
энергии, исходящие из инстинктов самосохранения, - "интересом", и  мы  могли
получить первое представление о механизме душевных сил благодаря  наблюдению
за привязанностями либидо, их превращениями и окончательной судьбой. Неврозы
перенесения предоставили нам для этого самый подходящий материал. Но Я,  его
состав из различных  структур,  их  организация  и  способ  функционирования
оставались скрытыми от нас, и  мы  могли  предполагать,  что  только  анализ
других невротических нарушений помог бы нам это понять.
   Мы давно начали распространять психоаналитические  взгляды  на  понимание
этих других заболеваний. Уже в 1908 г. после  обмена  мнениями  со  мной  К.
Абрахам  высказал   положение,   что   главной   чертой   Dementia   praecox
[причисляемой к психозам] является то, что при ней отсутствует привязанность
либидо (Libidobesetzung) к объектам ("Психосексуаль[211]
   ные различия истерии и Dementia praecox"). Но тогда возник вопрос, что же
происходит с либидо слабоумных, которое отвернулось от объектов? Абрахам  не
замедлил дать ответ:  оно  обращается  на  Я,  и  это  отраженное  обращение
является источником  бреда  величия  при  Dementia  praecox.  Бред  величия,
безусловно,  можно  сравнить  с  известной  в  (нормальной)  любовной  жизни
сексуальной переоценкой  объекта  любви.  Так  нам  впервые  удалось  понять
какую-то черту психотического заболевания по  связи  с  нормальной  любовной
жизнью.
   Скажу сразу, что эти первые взгляды Абрахама сохранились в психоанализе и
были положены в основу нашей позиции по отношению к  психозам.  Со  временем
укрепилось представление, что  либидо,  которое  мы  находим  привязанным  к
объектам, которое является выражением стремления получить удовлетворение  от
этих  объектов,  может  оставить  эти  объекты  и  поставить  на  их   место
собственное Я; постепенно  это  представление  развивалось  со  все  большей
последовательностью. Название для такого размещения либидо - нарциссизм - мы
заимствовали из описанного П. Некке (1899) извращения, при котором  взрослый
индивид дарит своему собственному телу все нежности,  обычно  проявляемые  к
постороннему сексуальному объекту.
   Но вскоре говоришь себе, что если существует  такая  фиксация  либидо  на
собственном теле и собственной личности вместо объекта, то это не может быть
исключительным и маловажным явлением. Гораздо вероятнее, что этот нарциссизм
- общее и первоначальное состояние, из  которого  только  позднее  развилась
любовь к объекту, причем из-за этого нарциссизм вовсе не  должен  исчезнуть.
Из истории развития объект-либидо нужно вспомнить, что многие сексу[212]
   альные влечения сначала  удовлетворяются  на  собственном  теле,  как  мы
говорим, аутоэротически, и  что  эта  способность  к  аутоэротизму  является
причиной  отставания  развития  сексуальности  при  воспитании  по  принципу
реальности.  Таким  образом,   аутоэротизм   был   сексуальным   проявлением
нарцисстической стадии размещения либидо.
   Короче говоря, мы составили себе представление об отношении  .Я-либидо  и
объект-либидо,  которое  я  могу  показать  вам  наглядно  на  сравнении  из
зоологии.  Вспомните  о  тех  простейших  живых  существах,   состоящих   из
малодифференцированного   комочка   протоплазматической   субстанции.    Они
протягивают  отростки,  называемые  псевдоподиями,  в   которые   переливают
субстанцию   своего   тела.   Вытягивание   отростков   мы   сравниваем    с
распространением либидо на объекты, между тем как основное количество либидо
может оставаться в Я, и мы предполагаем, что в нормальных условиях  Я-либидо
беспрепятственно переходит в объект-либидо, а оно опять может вернуться в Я.
   С помощью этих представлений мы теперь можем объяснить целый ряд душевных
состояний или, выражаясь скромнее, описать их на языке  теории  либидо;  это
состояния, которые мы должны причислить к нормальной жизни,  как,  например,
психическое поведение при влюбленности,  при  органическом  заболевании,  во
сне. Для состояния сна мы сделали предположение, что оно основано  на  уходе
от внешнего мира и установке на желание спать. То, что  проявлялось  во  сне
как ночная душевная деятельность, служит, как мы обнаружим, желанию спать и,
кроме того, находится во власти исключительно эгоистических мотивов.  Теперь
в соответствии с теорией либидо мы  заявляем,  что  сон  есть  состояние,  в
котором все привязанности к объектам, как либидозные, так и эгоистические,
   [213]
   оставляются и возвращаются в Я. Не проливается  ли  этим  новый  свет  на
отдых во сне и на природу усталости вообще? Впечатление  блаженной  изоляции
во  внутриутробной  жизни,  которое  вызывает  у  нас  спящий  каждую  ночь,
восполняется, таким образом, и со стороны психики. У спящего  восстановилось
первобытное состояние распределения либидо, полный нарциссизм,  при  котором
либидо и интерес Я живут еще вместе и нераздельно в самоудовлетворяющемся Я.
   Здесь уместны два замечания. Во-первых, чем отличаются понятия нарциссизм
и эгоизм? Я полагаю, что нарциссизм является либидозным дополнением эгоизма.
Когда говорят об эгоизме, имеют в виду только пользу для индивида: говоря  о
нарциссизме, принимают  во  внимание  и  его  либидозное  удовлетворение.  В
качестве практических мотивов их можно  проследить  порознь  на  целом  ряде
явлений.  Можно  быть  абсолютно  эгоистичным  и  все-таки   иметь   сильные
либидозные привязанности к объектам, поскольку либидозное удовлетворение  от
объекта относится к потребностям Я. Эгоизм будет следить тогда за тем, чтобы
стремление к объекту не причинило вреда Я. Можно быть эгоистичным и при этом
также очень нарцисстичным, т. е. иметь очень  незначительную  потребность  в
объекте, и это опять-таки или в прямом сексуальном удовлетворении, или также
в тех высоких, исходящих из сексуальной потребности стремлениях, которые  мы
как "любовь" иногда имеем обыкновение противопоставлять "чувственности".  Во
всех этих отношениях эгоизм является само  собой  разумеющимся,  постоянным,
нарциссизм же - меняющимся элементом. Противоположность эгоизма -  альтруизм
- как понятие не  совпадает  с  либидозной  привязанностью  к  объектам,  он
отличается от нее отсутствием стремлений к сексуальному  удовлетворению.  Но
при
   [214]
   сильной влюбленности альтруизм совпадает с  либидозной  привязанностью  к
объектам. Обыкновенно сексуальный объект привлекает к себе часть нарциссизма
Я, что  становится  заметным  по  так  называемой  "сексуальной  переоценке"
объекта. Если к  этому  прибавляется  еще  альтруистическое  перенесение  от
эгоизма  на   сексуальный   объект,   то   сексуальный   объект   становится
могущественным; он как бы поглотил Я.
   Я думаю, вы сочтете за отдых, если после сухой,  в  сущности,  фантастики
науки я приведу вам поэтическое изображение экономической  противоположности
(1) нарциссизма и влюбленности. Я заимствую его из Западно-восточного дивана
Гете:

   Зулейка
   Раб, народ и угнетатель
   Вечны в беге наших дней.
   Счастлив мира обитатель
   Только личностью своей.
   Жизнь расходуй как сумеешь.
   Но иди своей тропой.
   Всем пожертвуй, что имеешь,
   Только будь самим собой.

   Хатем
   Да, я слышал это мненье,
   Но иначе я скажу:
   Счастье, радость, утешенье -
   Все в Зулейке нахожу.
   Чуть она мне улыбнется -
   Мне себя дороже нет.
   Чуть, нахмурясь, отвернется -
   ---------------------------------------(1) Здесь, как и в других лекциях,
под "экономическим" понимается все то, что связано с количеством психической
энергии.
   [215]
   Потерял себя и след.
   Хатем кончился б на этом.
   К счастью, он сообразил:
   Надо срочно стать поэтом
   Иль другим, кто все ж ей мил.
   (Перевод В. Левика)
   Второе замечание является дополнением к теории сновидений.  Мы  не  можем
объяснить  себе  возникновение  сновидения,   если   не   предположим,   что
вытесненное бессознательное получило известную независимость от Я,  так  что
оно не подчиняется желанию спать и сохраняет свои привязанности,  даже  если
все зависящие от Я привязанности к объектам оставлены  ради  сна.  Только  в
этом  случае  можно  понять,  что  это  бессознательное  имеет   возможность
воспользоваться ночным отсутствием или уменьшением цензуры и умеет  овладеть
остатками дневных впечатлений, для того чтобы  образовать  из  их  материала
запретное  желание  сновидения.  С  другой  стороны,   и   остатки   дневных
впечатлений  частью  своего  противодействия  предписанному  желанием  спать
оттоку либидо обязаны уже существующей связи  с  этим  бессознательным.  Эту
динамически  важную  черту  мы   хотим   дополнительно   включить   в   наше
представление об образовании сновидений.
   Органическое заболевание,  болезненное  раздражение,  воспаление  органов
создают состояние,  имеющее  последствием  явное  отделение  либидо  от  его
объектов.  Отнятое  либидо  снова  находится  в  Я   в   форме   усилившейся
привязанности к заболевшей части тела. Можно даже решиться  на  утверждение,
что в этих условиях отход либидо от своих объектов бросается в глаза больше,
чем утрата  эгоистического  интереса  к  внешнему  миру.  Отсюда  как  будто
открывается путь
   [216]
   к пониманию ипохондрии,  при  которой  какой-то  орган  подобным  образом
занимает Я, не будучи больным с нашей точки зрения.
   Но я устою перед искушением идти дальше или  обсуждать  другие  ситуации,
которые становятся понятными нам  или  легко  поддаются  описанию  благодаря
предположению перехода объект-либидо в Я, потому что мне  не  терпится  дать
ответ на два возражения, которые, как мне  известно,  вас  теперь  занимают.
Во-первых, вы хотите потребовать от меня  объяснений,  почему  я  непременно
хочу различать в случаях сна, болезни и тому  подобных  ситуациях  либидо  и
интерес, сексуальные влечения и инстинкты Я,  тогда  как  наблюдения  вполне
позволяют  обойтись  предположением  [о  существовании]   одной   однородной
энергии, которая, являясь подвижной, заполняет то объект, то Я, выступая  на
службе то одного, то другого влечения. И  во-вторых,  как  я  могу  решиться
рассматривать   отделение   либидо   от   объекта   в   качестве   источника
патологического состояния, если такой переход объект-либидо в  Я-  либидо  -
или, говоря более обще, в энергию Я - относится к  нормальным,  ежедневно  и
еженощно повторяющимся процессам душевной динамики.
   На это можно ответить: ваше первое возражение звучит  хорошо.  Объяснение
состояний сна, болезни, влюбленности само  по  себе,  вероятно,  никогда  не
привело бы нас к различению Я-либидо и объект-либидо или либидо и  интереса.
Но при этом вы пренебрегаете исследованиями, из  которых  мы  исходили  и  в
свете которых теперь рассматриваем обсуждаемые душевные ситуации. Различение
между либидо и интересом, т. е. между сексуальными влечениями и  инстинктами
самосохранения,  стало  необходимым  благодаря  пониманию  конфликта,  из-за
которого происходят
   [217]
   неврозы перенесения. После этого мы не можем вновь  отказаться  от  него.
Предположение, что объект-либидо может превратиться в Я-либидо,  так  что  с
Я-либидо приходится считаться, казалось нам единственно способным  разрешить
загадку так называемых нарцисстических неврозов, например Dementia  praecox,
и уяснить их сходства и  различия  в  сравнении  с  истерией  и  навязчивыми
состояниями. В случаях болезни, сна и влюбленности мы применяем  теперь  то,
что нашли вполне  оправданным  в  другом  месте.  Мы  можем  продолжить  это
применение и посмотреть, чего мы этим достигнем.  Единственное  утверждение,
не являющееся прямым отражением нашего аналитического опыта, состоит в  том,
что либидо остается либидо, независимо от того, направлено ли оно на объекты
или на собственное Я, и оно никогда не превращается в эгоистический интерес,
как  не  бывает  и  обратного.  Но  это  утверждение  равноценно  разделению
сексуальных влечений и инстинктов Я, уже оцененному критически, которого  мы
будем придерживаться из эвристических мотивов,  пока  оно,  быть  может,  не
окажется неправильным.
   И второе ваше возражение содержит справедливый вопрос, но идет по ложному
пути. Разумеется, переход объект-либидо  в  Я  не  является  непосредственно
патогенным; ведь мы знаем, что он предпринимается каждый раз  перед  отходом
ко сну, чтобы проделать обратный путь при пробуждении. Мельчайшее  животное,
состоящее из протоплазмы, втягивает свои отростки, чтобы снова выпустить  их
при следующем поводе. Но совсем  другое  дело,  если  какой-то  определенный
очень энергичный процесс вынуждает отнять либидо у  объекта.  Тогда  ставшее
нарцисстическим либидо может не найти  обратного  пути  к  объектам,  и  это
нарушение подвижности либидо становится, конечно,
   [218]
   патогенным.  Кажется,  что  скопление   нарцисстического   либидо   сверх
определенной меры нельзя вынести.  Мы  можем  себе  также  представить,  что
именно поэтому дело дошло до привязанности к объектам,  что  Я  должно  было
отдать свое либидо, чтобы не заболеть от его скопления. Если бы в наши планы
входило подробное изучение Dementia praecox, я бы вам показал, что  процесс,
отделяющий либидо от объектов и преграждающий ему обратный  путь,  близок  к
процессу вытеснения и должен  рассматриваться  как  дополнение  к  нему.  Но
прежде всего вы почувствовали бы  знакомую  почву  под  ногами,  узнав,  что
условия этого процесса почти идентичны - насколько мы пока знаем -  условиям
вытеснения. Конфликт, по-видимому, тот же самый и разыгрывается  между  теми
же силами. А если исход иной, чем, например, при истерии, то  причина  может
быть только в различии предрасположения.  Развитие  либидо  у  этих  больных
имеет слабое место в другой  своей  фазе;  столь  важная  фиксация,  которая
пролагает, как вы помните, путь к образованию симптомов, находится где-то  в
другом месте, вероятно, на стадии примитивного  нарциссизма,  к  которому  в
своем конечном итоге возвращается Dementia praecox. Весьма достойно внимания
то, что для всех нарцисстических неврозов мы  должны  предположить  фиксацию
либидо  на  гораздо  более  ранних  фразах,  чем  при  истерии  или  неврозе
навязчивых состояний. Но вы слышали,  что  понятия,  выработанные  нами  при
изучении неврозов перенесения, оказались достаточными  и  для  ориентации  в
гораздо более тяжелых в  практическом  отношении  нарцисстических  неврозах.
Черты сходства идут очень далеко; в сущности, это та же область явлений.  Но
вы можете себе также представить, каким безнадежным кажется объяснение  этих
заболеваний, относящихся уже к пси[219]
   хиатрии, тому, у кого для решения этой  задачи  недостает  аналитического
представления о неврозах перенесения.
   Картина   симптомов   Dementia   praecox,   впрочем   очень   изменчивая,
определяется не исключительно симптомами, возникающими вследствие оттеснения
либидо от объектов и его скопления  в  виде  нарцисстического  либидо  в  Я.
Большое место занимают другие феномены, которые сводятся к стремлению либидо
вновь вернуться к объектам, т. е. соответствуют попытке  восстановления  или
выздоровления. Эти шумливые симптомы даже  больше  бросаются  в  глаза;  они
обнаруживают несомненное сходство с симптомами истерии или - реже -  невроза
навязчивых состояний, но отличаются от них во всех отношениях. Кажется,  что
либидо при Dementia praecox в своем стремлении снова вернуться  к  объектам,
т. е. к представлениям объектов, действительно что-то улавливает от них,  но
как  бы  только  их  тени,  я  имею  в  виду  относящиеся  к  ним  словесные
представления. Здесь я больше не могу говорить  об  этом,  но  полагаю,  что
такое поведение  стремящегося  обратно  либидо  позволяет  нам  понять,  что
действительно  составляет  различие  между  сознательным  и  бессознательным
представлением.
   Я ввел вас в область, где следует  ожидать  новых  успехов  аналитической
работы. С тех пор как мы решились пользоваться понятием Я-либидо, нам  стали
доступны  нарцисстические  неврозы;  возникла  задача   найти   динамическое
объяснение этих заболеваний и одновременно пополнить  наше  знание  душевной
жизни  пониманием  Я.  Психология  Я,  к  которой   мы   стремимся,   должна
основываться не на данных наших самонаблюдений, а, как и в случае либидо, на
анализе нарушений и распадов Я. Вероятно, когда будет проделана эта  большая
работа, мы будем невысокого мне[220]
   ния о нашем нынешнем знании о судьбах  либидо,  почерпнутом  из  изучения
неврозов перенесения. Но ведь  мы  еще  и  не  продвинулись  в  ней  далеко.
Нарцисстические неврозы едва ли  проницаемы  для  той  техники,  которой  мы
пользовались при изучении неврозов перенесения.  Вы  скоро  узнаете  почему.
Здесь у нас всегда происходит так, что после короткого продвижения вперед мы
оказываемся перед стеной, заставляющей нас остановиться. Вам известно, что и
при неврозах перенесения мы наталкивались на подобные  препятствия,  но  нам
удавалось устранять их по частям. При нарцисстических неврозах сопротивление
непреодолимо; в лучшем случае мы можем лишь  бросить  любопытный  взгляд  за
стену, чтобы подглядеть, что происходит по ту ее сторону.  Наши  технические
методы должны быть, таким  образом,  заменены  другими;  мы  еще  не  знаем,
удастся ли нам такая замена. Но и эти больные дают достаточно материала  для
нас. Они много говорят о себе, хотя и не отвечают на наши вопросы, и пока мы
вынуждены толковать эти высказывания с помощью представлений,  приобретенных
благодаря  изучению  симптомов  неврозов  перенесения.  Сходство  достаточно
велико, чтобы обеспечить нам начальный успех. Вопрос, насколько  достаточной
будет эта техника, остается открытым.
   Возникают и  другие  затруднения,  мешающие  нашему  продвижению  вперед.
Нарцисстические заболевания и примыкающие к ним психозы могут быть разгаданы
только теми наблюдателями,  которые  прошли  школу  аналитического  изучения
неврозов перенесения. Но  наши  психиатры  не  изучают  психоанализ,  а  мы,
психоаналитики, слишком мало наблюдаем психиатрических случаев.  Должно  еще
подрасти   поколение   психиатров,   прошедших   школу   психоанализа    как
подготовительной науки. Начало этому по[221]
   ложено в настоящее время в Америке, где очень  многие  ведущие  психиатры
читают студентам лекции о психоаналитическом учении,  а  владельцы  лечебных
учреждений и директора психиатрических больниц стремятся вести наблюдения за
своими больными в духе этого учения. Да и нам удалось  здесь  несколько  раз
заглянуть за нарцисстическую стену, и в дальнейшем  я  хочу  рассказать  вам
кое-что из того, что нам, кажется, удалось подсмотреть.
   Форма     заболевания     паранойей,     хроническим      систематическим
умопомешательством, при попытках классификации в современной  психиатрии  не
занимает определенного места. Между  тем  ее  близкое  сходство  с  Dementia
praecox не подлежит никакому сомнению. Однажды я  позволил  себе  предложить
объединить паранойю и Dementia praecox под общим названием парафрения. По их
содержанию формы паранойи описываются как бред величия, бред  преследования,
любовный бред (эротомания), бред ревности и  т.  д.  От  психиатрии  попыток
объяснения мы не ждем. В качестве образца таковой, хотя и устаревшего  и  не
совсем полноценного примера, приведу вам попытку  вывести  один  симптом  из
другого посредством интеллектуальной  рационализации:  больной,  который  по
первичной склонности считает, что его преследуют,  должен  делать  из  этого
преследования вывод, что он представляет из себя особенно важную личность  и
поэтому у него развивается  бред  величия.  Для  нашей  аналитической  точки
зрения бред величия является непосредственным  следствием  возвеличивания  Я
из-за отнятия либидозных привязанностей у объектов,  вторичным  нарциссизмом
как возвращением  к  первоначальному  нарциссизму  раннего  детства.  Но  на
[материале] случаев бреда преследования  мы  сделали  некоторые  наблюдения,
которые заставили нас пойти по опреде[222]
   ленному  пути.  Сначала  нам  бросилось  в  глаза,  что  в  преобладающем
большинстве случаев преследователь был того же  пола,  что  и  преследуемый.
Этому еще можно  было  дать  невинное  объяснение,  но  в  некоторых  хорошо
изученных случаях явно обнаружилось, что лицо того же пола, наиболее любимое
в обычное  время,  с  момента  заболевания  превратилось  в  преследователя.
Дальнейшее развитие возможно благодаря тому,  что  любимое  лицо  заменяется
другим по известному сходству,  например,  отец  учителем,  начальником.  Из
таких примеров, число которых все увеличивается, мы  пришли  к  выводу,  что
Paranoia  persecutoria*  -  это  форма,  в  которой  индивид  защищается  от
гомосексуального чувства, ставшего слишком сильным. Превращение  нежности  в
ненависть, которая, как известно, может стать серьезной  угрозой  для  жизни
любимого  и  ненавистного  объекта,  соответствует  превращению   либидозных
импульсов в страх, являющийся постоянным  результатом  процесса  вытеснения.
Вот, например, последний случай моих наблюдений такого рода. Одного молодого
врача пришлось выслать из его родного города, потому что  он  угрожал  жизни
сына профессора из того же города, бывшего до того его лучшим другом.  Этому
прежнему другу он приписывал поистине дьявольские намерения  и  демоническое
могущество. Он был виновником всех несчастий, постигших  за  последние  годы
семью больного, всех семейных и социальных неудач. Но мало того, злой друг и
его отец, профессор, вызвали войну и привели в страну  русских.  За  это  он
тысячу раз должен был бы поплатиться жизнью, и наш больной был убежден,  что
со смертью преступника наступил бы конец всем  несчастьям.  И  все-таки  его
прежняя нежность к нему была настолько сильна, что парализовала его руку,
   ---------------------------------------*  Бред  преследования  (лат.).  -
Прим. ред. перевода.
   [223]
   когда ему однажды представился случай подстрелить врага на самом  близком
расстоянии. В коротких беседах, которые были у меня с  больным,  выяснилось,
что дружеские отношения между обоими начались давно, в  гимназические  годы.
По меньшей мере один раз были перейдены границы дружбы;  проведенная  вместе
ночь была поводом для полного сексуального сношения. К женщинам наш  пациент
никогда не испытывал тех чувств, которые соответствовали его возрасту и  его
привлекательности. Один раз он был обручен с красивой и знатной девушкой, но
та расстроила помолвку, так как не  встретила  нежности  со  стороны  своего
жениха. Годы спустя его болезнь разразилась как раз в тот момент, когда  ему
в первый раз удалось полностью удовлетворить женщину. Когда  эта  женщина  с
благодарностью и в самозабвении обняла его, он вдруг почувствовал загадочную
боль, которая прошла как острый надрез  вокруг  крышки  черепа.  Позднее  он
истолковал это ощущение так, будто ему  сделали  надрез,  которым  открывают
мозг при вскрытии, а так как его друг стал патологоанатомом,  то  постепенно
он открыл, что только тот мог подослать ему эту женщину для искушения. С тех
пор у него открылись глаза и на другие  преследования,  жертвой  которых  он
стал благодаря действиям бывшего друга.
   Но как же быть в тех случаях,  когда  преследователь  не  одного  пола  с
преследуемым, которые, кажется, противоречат  нашему  объяснению  защиты  от
гомосексуального либидо? Недавно у меня была возможность  исследовать  такой
случай, и в кажущемся противоречии я мог обнаружить  подтверждение.  Молодая
девушка, считавшая, что ее преследует  мужчина,  с  которым  она  имела  два
нежных свидания, в действительности сначала имела бредовую идею по отношению
к женщине, которую  можно  считать  заместительницей  матери.  Только  после
второго свидания она сделала
   [224]
   шаг вперед и, отделив эту бредовую  идею  от  женщины,  перенесла  ее  на
мужчину. Таким образом,  условие  наличия  того  же  пола  у  преследователя
первоначально  было  соблюдено   и   в   этом   случае.   В   своей   жалобе
другу-наставнику и врачу пациентка  не  упомянула  об  этой  предварительной
стадии  бреда  и  этим  создала  видимость  противоречия  нашему   пониманию
паранойи.
   Гомосексуальный выбор объекта  первоначально  ближе  к  нарциссизму,  чем
гетеросексуальный. Если затем  необходимо  отвергнуть  нежелательно  сильное
гомосексуальное чувство, то обратный путь к нарциссизму особенно  легок.  До
сих пор у меня было очень мало поводов говорить с вами об  основах  любовной
жизни, насколько мы их узнали, я и теперь не могу это восполнить. Хочу  лишь
подчеркнуть, что выбор  объекта,  шаг  вперед  в  развитии  либидо,  который
делается после нарцисстической стадии, может осуществиться по двум различным
типам. Или по нарцисстическому типу, когда на место собственного Я выступает
возможно более похожий на него  объект,  или  по  типу  опоры,  когда  лица,
ставшие дорогими благодаря  удовлетворению  других  жизненных  потребностей,
выбираются и объектами либидо. Сильную фиксацию  либидо  на  нарцисстическом
типе выбора объектов мы включаем  также  в  предрасположенность  к  открытой
гомосексуальности.
   Вы помните, что во время первой нашей встречи в этом семестре я рассказал
вам случай бреда ревности у женщины. Теперь, когда мы так  близки  к  концу,
вы, конечно, хотели бы услышать, как мы психоаналитически объясняем бредовую
идею. Но по этому поводу  я  могу  вам  сказать  меньше,  чем  вы  ожидаете.
Непроницаемость бредовой идеи,  так  же  как  и  навязчивого  состояния  для
логических аргументов и реального опы[225]
   та, объясняется отношением к бессознательному, которое  представляется  и
подавляется бредовой или навязчивой идеей. Различие между ними  основано  на
различной топике и динамике обоих заболеваний.
   Как при паранойе, так  и  при  меланхолии,  которая  представлена,  между
прочим, весьма различными клиническими формами, мы нашли место,  с  которого
можно  заглянуть  во  внутреннюю  структуру  заболевания.  Мы  узнали,   что
самоупреки, которыми эти меланхолики мучают себя самым беспощадным  образом,
в сущности, относятся к другому  лицу,  сексуальному  объекту,  который  они
утратили или который по своей вине потерял для  них  значимость.  Отсюда  мы
могли заключить, что хотя меланхолик и отвел  свое  либидо  от  объекта,  но
благодаря    процессу,    который    следует    назвать     "нарцисстической
идентификацией", объект воздвигнут в самом Я,  как  бы  спроецирован  на  Я.
Здесь я могу вам дать лишь образную характеристику, а не топико-динамическое
описание. Тогда с собственным Я обращаются как с оставленным объектом, и оно
испытывает   на   себе   все   агрессии    и    проявления    мстительности,
предназначавшиеся  объекту.  И  склонность   к   самоубийству   меланхоликов
становится понятнее, если принять  во  внимание,  что  ожесточение  больного
одним и тем же ударом  попадает  в  собственное  Я  и  в  любимо-ненавистный
объект. При меланхолии, так же как при других нарцисстических  заболеваниях,
в ярко выраженной форме проявляется черта жизни чувств, которую мы  привыкли
вслед за Блейлером называть  амбивалентностью.  Мы  подразумеваем  под  этим
проявление противоположных, нежных  и  враждебных,  чувств  по  отношению  к
одному и тому же лицу.  Во  время  этих  лекций  я,  к  сожалению,  не  имею
возможности рассказать вам больше об амбивалентности чувств.
   [226]
   Кроме нарцисстической идентификации, бывает истерическая,  известная  нам
очень давно. Я бы сам хотел, чтобы оказалось возможным объяснить их различие
несколькими ясными  определениями.  О  периодических  и  циклических  формах
меланхолии  я  могу  вам  кое-что  рассказать,  что  вы,  наверное,   охотно
выслушаете. При благоприятных условиях оказывается возможным -  я  два  раза
проделывал этот опыт - предотвратить  повторение  состояния  такого  же  или
противоположного настроения благодаря аналитическому лечению в свободный  от
болезни промежуток времени. При этом узнаешь, что и при  меланхолии,  и  при
мании дело идет об особом способе разрешения конфликта, предпосылки которого
полностью  совпадают  с   предпосылками   других   неврозов.   Можете   себе
представить, сколько психоанализу еще предстоит открыть в этой области.
   Я сказал вам также, что благодаря анализу нарцисстических заболеваний  мы
надеемся узнать состав нашего Я и его построение из различных  инстанций.  В
одном месте мы положили этому начало. Из анализа бреда наблюдения мы сделали
вывод, что в Я действительно есть инстанция, которая беспрерывно  наблюдает,
критикует и сравнивает, противопоставляя себя, таким образом,  другой  части
Я. Мы полагаем поэтому, что больной  выдает  нам  еще  не  вполне  оцененную
правду, жалуясь, что любой его шаг выслеживается и  наблюдается,  любая  его
мысль докладывается и критикуется. Он ошибается лишь в  том,  что  переносит
эту неприятную силу, как нечто постороннее, во внешний мир. Он  чувствует  в
своем Я господство какой-то инстанции, которая сравнивает его действительное
Я и любую его деятельность с  Я-идеалом,  созданным  им  в  процессе  своего
развития. Мы думаем также, что  создание  этого  идеала  произошло  с  целью
восстановления самодовольства, связанного с первич[227]
   ным инфантильным нарциссизмом, но  претерпевшего  с  тех  пор  так  много
неприятностей и обид. Наблюдающая за самим собой инстанция известна нам  как
цензор Я, как совесть, это та же самая инстанция, которая ночью осуществляет
цензуру сновидения, от  которой  исходят  вытеснения  недопустимых  желаний.
Когда  она  при  бреде  наблюдения  распадается,  то  раскрывает  нам   свое
происхождение из влияния родителей,  воспитателей  и  социальной  среды,  из
идентификации с отдельными из этих лиц, служащих идеалом.
   Таковы  некоторые  результаты,  полученные  нами  до  сих  пор  благодаря
использованию  психоанализа  в  случаях  нарцисстических  заболеваний.  Они,
разумеется, еще слишком незначительны и зачастую лишены той ясности, которая
может  быть  достигнута  в  новой  области  лишь   благодаря   основательной
осведомленности. Всем им мы обязаны  использованием  понятия  Я-либидо,  или
нарцисстического  либидо,  с   помощью   которого   мы   распространили   на
нарцисстические   неврозы   представления,   подтвердившиеся   на   неврозах
перенесения. Но теперь вы поставите вопрос: возможно ли, чтобы  нам  удалось
объяснить теорией либидо все нарушения нарцисстических неврозов и  психозов,
чтобы мы везде признали виновником заболевания  либидозный  фактор  душевной
жизни и никогда  не  считали  ответственным  за  него  изменение  в  функции
инстинктов самосохранения? Уважаемые дамы и господа,  мне  кажется,  что  не
следует спешить с решением этого вопроса,  которое,  прежде  всего,  еще  не
созрело. Мы спокойно можем предоставить его  научному  прогрессу.  Я  бы  не
удивился,  если  бы  способность   патогенного   воздействия   действительно
оказалась преимуществом либидозных влечений, так что теория либидо могла  бы
праздновать свой триумф по всей линии от простейших актуальных  неврозов  до
самого тяжелого психотического отчуждения индивида.
   [228]
   Ведь мы знаем характерную черту либидо противиться подчинению  реальности
мира, судьбе. Но я считаю  в  высшей  степени  вероятным,  что  инстинкты  Я
вторично  захватываются  патогенными  импульсами  либидо  и  вынуждаются   к
нарушению функции.  И  я  не  могу  признать  поражение  нашего  направления
исследования, если нам предстоит узнать, что при тяжелых психозах  инстинкты
Я даже первично бывают сбиты с пути; это покажет будущее, по  крайней  мере,
вам.
   А мне позвольте еще на одно мгновение вернуться к страху, чтобы  осветить
оставшееся там темное место. Мы сказали, что нам не следует  соглашаться  со
столь хорошо известным отношением между страхом  и  либидо,  будто  реальный
страх   перед   лицом   опасности   должен   быть   проявлением   инстинктов
самосохранения, хотя само по себе это едва ли оспоримо. Но как  обстояло  бы
дело, если бы аффект страха исходил не из эгоистических инстинктов Я,  а  из
Я-либидо? Ведь состояние страха во  всяком  случае  нецелесообразно,  и  его
нецелесообразность очевидна, если он достигает  более  высокой  степени.  Он
мешает действию, будь то бегство или защита, что единственно целесообразно и
служит самосохранению. Таким образом, если  мы  припишем  аффективную  часть
реального страха Я-либидо, а действие при этом - инстинктам  самосохранения,
то устраним  все  теоретические  трудности.  Впрочем,  вы  ведь  не  думаете
всерьез, что человек убегает, потому что испытывает страх?  Нет,  испытывают
страх и обращаются в бегство по  общей  причине,  которая  возникает,  когда
замечают  опасность.   Люди,   пережившие   большие   жизненные   опасности,
рассказывают, что они совсем не боялись,  а  только  действовали,  например,
целились из ружья в хищника, а это было, конечно, самым целесообразным. ____
"____?



   [229]

   ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

   Перенесение

   Уважаемые дамы и господа! Так как теперь мы приближаемся  к  концу  наших
бесед, то у вас возникает надежда, в которой вы не  должны  обмануться.  Вы,
вероятно, думаете, что не для того я водил вас по дебрям психоаналитического
материала, чтобы в конце концов отпустить, не сказав ни слова о терапии,  на
которой основана возможность вообще заниматься психоанализом. Да я и не могу
не коснуться этой темы, потому что при  этом  вы  наглядно  познакомитесь  с
новым фактом, без знания которого понимание изученных нами болезней осталось
бы самым ощутимым образом неполным.
   Я знаю, что вы не ждете от меня руководства по технике проведения анализа
с терапевтической целью. Вы хотите лишь в самых общих  чертах  знать,  каким
образом  воздействует  психоаналитическая  терапия  и  чего   она   примерно
достигает. И узнать это вы имеете неоспоримое право. Но я не  хочу  вам  это
сообщать, а настаиваю на том, чтобы вы догадались сами.
   Подумайте! Вы познакомились с самыми существенными условиями заболевания,
а также со всеми факторами, действующими на заболевшего. Что же тут подлежит
терапевтическому воздействию? Это,
   [230]
   прежде всего, наследственная предрасположенность; нам не часто приходится
о ней говорить, потому что она энергично отстаивается другими, и мы не можем
сказать о ней ничего нового. Но не думайте, что мы ее недооцениваем;  именно
как терапевты мы довольно ясно ощущаем ее силу. Во всяком случае, мы  ничего
не можем в ней изменить, она и для нас остается чем-то  данным,  что  ставит
пределы нашим усилиям. Затем - влияние ранних детских  переживаний,  которые
мы привыкли выдвигать в анализе на первое место; они относятся  к  прошлому,
мы не можем их уничтожить. Далее,  все  то,  что  мы  объединили  в  понятие
"реальный вынужденный отказ": неудачно сложившаяся жизнь, следствием которой
является недостаток любви, бедность, семейные  раздоры,  несчастливый  брак,
неблагоприятные социальные условия и строгость нравственных требований,  под
гнетом которых находится личность. Тут как будто достаточно возможностей для
очень действенной терапии, но это  должна  была  бы  быть  терапия,  которую
проводил,  по  венскому  народному  преданию,   император   Иосиф,   т.   е.
вмешательство   могущественного   благотворителя,   перед   волей   которого
склоняются люди и исчезают трудности. А кто такие мы, чтобы  включить  такую
благотворительность как средство в нашу терапию? Сами бедные и беспомощные в
общественном отношении, вынужденные добывать средства к существованию  своей
врачебной деятельностью, мы даже не в состоянии отдавать свой труд таким  же
неимущим, как это могут другие врачи, лечащие другими  методами.  Для  этого
наша терапия занимает слишком много времени и длится слишко долго. Но, может
быть, вы ухватитесь за один из перечисленных моментов и подумаете,  что  там
найдете  точку  приложения  для  нашего   воздействия.   Если   нравственное
ограничение, требуемое
   [231]
   обществом, принимает участие в  испытываемом  больным  лишении,  то  ведь
лечение может придать ему мужества или дать прямое указание  преступить  эти
преграды  и  добиться  удовлетворения  и   выздоровления,   отказавшись   от
осуществления высоко ценимого обществом, но столь часто оставляемого идеала.
Таким образом, можно выздороветь, "дав волю"  своей  сексуальности.  Правда,
при этом аналитическое лечение можно упрекнуть в  том,  что  оно  не  служит
общественной морали. То, что оно дает одному, отнято у общества.
   Но, уважаемые дамы и господа, кто вас так  неправильно  информировал?  Не
может быть и речи о том, чтобы  совет  дать  волю  своей  сексуальности  мог
сыграть какую-то роль в аналитической терапии. Уже потому это не так, что мы
сами объявили, что у больного  имеется  упорный  конфликт  между  либидозным
побуждением и сексуальным  вытеснением,  между  чувственной  и  аскетической
направленностями. Этот конфликт не устраняется с помощью того, что одной  из
направленностей помогает одержать победу над противоположной. Мы видим,  что
у нервнобольного аскетизм одержал верх. Следствием этого  является  как  раз
то, что подавленное сексуальное стремление находит себе выход  в  симптомах.
Если бы мы теперь, наоборот, добились победы чувственности, то отодвинутое в
сторону сексуальное  вытеснение  должно  было  бы  найти  себе  замещение  в
симптомах. Ни одно из обоих решений не может уничтожить внутренний конфликт,
всякий раз какая-либо одна сторона оставалась бы неудовлетворенной. Только в
некоторых случаях конфликт бывает так  неустойчив,  что  такой  фактор,  как
сочувствие врача той или иной стороне, может иметь решающее значение, но эти
случаи, собственно, и не нуждаются в аналитическом лечении. Лица, на
   [232]
   которых врач может оказать такое влияние, нашли бы этот путь и без врача.
Вы знаете, что если  воздержанный  молодой  человек  решится  на  внебрачную
половую связь или неудовлетворенная  женщина  вознаграждает  себя  с  другим
мужчиной, то обычно они не ждут разрешения врача или даже аналитика.
   В этой ситуации обычно упускают  из  вида  один  существенный  момент,  а
именно тот, что патогенный конфликт невротиков нельзя смешивать с нормальной
борьбой душевных движений, выросших на одной и той же психологической почве.
Это столкновение сил, из которых одна достигла ступени  предсознательного  и
сознательного, а другая задержалась  на  ступени  бессознательного.  Поэтому
конфликт не может быть разрешен; спорящие так же мало подходят  друг  другу,
как белый медведь и кит в известном  примере.  Решение  может  быть  принято
только тогда, когда они встретятся на одной и той же почве. Я  полагаю,  что
сделать это возможным и является единственной задачей терапии(1).
   А кроме того, уверяю вас, что вы неверно осведомлены, если предполагаете,
что советы  и  руководство  в  житейских  делах  являются  составной  частью
аналитического воздействия.  Напротив,  мы  по  возможности  избегаем  такой
менторской роли и больше всего желаем, чтобы больной самостоятельно принимал
свои решения. С этой целью  мы  даже  требуем,  чтобы  все  жизненно  важные
решения - о выборе профессии, хозяйственных предприятиях,  заключении  брака
или разводе - он отложил на время лечения и привел в исполнение только после
его окончания. Согласитесь,
   ---------------------------------------(1)   Фрейд   недооценивает   роль
социальных  факторов  в  этиологии  неврозов.  Всему  психоанализу   присуща
неверная ориентация на возможность избавления  общества  от  социальных  зол
путем психотерапии.
   [233]
   все обстоит иначе, чем вы себе представляли. Только с определенными очень
молодыми или совершенно беспомощными  и  неуравновешенными  больными  мы  не
можем осуществить это желательное ограничение. Для них мы  должны  совмещать
деятельность  врача  и  воспитателя;  тогда  мы   прекрасно   сознаем   свою
ответственность и ведем себя с необходимой осторожностью.
   Но  из  того  рвения,  с  которым  я   защищаюсь   против   упрека,   что
нервнобольного во время аналитического лечения побуждают "дать  себе  волю",
вам  не  следует  делать  вывод,  что  мы  воздействуем  на  него  в  пользу
общественной нравственности. Это нам по меньшей мере столь же чуждо. Хотя мы
не реформаторы, а лишь наблюдатели, но мы не можем не смотреть  критическими
глазами и сочли невозможным встать на сторону условной сексуальной морали  и
высоко оценить тот  способ,  каким  общество  пытается  практически  уладить
проблемы сексуальной жизни. Мы можем прямо подсчитать, что то, что  общество
называет своей нравственностью, стоит больших жертв, чем заслуживает, и  что
его методы не основаны на правдивости и не свидетельствуют  об  уме.  Мы  не
мешаем нашим пациентам слушать эту  критику,  приучая  их  к  свободному  от
предрассудков обсуждению сексуальных вопросов, как и всяких других,  и  если
они,  став  самостоятельными   после   завершения   лечения,   решаются   по
собственному  разумению  занять  какую-то  среднюю  позицию   между   полным
наслаждением жизнью и обязательным аскетизмом,  мы  не  чувствуем  угрызений
совести ни за один из этих выходов. Мы говорим себе, что тот, кто с  успехом
выработал истинное отношение к самому себе, навсегда  защищен  от  опасности
стать  безнравственным,  если  даже  его  критерий  нравственности  каким-то
образом и отличается от  принятого  в  обществе.  Впрочем,  мы  остерегаемся
преувеличить
   [234]
   значение вопроса о воздержании в лечении неврозов. Лишь в небольшом числе
случаев  можно  разрешить  патологическую  ситуацию  вынужденного  отказа  с
соответствующим застоем либидо легко достижимым способом половых сношений.
   Таким образом, вы не можете объяснить терапевтическое воздействие анализа
разрешением сексуальных наслаждений. Поищите другое объяснение. Мне кажется,
что, отклоняя это ваше  предположение,  я  одним  замечанием  навел  вас  на
правильный  путь.  Мы,  должно  быть,  приносим  пользу  тем,  что  заменяем
бессознательное  сознательным,  переводя  бессознательное  в   сознательное.
Действительно, так оно и есть. Приближая бессознательное к сознательному, мы
уничтожаем  вытеснение,  устраняем  условия   для   образования   симптомов,
превращаем патогенный конфликт в нормальный, который каким-то образом должен
найти разрешение.  Мы  вызываем  у  больного  не  что  иное,  как  одно  это
психическое изменение: насколько оно достигнуто, настолько  оказана  помощь.
Там, где нельзя уничтожить вытеснение или аналогичный ему процесс, там нашей
терапии делать нечего.
   Цель  наших  усилий  мы  можем   сформулировать   по-разному:   осознание
бессознательного,   уничтожение   вытеснений,   восполнение    амнестических
пробелов, - все это одно и то же. Но,  возможно,  вас  не  удовлетворит  это
признание. Вы совсем иначе представляли себе выздоровление нервнобольного, а
именно так, что он становится другим человеком  после  того,  как  подвергся
утомительной работе психоанализа, а тут весь результат состоит лишь  в  том,
что у него оказывается немного  меньше  бессознательного  и  немного  больше
сознательного, чем раньше. Но вы, вероятно, недооцениваете  значение  такого
внутреннего изменения. Вылеченный нервнобольной действительно стал другим
   [235]
   человеком, но, по существу, он, разумеется, остался тем же самым,  т.  е.
он стал таким, каким мог бы стать в лучшем случае  при  самых  благоприятных
условиях. А это очень много. Если вы  затем  узнаете,  сколько  всего  нужно
сделать  и  какие  необходимы  усилия,  чтобы  осуществить   это   кажущееся
незначительным изменение в его  душевной  жизни,  то  вам  покажется  весьма
правдоподобным значимость такого различия в психическом уровне.
   Я отклонюсь на  минуту  от  темы,  чтобы  спросить,  знаете  ли  вы,  что
называется каузальной терапией? Так называется  прием,  направленный  не  на
болезненные явления, а  на  устранение  причин  болезни.  Является  ли  наша
психоаналитическая терапия каузальной или нет? Ответ  не  прост,  но,  может
быть, он даст повод убедиться в малой значимости такой  постановки  вопроса.
Поскольку аналитическая терапия не ставит своей ближайшей задачей устранение
симптомов, она действует как каузальная. В другой связи вы  можете  сказать,
что она не каузальная. Мы уже давно проследили причинную цепь от  вытеснений
до врожденных влечений,  их  относительную  интенсивность  в  конституции  и
отклонения в процессе их развития. Предположите  теперь,  что  мы  могли  бы
химическим путем вмешаться в этот механизм, повышая  или  снижая  количество
имеющегося либидо или усиливая одно влечение за счет другого, тогда это была
бы каузальная терапия в подлинном смысле, для которой наш анализ  проделывал
бы необходимую предварительную разведывательную работу. О таком  воздействии
на процессы либидо в настоящее время, как вы знаете,  не  может  быть  речи;
наша психотерапия оказывает свое действие на другое звено цепи, не прямо  на
известные нам истоки явлений, но все же на достаточно далекое  от  симптомов
звено, ставшее нам доступным благодаря замечательным обстоятельствам.
   [236]
   Итак, что мы должны  делать,  чтобы  заменить  бессознательное  у  нашего
пациента сознательным? Когда-то мы полагали, что это очень просто, нам нужно
только угадать это бессознательное и подсказать его больному. Но  теперь  мы
знаем,  что  это   было   недальновидным   заблуждением.   Наше   знание   о
бессознательном неравноценно знанию о нем больного; если мы сообщим ему наше
знание, то он будет обладать им не вместо своего бессознательного, а  наряду
с ним, и  это  очень  мало  что  меняет.  Мы  должны  представить  себе  это
бессознательное скорее топически, найти его в воспоминании больного там, где
оно возникло благодаря вытеснению. Это вытеснение нужно устранить,  и  тогда
легко  может  произойти  замещение  бессознательного  сознательным.  Как  же
устраняется такое вытеснение? Здесь наша задача переходит во  вторую  стадию
решения.  Сначала  поиски  вытеснения,  затем  -  устранение  сопротивления,
поддерживающего это вытеснение.
   Как  устранить  сопротивление?  Точно  таким  же  образом:   узнав   его,
разъяснить пациенту. Ведь сопротивление тоже происходит из вытеснения - либо
из того, которое мы хотим уничтожить, либо из имевшего место в прошлом.  Оно
создается   противодействием,   возникшим   для   вытеснения    неприличного
побуждения. Теперь мы делаем то же самое, что хотели сделать  уже  с  самого
начала, угадываем, находим толкование и сообщаем его; но  теперь  мы  делаем
это своевременно. Противодействие, или  сопротивление,  принадлежит  уже  не
бессознательному, а Я, которое является нашим сотрудником, и это  происходит
даже тогда, когда оно неосознанно. Мы знаем, что здесь речь идет  о  двойном
смысле слова "бессознательный": с одной стороны, как феномена,  с  другой  -
как системы. Это  кажется  очень  трудным  и  темным;  но  ведь  это  только
повторение, не
   [237]
   правда ли? Мы  к  этому  давно  подготовлены.  Мы  ожидаем,  что  больной
откажется от этого сопротивления, оставит противодействие, если мы разъясним
его Я при помощи толкования. Какие движущие  силы  содействуют  нам  в  этом
случае? Во-первых,  стремление  пациента  к  выздоровлению,  побудившее  его
подчиниться нашей с ним совместной  работе,  и,  во-вторых,  его  интеллект,
которому мы помогаем нашим толкованием. Нет никакого  сомнения  в  том,  что
интеллекту больного легче распознать сопротивление и  найти  соответствующий
перевод   вытесненному,   если   мы   дали   ему   подходящие   для    этого
предположительные представления. Если я вам скажу: посмотрите на  небо,  там
можно увидеть воздушный шар, то вы его скорее найдете, чем  если  я  попрошу
вас только посмотреть наверх, не обнаружите ли вы  там  чего-нибудь.  Так  и
студенту, который в первый раз смотрит в микроскоп, преподаватель  сообщает,
что он должен увидеть, в противном случае он вообще не видит этого, хотя все
это там есть и его можно увидеть.
   А теперь факт. В целом ряде  форм  нервного  заболевания,  при  истериях,
состояниях  страха,  неврозах  навязчивых   состояний   наше   предположение
оправдывается. Благодаря таким поискам вытеснения, раскрытию  сопротивлений,
толкованию  вытесненного  действительно  удается  решить   задачу,   т.   е.
преодолеть сопротивления, уничтожить вытеснение и превратить бессознательное
в сознательное. При этом у нас складывается совершенно ясное представление о
том, как в душе пациента разыгрывается ожесточенная  борьба  за  преодоление
каждого  сопротивления,  нормальная  душевная  борьба  на  одной  и  той  же
психологической почве между мотивами, желающими сохранить противодействие, и
противоположными, готовыми от него отказаться. Первые - это старые
   [238]
   мотивы, осуществившие в свое время вытеснение, среди последних  находятся
вновь появившиеся, которые, будем надеяться, разрешат конфликт в желательном
для нас смысле.  Нам  удалось  вновь  оживить  старый  конфликт  вытеснения,
подвергнув  пересмотру  завершившийся  тогда  процесс.  В  качестве   нового
материала мы прибавляем,  во-первых,  предупреждение,  что  прежнее  решение
привело  к  болезни,  и  обещание,  что  другое  решение  откроет   путь   к
выздоровлению,  во-вторых,  грандиозное  изменение  всех  обстоятельств   со
времени того первого вытеснения. Тогда Я было слабым, инфантильным и,  может
быть, имело основание запретить требование либидо как  опасное.  Теперь  оно
окрепло и приобрело опыт, а кроме того, имеет помощника в  лице  врача.  Так
что мы можем надеяться, что приведем обновленный конфликт к лучшему  исходу,
чем к вытеснению, и, как сказано, при истериях, неврозах страха и навязчивых
состояниях успех принципиально оправдывает нас.
   Однако есть другие формы заболеваний, при которых, несмотря  на  сходство
условий, наши терапевтические меры никогда не приносят успеха. И в них  дело
было  в  первоначальном  конфликте  между  Я  и  либидо,  который  привел  к
вытеснению, хотя топически его можно характеризовать иначе,  и  здесь  можно
отыскать участки, где в жизни больного произошли вытеснения,  [и  здесь]  мы
применяем те же методы, готовы дать те же обещания, оказываем ту же  помощь,
сообщая ожидаемые представления, и вновь разница во времени между  настоящим
и прошлыми вытеснениями способствует иному исходу конфликта. И все-таки  нам
не удается уничтожить сопротивление и устранить вытеснение. Эти  пациенты  -
параноики, меланхолики, страдающие Dementia praecox - остаются
   [239]
   в общем не затронутыми психоаналитической терапией и  невосприимчивыми  к
ней. Почему так получается? Не от недостатка интеллекта;  известная  степень
интеллектуальной работоспособности, конечно, требуется от  наших  пациентов,
но в ней определенно нет недостатка, например, у  параноиков,  способных  на
весьма  остроумные  комбинации.  Имеются  и  другие   силы,   способствующие
выздоровлению: меланхолики, например, в очень высокой степени осознают,  что
больны и поэтому так тяжело страдают, что отсутствует у  параноиков,  но  от
этого  они  не  становятся  доступнее.  Мы  имеем  здесь  непонятный   факт,
вызывающий у нас поэтому сомнение в том, понимаем ли мы  в  действительности
все условия достижения успеха при других неврозах.
   Если мы остановимся на наших занятиях с истеричными и  больными  неврозом
навязчивых состояний, то вскоре перед нами встает второй факт, к которому мы
совершенно не подготовлены. Через  некоторое  время  мы  замечаем,  что  эти
больные ведут себя весьма своеобразно по отношению к нам. Мы  полагали,  что
учли все  силы,  которые  приходится  принимать  во  внимание  при  лечении,
полностью продумали ситуацию между нами и  пациентом,  так  что  в  ней  все
предстало как в арифметической  задаче,  а  затем  оказывается,  что  в  нее
вкралось что-то, не входившее в расчет. Это неожиданное новое само  по  себе
многообразно, сначала я опишу более частые и понятные формы его проявления.
   Итак, мы замечаем, что пациент, которому следовало бы  искать  выхода  из
своих болезненных конфликтов, проявляет особый  интерес  к  личности  врача.
Все, что связано  с  этой  личностью,  кажется  ему  значительнее,  чем  его
собственные дела, и отвлекает его от болезни. Общение с  ним  становится  на
какое-то
   [240]
   время очень приятным; он особенно предупредителен, старается, где  можно,
проявить благодарность, обнаруживает утонченность и  положительные  качества
своего существа, которые мы, может быть, и не стремились найти у него.  Врач
тоже составляет себе благоприятное мнение о пациенте  и  благодарит  случай,
давший ему возможность оказать помощь особо значимой  личности.  Если  врачу
представился  случай  побеседовать  с  родственниками  пациента,  то  он   с
удовольствием слышит, что эта симпатия  взаимна.  Дома  пациент  без  устали
расхваливает врача, превознося в нем все новые положительные  качества.  "Он
грезит вами, слепо доверяет вам; все, что вы говорите, для него откровение",
- рассказывают родственники. Иногда  кто-нибудь  из  этого  хора  выражается
резче: "Просто надоело, он беспрестанно говорит только о вас".
   Хотим надеяться, что врач достаточно скромен, чтобы объяснять эту  оценку
своей  личности  пациентом  надеждами,  которые  он  ему  может  подать,   и
расширением  его  интеллектуального  горизонта  благодаря  поразительным   и
раскрепощающим открытиям, которые несет с собой  [его]  лечение.  При  таких
условиях анализ характеризуется замечательными  успехами,  пациент  понимает
намеки, углубляется в  поставленные  лечением  задачи,  у  него  в  изобилии
всплывает материал воспоминаний и мыслей, он поражает врача  уверенностью  и
меткостью своих толкований, и тот только с удовлетворением  констатирует,  с
какой готовностью больной воспринимает  все  те  психологические  новшества,
которые обыкновенно вызывают самое ожесточенное  сопротивление  у  здоровых.
Хорошему взаимопониманию  во  время  аналитической  работы  соответствует  и
объективное, всеми признаваемое улучшение состояния больного.
   [241]
   Но  не  все  время  стоит   такая   ясная   погода.   Однажды   небосклон
заволакивается  тучами.  В  лечении  обнаруживаются   затруднения;   пациент
утверждает, что ему ничего не приходит в голову. Возникает совершенно  ясное
впечатление, что он больше не интересуется работой и что он с легким сердцем
отказался от данного ему предписания говорить все, что придет ему в  голову,
не поддаваясь никаким критическим соображениям.  Он  находится  как  бы  вне
лечения, как будто у него с врачом не было никакого уговора; он явно  чем-то
увлечен, что хочет сохранить для себя. Это  опасная  для  лечения  ситуация.
Несомненно,  что  здесь  имеет  место  сильное  сопротивление.  Но  что   же
произошло?
   Если ты в состоянии снова выяснить ситуацию, то открываешь причину помехи
в  том,  что  пациент  перенес  на  врача  интенсивные  нежные  чувства,  не
оправданные  ни  поведением  врача,  ни  сложившимися   во   время   лечения
отношениями. В  какой  форме  выражается  эта  нежность  и  какие  цели  она
преследует, конечно, зависит от личных отношений обоих участников. Если дело
касается молодой девушки и молодого человека, то у нас создается впечатление
нормальной влюбленности, мы найдем вполне понятным, что девушка влюбляется в
мужчину, с которым она может подолгу оставаться наедине и обсуждать интимные
дела и который занимает по отношению к ней выгодную  позицию  превосходящего
ее помощника, но тогда мы, вероятно, упустим из виду то, что у невротической
девушки скорее можно было  бы  ожидать  нарушение  способности  любить.  Чем
меньше  личные  отношения  врача  и  пациента   будут   походить   на   этот
предполагаемый вариант, тем более странным покажется нам, что,  несмотря  на
это, мы постоянно будем находить то же самое  отношение  в  области  чувств.
Можно еще допустить, если молодая, несчастная в браке женщина
   [242]
   кажется охваченной серьезной страстью к своему пока еще свободному врачу,
если она готова добиться развода,  чтобы  принадлежать  ему,  или  в  случае
социальных препятствий не останавливается перед тем, чтобы вступить с ним  в
тайную любовную связь. Подобное случается и вне психоанализа.  Но  при  этих
условиях с удивлением слышишь высказывания  со  стороны  женщин  и  девушек,
указывающие на вполне определенное  отношение  к  терапевтической  проблеме:
они, мол, всегда знали, что их может вылечить  только  любовь,  и  с  самого
начала лечения ожидали, что благодаря этим  отношениям  им,  наконец,  будет
подарено то, чего жизнь лишала их до сих пор. Только из-за этой надежды  они
отдавали так много сил лечению и преодолевали затруднения при  разговорах  о
себе. Мы  со  своей  стороны  прибавим:  и  так  легко  понимали  все,  чему
обыкновенно  трудно  поверить.  Но  такое  признание   поражает   нас;   оно
опрокидывает все наши расчеты. Неужели мы упустили самое важное?
   И в самом деле, чем больше  у  нас  опыта,  тем  меньше  мы  в  состоянии
сопротивляться внесению  этого  исправления,  позорящего  нашу  ученость.  В
первый раз можно было подумать,  что  аналитическое  лечение  наткнулось  на
помеху вследствие случайного события, т. е. не входившего в его планы  и  не
им  вызванного.  Но  если  такая  нежная  привязанность  пациента  к   врачу
повторяется закономерно в каждом новом  случае,  если  она  проявляется  при
самых неблагоприятных условиях, с прямо-таки гротескными недоразумениями,  и
даже у престарелых женщин, даже по отношению к  седому  мужчине,  даже  там,
где, по нашему мнению, нет никакого соблазна, то  мы  должны  отказаться  от
мысли о случайной помехе и признать, что дело  идет  о  феномене,  теснейшим
образом связанном с сущностью болезни.
   [243]
   Новый факт, который мы,  таким  образом,  нехотя  признаем,  мы  называем
перенесением (Ubertragung). Мы имеем в виду перенесение чувств  на  личность
врача,  потому  что  не  считаем,  что  ситуация  лечения  могла   оправдать
возникновение таких  чувств.  Скорее  мы  предположим,  что  вся  готовность
испытывать чувства происходит из чего-то другого, назрела в  больной  и  при
аналитическом лечении  переносится  на  личность  врача.  Перенесение  может
проявиться в бурном требовании любви или в более  умеренных  формах;  вместо
желания быть возлюбленной у молодой девушки может возникнуть  желание  стать
любимой дочерью старого мужчины, либидозное стремление может  смягчиться  до
предложения  неразрывной,  но  идеальной,  нечувственной  дружбы.  Некоторые
женщины  умеют  сублимировать  перенесение  и  изменять  его,  пока  оно  не
приобретет определенную жизнеспособность; другие вынуждены проявлять  его  в
грубом, первичном, по большей части невозможном виде. Но,  в  сущности,  это
всегда одно и то же, причем никогда нельзя ошибиться в его происхождении  из
того же самого источника.
   Прежде чем задаваться вопросом, куда нам отнести новый факт  перенесения,
дополним его описание. Как обстоит дело с  пациентами-мужчинами?  Уж  тут-то
можно было бы надеяться избежать докучливого вмешательства различия полов  и
взаимного  их  влечения.  Однако  ответ  гласит:  ненамного  иначе,  чем   у
пациентов-женщин. Та же привязанность к врачу, та же переоценка его качеств,
та же поглощенность его интересами, та же ревность  по  отношению  ко  всем,
близким ему в жизни. Сублимированные  формы  перенесения  между  мужчиной  и
мужчиной  встречаются  постольку  чаще,   а   непосредственное   сексуальное
требование постольку реже, поскольку открытая гомо[244]
   сексуальность  отступает  перед  другими  способами  использования   этих
компонентов влечения. У  своих  пациентов-мужчин  врач  также  чаще,  чем  у
женщин, наблюдает форму перенесения,  которая  на  первый  взгляд,  кажется,
противоречит всему вышеописанному, - враждебное или негативное перенесение.
   Уясним себе прежде всего, что перенесение имеется  у  больного  с  самого
начала  лечения  и  некоторое  время   представляет   собой   самую   мощную
способствующую работе силу. Его совершенно не чувствуешь, и о нем  нечего  и
беспокоиться, пока оно благоприятно  воздействует  на  совместно  проводимый
анализ. Но когда оно превращается в сопротивление, на него следует  обратить
внимание и признать, что оно изменило отношение к лечению при двух различных
и противоположных условиях: во-первых, если оно  в  виде  нежной  склонности
настолько усилилось, настолько ясно выдает признаки своего происхождения  из
сексуальной потребности, что вызвало против себя  внутреннее  сопротивление,
и, во-вторых, если оно состоит из враждебных, а не из нежных побуждений. Как
правило, враждебные чувства проявляются позже, чем нежные, и после  них;  их
одновременное  существование   хорошо   отражает   амбивалентность   чувств,
господствующую в  большинстве  наших  интимных  отношений  к  другим  людям.
Враждебные чувства, так же как и нежные, означают чувственную привязанность,
подобно тому как упрямство означает ту же  зависимость,  что  и  послушание,
хотя и с противоположным знаком. Для нас не может быть сомнения в  том,  что
враждебные чувства к врачу заслуживают названия  "перенесения",  потому  что
ситуация лечения представляет собой совершенно недостаточный  повод  для  их
возникновения; необходимое понимание негативного перенесения  убеждает  нас,
таким образом, что мы не ошиблись в  суждении  о  положительном  или  нежном
перенесении.
   [245]
   Откуда берется перенесение, какие трудности доставляет нам,  как  мы  его
преодолеваем и какую пользу из него в  конце  концов  извлекаем  -  все  это
подробно обсуждается в техническом руководстве по анализу, и  сегодня  может
быть лишь слегка затронуто мною. Исключено, чтобы мы  подчинились  исходящим
из перенесения требованиям пациента, нелепо  было  бы  недружелюбно  или  же
возмущенно отклонять их; мы преодолеваем перенесение, указывая больному, что
его чувства исходят не из настоящей  ситуации  и  относятся  не  к  личности
врача, а повторяют то, что с ним уже происходило раньше.  Таким  образом  мы
вынуждаем его  превратить  повторение  в  воспоминание.  Тогда  перенесение,
безразлично, нежное или враждебное, которое казалось в  любом  случае  самой
сильной угрозой лечению, становится лучшим его орудием, с  помощью  которого
открываются самые сокровенные тайники душевной жизни. Но я хотел бы  сказать
вам несколько слов, чтобы рассеять недоумения по поводу возникновения  этого
неожиданного феномена. Нам не следует забывать, что болезнь пациента, анализ
которого мы берем на себя, не  является  чем-то  законченным,  застывшим,  а
продолжает расти и  развиваться,  как  живое  существо.  Начало  лечения  не
прекращает  этого  развития,  но  как  только  лечение  завладело   больным,
оказывается, что вся новая деятельность  болезни  направляется  на  одно,  и
именно на отношение к врачу. Перенесение можно сравнить, таким  образом,  со
слоем  камбия  между  древесиной  и  корой  дерева,  из  которого  возникают
новообразования ткани и  рост  ствола  в  толщину.  Как  только  перенесение
приобретает это значение, работа над воспоминаниями  больного  отступает  на
задний план. Правильно было  бы  сказать,  что  имеешь  дело  не  с  прежней
болезнью пациента, а с заново созданным и переделанным неврозом,  заменившим
первый. За этим новым вариантом старой болез[246]
   ни следишь с  самого  начала,  видишь  его  возникновение  и  развитие  и
особенно хорошо в нем разбираешься, потому что сам находишься в  его  центре
как объект. Все симптомы больного лишились своего первоначального значения и
приспособились к  новому  смыслу,  имеющему  отношение  к  перенесению.  Или
остались только такие симптомы, которым  удалась  подобная  переработка.  Но
преодоление этого нового искусственного невроза означает и  освобождение  от
болезни, которую мы начали лечить,  решение  нашей  терапевтической  задачи.
Человек, ставший  нормальным  по  отношению  к  врачу  и  освободившийся  от
действия вытесненных влечений, остается таким и в частной жизни, когда  врач
опять отстранил себя.
   Такое  исключительное,  центральное  значение   перенесение   имеет   при
истериях, истериях страха  и  неврозах  навязчивых  состояний,  объединяемых
поэтому по праву под названием  неврозов  перенесения.  Кто  получил  полное
впечатление о факте перенесения из аналитической работы, тот больше не может
сомневаться в том, какого характера  были  подавленные  побуждения,  которые
нашли выражение в симптомах этих неврозов,  и  не  потребует  более  веского
доказательства их либидозной природы. Мы можем сказать, что наше убеждение о
значении симптомов как заместителей либидозного удовлетворения  окончательно
укрепилось лишь благодаря введению перенесения.
   Теперь у нас есть  все  основания  исправить  наше  прежнее  динамическое
понимание  процесса  выздоровления  и  согласовать  его  с   нашими   новыми
взглядами.  Когда  больной   должен   преодолеть   нормальный   конфликт   с
сопротивлениями, которые мы ему открыли при анализе, он нуждается  в  мощном
стимуле, ведущем к выздоровлению. В противном случае могло бы случиться, что
он вновь решился бы на прежний ис[247]
   ход и опять вытеснил бы то, что поднялось в сознание. Решающее значение в
этой борьбе имеет тогда не  его  интеллектуальное  понимание  -  для  такого
действия оно недостаточно глубоко и свободно, - а единственно его  отношение
к  врачу.  Поскольку  его  перенесение  носит  положительный  характер,  оно
наделяет врача авторитетом, воплощается в вере его сообщениям и мнениям. Без
такого перенесения или если оно отрицательно, он бы и слушать не стал  врача
и его аргументы. Вера при этом повторяет историю своего  возникновения:  она
является производной любви и сначала не нуждалась в аргументах. Лишь позднее
он уделяет аргументам столько места, что подвергает их проверке,  даже  если
они приводятся его любимым лицом. Аргументы без такой  поддержки  ничего  не
значили и никогда ничего не  значат  в  жизни  большинства  людей.  В  общем
человек и с интеллектуальной стороны доступен  воздействию  лишь  постольку,
поскольку он способен на либидозную привязанность к объекту, и  у  нас  есть
полное основание видеть в степени его  нарциссизма  предел  для  возможности
влияния на него  даже  при  помощи  самой  лучшей  аналитической  техники  и
опасаться этого ограничения.
   Способность распространять либидозную привязанность к объектам также и на
лиц должна быть признана у всех нормальных людей. Склонность к перенесению у
вышеназванных  невротиков  является  лишь  чрезмерным  преувеличением  этого
присущего  всем  качества.  Но  было  бы  очень  странно,  если   бы   такая
распространенная и значительная черта характера людей  никогда  не  была  бы
замечена  и  использована.  И  это  действительно  произошло.   Бернгейм   с
необыкновенной проницательностью обосновал учение о  гипнотических  явлениях
положением, что  всем  людям  каким-то  образом  свойственна  способность  к
внуше[248]
   нию, "внушаемость".  Его  внушаемость  не  что  иное,  как  склонность  к
перенесению. Но Бернгейм  никогда  не  мог  сказать,  что  такое  собственно
внушение и как  оно  осуществляется.  Оно  было  для  него  основополагающим
фактом,  происхождение  которого  он  не  мог  доказать.  Он  не   обнаружил
зависимости suggestibilite* от сексуальности, от  проявления  либидо.  И  мы
должны заметить, что в нашей технике мы отказались  от  гипноза  только  для
того, чтобы снова открыть внушение в виде перенесения.
   Теперь я умолкаю и предоставляю слово вам.  Я  замечаю,  что  у  вас  так
сильно напрашивается одно возражение, что  оно  лишило  бы  вас  способности
слушать, если вам не дать  возможности  его  высказать:  "Итак,  вы  наконец
признались, что работаете с помощью внушения, как гипнотизер. Мы  давно  это
предполагали. Но зачем же тогда был нужен обходной путь  через  воспоминания
прошлого,  открытие  бессознательного,   толкование   и   обратный   перевод
искажений,  огромная  затрата  труда,  времени  и  денег,  если  единственно
действенным является лишь внушение? Почему вы прямо  не  внушаете  борьбу  с
симптомами, как это делают другие, честные гипнотизеры?  И  далее,  если  вы
хотите оправдаться тем, что на пройденном обходном  пути  вы  сделали  много
значительных   психологических   открытий,   скрытых    при    использовании
непосредственного внушения, кто теперь поручится за верность ваших открытий?
Не являются ли и они тоже результатом внушения и  причем  непреднамеренного,
не можете ли вы навязать больному и в этой области все,  что  хотите  и  что
кажется вам правильным?"
   Все, что вы мне тут возражаете, невероятно интересно и не должно остаться
без ответа. Но сегодня я его дать не могу за недостатком времени. Так что до
следу---------------------------------------* Внушаемости (франц.). -  Прим.
ред. перевода.
   [249]
   ющего раза. Вы увидите, я дам объяснения. А сегодня  я  должен  закончить
то, что начал. Я обещал при помощи факта перенесения объяснить  вам,  почему
наши терапевтические усилия не имеют успеха при нарцисстических неврозах.
   Я могу это сделать в нескольких словах, и вы увидите, как просто решается
загадка и как хорошо все согласуется. Наблюдение показывает, что  заболевшие
нарцисстическим неврозом не имеют способности  к  перенесению  или  обладают
лишь  ее  недостаточными  остатками.  Они  отказываются  от  врача   не   из
враждебности, а из равнодушия. Поэтому они и не поддаются его  влиянию,  то,
что он говорит, не трогает их, не производит на  них  никакого  впечатления,
поэтому у них не может возникнуть тот  механизм  выздоровления,  который  мы
создаем  при  других  неврозах,  -  обновления   патогенного   конфликта   и
преодоления сопротивления вытеснения. Они остаются тем, что  они  есть.  Они
уже не раз предпринимали самостоятельные  попытки  вылечиться,  приведшие  к
патологическим результатам, тут мы не в силах ничего изменить.
   На  основании  наших  клинических  впечатлений  от  наблюдения  за  этими
больными мы утверждали, что  у  них  должна  отсутствовать  привязанность  к
объектам, и объект-либидо должно превратиться в Я-либидо.  Вследствие  этого
характерного признака мы отделили их от первой группы  невротиков  (истерия,
невроз страха и навязчивых  состояний).  Их  поведение  при  терапевтических
попытках подтверждает наше предположение. Они  не  проявляют  перенесения  и
поэтому недоступны нашему воздействию, не могут быть вылечены нами.



   [250]

   ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ ЛЕКЦИЯ

   Аналитическая терапия

   Уважаемые дамы и господа! Вы знаете, о чем у нас сегодня будет беседа. Вы
спросили меня, почему мы не пользуемся в психоаналитической  терапии  прямым
внушением, если признаем, что наше влияние в значительной мере  основано  на
перенесении, т. е. на внушении, и в связи с этим выразили сомнение, можем ли
мы  при  таком  преобладании  внушения  ручаться  за   объективность   наших
психологических открытий. Я обещал вам подробный ответ.
   Прямое внушение - это внушение, направленное против проявления симптомов,
борьба  между  вашим  авторитетом  и  мотивами  болезни.  При  этом  вы   не
беспокоитесь об этих мотивах, требуя  от  больного  только  того,  чтобы  он
подавлял их выражение в симптомах. Подвергаете ли вы  больного  гипнозу  или
нет, принципиального различия не имеет. Бернгейм опять-таки со  свойственной
ему проницательностью утверждал, что самое существенное в явлениях гипноза -
это внушение, а сам гипноз  является  уже  результатом  внушения,  внушенным
состоянием, и он предпочитал проводить внушение  в  состоянии  бодрствования
больного, что может давать те же результаты, что и внушение при гипнозе.
   [251]
   Так что же вы хотите услышать сначала в ответ на этот вопрос: то,  о  чем
говорит опыт, или теоретические соображения?
   Начнем с первого. Я был учеником Бернгейма, которого я посетил в 1889  г.
в Нанси и книгу которого о внушении перевел на немецкий язык (1). В  течение
многих лет я лечил гипнозом, сначала внушением запрета,  а  позднее  сочетая
его с расспросами пациента по Брейеру. Так что  я  могу  судить  об  успехах
гипнотической или суггестивной терапии на основании  большого  опыта.  Если,
согласно старинной врачебной формуле, идеальная терапия должна быть быстрой,
надежной и не вызывать неприязни у больного, то метод Бернгейма отвечал,  по
крайней мере, двум из этих требований. Он проводился намного  быстрее,  даже
несравненно быстрее, чем аналитический, и не доставлял больному  ни  хлопот,
ни затруднений. Со временем для врача это становилось  монотонным  занятием:
каждый  раз  одинаково,  при  помощи  одних  и  тех  же  приемов   запрещать
проявляться самым различным симптомам, не имея возможности понять их смысл и
значение. Это была не научная деятельность, а  работа  подмастерья,  которая
напоминала магию, заклинания и фокусы; однако это не принималось во внимание
в сравнении с интересами больного. Но третье требование не соблюдалось: этот
метод не был надежным ни в каком отношении. К одному больному его можно было
применять, к другому - нет; в одном  случае  удавалось  достичь  многого,  в
другом - очень малого, неизвестно почему.  Еще  хуже,  чем  эта  капризность
метода, было отсутствие длительного  успеха.  Через  некоторое  время,  если
вновь приходилось слышать о
   ---------------------------------------(1) О Бернгейме  см.  выше.  Фрейд
перевел две книги Бернгейма: "О внушении и его применении в терапии"  (1886)
и "Гипноз, внушение и психотерапия" (1891).
   [252]
   больном, оказывалось, что прежний недуг  вернулся  или  заменился  новым.
Можно было снова начинать лечение  гипнозом.  А  кроме  того,  опытные  люди
предостерегали  не  лишать  больного  самостоятельности  частым  повторением
гипноза и не приучать его к этой терапии, как  к  наркотику.  Согласен,  что
иной раз все удавалось как  нельзя  лучше;  небольшими  усилиями  достигался
полный  и  длительный  успех.  Но  условия  такого   благоприятного   исхода
оставались неизвестными. Однажды у  меня  произошел  случай,  когда  тяжелое
состояние, полностью устраненное мной при помощи непродолжительного  лечения
гипнозом, вернулось неизмененным после того,  как  больная  рассердилась  на
меня безо всякой моей вины;  после  примирения  с  ней  я  опять  и  гораздо
основательней  уничтожил  болезненное  состояние,  и  все-таки   оно   опять
появилось, когда она во второй раз  отдалилась  от  меня.  В  другой  раз  я
оказался в ситуации, когда больная, которой я неоднократно помогал  гипнозом
избавиться от  нервных  состояний,  неожиданно  во  время  лечения  особенно
трудного случая обвила руками мою шею. Это заставило  бы  любого,  хочет  он
того или нет, заняться вопросом о природе и происхождении своего  авторитета
при внушении.
   Таковы опытные  данные.  Они  показывают,  что,  отказавшись  от  прямого
внушения, мы не потеряли ничего незаменимого. Теперь разрешите нам прибавить
к этому еще некоторые соображения. Проведение гипнотической терапии  требует
от пациента и  от  врача  лишь  очень  незначительных  усилий.  Эта  терапия
прекрасно  согласуется  с  оценкой  неврозов,  которой  еще   придерживается
большинство врачей. Врач говорит страдающему неврозом: да у вас ведь  ничего
нет, это только нервы, а потому я несколькими  словами  за  несколько  минут
могу освободить вас от недуга.
   [253]
   Но такая способность передвигать большой груз,  прилагая  непосредственно
незначительные  усилия,  не  используя  при  этом  никаких   соответствующих
приспособлений, противоречит нашему энергетическому образу мыслей. Поскольку
условия сравнимы, опыт показывает, что при неврозах этот фокус  не  удается.
Но я знаю, что этот довод не является неопровержимым: бывают и "удачи".
   В свете тех знаний, которые мы приобрели благодаря психоанализу, мы можем
описать  различие  между  гипнотическим   и   психоаналитическим   внушением
следующим  образом:  гипнотическая  терапия  старается  что-то   закрыть   и
затушевать  в  душевной  жизни,  психоаналитическая  -  что-то  раскрыть   и
устранить. Первая работает как косметика,  вторая  -  как  хирургия.  Первая
пользуется внушением, чтобы запрещать симптомы,  она  усиливает  вытеснение,
оставляя  неизмененными  все  процессы,  которые   привели   к   образованию
симптомов.  Аналитическая  терапия  проникает  дальше  в  сущность,   в   те
конфликты, которые привели к образованию симптомов, и пользуется  внушением,
чтобы  изменить  исход  этих  конфликтов.  Гипнотическая  терапия  оставляет
пациента бездеятельным и неизмененным,  и  потому  столь  же  неспособным  к
сопротивлению при всяком новом поводе к заболеванию.  Аналитическое  лечение
требует от врача и от больного тяжелого труда, направленного  на  устранение
внутренних сопротивлений. Благодаря преодолению этих сопротивлений  душевная
жизнь больного надолго изменяется,  поднимается  на  более  высокую  ступень
развития и остается защищенной от новых поводов для заболевания. Эта  работа
по преодолению является существенной частью аналитического лечения,  больной
должен ее выполнить, а врач помогает ему в  этом  внушением,  действующим  в
воспитательном смысле. По[254]
   этому  правильно  говорилось,  что  психоаналитическое  лечение  является
чем-то вроде довоспитания.
   Надеюсь,  что  теперь  я  разъяснил  вам,  чем  отличается   наш   способ
терапевтического применения внушения от единственно возможного  способа  при
гипнотической терапии. А  сведя  внушение  к  перенесению,  вы  поймете  всю
капризность  гипнотической  терапии,  бросившуюся  нам  в   глаза   при   ее
использовании,  между  тем  как  аналитическая  до  крайних  своих  пределов
поддается расчету. Используя гипноз, мы зависим от  способности  больного  к
перенесению,  не  имея  возможности  самим  влиять   на   нее.   Перенесение
гипнотизируемого может быть негативным  или,  как  это  чаще  всего  бывает,
амбивалентным,  он  может   защищаться   от   своего   перенесения   особыми
установками; об этом мы ничего не знаем.  В  психоанализе  мы  работаем  над
самим перенесением, устраняя то,  что  ему  противодействует,  готовим  себе
инструмент, с помощью которого  хотим  оказывать  влияние.  Так  перед  нами
открывается возможность совсем иначе использовать силу внушения; мы получаем
власть над ней, не больной внушает себе то, что ему хочется, а мы  руководим
его внушением, насколько он вообще поддается его влиянию.
   Теперь вы скажете,  что  назовем  ли  мы  движущую  силу  нашего  анализа
перенесением или внушением, есть все-таки опасность, что влияние на пациента
ставит под сомнение объективную достоверность наших данных. То, что идет  на
пользу терапии, приносит вред исследованию. Именно это возражение чаще всего
выдвигалось против психоанализа, и нужно сознаться, что если оно и ошибочно,
его все же нельзя отвергнуть  как  неразумное.  Но  если  бы  оно  оказалось
справедливым, то психоанализ стал  бы  не  чем  иным,  как  особенно  хорошо
замаскированным, особенно действен[255]
   ным видом суггестивного лечения, и мы могли бы несерьезно  относиться  ко
всем  его  утверждениям  о   жизненных   условиях,   психической   динамике,
бессознательном. Так и  полагают  наши  противники:  особенно  все  то,  что
касается значимости сексуальных переживаний, если и не сами эти переживания,
мы, должно быть, "внушили" больному,  после  того  как  подобные  комбинации
возникли  в  нашей  собственной  испорченной  фантазии.  Эти  нападки  легче
опровергнуть ссылкой на опыт, чем с помощью теории. Тот,  кто  сам  проводил
психоанализ, мог бесчисленное множество раз  убедиться  в  том,  что  нельзя
больному что-либо внушить таким образом. Разумеется,  его  нетрудно  сделать
сторонником  определенной  теории  и  тем  самым  заставить  участвовать   в
возможной ошибке врача. Он ведет  себя  при  этом  как  всякий  другой,  как
ученик, но этим путем можно повлиять  только  на  его  интеллект,  а  не  на
болезнь. Разрешить его конфликты и преодолеть его сопротивления удается лишь
в том случае, если ему предлагаются такие возможные представления, которые в
действительности  у  него  имеются.  Несоответствующие  предположения  врача
отпадают в процессе анализа, от них  следует  отказаться  и  заменить  более
правильными.   Тщательная   техника   помогает    предупреждать    появление
преждевременных успехов внушения, но нет  опасности  и  в  том,  если  такие
успехи имеют место, потому что первый успех никого не  удовлетворит.  Анализ
нельзя считать законченным, пока не поняты все неясности данного случая,  не
заполнены пробелы в  воспоминаниях,  не  найдены  поводы  к  вытеснениям.  В
слишком быстрых успехах видишь скорее помеху, чем  содействие  аналитической
работе,  и  поэтому  ликвидируешь  достигнутое,  вновь  и  вновь   уничтожая
перенесение, которое его обусловило. В сущности, этой последней чертой
   [256]
   аналитическое лечение отличается от чисто суггестивного, а  аналитические
результаты не заподозришь в том, что они получены при помощи  внушения.  При
любом другом суггестивном лечении перенесение  тщательно  оберегается  и  не
затрагивается;  при  аналитическом  же  оно  само  есть  объект  лечения   и
разлагается на все формы своего проявления. К концу  аналитического  лечения
само  перенесение  должно  быть  устранено,  и  если  теперь  возникает  или
сохраняется положительный  результат,  то  он  обусловлен  не  внушением,  а
достигнутым  с  его  помощью  преодолением   внутренних   сопротивлений   на
происшедшем в больном внутреннем изменении.
   Возникновению  отдельных  внушений  противодействует  то,  что  во  время
лечения мы беспрерывно должны  бороться  с  сопротивлениями,  которые  могут
превращаться в негативные (враждебные) перенесения.  Мы  не  упустим  случая
сослаться также на  то,  что  большое  число  частных  результатов  анализа,
которые могли бы быть обусловлены внушением,  подтверждаются  с  другой,  не
вызывающей сомнений, стороны. В нашу пользу в данном случае  говорит  анализ
слабоумных и параноиков, у которых, конечно, нельзя заподозрить  способности
подпасть под суггестивное влияние. То, что эти больные  рассказывают  нам  о
переводах символов и фантазиях, проникших в их сознание, точно  совпадает  с
результатами наших  исследований  бессознательного  у  страдающих  неврозами
перенесения и подтверждает, таким образом,  объективную  правильность  наших
толкований, часто подвергающихся сомнению. Полагаю,  что  вы  не  ошибетесь,
поверив в этом пункте анализу.
   Теперь  мы  хотим  дополнить  наше  описание   механизма   выздоровления,
представив его в формулах теории либидо. Невротик не способен к наслаждению,
   [257]
   потому что его либидо не направлено на объект, и  он  не  работоспособен,
потому что очень много своей энергии должен тратить на то,  чтобы  сохранять
либидо в состоянии вытеснения и защищать себя от  его  напора.  Он  стал  бы
здоровым, если бы конфликт между его Я и либидо прекратился и Я опять  могло
бы распоряжаться либидо. Таким образом, задача терапии состоит в том,  чтобы
освободить либидо от его временных, отнятых у Я привязанностей  и  подчинить
его опять Я. Где же находится либидо невротика? Найти нетрудно, оно  связано
с симптомами, временно доставляющими  ему  единственно  возможное  замещение
удовлетворения. Нужно, следовательно, овладеть  симптомами,  уничтожить  их,
сделать как раз то, чего требует от нас больной. Для  уничтожения  симптомов
необходимо вернуться к их возникновению, оживить конфликт, из  которого  они
произошли, и по-другому разрешить его с помощью таких движущих сил, которыми
больной в свое время не располагал. Эта ревизия  процесса  вытеснения  может
осуществиться лишь отчасти  по  следам  воспоминаний  о  процессах,  которые
привели к вытеснению. Решающая часть работы проделывается, когда в отношении
к врачу, в перенесении создаются новые варианты старых конфликтов, в которых
больной хотел бы вести себя так же, как он вел себя в свое время, между  тем
как, используя все находящиеся в распоряжении [пациента] душевные силы,  его
вынуждают принять другое  решение.  Таким  образом,  перенесение  становится
полем битвы, где сталкиваются все борющиеся между собой силы.
   Все либидо, как и противодействие ему,  концентрируется  на  отношении  к
врачу; при этом симптомы неизбежно лишаются либидо. Вместо настоящей болезни
пациента  выступает  искусственно  созданная  болезнь  перенесения,   вместо
разнообразных нереаль[258]
   ных объектов либидо - опять-таки фантастический объект личности врача. Но
новая борьба вокруг этого объекта с помощь врачебного  внушения  поднимается
на  высшую  психическую  ступень,  она  протекает  как  нормальный  душевный
конфликт.  Благодаря  тому,  что   удается   избежать   нового   вытеснения,
отчужденность между Я и либидо  прекращается  и  восстанавливается  душевное
единство личности. Когда  либидо  снова  отделяется  от  временного  объекта
личности врача, оно не может вернуться к своим прежним объектам и остается в
распоряжении  Я.  Силами,  против  которых  велась  борьба  во  время   этой
терапевтической  работы,  являются,  с  одной   стороны,   антипатия   Я   к
определенным  направленностям  либидо,  выразившаяся  в  виде  склонности  к
вытеснению, а с другой  стороны,  привязчивость  или  прилипчивость  либидо,
которое неохотно оставляет когда-то занятые (besetzte) им объекты.
   Терапевтическая работа, таким образом, распадается на две фазы; в  первой
фазе  все  либидо   оттесняется   от   симптомов   в   перенесение   и   там
концентрируется, во второй фазе ведется борьба вокруг этого нового  объекта,
и либидо освобождается от  него.  При  этом  новом  конфликте  решающим  для
благоприятного исхода изменением является  устранение  вытеснения,  так  что
либидо не может опять ускользнуть от Я при помощи бегства в бессознательное.
Это становится возможным благодаря  изменению  Я,  которое  совершается  под
влиянием врачебного  внушения.  Благодаря  работе  толкования,  превращающей
бессознательное   в   сознательное,   Я   увеличивается   за   счет    этого
бессознательного, благодаря разъяснению оно мирится с  либидо  и  склоняется
допустить для него какое-то удовлетворение, а его страх  перед  требованиями
либидо уменьшается благодаря возможности освободиться от
   [259]
   его  части  посредством  сублимации.  Чем  больше  процессы  при  лечении
совпадают  с  этим   идеальным   описанием,   тем   надежнее   будет   успех
психоаналитической терапии. Предел этому успеху может положить недостаточная
подвижность либидо, противящегося  тому,  чтобы  оставить  свои  объекты,  и
упорство  нарциссизма,  не  позволяющего  перенесению  выйти  за   известные
границы. Может быть, мы поймем еще лучше динамику  прогресса  выздоровления,
если заметим, что  мы  улавливаем  все  либидо,  ушедшее  из-под  власти  Я,
отвлекая его часть на себя благодаря перенесению.
   Уместно также предупредить, что из распределений  либидо,  установившихся
во время лечения и благодаря ему, нельзя делать непосредственное  заключение
о распределении либидо  во  время  болезни.  Предположим,  что  нам  удалось
добиться благоприятного  исхода  какого-либо  случая  благодаря  созданию  и
устранению  перенесения  сильных  чувств  с  отца  на  врача,  но  было   бы
неправильно заключить, что  больной  раньше  страдал  такой  бессознательной
привязанностью своего либидо к отцу. Перенесение с отца -  это  только  поле
битвы, на котором мы одолеваем либидо; либидо больного было направлено  туда
с других позиций. Это поле битвы не всегда  располагается  возле  одного  из
важных укреплений врага.  Защита  вражеской  столицы  не  должна  непременно
происходить у ее ворот. Только после того как перенесение  опять  устранено,
можно мысленно реконструировать распределение либидо, имевшее место во время
болезни.
   С точки зрения теории либидо мы можем сказать последнее слово и по поводу
сновидения. Сновидения невротиков, как и их ошибочные  действия  и  свободно
приходящие им в  голову  мысли,  помогают  нам  угадать  смысл  симптомов  и
обнаружить размещение либидо. В форме исполнения желания они показывают
   [260]
   нам, какие желания подверглись вытеснению и к каким объектам  привязалось
либидо,  отнятое  у  Я.  Поэтому  в  психоаналитическом  лечении  толкование
сновидений играет большую  роль  и  в  некоторых  случаях  длительное  время
является самым важным средством работы. Мы уже знаем, что само состояние сна
приводит к известному ослаблению  вытеснения.  Благодаря  такому  уменьшению
оказываемого на него  давления  становится  возможным  гораздо  более  ясное
выражение вытесненного побуждения во сне, чем ему может предоставить симптом
в течение дня.  Изучение  сновидения  становится  самым  удобным  путем  для
ознакомления с вытесненным бессознательным, которому принадлежит и отнятое у
Я либидо.
   Но сновидения  невротиков,  по  существу,  не  отличаются  от  сновидений
нормальных людей; их, может быть, вообще  нельзя  отличить  друг  от  друга.
Нелепо было бы считать сновидения  нервнобольных  не  имеющими  отношения  к
сновидениям нормальных людей. Мы должны поэтому сказать, что различие  между
неврозом и здоровьем существует только днем, но не распространяется на жизнь
во сне. Мы вынуждены перенести и на здорового  человека  ряд  предположений,
которые вытекают из отношения между сновидениями и симптомами  у  невротика.
Мы не можем отрицать, что и здоровый человек имеет в  своей  душевной  жизни
то, что  только  и  делает  возможным  как  образование  сновидений,  так  и
образование симптомов,  и  мы  должны  сделать  вывод,  что  и  он  произвел
вытеснения и употребляет известные  усилия,  чтобы  сохранить  их,  что  его
система  бессознательного  скрывает  вытесненные,  но  все  еще   обладающие
энергией побуждения и что часть его либидо не находится в  распоряжении  его
Я. И здоровый человек, следовательно, является потенциальным невротиком,  но
сновидение, по[261]
   видимому, единственный симптом,  который  он  способен  образовать.  Если
подвергнуть более строгому анализу его жизнь в бодрствовании,  то  откроется
то, что  противоречит  этой  видимости,  то,  что  эта  мнимоздоровая  жизнь
пронизана  несметным  количеством  ничтожных,   практически   незначительных
симптомов.
   Различие между душевным здоровьем и неврозом  выводится  из  практических
соображений и определяется по результату - осталась  ли  у  данного  лица  в
достаточной мере способность наслаждаться и работоспособность? Оно сводится,
вероятно, к релятивному отношению между  оставшимся  свободным  и  связанным
вытеснением количествами энергии и имеет количественный, а  не  качественный
характер.  Мне  незачем  вам  напоминать,  что  этот   взгляд   теоретически
обосновывает принципиальную излечимость неврозов,  несмотря  на  то,  что  в
основе их лежит конституциональная предрасположенность.
   Вот все, что мы  для  характеристики  здоровья  можем  вывести  из  факта
идентичности сновидений у  здоровых  и  невротиков.  Но  [при  рассмотрении]
самого сновидения мы делаем  иной  вывод:  мы  не  должны  отделять  его  от
невротических симптомов, не должны думать, что его  сущность  заключается  в
формуле перевода мыслей в архаическую форму выражения, а  должны  допустить,
что оно показывает нам  действительно  имеющиеся  размещения  либидо  и  его
привязанности к объектам.
   Мы скоро подойдем к концу. Быть  может,  вы  разочарованы,  что  по  теме
психоаналитической терапии я изложил только теоретические взгляды  и  ничего
не сказал об условиях, в которых начинается лечение, и об  успехах,  которых
оно достигает. Но я опускаю и  то  и  другое.  Первое  -  потому  что  я  не
собираюсь давать вам практическое руководство по проведению психо[262]
   анализа, а второе - потому что меня удерживают от этого многие мотивы.  В
начале  наших  бесед  я  подчеркнул,  что  при  благоприятных  условиях   мы
добиваемся таких успехов в лечении, которые не уступают самым лучшим успехам
в области терапии внутренних болезней, и я могу еще добавить, что их  нельзя
было бы достичь никаким другим путем. Скажи я больше, меня заподозрили бы  в
том, что я хочу рекламой заглушить ставшие громкими голоса  недовольства.  В
адрес психоаналитиков неоднократно даже на официальных конгрессах выражалась
угроза со стороны врачей-"коллег", что собранием случаев  неудач  анализа  и
причиненного им вреда они откроют глаза страждущей публике  на  малоценность
этого  метода  лечения.  Но  такое   собрание,   независимо   от   злобного,
доносоподобного характера этой меры, не смогло бы  предоставить  возможность
выработать правильное  суждение  о  терапевтической  действенности  анализа.
Аналитическая терапия, как вы знаете,  молода;  нужно  было  много  времени,
чтобы выработать соответствующую технику, и это могло  произойти  только  во
время работы и  под  влиянием  возрастающего  опыта.  Вследствие  трудностей
обучения врач, начинающий заниматься  психоанализом,  в  большей  мере,  чем
другой специалист,  вынужден  совершенствоваться  самостоятельно,  и  успехи
первых его работ никогда не позволяют судить о действительной  эффективности
аналитической терапии.
   Многие попытки лечения не удались в первое время  использования  анализа,
потому что он применялся в случаях, которые вообще  не  подходят  для  этого
метода и которые сегодня  мы  исключаем  благодаря  нашим  взглядам  на  его
назначение. Но это назначение могло быть  установлено  только  на  основании
опыта. В свое время не знали заранее, что паранойя и
   [263]
   Dementia  praecox  в  ярко  выраженных  формах  неподвластны  анализу,  и
пытались применять этот метод  при  всех  заболеваниях.  Однако  большинство
неудач первых лет произошло не по вине врача  или  вследствие  неподходящего
объекта, а из-за неблагоприятных внешних условий. Нашей  темой  были  только
внутренние сопротивления пациента, которые неизбежны и  преодолимы.  Внешние
сопротивления, оказываемые анализу условиями жизни больного, его окружением,
имеют  незначительный  теоретический  интерес,  но   огромное   практическое
значение.  Психоаналитическое  лечение  можно   сравнить   с   хирургическим
вмешательством, и оно тоже требует самых благоприятных условий для  удачного
проведения. Вы знаете, какие меры  обычно  предпринимает  при  этом  хирург:
соответствующее  помещение,  хорошее  освещение,   ассистенты,   отстранение
родственников и т. д. А теперь  спросите  себя,  сколько  из  этих  операций
закончилось бы благополучно, если бы они делались в присутствии всех  членов
семьи, сующих свой нос в операционное поле и громко вскрикивающих при каждом
разрезе ножа. При психоаналитическом лечении вмешательство  родственников  -
прямая опасность и именно такая, к  которой  не  знаешь  как  отнестись.  Мы
готовы к внутренним сопротивлениям пациента, которые  считаем  необходимыми,
но как защититься от этих внешних сопротивлений? С  родственниками  пациента
нельзя справиться при помощи каких-либо разъяснений, их  невозможно  убедить
держаться в стороне от всего дела, и никогда  нельзя  быть  с  ними  заодно,
потому что рискуешь потерять доверие больного, который справедливо  требует,
чтобы лицо, пользующееся его доверием,  было  на  его  стороне.  Кто  вообще
знает, какие разногласия часто раздирают семью, тот и в  качестве  аналитика
не будет удивлен, узнав, что близкие боль[264]
   ного проявляют подчас меньше интереса к его выздоровлению,  чем  к  тому,
чтобы он остался таким, каков он есть. Там, где невроз связан с  конфликтами
между членами семьи, как это часто бывает, здоровый долго не раздумывает над
выбором между своим интересом и выздоровлением больного. Нечего  удивляться,
что  мужу  не  нравится  лечение,  при  котором,  как  он  имеет   основание
предполагать, вскрывается ряд его прегрешений; мы не  только  не  удивляемся
этому, но и не можем упрекать себя, если наши  усилия  остаются  бесплодными
или преждевременно прекращаются, потому что к сопротивлению больной  женщины
прибавляется сопротивление мужа.  Мы  стремимся  к  чему-то  такому,  что  в
существующих условиях было невыполнимо.
   Вместо многих  случаев  я  расскажу  лишь  один,  когда  я  из  врачебных
соображений был осужден на  роль  пострадавшего.  Много  лет  тому  назад  я
приступил к аналитическому лечению молодой девушки, которая из-за страха уже
долгое время не могла выходить на улицу  и  оставаться  одна  дома.  Больная
постепенно призналась, что ее фантазией  завладели  случайные  свидетельства
существования нежных отношений между ее матерью и состоятельным другом дома.
Но она была такой неловкой или такой хитрой, что намекнула матери на то, что
обсуждалось на аналитических сеансах,  причем,  изменив  свое  поведение  по
отношению к матери, она настаивала на том, чтобы только мать избавляла бы ее
от страха оставаться одной, и, когда та хотела уйти из дома, полная  страха,
преграждала ей дорогу к двери. Мать  сама  раньше  была  очень  нервной,  но
несколько лет тому назад вылечилась в гидропатической лечебнице.  Заметим  к
этому, что в той лечебнице она познакомилась с  мужчиной,  с  которым  могла
вступить в сношения, удов[265]
   летворившие  ее  во  всех  отношениях.  Пораженная  бурными  требованиями
девушки, мать вдруг поняла, что означал страх ее дочери. Она позволила  себе
заболеть, чтобы сделать мать пленницей и  лишить  ее  свободы  передвижения,
необходимой  для  встречи  с  возлюбленным.  Быстро  приняв  решение,   мать
покончила с вредным  лечением.  Девушка  была  доставлена  в  лечебницу  для
нервнобольных и в течение многих  лет  ее  демонстрировали  как  "несчастную
жертву психоанализа". Так же долго из-за отрицательного  результата  лечения
этого случая обо мне ходила дурная молва.  Я  хранил  молчание,  потому  что
считал себя связанным долгом врачебной тайны. Много времени спустя  я  узнал
от своего коллеги,  который  посетил  ту  лечебницу  и  видел  там  девушку,
страдавшую агорафобией, что  отношения  между  ее  матерью  и  состоятельным
другом дома известны всему городу и пользуются одобрением мужа и отца. Итак,
в жертву этой "тайне" было принесено лечение.
   В довоенные годы, когда  наплыв  больных  из  многих  стран  сделал  меня
независимым от милостей или немилостей родного города, я следовал правилу не
браться за лечение больного, который не был бы sui  juris,*  независимым  от
других в своих существенных жизненных отношениях.  Не  всякий  психоаналитик
может себе  это  позволить.  Может  быть,  из  моих  предостережений  против
родственников вы  сделаете  вывод,  что  в  интересах  психоанализа  больных
следует изолировать от их семей, т. е. ограничить  эту  терапию  обитателями
лечебниц для нервнобольных. Однако я не могу  с  вами  в  этом  согласиться;
гораздо лучше, если  больные  -  поскольку  они  не  находятся  в  состоянии
тяжелого истощения - остаются во время лечения в
   ---------------------------------------* Самостоятельным (лат.)  -  Прим.
пер.
   [266]
   тех условиях, в которых им предстоит преодолевать поставленные перед ними
задачи.  Только  родные  своим  поведением  не  должны   лишать   их   этого
преимущества и вообще не противиться с враждебностью усилиям врача.  Но  как
вы заставите действовать в этом направлении  недоступные  нам  факторы!  Вы,
конечно, догадываетесь также, насколько шансы на успех лечения  определяются
социальной средой и уровнем культуры семьи.
   Не  правда  ли,  это  намечает  весьма  печальную  перспективу   усиления
действенности психоанализа как терапии, даже  если  подавляющее  большинство
наших неудач мы можем объяснить, учитывая мешающие  внешние  факторы!  Тогда
сторонники анализа посоветовали нам ответить на собрание неудач составленной
нами статистикой успехов. Я и на это не согласился. Я  выдвинул  довод,  что
статистика  ничего  не  стоит,  если  включенные  в  нее   единицы   слишком
неоднородны, а случаи невротического заболевания, подвергнутые лечению, были
действительно  неравноценны  в  самых  различных  отношениях.  Кроме   того,
рассматриваемый  период  времени  был  слишком  короток,  чтобы  судить   об
окончательном излечении, а о многих случаях вообще нельзя было сообщать. Это
касалось лиц,  которые  скрывали  свою  болезнь,  а  также  тех,  лечение  и
выздоровление которых тоже должно было оставаться тайной. Но  сильнее  всего
удерживало сознание того,  что  в  делах  терапии  люди  ведут  себя  крайне
иррационально, так что нет  никакой  надежды  добиться  от  них  чего-нибудь
разумными  средствами.  Терапевтическое   новшество   встречается   либо   с
опьяняющим  восторгом,  например,  тогда,  когда   Кох   сделал   достоянием
общественности свой первый туберкулин против туберкулеза,  либо  с  глубоким
недоверием, как  это  было  с  действительно  полезной  прививкой  Дженнера,
которая по
   [267]
   сей  день  имеет  своих  непримиримых  противников.  Против  психоанализа
имелось явное предубеждение. Если излечивался  трудный  случай,  можно  было
слышать: это не доказательство, за это время он и сам мог бы выздороветь.  И
если больная, которая прошла уже четыре цикла удрученности и  мании,  попала
ко мне на лечение во время паузы после меланхолии и три недели спустя у  нее
опять  началась  мания,  то  все  члены  семьи,  а  также  врач  с   большим
авторитетом, к которому обратились за  советом,  были  убеждены,  что  новый
приступ может быть только следствием сделанной с ней попытки анализа. Против
предубеждений ничего нельзя сделать; теперь вы видите это на предубеждениях,
которые одна группа воюющих народов проявила против другой. Самое разумное -
ждать  и  предоставить  времени  обнаружить  их  состоятельность.   В   один
прекрасный день те же самые люди о тех же самых вещах начинают думать совсем
иначе, чем прежде; почему они раньше так не думали, остается темной тайной.
   Возможно, что предубеждение против аналитической терапии уже теперь пошло
на  убыль.  В   пользу   этого   как   будто   свидетельствуют   непрерывное
распространение аналитических теорий, увеличение в некоторых  странах  числа
врачей, лечащих анализом. Когда я был молодым врачом, то встретился с  такой
же бурей возмущения  врачей  против  гипнотического  суггестивного  лечения,
которое "трезвые головы" теперь противопоставляют психоанализу. Но гипнотизм
как терапевтическое  средство  не  сделал  того,  что  обещал  вначале;  мы,
психоаналитики, можем считать себя его законными наследниками и не забываем,
насколько   обязаны   ему   поддержкой   и   теоретическими   разъяснениями.
Приписываемый  психоанализу  вред  ограничивается  в  основном   проходящими
явлениями вследствие
   [268]
   обострения  конфликта,  если  анализ  проводится  неумело  или  если   он
обрывается на середине. Вы ведь  слышали  отчет  о  том,  что  мы  делаем  с
больными, и можете сами судить, способны ли наши действия нанести длительный
вред.  Злоупотребление  анализом  возможно  в  различных  формах;   особенно
перенесение является опасным средством в руках недобросовестного  врача.  Но
от злоупотребления не застраховано ни одно медицинское средство  или  метод;
если нож не режет, он тоже не может служить выздоровлению.
   Вот я и подошел к концу, уважаемые дамы и  господа.  И  это  больше,  чем
привычный  речевой  оборот,  если  я  признаю,  что  меня  самого   удручают
многочисленные недостатки лекций, которые я вам прочел.  Прежде  всего,  мне
жаль, что я так часто обещал вам вернуться к едва затронутой теме  в  другом
месте, а затем общая связь изложения не давала мне возможности сдержать свое
обещание. Я взялся за то,  чтобы  познакомить  вас  с  еще  не  законченным,
находящимся в развитии предметом, и мое  сокращенное  обобщение  само  вышло
неполным. В некоторых местах я приготовил материал  для  вывода,  а  сам  не
сделал его. Но я и не рассчитывал на то, чтобы сделать из  вас  знатоков,  я
хотел лишь просветить вас и пробудить ваш интерес.



   ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛЕКЦИЙ ПО ВВЕДЕНИЮ В ПСИХОАНАЛИЗ (1933 [1932])

   Предисловие

   Лекции по введению в психоанализ были прочитаны в лекционном зале Венской
психиатрической клиники в течение двух зимних семестров 1915/16 г. и 1916/17
г. для смешанной аудитории слушателей всех факультетов. Лекции первой  части
возникли как импровизация и были потом  сразу  же  записаны,  лекции  второй
части были подготовлены  летом  во  время  пребывания  в  Зальцбурге  и  без
изменений следующей зимой  прочитаны  слушателям.  Тогда  у  меня  еще  была
фонографическая память.
   В отличие от прошлых данные новые лекции никогда прочитаны  не  были.  По
возрасту я  освобожден  даже  от  такого  незначительного  участия  в  делах
университета, как чтение лекций, да и хирургическая  операция  не  позволяет
мне больше выступать в качестве оратора. Поэтому лишь силой фантазии я вновь
перенесусь в аудиторию для изложения  последующего  материала  -  пусть  она
поможет мне не забывать оглядываться на читателя при углублении в предмет.
   [270]
   Эти новые лекции ни в коей мере не заменяют  предыдущие.  Они  вообще  не
являются чем-то самостоятельным и не рассчитаны на свой  круг  читателей,  а
продолжают и дополняют ранние лекции и по отношению к ним распадаются на три
группы. К первой группе относятся те, в которых вновь разрабатываются  темы,
уже обсуждавшиеся пятнадцать лет тому назад, но  требующие  сегодня  другого
изложения,  т.  е.  критического  пересмотра  по  причине  углубления  наших
взглядов и изменения воззрений.  Две  другие  группы  включают,  собственно,
более обширный материал, где рассматриваются случаи, которых либо вообще  не
существовало в то время, когда читались первые лекции по психоанализу,  либо
их было слишком мало, чтобы выделить в особую главу. Нельзя  избежать  того,
да об этом не стоит и сожалеть, что некоторые из этих новых лекций объединят
в себе черты той и другой группы.
   Зависимость этих новых лекций от Лекций по введению выражается и  в  том,
что  они  продолжают  их  нумерацию.  Первая  лекция  этого  тома  -   29-я.
Профессиональному аналитику они дадут опять-таки мало нового, а обращаются к
той  большой  группе  образованных  людей,   которые   могли   бы   проявить
благосклонный, хотя и сдержанный интерес к своеобразию и достижениям молодой
науки. И на этот раз моей основной целью  было  не  стремиться  к  кажущейся
простоте, полноте и законченности, не скрывать проблем, не отрицать пробелов
и сомнений. Ни в какой другой  области  научной  работы  не  нужно  было  бы
выказывать такой готовности к разумному самоотречению. Всюду  она  считается
естественной, публика иного и не ждет. Ни один читающий работы по астрономии
не почувствует себя разочарованным и стоящим выше  науки,  если  ему  укажут
границы, у которых наши знания о
   [271]
   вселенной  становятся  весьма  туманными.   Только   в   психологии   все
по-другому,   здесь   органическая   непригодность   человека   к   научному
исследованию проявляет себя в полной мере. От психологии как  будто  требуют
не успехов в познании, а каких-то других достижений;  ее  упрекают  в  любой
нерешенной проблеме, в любом  откровенно  высказанном  сомнении.  Кто  любит
науку о жизни души, тот должен примириться и с этой несправедливостью.
   Вена, лето 1932 г.



   [272]

   ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Пересмотр теории сновидений

   Уважаемые дамы и господа! Собрав вас после  более  чем  пятнадцатилетнего
перерыва, чтобы обсудить, что нового, а может быть, и лучшего внесено за это
время в психоанализ, я нахожу во  всех  отношениях  оправданным  и  уместным
обратить ваше внимание  прежде  всего  на  состояние  теории  сновидений.  В
истории психоанализа она занимает особое место,  знаменуя  собой  поворотный
пункт; благодаря ей психоанализ сделал шаг от психотерапевтического метода к
глубинной психологии. С тех пор теория сновидений остается самым характерным
и самым своеобразным в этой молодой  науке,  не  имеющим  аналогов  в  наших
прочих учениях,  участком  целины,  отвоеванным  у  суеверий  и  мистики(1).
Необычность выдвигаемых ею утверждений превратила ее  в  пробный  камень,  с
по---------------------------------------(1) Утверждение Фрейда о  том,  что
"молодая наука" (психоанализ) отвоевала изучение сновидений  "у  суеверий  и
мистики", не может быть принято  в  том  смысле,  будто  феномен  сновидений
получил   последовательно   научное    объяснение.    Этому    препятствовал
пансексуализм Фрейда. Вместе  с  тем  вывод  Фрейда  о  роли  в  сновидениях
неосознанной мотивации способствовал научной разработке этой проблематики.
   [273]
   мощью которого окончательно определилось,  кто  смог  стать  приверженцем
психоанализа, а для кого он так и остался навсегда  непостижимым.  Для  меня
самого она была надежным ориентиром в те трудные времена,  когда  непонятные
явления в области неврозов подчас смущали мое неокрепшее суждение. И как  бы
часто я ни начинал сомневаться в правильности своих шатких  выводов,  всякий
раз, когда мне удавалось представить видевшему сон бессмысленное, запутанное
сновидение как правильный и  понятный  душевный  процесс,  я  снова  обретал
уверенность в том, что нахожусь на верном пути.
   Таким образом, для нас представляет  особый  интерес  именно  на  примере
теории сновидений проследить, какие изменения  произошли  за  это  время,  с
одной стороны, в психоанализе и, с другой, какие успехи  были  достигнуты  в
понимании и оценке этой теории окружающими. Сразу же предупреждаю вас, что в
обоих случаях вас ждет разочарование.
   Давайте вместе перелистаем выпуски Международного  журнала  по  лечебному
психоанализу, в которых с 1913 г. собраны ведущие работы в нашей области.  В
первых томах вы найдете  постоянную  рубрику  "О  толковании  сновидений"  с
многочисленными статьями по различным аспектам  теории  сновидений.  Но  чем
дальше, тем реже будут попадаться такие статьи, пока постоянная  рубрика  не
исчезнет совсем. Аналитики ведут  себя  так,  как  будто  им  больше  нечего
сказать о сновидении,  как  будто  разработка  теории  сновидений  полностью
завершена. Но если вы спросите, что думают  о  толковании  сновидений  лица,
стоящие несколько в стороне, - многочисленные  психиатры  и  психотерапевты,
греющие руки у нашего костра, кстати, даже не считая нужным поблагодарить за
гостеприимство, так называемые образованные люди, которые имеют  обыкновение
подхватывать научные сенсации, лите[274]
   раторы  и  широкая  публика,  то  ответ  будет  еще  менее  утешительным.
Некоторые положения стали  общеизвестны,  среди  них  и  такие,  которых  мы
никогда не выдвигали, как, например, тезис о том, что все  сновидения  будто
бы носят сексуальный характер,  а  такие  важные  вещи,  как  принципиальное
различие между явным содержанием сновидения  и  его  скрытыми  мыслями,  или
положение,  согласно  которому  сновидения,  сопровождающиеся  страхами,  не
противоречат  такой  функции  сновидения,  как   исполнение   желаний,   или
невозможность толкования сновидения, если  не  располагаешь  относящимися  к
нему ассоциациями видевшего сон, и прежде  всего  вывод  о  том,  что  сутью
сновидения является процесс  работы  сновидения,  -  все  это  от  всеобщего
сознания, по-видимому, почти так же далеко, как и тридцать лет тому назад. Я
имею право говорить так,  потому  что  за  это  время  получил  бесчисленное
множество писем, авторы которых предлагают  сновидения  для  толкования  или
требуют сведений о природе  сновидения,  утверждая,  что  прочли  Толкование
сновидений (1900а), и все-таки выдавая  в  каждом  предложении  свое  полное
непонимание  нашей  теории   сновидений.   Это   побуждает   нас   еще   раз
последовательно изложить все, что мы знаем о сновидениях. Вы помните, что  в
прошлый раз мы посвятили целый ряд  лекций  тому,  чтобы  показать,  как  мы
пришли к пониманию  этого  до  сих  пор  еще  не  объясненного  психического
феномена.
   Итак,  если  нам  кто-то,  например  пациент,   во   время   психоанализа
рассказывает о каком-то своем сновидении, мы предполагаем, что он делает нам
одно из  тех  сообщений,  к  которым  его  обязывает  лечение  аналитическим
методом. Правда, сообщение  неподходящими  средствами,  ведь  само  по  себе
сновидение не является социальным проявлением или средством об[275]
   щения. Мы ведь тоже не понимаем, что нам хотел сказать видевший сон, да и
сам он знает это не лучше. Здесь нам необходимо сразу  же  принять  решение:
или, как уверяют нас врачи-непсихоаналитики,  сновидение  свидетельствует  о
том, что видевший сон  просто  плохо  спал,  что  не  все  части  его  мозга
одинаково оказались  в  состоянии  покоя,  что  отдельные  его  участки  под
влиянием неизвестных раздражителей продолжали работать и делали  это  весьма
несовершенным образом. Если это так, то мы вправе не заниматься больше  этим
бесполезным продуктом психики, мешающим ночному сну. Что полезного для наших
целей можно ожидать от его исследования? Или же, заметим  себе,  мы  заранее
принимаем  другое  решение.  Мы  предполагаем,  постулируем   -   признаюсь,
достаточно  произвольно,  что  даже  это  непонятное   сновидение   является
полноправным, осмысленным и весьма значимым психическим  актом,  который  мы
можем использовать при анализе как еще одно сообщение пациента. Правы ли мы,
покажет  только  успешность  исследования.  Если  нам   удастся   превратить
сновидение в такое значимое высказывание, то перед нами, очевидно, откроется
перспектива узнать новое, получить сообщения такого характера, которые иначе
остались бы для нас недоступными.
   Ну а теперь перед нами встают все трудности поставленной задачи и загадки
рассматриваемой проблемы. Каким же образом  превратить  сновидение  в  такое
нормальное сообщение и  как  объяснить  тот  факт,  что  часть  высказываний
пациента принимает непонятную как для него, так и для нас форму?
   Вы видите, уважаемые дамы и господа, что на  этот  раз  я  иду  путем  не
генетического, а догматического изложения. Первым нашим  шагом  будет  новая
установка по отношению к проблеме сновидения благода[276]
   ря введению двух новых понятий, названий. То, что  называют  сновидением,
мы называем текстом сновидения, или явным сновидением, а то,  что  мы  ищем,
предполагаем, так сказать, за сновидением, -  скрытыми  мыслями  сновидения.
Обе наши задачи мы можем сформулировать далее следующим образом:  мы  должны
явное сновидение превратить в скрытое и представить себе,  каким  образом  в
душевной жизни видящего сон это последнее становится  первым.  Первая  часть
работы  -  практическая,  это  задача   толкования   сновидений,   требующая
определенной  техники;  вторая  -  теоретическая,   она   должна   объяснить
предполагаемый процесс работы сновидения и  может  быть  только  теорией.  И
технику толкования сновидений, и теорию работы  сновидения  следует  создать
заново.
   С чего же мы начнем? Я полагаю,  с  техники  толкования  сновидений;  это
будет нагляднее и произведет на вас более живое впечатление.
   Итак, пациент рассказал сновидение, которое мы должны истолковать. Мы его
спокойно выслушали, не  пускаясь  в  размышления.  Что  мы  делаем  сначала?
Постараемся менее всего заботиться о  том,  что  услышали,  т.  е.  о  явном
сновидении. Конечно, это явное сновидение обладает всевозможными свойствами,
которые нам отнюдь  не  безразличны.  Оно  может  быть  связным,  четким  по
композиции, как поэтическое произведение, или  непонятно  запутанным,  почти
как бред, может  содержать  элементы  абсурдного  или  остроты  и  кажущиеся
глубокими умозаключения, оно может быть для видевшего сон ясным и отчетливым
или  смутным  и  расплывчатым,  его  образы  могут  обнаружить  полную  силу
чувственных восприятий или быть как тени, как  неясное  дуновение,  в  одном
сновидении могут сойтись самые различные признаки,  присущие  разным  вещам,
наконец, сновидение может быть
   [277]
   окрашено  в   индифферентный   эмоциональный   тон   или   сопровождаться
сильнейшими радостными или неприятными эмоциями -  не  думайте,  что  мы  не
придаем никакого значения этому бесконечному многообразию явного сновидения,
позднее мы  к  нему  вернемся  и  найдем  в  нем  очень  много  ценного  для
толкования, но пока оставим его и пойдем тем главным  путем,  который  ведет
нас к толкованию сновидения. Это значит, что мы потребуем от  видевшего  сон
освободиться от впечатления явного  сновидения,  направив  его  внимание  от
целого к отдельным фрагментам содержания сновидения и предложив сообщить нам
по порядку, что ему приходит в голову по поводу каждого из этих  фрагментов,
какие у него возникают ассоциации, если он рассмотрит их в отдельности.
   Неправда ли, это особая  техника,  а  не  привычный  способ  обращения  с
сообщением или высказыванием? Вы догадываетесь, конечно, что за этим приемом
кроются предпосылки, которые еще не были  высказаны.  Но  пойдем  дальше.  В
какой последовательности мы предлагаем пациенту рассматривать фрагменты  его
сновидения?  Здесь  перед  нами  открывается  несколько  путей.   Мы   можем
придерживаться  хронологического  порядка,  который  вытекает  из   рассказа
сновидения. Это, так сказать, самый  строгий,  классический  метод.  Или  мы
можем попросить видевшего сон найти сначала  в  сновидении  остатки  дневных
впечатлений, потому что  опыт  учит  нас,  что  почти  в  каждом  сновидении
всплывает   какой-то   фрагмент   воспоминания   или   намек   на    событие
предшествующего сновидению дня, часто на несколько таких событий, и если  мы
последуем за этими связями, то часто сразу же найдем переход  от  кажущегося
далеким мира сновидения к реальной жизни пациента. Или же мы  предложим  ему
начать с тех элементов содержания сновидения, кото[278]
   рые ему запомнились вследствие их особой отчетливости и чувственной силы.
А нам известно, что как раз при помощи этих  элементов  ему  будет  особенно
легко вызвать ассоциации. Безразлично, каким  именно  из  этих  способов  мы
получим искомые ассоциации.
   И вот мы вызвали эти ассоциации. Чего в них только  нет:  воспоминания  о
вчерашнем дне, о  дне,  предшествовавшем  сновидению,  и  о  давно  минувших
временах, размышления, дискуссии со всеми за и против, признания и  вопросы.
Некоторые из них так и сыплются из пациента, перед другими  он  на  какой-то
момент останавливается. Большинство  из  них  обнаруживает  четкую  связь  с
каким-либо элементом сновидения; это неудивительно, ведь они исходят из этих
элементов, но случается, что пациент предваряет их словами: "Кажется, это не
имеет никакого отношения к сновидению, я говорю  об  этом  потому,  что  это
пришло мне в голову".
   Выслушав этот поток внезапных мыслей, вскоре замечаешь, что с содержанием
сновидения они более тесно связаны, чем просто  как  исходные  моменты.  Они
вдруг высвечивают все части сновидения, заполняют пробелы между ними, делают
понятными их странные сочетания. Наконец, становится ясным соотношение между
ними и содержанием  сновидения.  Сновидение  является  краткой  выжимкой  из
ассоциации, которая была сделана по пока  еще  непонятным  правилам,  а  его
элементы выступают как бы избранными  представителями  всего  их  множества.
Несомненно, что благодаря нашей  технике  мы  получили  то,  что  замещается
сновидением и в чем заключается психическая ценность сновидения, но что  уже
больше  не  имеет  странных  особенностей  сновидения,  его  необычности   и
запутанности.
   [279]
   Но поймите меня  правильно!  Ассоциации  к  сновидению  еще  не  являются
скрытыми мыслями сновидения.  Последние  содержатся  в  ассоциациях,  как  в
маточном растворе, но не целиком. С одной стороны, ассоциации  дают  гораздо
больше, чем нам нужно для формулировки скрытых мыслей сновидения,  а  именно
все  рассуждения,  переходы,  связи,  которые  интеллект   пациента   должен
произвести для приближения к мыслям сновидения. С другой стороны, ассоциация
часто останавливается как раз перед мыслями сновидения, только приблизившись
к ним и едва коснувшись их намеком. Тогда мы вмешиваемся сами, дополняя лишь
слегка обозначенное,  делаем  неопровержимые  выводы,  высказываем  то,  что
пациент в своих ассоциациях  лишь  вскользь  упомянул.  Все  тогда  начинает
выглядеть так, как будто мы шутя и весьма произвольно играем  с  материалом,
который видевший сон предоставил в наше распоряжение, и злоупотребляем этим,
истолковывая его высказывания в таком смысле,  который  им  не  был  присущ;
однако абстрактными  рассуждениями  показать  правомерность  нашего  подхода
нелегко. Попробуйте лучше сами проанализировать какое-нибудь сновидение  или
углубитесь в  какой-нибудь  хорошо  описанный  в  литературе  пример,  и  вы
убедитесь, насколько обоснована такая практика толкования(1).
   Если при толковании сновидения мы зависим вообще и в  первую  очередь  от
ассоциаций  видевшего  сон,  то  по  отношению  к   определенным   элементам
содер---------------------------------------(1)   Утверждение    Фрейда    о
неопровержимости выводов аналитика о скрытых мыслях сновидения не может быть
признано правильным, поскольку  эти  выводы  имеют  в  качестве  предпосылки
априорную версию о сексуальной символике.
   [280]
   жания сновидения мы действуем все же совершенно самостоятельно  и  прежде
всего потому, что иначе нельзя, поскольку ассоциации тут,  как  правило,  не
годятся. Мы заранее  отметили,  что  это  относится  к  вполне  определенным
содержаниям, их не так много, и накопленный  опыт  учит  нас  тому,  что  их
следует понимать и толковать как  символы  чего-то  другого.  В  отличие  от
других элементов сновидения им можно приписать постоянное значение,  которое
необязательно должно быть одним и тем же, его  объем  определяется  особыми,
привычными для нас правилами. Поскольку мы умеем переводить эти  символы,  а
видевший сон - нет, хотя он сам их употребил,  может  случиться,  что  смысл
сновидения станет для нас совершенно ясен еще до попыток его толкования, как
только мы услышим текст сновидения, в то время  как  сам  видевший  сон  еще
озадачен. Но о символике наших знаний о ней, о проблемах, которые она  перед
нами ставит, я уже так много говорил в предыдущих лекциях, что  сегодня  нет
нужды повторяться.
   Таков  наш  метод  толкования  сновидений.  Возникает  следующий,  вполне
оправданный вопрос: можно ли с его помощью толковать все сновидения? И ответ
на него таков: нет, не все, но столь многие, что это убеждает в  пригодности
и оправданности метода. Почему же, однако, не все? Нижеследующий ответ  даст
нам нечто важное для понимания психических условий  образования  сновидения:
потому   что   работа   по   толкованию   сновидений   совершается   вопреки
сопротивлению, которое может меняться от едва заметных  величин  до  степени
совершенно непреодолимой преграды, по крайней мере, для средств воздействия,
которыми мы располагаем в настоящее время.  Проявлений  этого  сопротивления
нельзя не  заметить  в  процессе  работы.  В  некоторых  случаях  ассоциации
возникают незамедлительно, и уже первая или вторая из них все
   [281]
   проясняет. В других случаях пациент  спотыкается  и  медлит,  прежде  чем
высказать какую-то  ассоциацию,  и  тогда  зачастую  приходится  выслушивать
длинную цепь  приходящих  ему  в  голову  мыслей,  пока  не  получишь  нечто
подходящее для понимания сновидения. Мы справедливо считаем, что чем длиннее
и запутаннее ассоциативная цепь, тем сильнее сопротивление.  И  в  забывании
сновидений нам видится то же влияние. Довольно часто случается, что пациент,
несмотря на все усилия, не может вспомнить какое-нибудь из своих сновидений.
Но после того  как  мы  на  каком-то  этапе  аналитической  работы  устраним
затруднение,  которое  мешало  правильному  отношению  пациента  к  анализу,
забытое сновидение неожиданно восстанавливается. К этому имеют  отношение  и
два других наблюдения. Очень часто случается, что  из  какого-то  сновидения
сначала выпадает фрагмент, который затем прибавляется  как  дополнение.  Это
следует понимать как попытку забыть  этот  фрагмент.  Опыт  показывает,  что
именно этот фрагмент имеет наибольшее значение;  мы  предполагаем,  что  его
сообщению препятствовало более сильное сопротивление, чем сообщению  других.
Далее, мы часто замечаем, что видевший сон сам старается  противодействовать
забыванию своих сновидений, записывая их непосредственно после  пробуждения.
Мы можем ему сказать, что это бесполезно, так как сопротивление, у  которого
он отвоевал содержание сновидения, переносится тогда на ассоциацию и  делает
явное сновидение недоступным для толкования. При этих условиях не приходится
удивляться,  если  дальнейшее  усиление   сопротивления   вообще   подавляет
ассоциации, лишая тем самым возможности толкования сновидения.
   Из всего этого мы делаем вывод, что сопротивление,  которое  мы  замечаем
при  работе   над   толкованием   сновидения,   должно   участвовать   и   в
возникнове[282]
   нии сновидения. Различаются сновидения,  которые  возникают  при  наличии
незначительного или большого  давления  сопротивления.  Но  и  это  давление
неодинаково на  протяжении  одного  сновидения;  оно  виновато  в  пробелах,
неясностях, путанице, которые могут нарушить  связность  самого  прекрасного
сновидения.
   Но что же создает это сопротивление  и  против  чего  оно?  Сопротивление
является для нас верным признаком некоего конфликта. Видимо,  есть  какая-то
сила, которая хочет что-то выразить, и есть  другая,  которая  стремится  не
допустить этого. То, что затем представляется явным сновидением,  объединяет
в себе все решения, в которых воплотилась  эта  борьба  двух  стремлений.  В
одном месте,  видимо,  одной  силе  удалось  пробиться  и  сказать,  что  ей
хотелось,  в  других  местах  противоборствующей  инстанции  посчастливилось
полностью погасить готовящееся сообщение или заменить  его  чем-то,  что  не
несет на  себе  никакого  его  следа.  Чаще  всего  встречаются  и  наиболее
характерны  для  возникновения  сновидения  случаи,   в   которых   конфликт
выливается в компромисс, так что сообщающая инстанция может сказать, что  ей
хотелось, но не  так,  как  ей  хотелось,  а  лишь  смягченно,  искаженно  и
невнятно. Итак, если сновидение передает мысли сновидения неточно, если  оно
нуждается в толковании, чтобы перебросить мост через пропасть между ними, то
это заслуга сопротивляющейся, тормозящей и ограничивающей инстанции, которую
мы обнаружили благодаря сопротивлению при  толковании  сновидения.  Пока  мы
изучали сновидение как изолированный феномен, независимо от родственных  ему
психических образований, мы называли эту инстанцию цензором сновидения.
   Вы давно знаете, что эта цензура не является  чем-то  особенным  в  жизни
сновидений, что конфликт двух
   [283]
   психических  инстанции,  которые  мы  неточно  называем   бессознательным
вытесненным и сознательным, вообще управляет нашей психической жизнью и  что
сопротивление толкованию сновидения, как признак цензуры сновидения, есть не
что иное, как сопротивление вытеснения  (Verdrangungswiderstand),  благодаря
которому эти обе инстанции отделяются друг от друга. Вы знаете также, что из
их  конфликта  при  определенных  условиях  возникают   другие   психические
структуры,  которые  так  же,  как  и   сновидение,   являются   результатом
компромиссов, и не будете настаивать, чтобы я повторял вам  здесь  все,  что
содержится во введении в теорию неврозов, дабы  продемонстрировать  то,  что
нам известно об условиях образования  таких  компромиссов.  Вы  поняли,  что
сновидение является патологическим продуктом, первым  звеном  цепи,  которая
включает истерический симптом, навязчивое представление, бредовую  идею,  но
отличается от них преходящим характером и тем, что он возникает в  условиях,
свойственных нормальной жизни. Так  что  будем  придерживаться  мнения,  что
жизнь сновидения - как сказал еще Аристотель - это способ работы нашей  души
в состоянии  сна.  Состояние  сна  представляет  собой  отход  от  реального
внешнего  мира,  и  этим  создается  условие  для  развития  психоза.  Самое
тщательное  изучение  тяжелых  психозов  не   даст   нам   признака,   более
характерного для этого болезненного  состояния.  Но  при  психозе  отход  от
реальности возникает двояким образом: или когда вытесненное  бессознательное
становится  сверхсильным  настолько,  что  берет  верх  над   зависящим   от
реальности  сознательным,  или  когда  реальность  несет  в   себе   столько
невыносимого страдания, что  подвергнутое  угрозе  Я  в  отчаянном  протесте
бросается в руки бессознательных влечений. Безобидный психоз сновиде[284]
   ния является следствием сознательно желаемого и лишь временного отхода от
внешнего мира, и он исчезает при возобновлении отношений с этим  миром.  При
изоляции спящего изменяется также  распределение  его  психической  энергии;
часть  энергии  вытеснения,  которая  обычно  используется   для   усмирения
бессознательного,  может  быть  сэкономлена,  потому  что  даже   если   оно
[бессознательное] использовало бы ее относительное высвобождение  для  своей
активности, то обнаружило бы, однако, что путь к двигательной сфере  закрыт,
а открыт лишь путь к безобидному галлюцинаторному удовлетворению. Вот тут-то
и может возникнуть сновидение;  но  факт  существования  цензуры  сновидения
показывает, что и во время сна сохраняется все еще достаточное сопротивление
вытеснения.
   Здесь нам открывается путь для ответа на вопрос, выполняет ли  сновидение
тоже какую-то функцию, доверена ли ему какая-то  полезная  работа.  Лишенный
всяких раздражений покой, который хотело бы создать состояние сна, подвержен
опасностям с  трех  сторон:  более  случайным  образом  со  стороны  внешних
раздражителей во время сна  и  со  стороны  дневных  интересов,  которые  не
исчезают, и неизбежно со  стороны  неудовлетворенных  вытесненных  влечений,
которые так и ждут возможности проявиться. Вследствие ослабления  вытеснений
в ночное время имелась бы опасность нарушения сна каждый раз, когда  внешнее
и внутреннее возбуждение могло бы вступить в связь  с  одним  из  источников
бессознательных влечений. Процесс сновидения  позволяет  превратить  продукт
такого взаимодействия в безвредное галлюцинаторное переживание,  обеспечивая
таким образом продолжение сна. Выполнению этой функции ни  в  коей  мере  не
противоречит и тот факт, что иногда страшное сновидение будит спящего;  это,
скорее, сигнал того, что ноч[285]
   ной страж считает ситуацию слишком опасной и не верит уже  в  возможность
справиться с  ней.  Нередко  еще  во  сне  мы  слышим  утешение,  призванное
предотвратить пробуждение: да ведь это же только сон!
   Вот и все,  что  я  хотел  сказать  вам,  уважаемые  дамы  и  господа,  о
толковании сновидений, задача которого  -  прийти  от  явного  сновидения  к
скрытым его  мыслям.  Их  получением  и  исчерпывается  чаще  всего  интерес
практического  анализа  к  сновидению.   Сообщение,   полученное   в   форме
сновидения, прибавляется к другим, и анализ продолжается. Нам  же  интересно
еще немного задержаться  на  теме  сновидения;  нас  привлекает  возможность
изучить процесс превращения скрытых мыслей сновидения в явное сновидение. Мы
называем его работой сновидения. Вы  помните,  я  разбирал  его  подробно  в
предыдущих лекциях, так что в сегодняшнем обзоре я могу ограничиться  самыми
краткими выводами.
   Итак, процесс  работы  сновидения  является  чем-то  совершенно  новым  и
непривычным,  ничего  подобного  раньше  известно  не  было.  Он   дал   нам
возможность  впервые  заглянуть   в   процессы,   происходящие   в   системе
бессознательного, показав, что они совершенно иные, чем то, что мы  знаем  о
нашем сознательном мышлении, которому они, должно быть, кажутся неслыханными
и ошибочными. Значение этих открытий возросло еще больше, когда узнали,  что
при образовании невротических симптомов действуют те  же  механизмы  (мы  не
решаемся сказать: мыслительные процессы), которые превращают  скрытые  мысли
сновидения в явное сновидение.
   При дальнейшем изложении невозможно избежать схематичности.  Предположим,
что мы исследуем в определенном случае  все  те  скрытые,  более  или  менее
аффективно заряженные мысли, которые после тол[286]
   кования  выступили  вместо  явного  сновидения.  Нам  бросается  в  глаза
различие между ними, и это различие далеко уведет нас. Почти все  эти  мысли
сновидения узнаются или признаются видевшим сон; он сознается, что думал так
в этот  или  в  другой  раз,  или  он  мог  бы  так  думать.  Только  против
предположения одной-единственной мысли он энергично возражает: эта мысль ему
чужда, может быть, даже отвратительна; возможно, он отметет ее  в  страстном
возбуждении. И тогда нам становится ясно, что другие мысли -  это  фрагменты
сознательного,  вернее  говоря,  предсознательного   мышления;   они   могли
появиться и в бодрствующем состоянии, вероятно также,  что  они  возникли  в
течение  дня.  Но  эта  единственная  отвергаемая  мысль  или,  точнее,  это
единственное  побуждение  -  порождение  ночи;  оно  относится   к   области
бессознательного видевшего сон, поэтому и отвергается, отбрасывается им. Оно
как бы  дожидалось  ослабления  вытеснения  ночью,  чтобы  каким-то  образом
проявиться. Это проявление всегда  смягчено,  искажено,  замаскировано;  без
работы над толкованием сновидения мы бы его  не  нашли.  Благодаря  связи  с
другими безупречными  мыслями  сновидения  это  бессознательное  влечение  в
замаскированном виде проскальзывает  через  ограничение  цензуры;  с  другой
стороны, предсознательные мысли сновидения благодаря этой же связи  обладают
возможностью занимать душевную жизнь и во время сна.  Ибо  мы  нисколько  не
сомневаемся, что это бессознательное влечение и есть, собственно,  создатель
сновидения, для его образования ему требуется  психическая  энергия.  Как  и
любое другое  влечение,  оно  стремится  не  к  чему  иному,  как  к  своему
собственному  удовлетворению,  и  наш  опыт   толкования   сновидений   тоже
показывает, что это и является смыслом всего сновидения. В любом  сновидении
влечение должно
   [287]
   предстать как осуществленное. Ночная изолированность  душевной  жизни  от
реальности  и  ставшая  возможной  благодаря  ей  регрессия  к   примитивным
механизмам  приводят  к  тому,  что  это  желаемое  удовлетворение  влечения
переживается галлюцинаторно  как  реальное.  Вследствие  этой  же  регрессии
представления в сновидении переводятся в зрительные образы,  т.  е.  скрытые
мысли сновидения драматизируются и иллюстрируются.
   Из этого этапа работы сновидения мы узнаем о некоторых наиболее  ярких  и
особенных чертах  сновидения.  Я  еще  раз  скажу  о  порядке  возникновения
сновидения. Исходное состояние: желание спать, намеренный отказ от  внешнего
мира. Два его  следствия  для  душевного  аппарата:  во-первых,  возможность
проявления в нем более древних и примитивных способов  работы  -  регрессии,
во-вторых,   ослабление   сопротивления    вытеснения,    тяготеющего    над
бессознательным.  Как   следствие   этого   последнего   момента   возникает
возможность образования сновидения, которую и используют  поводы  -  ожившие
внутренние и внешние  раздражители.  Сновидение,  возникшее  таким  образом,
представляет собой уже  компромиссное  образование;  оно  выполняет  двоякую
функцию: с одной стороны, оно удовлетворяет Я, когда  служит  желанию  спать
путем освобождения от нарушающих сон  раздражений,  с  другой  стороны,  оно
позволяет вытесненному влечению возможное в этих условиях  удовлетворение  в
форме галлюцинаторного исполнения желания.  Но  весь  допускаемый  спящим  Я
процесс  образования  сновидения  проходит  в  условиях   цензуры,   которая
осуществляется  остатком  сохранившегося  вытеснения.  Проще  изложить  этот
процесс я не могу, он и не проще. Однако теперь я могу  продолжить  описание
работы сновидения.
   [288]
   Вернемся еще раз к скрытым мыслям сновидения! Самым сильным их  элементом
является вытесненное влечение, которое, опираясь на случайные раздражители и
переносясь на остатки дневных впечатлений, нашло в них свое выражение, пусть
смягченное  и  завуалированное.  Как  и  любое  влечение,  оно  стремится  к
удовлетворению при помощи действия, но путь в двигательную сферу закрыт  для
него физиологическими механизмами состояния сна; оно вынуждено пробиваться в
обратном  направлении  к  восприятию  и   довольствоваться   галлюцинаторным
удовлетворением. Таким  образом,  скрытые  мысли  сновидения  переводятся  в
совокупность чувственных образов и зрительных сцен.  На  этом  пути  с  ними
происходит то, что кажется нам столь  новым  и  странным.  Все  те  языковые
средства, которыми выражаются более тонкие мыслительные отношения  -  союзы,
предлоги,  склонения  и  спряжения,  -  отпадают,  поскольку  для  них   нет
изобразительных средств, как и в примитивном  языке  без  грамматики,  здесь
представлен лишь сырой материал мышления, а абстрактное сводится к  лежащему
в его основе конкретному. То, что в результате этого остается,  легко  может
показаться  бессвязным.  Оно  соответствует  как  архаической  регрессии   в
душевном  аппарате,  так  и  требованиям  цензуры,  когда  для   изображения
определенных объектов и  процессов  в  большой  мере  используются  символы,
ставшие  чуждыми  сознательному  мышлению.  Но  еще  дальше  заходят  другие
изменения, претерпеваемые элементами мыслей сновидения. Те из  них,  которые
могут найти хоть  какую-нибудь  точку  соприкосновения,  сгущаются  в  новые
единицы. При переводе мыслей в образы отдается несомненное предпочтение  тем
из них, которые поддаются такому  соединению,  сгущению;  действует  как  бы
какая-то сила, подвергающая материал спрессованию, сжатию. Затем  вследствие
сгущения
   [289]
   какой-то элемент  в  явном  сновидении  может  соответствовать  множеству
элементов в скрытых мыслях сновидения, но и наоборот,  какой-нибудь  элемент
мыслей сновидения может быть представлен несколькими образами в сновидении.
   Еще примечательнее  другой  процесс  смещения  или  перенесения  акцента,
который в сознательном мышлении расценивается только как ошибка мышления или
как средство остроумия. Дело  в  том,  что  отдельные  представления  мыслей
сновидения  не  равноценны,  они  несут  на  себе  различные   по   величине
аффективные нагрузки и в соответствии с этим оцениваются как более или менее
важные, достойные внимания. Во время  работы  сновидения  эти  представления
отделяются от господствующих над ними аффектов; аффекты развиваются сами  по
себе, они могут сместиться на что-то другое,  сохраниться  в  том  же  виде,
претерпеть  изменения,  вообще   не   появиться   в   сновидении.   Важность
освобожденных от аффекта представлений в сновидении  выражается  чувственной
силой образов сновидения, но мы замечаем, что этот  акцент  переместился  со
значительных элементов на индифферентные, так что в  сновидении  в  качестве
главного на переднем плане оказывается то, что в  мыслях  сновидение  играет
лишь побочную роль, и, наоборот, самое  существенное  из  мыслей  сновидения
находит в сновидении только поверхностное, неясное отражение. Никакой другой
фактор работы сновидения не способствует столь сильно  тому,  чтобы  сделать
сновидение для видевшего сон чуждым и непонятным. Смещение является  главным
средством искажения сновидения, которому подвергаются мысли  сновидения  под
влиянием цензуры.
   После этих воздействий на мысли сновидения оно почти готово.  После  того
как сновидение всплывает перед сознанием как объект восприятия, следует еще
   [290]
   один весьма непостоянный  момент,  так  называемая  вторичная  обработка.
Тогда мы подходим к нему так, как мы вообще привыкли подходить к содержаниям
нашего восприятия, - пытаемся заполнить пробелы, установить связи, делая при
этом довольно  часто  грубые  ошибки.  Но  эта  вроде  бы  рационализирующая
деятельность, придающая сновидению в лучшем случае приглаженный вид, пусть и
не соответствующий действительному его содержанию, может и отсутствовать или
же проявиться в очень скромных размерах, давая сновидению открыто обнаружить
все свои разрывы и трещины. С другой стороны, не следует забывать также, что
и работа сновидения происходит не всегда одинаково энергично: довольно часто
она  ограничивается  лишь  определенными  фрагментами   мыслей   сновидения,
остальные  же  проявляются  в  сновидении   в   неизмененном   виде.   Тогда
складывается впечатление, будто в сновидении  кто-то  проводит  тончайшие  и
сложнейшие интеллектуальные операции, размышляет, шутит, принимает  решения,
решает  проблемы,  в  то  время  как  все  это  является  результатом  нашей
нормальной умственной  деятельности,  которая  могла  происходить  как  днем
накануне сновидения, так и ночью и которая не  имеет  с  работой  сновидения
ничего общего и не обнаруживает ничего характерного для сновидения.  Нелишне
также еще раз выделить противоречие, содержащееся в самих мыслях сновидения,
между бессознательным влечением и остатками дневных впечатлений. В то  время
как последние представляют все многообразие наших душевных движений, первое,
становясь  собственно  движущей   силой   образования   сновидения,   обычно
завершается исполнением желания.
   Все это я мог бы сказать вам еще пятнадцать лет тому назад, и думаю,  что
это я действительно гово[291]
   рил. А теперь давайте подытожим,  какие  же  изменения  и  новые  взгляды
появились за этот промежуток времени.
   Как я уже вам говорил, я опасался, как бы вы не сочли, что этого  слишком
мало, и что вам будет непонятно, почему я заставил вас выслушать одно  и  то
же дважды, а себя снова говорить об этом. Но ведь прошло пятнадцать лет, и я
надеюсь, что таким способом  мне  легче  всего  будет  восстановить  с  вами
контакт. К тому же эти такие элементарные вещи имеют столь решающее значение
для понимания психоанализа, что их неплохо послушать и во второй раз, а  то,
что они и пятнадцать лет спустя остались совершенно теми же,  само  по  себе
достойно внимания.
   В  литературе  этого   времени   вы,   естественно,   найдете   множество
подтверждений и детальных изложений, из которых я  хочу  привести  вам  лишь
некоторые. При этом я смогу также упомянуть кое-что, что уже  было  известно
ранее. В основном это касается символики сновидений и прочих изобразительных
средств  сновидения.  Вот   послушайте:   совсем   недавно   медики   одного
американского университета отказали психоанализу  в  научности,  обосновывая
это тем,  что  он-де  не  располагает  экспериментальными  доказательствами.
Подобный  упрек  они  могли  бы  сделать  и   в   адрес   астрономии,   ведь
экспериментировать с небесными телами  особенно  затруднительно.  Здесь  все
основано на наблюдении. И  все  же  именно  венские  исследователи  положили
начало экспериментальному обоснованию символики наших сновидений. Некто  д-р
Шрёттер еще в 1912г. обнаружил, что если  лицам,  находящимся  под  глубоким
гипнозом,  дается  задание  увидеть  во  сне  сексуальные  процессы,  то   в
спровоцированном таким образом сновидении  сексуальный  материал  замещается
известными нам символами.
   [292]
   Пример: одной женщине было дано задание увидеть во сне половые сношения с
подругой. В ее сновидении подруга явилась с дорожной сумкой, на которой была
приклеена записка: "Только для  дам".  Еще  большее  впечатление  производят
исследования Бетльгейма и Гартмана (1924), которые наблюдали за  больными  с
так называемым  синдромом  Корсакова.  Они  рассказывали  им  истории  грубо
сексуального содержания и наблюдали за теми искажениями, которые возникали в
ответ на просьбу воспроизвести рассказанное. При этом опять-таки  появлялись
знакомые нам символы половых органов и половых сношений, среди прочих символ
лестницы, по поводу которого авторы справедливо замечают, что  сознательному
желанию искажения он был бы недоступен.
   Г. Зильберер в одной очень интересной серии опытов (1909, 1912)  показал,
что работа сновидения может  просто  ошеломить  тем,  с  какой  очевидностью
абстрактные мысли переводятся ею в зрительные образы. Когда он  в  состоянии
усталости и сонливости пытался принудить себя  к  умственной  работе,  мысль
часто ускользала от него, а вместо нее появлялось видение, которое явно было
ее заместителем.
   Простой пример: "Я думаю о том, - говорит Зильберер, - что мне необходимо
исправить в одном  сочинении  неудавшееся  место".  Видение:  "Я  вижу  себя
строгающим кусок дерева". В этих  исследованиях  часто  случалось  так,  что
содержанием видения становилась не мысль, нуждающаяся  в  обработке,  а  его
собственное субъективное состояние во время усилия, т. е.  состояние  вместо
предметности  (Gegenstandliche),  что  Зильберер  называет   "функциональным
феноменом". Пример сразу же объяснит вам, что имеется в виду. Автор пытается
сравнить точки зрения двух философов на определенную проблему. Но в  дремоте
одна из
   [293]
   этих точек зрения все время  ускользает  от  него,  и  наконец  возникает
видение, будто он требует ответа от какого-то угрюмого  секретаря,  который,
склонившись над письменным столом, сначала его не замечает, а затем  смотрит
на него недовольно и как бы желая  отделаться.  Вероятно,  самими  условиями
эксперимента объясняется то  обстоятельство,  что  вызванное  таким  образом
видение столь часто является результатом самонаблюдения .
   Остановимся еще раз на  символах.  Были  среди  них  такие,  которые  мы,
казалось, распознали, но в которых нас все-таки смущало то, что мы не  могли
объяснить, каким образом этот  символ  приобрел  это  значение.  В  подобных
случаях  особенно  желательными  для  нас  были  подтверждения   из   других
источников, из языкознания, фольклора, мифологии, ритуалов. Примером  такого
рода был символ пальто. Мы говорили, что в сновидении одной  женщины  пальто
означало мужчину. Надеюсь, на вас произведет впечатление, если я скажу,  что
Т. Рейк в 1920 г. писал: "В одной очень древней брачной  церемонии  бедуинов
жених накрывает невесту особым плащом, называемым "аба",  и  произносит  при
этом ритуальные слова: "Отныне никто не должен покрывать тебя, кроме  меня""
(цит. по Роберту Эйслеру: Мировой покров и небесный купол [1910]). Мы  нашли
еще несколько новых символов, и я хочу сообщить вам, по крайней мере, о двух
из них. По  Абрахаму  (1922),  прялка  в  сновидении  -  символ  матери,  но
фаллической матери, которой боишься, так что страх  перед  прялкой  выражает
ужас перед инцестом по отношению к матери и отвращение к  женскому  половому
органу.  Вы,  возможно,  знаете,  что  мифологический  образ  головы  Медузы
восходит к тому же мотиву страха перед кастрацией. Другой символ, о  котором
мне хотелось бы вам сказать, это сим[294]
   вол моста. Ференци и  объяснил  его  в  1921-1922  гг.  Первоначально  он
означал мужской член, который соединяет родителей при половых сношениях,  но
затем он принял и другие значения, которые выводятся из  первого.  Поскольку
мужскому члену мы обязаны тем, что  вообще  появились  на  свет  из  родовой
жидкости, то мост является переходом из потустороннего  мира  (из  бытия  до
рождения, материнского лона) в этот мир (жизнь), а так как человеку и смерть
представляется  как  возвращение  в  материнское  лоно   (воду),   то   мост
приобретает значение приближения к  смерти,  и,  наконец,  при  еще  большем
отдалении  от  первоначального  смысла,  он  означает   переход,   изменение
состояния вообще. Поэтому понятно, что женщина, не преодолевшая желания быть
мужчиной, часто видит во сне мосты, слишком короткие, чтобы достичь  другого
берега.
   В  явном  содержании  сновидений  довольно  часто  встречаются  образы  и
ситуации, напоминающие известные мотивы сказок, легенд и  мифов.  Толкование
таких сновидений проливает свет на первоначальные  интересы,  создавшие  эти
мотивы, хотя мы, конечно, не должны забывать об изменении значений,  которое
этот материал претерпел со временем. Наша работа  по  толкованию  сновидений
открывает, так сказать, исходное сырье, которое довольно часто можно назвать
сексуальным  в  самом  широком  смысле  слова,  но  которое  при  дальнейшей
обработке находит самое разнообразное  использование.  Подобные  возвращения
назад  обычно  навлекают  на  нас  гнев  всех  не  аналитически  настроенных
исследователей,  как  будто  все,  что  надстраивается  в  ходе  дальнейшего
развития,  мы  отрицаем  или  недооцениваем.  Тем  не  менее  такие  взгляды
поучительны и интересны. Это же относится к происхождению некоторых  мотивов
изобразительного
   [295]
   искусства.  Например,  Дж.  Эйслер  (1919),  разбирая  сновидения   своих
пациентов, так аналитически истолковал юношу, играющего с мальчиком, как это
изобразил Пракситель в своем Гермесе. И еще одно только слово, я  просто  не
могу не упомянуть о том, как часто именно мифологические темы  находят  свое
объяснение в толковании сновидений. Так, например,  в  легенде  о  лабиринте
распознается изображение анального рождения; запутанные ходы  -  это  кишки,
нить Ариадны - пуповина.
   Способы  изображения  при  работе  сновидения,  привлекательный  и  почти
неисчерпаемый материал, благодаря подробному  изучению  становится  нам  все
понятнее; я хочу привести  вам  некоторые  примеры  из  этой  области.  Так,
например, частотное отношение сновидение  изображает  через  множественность
однородного. Послушайте  странное  сновидение  одной  молодой  девушки:  она
входит в большой зал и видит в нем какого-то человека,  сидящего  на  стуле,
образ повторяется шесть, восемь и более раз, но каждый раз это ее отец.  Все
легко объясняется, когда из побочных обстоятельств толкования мы узнаем, что
это помещение  изображает  материнское  лоно.  Тогда  сновидение  становится
равнозначным хорошо известной нам фантазии девушки, которой кажется, что уже
во  внутриутробной  жизни  она  встречалась  с  отцом,  когда  он  во  время
беременности появлялся в материнском лоне.  То,  что  в  сновидении  кое-что
наоборот - появление отца перенесено на собственную персону, - не должно вас
вводить в  заблуждение;  это  имеет,  впрочем,  еще  свое  особое  значение.
Множественность персоны отца может выражать только то,  что  соответствующий
процесс неоднократно повторялся. Собственно, мы должны также  признать,  что
сновидение не так уж сильно вольничает, выражая частоту  (Haufigkeit)  через
на[296]
   громождение (Haufung). B нем только используется первоначальное  значение
слова,  которое  сегодня  обозначает  для  нас  повторение  во  времени,  но
происходит от накопления в пространстве.  Однако  работа  сновидения  вообще
переводит, где  это  возможно,  временные  отношения  в  пространственные  и
изображает их в виде таковых. Допустим, видение  в  сновидении  сцены  между
лицами, кажущимися очень маленькими и удаленными,  как  если  бы  смотрел  в
перевернутый бинокль. Малость так же, как  и  пространственная  удаленность,
означают здесь одно и то же, а именно отдаленность во времени,  это  следует
понимать как сцену из  давно  минувшего  прошлого.  Далее,  может  быть,  вы
помните, что я уже говорил вам в предыдущих лекциях и показывал на примерах,
как мы научились использовать для толкования и чисто формальные черты явного
сновидения,  т.  е.  переводить  в  содержание  кое-что  из  скрытых  мыслей
сновидения. Теперь вы знаете, что все  сновидения  одной  ночи  находятся  в
одной и той же связи. Но далеко не безразлично, являются ли  эти  сновидения
для видящего сон единым целым, или он расчленяет их на несколько отрывков, и
если да, то на сколько. Часто число этих отрывков  соответствует  такому  же
количеству  обособленных  центров  образования  мыслей  в   скрытых   мыслях
сновидения или борющихся между собой потоков в душевной жизни видящего  сон,
из которых  каждый  находит  свое  преобладающее,  хотя  и  не  единственное
выражение в каком-то особом отрывке сновидения.  Короткое  предсновидение  и
длительное основное сновидение часто находятся  друг  к  другу  в  отношении
условия и исполнения, чему вы можете найти весьма  ясный  пример  в  прежних
лекциях. Сновидение,  которое  видевший  сон  изображает  как  бы  вставкой,
действительно соответствует второстепенному в мыслях
   [297]
   сновидения.  Франц  Александер  (1925)(1)  в  одном  исследовании  парных
сновидений показал, что сновидения одной ночи нередко  разделяют  выполнение
задачи сновидения  таким  образом,  что,  вместе  взятые,  они  осуществляют
исполнение желания в два этапа, чего не может сделать  каждое  сновидение  в
отдельности.  Если  желание  сновидения  содержит  запретное   действие   по
отношению к определенному лицу, то это лицо появляется в  первом  сновидении
открыто, действие же дается лишь робким намеком.  Второе  сновидение  делает
затем иначе. Действие называется в нем  открыто,  однако  лицо  изменено  до
неузнаваемости или заменено индифферентным.  Действительно,  это  производит
впечатление хитрости. Второе подобное  же  отношение  между  обеими  частями
парного сновидения таково, что одна представляет собой наказание, а другая -
исполнение порочного желания. Получается как бы следующее: если  принимается
наказание, то запрещенное позволяется.
   Не могу больше задерживать вас на подобных маленьких открытиях, равно как
и  на  дискуссиях,  относящихся  к  использованию  толкования  сновидений  в
аналитической практике. Думаю,  что  вам  не  терпится  услышать,  какие  же
изменения произошли в основных взглядах на сущность  и  значение  сновидения
(2). Вы уже подготовлены к тому, что именно об этом мало что можно сообщить.
Ведь самым спорным моментом всей теории было утверждение, что все сновидения
   ---------------------------------------(1) Франц Александер (1891-1964) -
американский  психоаналитик.  Один  из   директоров   чикагского   Института
психоанализа.
   (2)  На  коррективах,  внесенных  Фрейдом  в  исходную  схему  толкования
сновидений, сказался его новый подход  к  структуре  личности,  в  частности
введение понятия Супер-эго.
   [298]
   являются  осуществлением   желания.   С   неизбежным,   вновь   и   вновь
повторяющимся возражением непрофессионалов,  что  ведь  так  много  страшных
сновидений, мы, надеюсь, покончили в предыдущих лекциях. С разделением их на
сновидения желания, страшные сновидения и сновидения наказания мы  сохранили
нашу теорию в силе.
   Сновидения наказания тоже являются исполнением желаний, но не влечений, а
критикующей, цензурирующей и наказующей инстанции в душевной жизни. Если  мы
имеем дело с чистым сновидением наказания, то нам  вполне  доступна  простая
мыслительная операция по восстановлению сновидения желания, по  отношению  к
которому сновидение наказания является истинным возражением, и которое  этим
отказом и было замещено в явном сновидении.  Вы  знаете,  уважаемые  дамы  и
господа, что изучение сновидений сначала  помогло  нам  понять  неврозы.  Вы
найдете также понятным, что  наши  знания  о  неврозах  впоследствии  смогли
оказать влияние на наше представление  о  сновидении.  Как  вы  узнаете,  мы
вынуждены  были  предположить  существование   в   душевной   жизни   особой
критикующей и запрещающей инстанции, которую мы  называем  Сверх-Я.  Признав
цензуру сновидения также результатом работы этой  инстанции,  мы  тем  самым
вынуждены  более  тщательно  рассмотреть  участие  Сверх-Я   в   образовании
сновидения.
   Против теории исполнения желания в сновидении возникло лишь два серьезных
возражения, рассмотрение которых уводит слишком далеко, не  давая,  впрочем,
вполне удовлетворительного ответа.  Первое  возражение  опирается  на  факт,
согласно которому лица, пережившие шок, тяжелую  психическую  травму,  часто
случавшиеся во время войны и лежавшие в  основе  травматической  истерии,  в
сновидениях постоянно возвращаются в травматическую ситуацию. Согласно
   [299]
   же нашим предположениям о функции сновидения этого быть не должно.  Какое
впечатление  могло  бы  удовлетвориться  этим  возвратом  к  высшей  степени
неприятному травматическому переживанию? Догадаться трудно. Со вторым фактом
мы почти ежедневно сталкиваемся в аналитической работе: он тоже не  является
таким уж весомым возражением, как и первый. Вы знаете, что  одной  из  задач
психоанализа является проникновение в тайну амнезии, которой покрыты  первые
детские годы, и доведение до сознательного воспоминания содержащихся  в  них
проявлений  ранней  детской  сексуальной  жизни.  Эти   первые   сексуальные
переживания ребенка связаны с мучительными  впечатлениями  страха,  запрета,
разочарования и наказания; понятно, что они вытеснены,  но  тогда  непонятно
то, что они имеют такой широкий доступ к  жизни  сновидений,  что  они  дают
образцы столь многим фантазиям сновидения, что сновидения полны  репродукций
этих инфантильных сцен и намеков на них. Однако их нежелательный характер  и
тенденция работы сновидения к исполнению желаний, видимо,  плохо  сочетаются
друг с другом. Но возможно, мы преувеличиваем в этом случае трудности. На те
же детские  переживания  наслаиваются  ведь  все  постоянные,  неисполненные
желания, которые дают энергию для  образования  сновидений  в  течение  всей
жизни и от которых можно ожидать, что своим  могучим  порывом  они  способны
вынести на поверхность и обстоятельства, воспринимавшиеся  со  стыдом.  А  с
другой стороны, в способе репродукции этого материала несомненно  выражается
стремление  работы  сновидения  замаскировать   неудовольствие   искажением,
превратить разочарование  в  исполнение.  При  травматических  неврозах  все
обстоит по-другому, здесь сновидения постоянно приводят к страху. Я полагаю,
что мы не должны бояться признать, что в этом случае функ[300]
   ция сновидения не срабатывает. Я не хочу ссылаться на то, что  исключение
подтверждает правило, эта мудрость кажется мне весьма  сомнительной.  Однако
исключение  и  не  отменяет  правила.  Если  такую   отдельную   психическую
деятельность,  как  видение  снов,  в  целях  изучения  выделить  из  общего
механизма, то, возможно, это и позволит вскрыть присущие ей  закономерности;
если же ее опять включить в общую структуру то нужно быть  готовым  к  тому,
что эти результаты, сталкиваясь с  другими  силами,  затушуются  или  станут
менее значительными. Мы говорим, что  сновидение  есть  исполнение  желания;
если принять во внимание последние возражения, то все-таки следует  сказать,
что сновидение является попыткой исполнения желания. Ни для кого, кто  может
углубиться в  психическую  динамику,  вы  не  скажете  ничего  другого.  При
определенных обстоятельствах сновидение  может  осуществить  свое  намерение
либо очень несовершенным образом, либо оно должно вообще от него отказаться;
видимо, бессознательная  фиксация  на  травме  при  этих  срывах  выполнения
функции сновидения одерживает верх. В то время как спящий должен видеть сон,
потому  что  ночное   ослабление   вытеснения   позволяет   активизироваться
стремлению к травматической фиксации, его работа сновидения, которая  желала
бы превратить следы воспоминаний  о  травматической  ситуации  в  исполнение
какого-нибудь желания,  остается  безрезультатной.  В  таких  случаях  может
наступить  бессонница,  из-за  страха  перед  неудачей  действия  сновидения
человек отказывается от сна. Травматический невроз демонстрирует  нам  здесь
крайний случай, но травматический характер следует признать  и  за  детскими
переживаниями, так  что  не  следует  удивляться,  если  менее  значительные
нарушения функции сновидения проявляются и в других условиях.



   [301]

   ТРИДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Сновидение и оккультизм

   Уважаемые дамы и господа! Сегодня мы вступаем  на  узкую  тропу,  но  она
может открыть перед нами широкую перспективу.
   Заявление  о  том,  что  я  буду  говорить  об  отношении  сновидения   к
оккультизму, вряд ли вас удивит. Ведь  сновидение,  часто  рассматривавшееся
как ворота в мир мистики, еще  сегодня  многими  принимается  за  оккультный
феномен. И мы, сделав его объектом научного исследования, не оспариваем, что
одна или несколько нитей связывают его  с  этими  темными  вещами.  Мистика,
оккультизм - что подразумевается под этими  названиями?  Не  ждите  от  меня
попытки дать определения этим областям, пределы которых установлены неточно.
Мы все, в общем, примерно знаем, что подразумевается под этим. Это -  своего
рода обратная сторона  светлого,  управляемого  неумолимыми  законами  мира,
который создала для нас наука.
   Оккультизм утверждает реальное  существование  тех  "вещей  меж  небом  и
землей, о которых наша школьная премудрость не смеет и помыслить". Но мы  не
хотим школьной ограниченности; мы готовы поверить тому, что  достойно  веры.
Мы намерены поступить с этими вещами так же, как с любым другим
   [302]
   материалом  науки,  установить  сначала,  являются  ли   такие   процессы
действительно доказуемыми, а тогда и  только  тогда,  когда  их  очевидность
будет несомненна, попытаемся их объяснить. Но не следует отрицать, что и это
решение   нам   трудно   принять    по    соображениям    интеллектуального,
психологического и исторического порядка.  Этот  случай  требует  совершенно
иного подхода, нежели другие исследования.
   Сначала  трудности   интеллектуальные!   Разрешите   дать   самые   общие
разъяснения. Предположим, что речь идет о составе недр земли. Как  известно,
мы не знаем об этом ничего определенного. Мы предполагаем, что там находятся
тяжелые металлы в раскаленном  состоянии.  Допустим,  что  кто-то  выдвигает
утверждение, что недра земли заполнены водой, насыщенной углекислотой,  типа
содовой. Мы, конечно, скажем, что это весьма маловероятно, противоречит всем
нашим ожиданиям, не  учитывает  отправных  точек  нашего  познания,  которые
привели нас к выдвижению гипотезы металлов. Однако оно все-таки не  является
немыслимым: если кто-то укажет нам путь к проверке гипотезы содовой воды, мы
последуем ему без возражений. Но вот появляется другой и всерьез утверждает,
что ядро земли состоит из мармелада! К этому мы отнесемся совсем  иначе.  Мы
скажем себе, что мармелад в природе не встречается,  он  является  продуктом
человеческой кухни, существование этого предмета предполагает,  кроме  того,
наличие фруктовых деревьев и их плодов, а мы не  знаем,  можно  ли  флору  и
поварское искусство человека перенести в  недра  земли;  в  результате  этих
интеллектуальных возражений наш интерес будет направлен в другую сторону,  и
вместо того чтобы приступить к исследованию,  действительно  ли  ядро  земли
состоит из мармелада, мы спросим себя, а что это  за  человек,  который  мог
прийти к такой идее, или, по крайней мере,
   [303]
   спросим его, откуда он это знает.  Несчастный  автор  мармеладной  теории
будет глубоко оскорблен и обвинит  нас  в  том,  что  мы  отказываем  ему  в
объективном   признании   его   утверждения   вследствие   якобы    научного
предубеждения. Но это ему ничего не даст. Мы чувствуем, что предубеждения не
всегда предосудительны, что иногда они оправданны и целесообразны,  так  как
избавляют нас от бесполезной траты сил (1). Ведь они всего лишь  заключения,
аналогичные другим, хорошо обоснованным суждениям.
   Целый ряд оккультных утверждений действует  на  нас  подобно  мармеладной
гипотезе, так что  мы  считаем  себя  вправе  отвергнуть  их  сразу  же,  не
подвергая проверке. Но все не так просто. Сравнение, подобное тому,  которое
я выбрал, ничего не доказывает или доказывает слишком мало, как и вообще все
сравнения.  Ведь  остается  спорным,  подходит  ли  оно,  и  понимаешь,  что
установка  на  пренебрежительное  отвержение  уже  определила   его   выбор.
Предубеждения иногда  целесообразны  и  оправданны,  иногда  же  ошибочны  и
вредны, и никогда не знаешь, когда они являются первыми,  а  когда  вторыми.
Сама история наук с избытком полна случаев, которые  могут  предостеречь  от
поспешного   осуждения.   Так,   долгое   время   считалось    бессмысленным
предположение, что камни, которые мы сегодня называем метеоритами, попали на
землю с неба или что горная порода,  включающая  остатки  ракушек,  когда-то
была дном моря. Между  прочим,  и  нашему  психоанализу  пришлось  ненамного
лучше, когда он выступил с разработкой проблем бессознательного. Так  что  у
нас, аналитиков, есть особая
   ---------------------------------------(1) В данном  случае  под  научным
предубеждением  следует  понимать  принципы  исследования,  установленные  и
проверенные  общественно-исторической   практикой   и   потому   приобретшие
аксиоматический характер.
   [304]
   причина быть осторожными при использовании интеллектуального  мотива  для
утверждения новых предположений, что, признаться, не помогает  нам  избежать
отрицания, сомнений и недоверия.
   Вторым моментом я назвал психологический. При этом я имею  в  виду  общую
склонность людей к легковерию и вере в чудеса. С самого начала, когда  жизнь
берет нас  под  свой  строгий  надзор,  в  нас  поднимается  протест  против
непреложности и монотонности законов мышления и против  требований  проверки
реальностью.  Рассудок  становится  врагом,  отнимающим  у  нас  так   много
возможностей для наслаждений.  Открываешь,  какое  удовольствие  -  хотя  бы
ненадолго - избавиться от него и предаться соблазнам  бессмыслицы.  Школьник
развлекается искажением слов, профессиональный ученый подшучивает над  своей
деятельностью после научного конгресса, даже серьезный человек  наслаждается
игрой остроумия. Более серьезная враждебность к  "рассудку  и  науке,  самой
лучшей силе человека" ждет своего случая,  она  спешит  отдать  предпочтение
чудо-доктору или  искусному  знахарю  перед  "обученным"  врачом,  она  идет
навстречу утверждениям оккультизма, пока его мнимые факты воспринимаются как
нарушение закона и  правил,  она  усыпляет  критику,  извращает  восприятия,
добивается признаний и одобрений,  которые  не  могут  быть  оправданы.  Кто
примет  во  внимание  эту  склонность  людей,  имеет   все   основания   для
обесценивания многих сообщений оккультной литературы.
   Третьим соображением я назвал историческое, желая  обратить  внимание  на
то, что в мире оккультизма не происходит, собственно говоря, ничего  нового,
но в нем вновь возникают все те  знамения,  чудеса,  пророчества  и  явления
духов, о которых мы знаем с древних времен и из древних книг  и  которые  мы
давно сочли порождением необузданной фантазии или
   [305]
   тенденциозным   надувательством,   продуктом    того    времени,    когда
невежественность человечества была очень велика, а научный  разум  находился
еще в пеленках. Если мы примем за истину то, что происходит еще  и  сегодня,
по сообщениям оккультистов, то мы должны будем признать  достоверными  и  те
сведения из средневековья. А теперь вспомним, что традиции и священные книги
народов переполнены такими  историями  о  чудесах  и  что  религии  в  своих
притязаниях на достоверность опираются  как  раз  на  такие  чрезвычайные  и
чудесные события, черпая в  них  доказательства  действия  сверхчеловеческих
сил. И тогда трудно избежать подозрения, что  оккультный  интерес  является,
собственно, религиозным, что к тайным мотивам оккультного движения относится
стремление помочь религии, которой угрожает прогресс научного мышления. А  с
признанием такого мотива должно возрасти наше  недоверие  и  наше  нежелание
пускаться в исследование так называемых оккультных феноменов.
   Но в конце концов эту антипатию придется все-таки преодолеть. Речь идет о
вопросе  действительности,  т.  е.  истинно  или  нет  то,  о  чем  сообщают
оккультисты. Это ведь можно решить путем наблюдения. В  принципе  мы  должны
быть благодарны оккультистам. Сообщения о чудесах древних времен мы не можем
подвергнуть проверке. Полагая, что их нельзя  доказать,  мы  должны  все  же
признать, что их нельзя со всей строгостью и опровергнуть(1). Но о том,  что
происходит в настоящее время, чему мы можем быть свидетелями -  об  этом  мы
должны иметь твердое суждение. Если мы убедимся, что таких чудес сегодня  не
бывает, то мы не испугаемся и возражения, что в древности они все-таки могли
случаться. Другие объяснения окажутся
   ---------------------------------------(1)  Это  положение  не   означает
признания Фрейдом достоверности сведений, которые содержатся в оккультизме.
   [306]
   тогда еще понятнее. Итак, мы оставляем наши сомнения и готовы  приступить
к наблюдению оккультных феноменов.
   К  несчастью,  тут  мы  встречаемся   с   обстоятельствами,   чрезвычайно
неблагоприятными для нашего благого намерения. Наблюдения, от которых должно
зависеть наше суждение, происходят в  условиях,  делающих  наши  чувственные
восприятия ненадежными,  притупляющих  наше  внимание,  в  темноте  или  при
скудном красном свете, после длительного напрасного ожидания.  Нам  говорят,
что сама по себе наша  скептическая,  т.  е.  критическая,  установка  может
помешать появлению ожидаемых феноменов. Создавшаяся таким  образом  ситуация
является просто  карикатурой  на  условия,  в  которых  мы  привыкли  обычно
проводить научные исследования. Наблюдения проводятся  над  так  называемыми
медиумами, лицами, которым приписываются особые  "сензитивные"  способности,
но которые ни в коей мере  не  отличаются  выдающимися  качествами  ума  или
характера, не являются  носителями  какой-то  большой  идеи  или  серьезного
замысла, как древние чудотворцы. Напротив, даже у тех, кто верит в их тайные
силы,  они  слывут  особенно  ненадежными;  большинство  из  них  уже   были
разоблачены как обманщики, следует ожидать, что и остальным предстоит то  же
самое. То, чего они достигают, производит впечатление детского озорства  или
фокусов. Еще ни разу на сеансах  с  этими  медиумами  не  произошло  ничего,
достойного внимания, вроде приобщения к новому источнику силы. Правда, и  от
трюка фокусника, чудесным образом выпускающего из пустого цилиндра  голубей,
не приходится ждать развития голубеводства.  Легко  могу  поставить  себя  в
положение  человека,  который,  желая  соблюсти  требование   объективности,
принимает участие в сеансах ок[307]
   культистов, но через некоторое время устает и с отвращением  отказывается
от поставленных требований и, так ничему и  не  научившись,  возвращается  к
своим прежним предубеждениям. Такого человека можно упрекнуть в неправильном
поведении,  поскольку  феноменам,   которые   он   хочет   изучить,   нельзя
предписывать заранее, какими они должны быть и при каких условиях они должны
появляться,  более  того,  следует  проявить  выдержку  и   соблюдать   меры
предосторожности и контроля, которыми еще  недавно  пытались  защититься  от
ненадежности медиумов. К сожалению,  эта  современная  техника  безопасности
кладет конец легкой доступности оккультных наблюдений. Изучение  оккультизма
становится  особо  трудной   профессией,   деятельностью,   которой   нельзя
предаваться наряду с прочими своими интересами.  И  пока  занимающиеся  этим
исследователи придут к каким-то выводам, вам  остается  лишь  сомневаться  и
быть предоставленными своим собственным предположениям.
   Среди этих предположений наиболее вероятным является, пожалуй, то, что  в
оккультизме речь идет о каком-то реальном  ядре  еще  не  познанных  фактов,
которое обман и фантазия окутали трудно преодолимой  оболочкой.  Но  как  мы
можем хотя бы приблизиться к этому ядру, с какой стороны подойти к проблеме?
Здесь, я полагаю, нам на помощь придет сновидение, подав нам совет  выделить
из всего этого хаоса тему телепатии.
   Вы знаете, что телепатией мы называем предполагаемый факт, когда событие,
происходящее в  определенное  время,  примерно  в  то  же  время  осознается
отдаленным в пространстве лицом, при этом известные  нам  способы  сообщения
нельзя принимать в расчет. Молчаливой предпосылкой этого  является  то,  что
данное событие касается лица, к которому другое лицо,
   [308]
   принимающее известие, имеет сильный эмоциональный интерес. Так, например,
с лицом А происходит несчастье или оно умирает, а лицо Б, близко связанное с
ним - мать, дочь или возлюбленная, - узнает об этом примерно в то  же  время
благодаря  зрительному  или  слуховому  восприятию;  последний  случай,  при
котором ей об этом будто бы сообщили по телефону,  чего  на  самом  деле  не
было,   представляет   собой   в   известной   мере   психическое    подобие
беспроволочного телеграфа.  Нет  необходимости  говорить  о  том,  насколько
невероятны такие  явления  и  большинство  этих  сообщений  можно  с  полным
основанием отвергнуть; те же, которые отклонить не так-то просто,  остаются.
Разрешите мне для того, чтобы сообщить вам то, что я наметил,  в  дальнейшем
опускать осторожное словечко "якобы" и  продолжать  так,  словно  я  верю  в
объективную реальность телепатического феномена. Однако будьте уверены,  что
это не так, что я основываюсь не на убеждении.
   Я могу сообщить вам, собственно, немного, всего лишь незначительный факт.
Я хочу также  сразу  же  еще  больше  умерить  ваши  ожидания,  сказав,  что
сновидение, по существу, имеет мало общего с телепатией.  Как  телепатия  не
проливает новый свет на сущность сновидения, так и  сновидение  не  является
прямым свидетельством реальности  телепатии.  Телепатический  феномен  также
совсем  не  связан  со  сновидением,  он  может  возникнуть  и  в  состоянии
бодрствования. Единственной причиной для обсуждения связи между  сновидением
и телепатией является то, что состояние сна кажется особенно подходящим  для
приема  телепатического  послания.  И  вот  кто-то  видит   так   называемый
телепатический  сон,  а  при  его  анализе  убеждается,  что  телепатическое
известие сыграло ту же роль, что и любой другой остаток дневных впечатлений,
и как таковое оно оказалось измененным в ре[309]
   зультате работы сновидения, подчинившись ее тенденции.
   При  анализе  такого   телепатического   сновидения   происходит   нечто,
показавшееся  мне  достаточно  интересным,  чтобы,  несмотря  на   всю   его
незначительность, принять его за исходный пункт этой лекции. Когда в 1922 г.
я делал первое сообщение об этом предмете, в моем распоряжении  было  только
одно наблюдение. С тех пор я получил и другие, аналогичные, но я остановлюсь
на первом примере, поскольку его легче всего изложить, и сразу же введу  вас
in medias res.*
   Один явно интеллигентный  человек,  по  его  утверждению,  "без  малейших
оккультистских  наклонностей",  пишет  мне  об  одном  сновидении,   которое
показалось ему странным. Для начала он рассказывает, что его замужняя  дочь,
проживающая далеко от него,  ожидает  в  середине  декабря  рождения  своего
первенца. Эта дочь ему очень  близка,  он  также  знает,  что  и  она  очень
искренне к нему привязана. В ночь с 16-го на 17-е ноября ему снится сон, что
его жена родила близнецов. Затем следовали некоторые подробности, которые  я
могу здесь опустить, да и не все их удалось объяснить.  Женщина,  которая  в
сновидении стала матерью близнецов, - его вторая жена, мачеха его дочери. Он
не хочет иметь детей от этой женщины, отказывая  ей  в  способности  разумно
воспитывать детей. Ко времени сновидения он давно прекратил  с  ней  половые
сношения. Написать мне побудило его не сомнение в теории сновидения, к чему,
казалось бы,  давало  основание  явное  содержание  сновидения,  ибо  почему
сновидение заставило эту женщину рожать детей вопреки его  желанию?  По  его
свидетельству, не было также никаких причин для опасения, что это
   ---------------------------------------* В суть дела (лат.). - Прим. пер.
   [310]
   нежелательное событие может произойти.  Обстоятельством,  побудившим  его
сообщить мне о сновидении, было то, что 18-го ноября рано утром  он  получил
телеграмму о том, что  у  его  дочери  родились  близнецы,  Телеграмма  была
отправлена за день до этого, роды  последовали  в  ночь  с  16-го  на  17-е,
примерно в тот же час, когда ему снился сон  о  том,  что  жена  родила  ему
близнецов. Видевший сон спрашивает меня, считаю ли я случайностью совпадение
сновидения и события. Он не решается назвать сновидение телепатическим,  так
как различие между содержанием сновидения и событием касается как раз  того,
что кажется ему существенным, а именно персоны  роженицы.  Но  одно  из  его
замечаний  позволяет  заключить,  что  он  не  удивился  бы   и   настоящему
телепатическому сновидению. Дочь,  как  он  полагает,  в  свой  трудный  час
наверняка "думала особенно о нем".
   Дамы и господа! Я уверен, что вы сами уже можете объяснить это сновидение
и понимаете, почему я его вам рассказал. Этот человек недоволен своей второй
женой, он хотел бы, чтобы его жена была такой же, как его  дочь  от  первого
брака. Для бессознательного это "как", конечно, несущественно. И  вот  ночью
ему приходит телепатическое послание,  что  дочь  родила  близнецов.  Работа
сновидения завладевает этим известием, позволяет  бессознательному  желанию,
стремящемуся  поставить  на  место  жены  дочь,  подействовать  на  него,  и
возникает странное явное сновидение, которое маскирует  желание  и  искажает
послание. Признаться, лишь  толкование  сновидения  показало  нам,  что  это
сновидение телепатическое, психоанализ вскрыл телепатические факты,  которые
мы иначе не смогли бы узнать.
   Но не позволяйте все-таки ввести себя  в  заблуждение!  Несмотря  на  это
толкование сновидения, ничто
   [311]
   не сообщило об объективной истине телепатического факта. Может быть,  это
видимость, допускающая и другое  объяснение.  Возможно,  что  скрытые  мысли
сновидения человека  были  таковы:  "Сегодня  день,  когда  должны  были  бы
произойти роды, если дочь, как я, собственно, считаю, ошибалась на месяц.  И
выглядела она, когда я видел ее в последний раз, так,  словно  у  нее  будет
двойня. А моя покойная жена  так  любила  детей,  как  она  обрадовалась  бы
близнецам!" (Последний момент я  вывожу  из  еще  не  упомянутых  ассоциаций
видевшего  сон.)  В  этом  случае  побудителем  сновидения  были  бы  хорошо
обоснованные предположения видевшего сон, а не телепатическое  послание,  но
результат остался бы тем же. Вы видите,  что  и  это  толкование  сновидения
ничего  не  дает  для  ответа  на  вопрос,  следует  ли  телепатию  признать
объективной реальностью. Это можно было бы решить  только  путем  подробного
исследования всех обстоятельств данного случая, что,  к  сожалению,  в  этом
примере было так же мало возможно, как и в других примерах из  моего  опыта.
Допустим, что гипотеза телепатии дает  самое  простое  объяснение,  но  этим
выигрывается немногое. Самое простое объяснение не всегда правильно,  истина
очень часто не проста, и прежде чем решиться на такое важное  предположение,
хочется соблюсти все меры предосторожности.
   Тему сновидения и телепатии мы можем  теперь  оставить,  мне  нечего  вам
больше сказать об этом. Но заметьте себе, что ведь не  сновидение  дало  нам
какое-то знание о телепатии,  а  толкование  сновидения,  психоаналитическая
обработка. Так  что  в  дальнейшем  мы  можем  совсем  оставить  сновидения,
предположив, что применение психоанализа прольет некоторый  свет  на  другие
факты, называемые оккультными. Так, например, феномен индукции, или передачи
мыслей, весь[312]
   ма близкий к телепатии, собственно говоря, без особой натяжки может  быть
с ней объединен.  Он  означает,  что  душевные  процессы  одного  лица,  его
представления, состояния возбуждения, волевые побуждения могут  передаваться
сквозь свободное  пространство  другому  лицу  без  использования  известных
способов  сообщения  словами  и  знаками.  Вы   понимаете,   как   было   бы
замечательно, а  может  быть,  даже  практически  важно,  если  бы  подобное
действительно случалось. Скажу попутно,  что,  как  ни  странно,  в  древних
описаниях чудес именно об этом феномене говорится меньше всего.
   При  лечении  пациентов  психоаналитическим  методом  у  меня   сложилось
впечатление,  что  занятия  профессиональных  предсказателей  таят  в   себе
благоприятную возможность  особенно  безупречного  наблюдения  за  передачей
мыслей. Это незначительные или даже  неполноценные  люди,  посвятившие  себя
какому-нибудь занятию - гаданию на картах, изучению почерков  и  линий  рук,
астрологическим вычислениям - и предсказывающие при этом  своим  посетителям
будущее, после того как они покажут  себя  посвященными  в  их  прошлое  или
настоящее. Их клиенты по большей  части  вполне  довольствуются  этим  и  не
сетуют, если впоследствии пророчества не сбываются. Я знаю  множество  таких
случаев, имел возможность изучить их  аналитически  и  сейчас  расскажу  вам
самый замечательный из этих  примеров.  К  сожалению,  доказательность  этих
сообщений умаляется тем, что я вынужден о многом умалчивать, так как к этому
меня обязывает врачебная этика. Но я со всей строгостью  избегал  искажений.
Итак, послушайте историю одной из моих пациенток, у которой был такой случай
с одним предсказателем.
   Она была старшей среди братьев и сестер, выросла в  условиях  чрезвычайно
сильной привязанности к
   [313]
   отцу, рано вышла замуж, в супружестве нашла  полное  удовлетворение.  Для
полного счастья ей не хватало лишь одного - она  оставалась  бездетной,  так
что ее любимый муж не мог полностью занять место отца. Когда же после долгих
лет разочарования она решилась на гинекологическую операцию,  муж  признался
ей, что вина лежит на нем: из-за болезни до женитьбы он  стал  неспособен  к
зачатию. Это разочарование она перенесла с трудом, стала  невротичной,  явно
страдая страхами соблазна. Чтобы развлечь, муж взял ее  с  собой  в  деловую
поездку в Париж. Однажды они сидели там в холле отеля, когда ей бросилось  в
глаза какое-то оживление среди прислуги. Она спросила, в чем дело, и узнала,
что прибыл Monsieur le professeur,  который  дает  консультации  в  таком-то
кабинете. Она захотела тоже проконсультироваться. Муж ей  не  советовал,  но
она улучила момент, проскользнула в кабинет  для  консультаций  и  предстала
перед предсказателем. Ей было 2 7 лет,  но  выглядела  она  намного  моложе,
обручальное кольцо она сняла. Monsieur le professeur  попросил  ее  опустить
руку в чашу, наполненную золой, тщательно изучив отпечаток, он рассказал  ей
затем о тяжелой  борьбе,  которая  ей  предстоит,  и  закончил  утешительным
заверением, что она все-таки выйдет еще замуж и к 32 годам будет иметь двоих
детей. Когда она рассказывала мне эту  историю,  ей  было  43  года,  тяжело
больная, она не имела никакой надежды  родить  когда-нибудь  ребенка.  Таким
образом, пророчество не исполнилось,  но  говорила  она  о  нем  без  всякой
горечи, а с явным удовлетворением, словно вспоминала радостное  переживание.
Нетрудно было установить, что она не имела ни малейшего  представления,  что
могли означать оба числа пророчества (2  и  32)  и  значили  ли  они  вообще
что-нибудь.
   Вы скажете, какая глупая и непонятная история, и спросите, для чего я  ее
вам рассказал. Да, я был бы
   [314]
   с вами совершенно согласен, если бы - и тут решающий момент - не  анализ,
позволивший нам  истолковать  то  пророчество,  которое  как  раз  благодаря
объяснению деталей производит убедительное впечатление. Дело в том, что  оба
числа играли роль в жизни матери моей  пациентки.  Та  поздно  вышла  замуж,
после тридцати, и в семье часто говорили о том,  как  удачно  она  поспешила
наверстать упущенное. Оба первых ребенка, сначала наша пациентка, родились с
самым возможно коротким промежутком времени  в  одном  календарном  году,  и
действительно, в 32 года у нее уже было двое детей. Таким образом,  то,  что
Monsieur le professeur сказал моей пациентке, означало:  утешьтесь,  вы  еще
так молоды. У вас будет такая же судьба, как у вашей  матери,  которой  тоже
пришлось долго ждать детей, у вас тоже будет двое детей к 32 годам. Но иметь
такую же судьбу, как и мать, поставить себя на ее место, занять ее место при
отце - ведь это и было самое  сильное  желание  ее  юности,  желание,  из-за
невыполнения которого началась теперь ее болезнь.  Пророчество  обещало  ей,
что его исполнение все еще возможно;  что  же,  кроме  признательности,  она
могла чувствовать к  предсказателю?  Но  считаете  ли  вы  возможным,  чтобы
Monsieur le professeur знал  факты  интимной  жизни  семьи  своей  случайной
клиентки? Это невозможно. Откуда же пришло к нему  знание,  которое  помогло
ему включить в пророчество оба числа и выразить самое сильное и самое тайное
желание пациентки? Я вижу только два возможных объяснения. Или эта история в
том виде, в каком она была мне  рассказана,  неправдоподобна  и  происходила
по-другому, или следует признать,  что  передача  мыслей  является  реальным
феноменом. Правда, можно  предположить  и  то,  что  по  прошествии  16  лет
пациентка сама вставила в воспоминание оба числа, о ко[315]
   торых идет речь, взяв их из своего бессознательного. У меня нет  никакого
основания для этого предположения, но исключить его я не могу и считаю,  что
вы скорее поверите в такое объяснение, нежели в реальность передачи  мыслей.
Если же вы решитесь на последнее, то не забывайте о  том,  что  лишь  анализ
выявил  оккультные  факты,  вскрыв  их  там,  где  они  были   искажены   до
неузнаваемости.
   Если бы речь шла только об одном таком случае, как с моей пациенткой,  то
мимо него можно было бы пройти, пожав плечами. Никому не пришло бы в  голову
основывать веру, означающую столь решительный поворот, на одном-единственном
наблюдении. Но поверьте, это не единственный случай в моем опыте,  Я  собрал
целый  ряд  таких  пророчеств  и  из  всех  них   вынес   впечатление,   что
предсказатель выразил только мысли обратившихся к нему  лиц  и  особенно  их
тайные  желания,  так  что  справедливо  было  бы   проанализировать   такие
пророчества, как если бы они являлись субъективными  продуктами,  фантазиями
или сновидениями этих лиц. Конечно, не все случаи одинаково  доказательны  и
не для всех сразу можно найти более рациональное объяснение, но  все-таки  в
целом  очень  велика  вероятность  действительной  передачи  мыслей.   Из-за
важности предмета можно  было  бы  привести  вам  все  мои  случаи,  но  это
невозможно вследствие пространности их описания и неизбежного нарушения  при
этом врачебной этики. Попытаюсь успокоить  свою  совесть,  приведя  вам  еще
несколько примеров.
   Однажды меня посетил  весьма  интеллигентный  молодой  человек,  студент,
перед своим  последним  экзаменом  на  степень  доктора,  который  он  не  в
состоянии был сдать, потому что, как он жаловался, он утратил все  интересы,
способность концентрации, даже
   [316]
   возможность  упорядоченного  воспоминания.  Предыстория  этого  подобного
параличу состояния скоро  раскрылась,  он  заболел  в  результате  огромного
самопреодоления. У него есть сестра, к которой он относился  с  интенсивной,
но постоянно сдерживаемой любовью, как и она к нему. Как  жаль,  что  мы  не
можем пожениться, нередко говорили они между собой. Один  достойный  человек
влюбился в эту  сестру,  она  ответила  ему  благосклонностью,  но  родители
согласия на  брак  не  дали.  В  этом  бедственном  положении  молодая  пара
обратилась к брату, и он не отказал им в помощи. Он  был  посредником  в  их
переписке, под его влиянием удалось наконец добиться согласия  родителей  на
брак. Правда, за время помолвки произошел  один  случай,  значение  которого
легко разгадать. Он предпринял трудное путешествие в горы  с  будущим  зятем
без проводника, они сбились с пути, и  им  грозила  опасность  не  вернуться
назад целыми и невредимыми. Вскоре после замужества сестры  он  впал  в  это
состояние психического истощения.
   Став под влиянием психоанализа вновь работоспособным,  он  покинул  меня,
собираясь сдавать свои экзамены, но после удачной их сдачи  осенью  того  же
года на короткое время снова  вернулся  ко  мне.  Он  рассказал  о  странном
переживании, которое он испытал в канун лета. В их  университетском  городке
была одна предсказательница,  которая  пользовалась  большим  успехом.  Даже
принцы  династии  имели   обыкновение   перед   важными   делами   регулярно
консультироваться с ней. Способ, при помощи которого она работала, был очень
прост. Она просила сообщить ей дату рождения определенного лица,  не  требуя
никаких других сведений, даже имени,  затем  справлялась  в  астрологических
книгах, производила долгие  вычисления  и  наконец  выдавала  пророчество  о
соответствующем
   [317]
   лице. Мой пациент решил  воспользоваться  ее  таинственным  искусством  в
отношении своего зятя. Он посетил ее, назвав требуемую дату  рождения  зятя.
После того как она произвела свои вычисления, она сообщила пророчество:  это
лицо умрет от отравления раками или устрицами в июле или августе этого года.
Мой пациент закончил свой рассказ словами: "Это было просто великолепно!"
   Я с самого начала слушал неохотно. После  этого  восклицания  я  позволил
себе вопрос: "Что же великолепного вы находите в  этом  пророчестве?  Сейчас
поздняя осень, ваш зять не  умер,  это  бы  вы  сообщили  мне  сразу.  Итак,
пророчество  не  сбылось".  "Что  верно,  то  верно,  -  заявил  он,  -   но
замечательно следующее. Мой зять, страстный любитель раков и устриц, прошлым
летом, т. е. до посещения предсказательницы, перенес  отравление  устрицами,
от которого чуть  не  умер".  Что  я  мог  сказать  на  это?  Я  мог  только
подосадовать, что высокообразованный человек, который, кроме  того,  успешно
прошел курс анализа, не смог  лучше  разглядеть  взаимосвязи.  Я,  со  своей
стороны, прежде чем поверить  тому,  что  по  астрологическим  книгам  можно
вычислить отравление раками или устрицами, охотнее предположил бы,  что  мой
пациент все еще не преодолел ненависти к  своему  сопернику,  от  вытеснения
которой он в свое время заболел, и что  предсказательница  просто  высказала
его  собственную  надежду:  от  таких   пристрастий   не   отказываются,   и
когда-нибудь он все-таки от этого  погибнет.  Я  утверждаю,  что  для  этого
случая я не знаю никакого другого объяснения, кроме, может быть,  того,  что
мой пациент позволил себе со мной пошутить. Но он не подавал  ни  тогда,  ни
позже основания для такого подозрения,  и,  казалось,  что  все,  о  чем  он
говорил, было серьезно.
   [318]
   Другой случай. Один молодой человек, занимающий видное положение, состоит
в связи с некоей светской дамой, проявляя при этом странное  насилие.  Время
от  времени  он  должен  причинять  своей  возлюбленной  боль  насмешками  и
издевками, пока та  не  впадет  в  полное  отчаяние.  Доведя  ее  до  такого
состояния, он чувствует облегчение, мирится с ней и одаривает подарками.  Но
теперь он хотел бы освободиться от нее, насилие ему неприятно, он  замечает,
что его собственная репутация страдает от этой связи, он хочет  иметь  жену,
завести семью. Поскольку он не может  собственными  силами  освободиться  от
этой дамы, он прибегает к помощи анализа. После одной  такой  оскорбительной
сцены, уже во время анализа, он просит ее написать ему  открыточку,  которую
предлагает  графологу.  Заключение,  полученное  им,  гласит:   это   почерк
человека, находящегося в  высшей  степени  отчаяния,  который  непременно  в
ближайшие дни покончит с собой. Правда, этого не происходит, дама остается в
живых, но путем анализа удается ослабить его  оковы;  он  оставляет  даму  и
дарит свое внимание одной молодой девушке, от которой ждет,  что  она  будет
для него хорошей женой. Вскоре после этого ему  снится  сон,  который  можно
истолковать только как начинающееся сомнение в достоинствах этой девушки. Он
и у нее берет образец почерка, предложив его затем  тому  же  авторитету,  и
узнает  суждение  о  ее  почерке,  подтверждающее  его  сомнения.  Тогда  он
отказывается от намерения сделать ее своей женой.
   Чтобы оценить толкования графолога, особенно первое, нужно кое-что  знать
из тайной истории нашего молодого человека. В раннем юношеском  возрасте  он
был до безумия влюблен в соответствии со  своей  страстной  натурой  в  одну
молодую женщину, которая была, однако, старше его. Получив от нее отказ,  он
совершил попытку самоубийства, серьезность его наме[319]
   рения не вызывает  сомнения.  Только  благодаря  случайности  он  избежал
смерти, и лишь после длительного ухода силы его восстановились. Но его дикий
поступок произвел на любимую женщину глубокое впечатление, она подарила  ему
благосклонность, он стал ее возлюбленным, с тех пор был с ней в тайной связи
и служил ей, как настоящий рыцарь. Спустя более двух десятилетий, когда  оба
постарели,  женщина,  естественно,  больше,  чем  он,   в   нем   проснулась
потребность отделаться от нее, стать свободным, вести самостоятельную жизнь,
завести свой дом и семью.  И  одновременно  с  этой  пресыщенностью  у  него
появилась долго  подавляемая  потребность  мести  своей  возлюбленной.  Если
когда-то он хотел покончить с собой,  потому  что  она  пренебрегла  им,  то
теперь ему захотелось найти удовлетворение  в  том,  что  она  будет  искать
смерти, потому что он оставит ее. Но его любовь была еще слишком сильной для
того, чтобы это желание могло стать осознанным; он был также не в  состоянии
причинить ей достаточно зла, чтобы довести ее до смерти. В  таком  состоянии
духа он сделал светскую даму в известной степени мальчиком для битья,  чтобы
in corpore vili* удовлетворить свою жажду мести, причиняя ей всякие мучения,
ожидая от них того исхода, которого он желал по отношению к любимой женщине.
То, что месть относилась, собственно,  к  этой  последней,  выдает  лишь  то
обстоятельство, что он посвятил ее в свою любовную связь,  сделав  ее  своей
советчицей, вместо того чтобы скрыть от нее свое падение. Несчастная  давно,
видимо, страдала от его фамильярности  больше,  чем  светская  дама  от  его
жестокости. Насилие, на которое он жаловался по отношению к подставному лицу
и которое привело  его  к  анализу,  было,  конечно,  перенесено  со  старой
возлюб---------------------------------------* На малоценном объекте (лат.).
- Прим. ред. перевода.
   [320]
   ленной на нее; эта последняя была той, от которой он хотел освободиться и
не мог. Я не графолог и не высокого мнения об искусстве  угадывать  характер
по почерку, еще меньше я верю  в  возможность  предсказывать  таким  образом
будущее писавшего. Но вы видите, как ни раздумывай  о  ценности  графологии,
несомненно, что эксперт, обещая, что написавший  предложенную  ему  пробу  в
ближайшее время покончит с собой, выявляет опять-таки только сильное  тайное
желание обратившегося к нему лица. Нечто подобное  произошло  и  при  втором
толковании, разве что здесь речь шла не о бессознательном желании, а о  том,
что зарождавшиеся сомнения и озабоченность спрашивающего  нашли  свое  ясное
выражение в устах графолога.  Впрочем,  моему  пациенту  удалось  с  помощью
анализа сделать выбор возлюбленной  за  пределами  заколдованного  круга,  в
который он попал.
   Дамы и господа! Вот вы выслушали, что толкование сновидений и психоанализ
вообще сделали для оккультизма. На примерах  вы  видели,  что  благодаря  их
использованию  оккультные  факты,  которые   остались   бы   непроницаемыми,
прояснились. На вопрос, который, несомненно, интересует вас больше всего,  -
можно ли верить в объективную реальность этих фактов? - психоанализ не может
ответить прямо, однако выявленный  с  его  помощью  материал  производит  по
меньшей мере благоприятное впечатление для утвердительного ответа.  На  этом
ваш интерес не исчерпывается. Вы захотите узнать, право на какие выводы дает
тот несравненно более богатый материал, к которому психоанализ  непричастен.
Но в этом я не могу вам помочь, это уже не моя область. Единственное, что  я
могу еще сделать, это рассказать о наблюдениях, которые имеют к анализу хоть
какое-то отношение, они были сделаны во время аналитического лече[321]
   ния, может быть, даже стали возможны благодаря его влиянию. Я приведу вам
один такой пример, тот, который произвел на меня самое сильное  впечатление,
сделаю это очень подробно, задержу ваше внимание  на  обилии  частностей,  и
все-таки  при  этом  придется  опустить  многое,  что  очень   повысило   бы
убедительность наблюдения. Это пример, в котором факты ясно проступают и  их
не нужно распутывать при помощи анализа. Однако, обсуждая их, мы  не  сможем
обойтись без него. Но я заранее  предупреждаю  вас,  что  даже  этот  пример
кажущейся  передачи  мыслей  на  расстоянии  в  аналитической  ситуации   не
застрахован от всяческих сомнений  и  не  позволяет  безусловно  принять  за
реальность оккультный феномен.
   Итак, послушайте. Однажды осенью 1919г. примерно  без  четверти  11  утра
только что прибывший  из  Лондона  д-р  Дэвид  Форсайт  подал  мне  визитную
карточку в то время, как я занимался одним пациентом. (Мой уважаемый коллега
из Лондонского университета, конечно, не  сочтет  за  бестактность,  если  я
открою,  что  в  течение  нескольких  месяцев   вводил   его   в   искусство
психоаналитической техники.) У меня было время только поприветствовать его и
пригласить на более поздний час. У меня д-р Форсайт вызывал особый  интерес:
он был первым иностранцем, который прибыл ко мне после изоляции военных лет,
знаменуя своим появлением наступление лучших времен. Вскоре после  этого,  в
11 часов, пришел один из моих пациентов, господин П., остроумный и  любезный
человек в возрасте между 40 и 50, который в  свое  время  обратился  ко  мне
из-за трудностей с  женщинами.  Его  случай  не  предвещал  терапевтического
успеха;  я  давно  предлагал  ему  прекратить  лечение,  но  он  хотел   его
продолжения,  очевидно  потому,  что  приятно  ощущал  себя  в   [состоянии]
перенесения чувства на меня как
   [322]
   на отца. Деньги в те времена не играли никакой  роли,  так  как  их  было
слишком мало; часы, которые я проводил с  ним,  были  и  для  меня  приятным
возбуждением и отдыхом, и таким образом, вопреки строгим правилам  врачебной
практики, аналитические занятия продолжались до намеченного срока.
   В этот день П. вернулся к своим попыткам установить с женщинами  любовные
отношения и опять упомянул о красивой пикантной бедной девушке, у которой он
мог бы иметь успех, если бы от любого серьезного шага его не  отпугнул  факт
ее девственности. Он и раньше часто говорил о ней, сегодня же в  первый  раз
рассказал,  что  она,  конечно,  не  имея  ни  малейшего   представления   о
действительных причинах  его  затруднения,  обычно  называет  его  "господин
Vorsicht" [форзихт - осторожность]. Это сообщение  поразило  меня,  карточка
д-ра Форсайта была у меня под рукой,
   я показал ее ему.
   Таковы факты. Предполагаю, что они показались вам скудными, но вы  только
послушайте дальше, за этим кроется большее.
   Несколько лет своей юности П. прожил  в  Англии  и  с  тех  пор  сохранил
постоянный интерес к английской литературе. У него была  богатая  английская
библиотека, он имел обыкновение приносить мне из нее книги, и ему  я  обязан
знакомству с такими авторами, как Беннет и Голсуорси,  которых  я  до  этого
мало читал. Однажды он  дал  мне  почитать  роман  Голсуорси  под  названием
Человек-собственник, который разыгрывается  в  придуманной  писателем  семье
Форсайт (Forsyte). Очевидно, Голсуорси сам пленился  этой  выдумкой,  потому
что и в более поздних рассказах он неоднократно  возвращается  к  персонажам
этой семьи и наконец собирает все касающиеся их сочинения под названием Сага
о Форсайтах. Всего лишь за несколь[323]
   ко дней до описываемого случая П. принес мне новый  том  из  этой  серии.
Фамилия Форсайт и все типичное, что хотел воплотить в ней  писатель,  играла
роль также и в моих беседах с П.,  став  частью  тайного  языка,  так  часто
возникающего между двумя лицами  при  постоянном  общении.  Правда,  фамилия
Форсайт  (Forsyte)  в  тех  романах  немного  отличается  от  фамилии  моего
посетителя  Форсайта  (Forsyth),  для  немецкого   произношения   это   едва
различимо, а смысловое английское слово, произносимое нами  также  foresight
[Форсайт], переводится: предвидение или осторожность. Итак, П. действительно
из своих личных взаимосвязей извлек ту же самую фамилию, которая  в  это  же
время вследствие неизвестного ему события занимала меня.
   Не правда ли, это выглядит уже лучше. Но я полагаю, что мы получим  более
сильное впечатление от этого странного феномена и даже как  бы  проникнем  в
условия его возникновения, если аналитически осветим две другие  ассоциации,
которые привел П. именно в тот час.
   Во-первых, в один из дней на прошлой неделе я напрасно прождал  господина
П. в 11 часов и затем ушел навестить д-ра Антона фон Фрейнда в его пансионе.
Я был поражен, узнав,  что  господин  П.  жил  на  другом  этаже  дома,  где
помещался пансион. В связи с этим я позднее рассказал П., что я  его,  можно
сказать, посетил в его доме, но я наверняка знаю, что я  не  назвал  фамилии
лица, которого я посетил в пансионе. И вот вскоре после упоминания господина
фон Форзихт (Vorsicht) он спрашивает меня: "Не является  ли  Фрейд-Отторего,
которая  читает  в  народном  университете  курс  английского  языка,  вашей
дочерью?" И впервые за долгое время  общения  он  допускает  искажение  моей
фамилии, к которому меня, правда,
   [324]
   приучили власти, чиновники и наборщики: он сказал вместо Фрейд - Фрейнд.
   Во-вторых, в конце того же часа он рассказал сон, от  которого  в  страхе
проснулся, настоящий, по его словам, кошмар. Он добавил, что недавно  забыл,
как  это  будет  по-английски  и  сказал  спрашивающему,  что   по-английски
кошмарный сон называется "a  mare's  nest".  Это,  конечно,  бессмыслица,  a
mare's  nest  означает  невероятную  историю,  небылицу,  кошмарный  сон  же
переводится как "night-mare". Этот случай, кажется, не  имеет  с  предыдущим
ничего общего, кроме одного элемента - английского языка, но мне он напомнил
один маленький эпизод, происшедший примерно на месяц раньше. П. сидел у меня
в комнате, когда  неожиданно  после  долгой  разлуки  ко  мне  вошел  другой
приятный мне гость из Лондона, д-р Эрнест Джонс. Я подал ему знак  пройти  в
другую комнату, пока я договорюсь с П. Но тот сразу узнал его по  висящей  в
приемной фотографии и даже выразил желание быть ему представленным. А  Джонс
является автором монографии о кошмарном сне - night-mare (1912); я не  знал,
известна ли она была П. Тот избегал читать аналитические книги.
   Сначала я хотел бы показать вам,  как  можно  аналитически  понять  связь
фантазий П. и их мотивировки. В отношении фамилии  Forsyte  или  Forsyth  П.
имел ту же установку, что и я, она означала для него то же самое,  я  вообще
обязан ему знакомством с этой фамилией. Примечательным был факт, что он внес
эту фамилию неожиданно в анализ вскоре после того, как в  результате  нового
события, прибытия лондонского врача,  она  приобрела  для  меня  значение  в
другом смысле. Но может быть, не менее интересным, чем  сам  факт,  является
способ появления фамилии в нашей аналитической беседе. Он  даже  не  сказал:
сейчас мне при[325]
   шла в голову фамилия Forsyte из известных вам романов, но  сумел  вплести
ее в свои переживания безо всякого осознанного отношения к этому источнику и
извлек ее оттуда на свет божий, что могло бы произойти давно, но до сих  пор
не происходило. А затем он сказал: я тоже Форсайт,  ведь  девушка  меня  так
называет. Трудно не распознать  смешения  ревнивого  притязания  и  горького
самоуничижения, которые находят свое выражение в этом  высказывании.  Мы  не
ошибемся, если дополним его примерно  так:  меня  обижает,  что  Ваши  мысли
целиком заняты прибывшим. Вернитесь все-таки ко мне,  я  ведь  тоже  Форсайт
(Forsyth) - правда, всего лишь  господин  фон  Форзихт  [осторожность],  как
говорит девушка. И вот ход его мыслей  возвращается  по  ассоциативной  нити
элемента "английский" к двум прежним обстоятельствам, которые могли  вызвать
ту же ревность. "Несколько дней тому назад вы нанесли визит в мой дом, но, к
сожалению, не мне, а какому-то господину фон Фрейнду". Эта мысль  заставляет
его изменить фамилию Фрейд на Фрейнд. Фамилия  Фрейд-Отторего  в  лекционной
программе должна была быть привлечена потому,  что  она,  как  принадлежащая
преподавательнице английского  языка,  способствовала  явной  ассоциации.  А
затем  присоединяется  воспоминание  о  другом  посетителе,   прибывшем   за
несколько недель  до  того,  по  отношению  к  которому  он,  конечно,  тоже
испытывал чувство ревности, но в то же время понимал, что  не  может  с  ним
соперничать, так как д-р Джонс сумел написать работу о кошмарном сне,  а  он
эти сны в лучшем случае видел сам. И упоминание о своей ошибке в значении "a
mare's nest" относится к этой же  связи,  этим  ему  хотелось  сказать  лишь
следующее: я ведь  все-таки  не  настоящий  англичанин,  так  же  как  и  не
настоящий Форсайт (Forsyth).
   [326]
   Его ревнивые побуждения я не могу назвать ни неуместными, ни непонятными.
Он был подготовлен к тому, что его занятия анализом, а с ними и наше общение
закончатся, как только в Вену прибудут иностранные ученики и пациенты, и так
оно действительно вскоре и произошло. Но то, чего мы до  сих  пор  достигли,
было частью аналитической работы, объяснившей три  фантазии,  происшедшие  в
один и тот же час, продиктованные одним  и  тем  же  мотивом,  а  это  имеет
немного общего с другим вопросом:  могут  ли  эти  фантазии  возникнуть  без
передачи мыслей или нет? Последнее имеет отношение к каждой из трех фантазий
и, таким образом, распадается на три отдельных вопроса: мог ли П. знать, что
д-р Форсайт только что нанес мне свой первый визит? Мог ли он знать  фамилию
лица, которое я посетил в его доме? Знал ли он, что д-р Джонс написал работу
о кошмарном сне? Или это было только  мое  знание  об  этих  вещах,  которое
проявилось в его фантазиях? От ответа на эти  три  вопроса  будет  зависеть,
позволит ли мое  наблюдение  сделать  вывод  в  пользу  перенесения  мыслей.
Оставим на некоторое время первый вопрос, в двух других  легче  разобраться.
Случай  с  визитом  в  пансион  производит   на   первый   взгляд   особенно
обнадеживающее  впечатление.  Я  уверен,  что  в  своем  коротком   шутливом
упоминании о визите в его доме я не назвал никакой фамилии, и считаю  весьма
маловероятным, что П. справлялся в пансионе о фамилии лица, о  котором  идет
речь, скорее я предположу, что о  его  существовании  тому  было  совершенно
неизвестно. Но  доказательность  этого  случая  подвергается  основательному
сомнению из-за одной случайности. Человек, которого я навестил  в  пансионе,
не только носил фамилию Фрейнд (Freund), но он был для  нас  всех  настоящим
другом.*
   ---------------------------------------*  По-немецки  Freund  -  друг.  -
Прим. пер.
   [327]
   Это был д-р Антон Фрейнд, благодаря пожертвованию которого было  основано
наше издательство. Его безвременная  кончина,  как  и  смерть  нашего  Карла
Абрахама несколько лет спустя, были  самыми  тяжелыми  утратами,  постигшими
психоанализ. Итак, я мог бы тогда сказать господину П.: "Я посетил  в  вашем
доме одного друга", и с этой возможностью оккультный интерес  к  его  второй
ассоциации исчезает.
   Впечатление от третьей фантазии  тоже  быстро  рассеивается.  Мог  ли  П.
знать, что Джонс опубликовал работу о кошмарном  сне,  если  он  никогда  не
читал аналитической литературы? Да, он мог это  знать.  У  него  были  книги
нашего издательства, и он мог видеть аннотации новых публикаций на обложках.
Это нельзя доказать, но нельзя и опровергнуть. Итак, этим путем мы не придем
ни  к  какому  решению.  К  сожалению,  мое  наблюдение  страдает   тем   же
недостатком, как и многие ему подобные. Оно было слишком поздно  записано  и
обсуждалось в то время, когда я больше не виделся с господином П. и  не  мог
расспросить его о подробностях.
   Но вернемся к первому случаю, который, даже  взятый  в  отдельности,  как
будто бы сохраняет видимость факта передачи мыслей. Мог П. знать, что доктор
Форсайт был у меня за четверть часа до него? Мог ли он вообще  знать  о  его
существовании или о его приезде в Вену? Нельзя поддаваться искушению всецело
отрицать оба предположения.  Мне  видится  все  же  путь,  который  ведет  к
частичному утверждению. Я ведь мог бы сообщить господину П., что  жду  врача
из Англии для обучения анализу, как первого голубя после всемирного  потопа.
Это могло быть летом 1919 г.; за несколько месяцев до  своего  прибытия  д-р
Форсайт договаривался со мной об этом в письмах.  Я  даже  мог  назвать  его
фамилию, хотя это кажется мне весьма маловероятным.  Для  выяснения  другого
значения этой
   [328]
   фамилии для нас обоих следовало бы вспомнить беседу  с  упоминанием  этой
фамилии, от которой у меня должно было бы кое-что остаться в памяти. Все  же
это могло быть, а я потом об этом мог основательно забыть, так что "господин
фон Форзихт" мог произвести на меня впечатление чуда во время  аналитической
беседы. Если считать себя скептиком, то весьма  последовательно  сомневаться
время от времени и в своем скепсисе.  Может  быть,  и  у  меня  есть  тайная
склонность к чудесному, которая так способствует созданию оккультных фактов.
   Если и этот чудесный случай убрать с пути, то нас ждет еще другой,  самый
трудный из всех. Предположим, что господин П. знал о  существовании  некоего
д-ра Форсайта, которого ожидают в Вене осенью, тогда как объяснить,  что  он
так восприимчив к нему как раз в день его прибытия и  непосредственно  после
его первого визита? Можно сказать,  что  это  случайность,  т.  е.  оставить
необъясненным, но я подробно обсудил те две фантазии  П.  именно  для  того,
чтобы исключить случайность, чтобы показать вам, что  он  действительно  был
занят ревнивыми мыслями о людях, которые посещают меня и которых я  посещаю;
или  можно  попытаться  предположить,  чтобы  не  упустить   самую   крайнюю
возможность, что П. заметил мое особое волнение, о котором я, правда, ничего
не знал, сделав из него свое заключение. Или  господин  П.,  который  пришел
ведь всего лишь четверть часа спустя после англичанина, встретил его  где-то
на общем пути, узнал по  типично  английской  внешности  и,  имея  постоянно
установку на свое ревнивое ожидание, подумал: "Вот  это  -  д-р  Форсайт,  с
прибытием которого моим занятиям анализом наступит  конец.  И  вероятно,  он
сейчас как раз идет от профессора".  Пойти  дальше  этих  рационалистических
предположений я не могу. Опять поп
   [329]
   liquet,* но  я  должен  признать,  что,  по-моему,  чаша  весов  и  здесь
склоняется в пользу передачи мыслей. Впрочем, безусловно, я не единственный,
кому  доводилось  переживать  такие  "оккультные"  случаи  в   аналитической
ситуации. Елена Дейч в 1926 г. опубликовала подобные наблюдения и изучала их
обусловленность отношениями перенесения между пациентом и аналитиком.
   Я убежден, что вы не особенно довольны моей установкой на  эту  проблему:
убежден не до конца и все же к убеждению готов. Возможно, вы  скажете  себе:
это опять тот случай, когда человек, всю свою жизнь честно  проработавший  в
качестве естествоиспытателя, с возрастом становится слабоумным,  набожным  и
легковерным. Я знаю несколько великих имен, принадлежащих  к  их  числу,  но
меня не следует причислять к ним. Набожным я,  по  крайней  мере,  не  стал,
надеюсь, что и легковерным тоже. Только если человек всю свою жизнь сгибался
для того, чтобы  избегать  болезненного  столкновения  с  фактами,  то  и  в
старости его спина останется согнутой, сгибаясь под новыми фактами. Вам было
бы, конечно, приятнее, если бы я придерживался умеренного теизма  и  показал
себя непримиримым, отклоняя все оккультное.  Но  я  не  способен  добиваться
благосклонности, я предлагаю вам отнестись более  дружелюбно  к  объективной
возможности передачи мыслей, а вместе с тем и телепатии.
   Не забывайте, что я обсуждал эти проблемы здесь лишь постольку, поскольку
к ним можно приблизиться со стороны психоанализа.  Когда  более  десяти  лет
тому назад они впервые вошли в поле моего зрения, я тоже испытал страх перед
угрозой  нашему  научному  мировоззрению,  которое  в  случае  подтверждения
элементов     оккультизма     должно     было     бы     уступить      место
спи---------------------------------------* "Не ясно" -  слова,  с  которыми
древнеримский судья воздерживался от суждения. - Прим. ред. перевода.
   [330]
   ритизму и мистике. Сегодня я думаю по-другому; я полагаю, что  о  большом
доверии к науке отнюдь не  свидетельствует  неверие  в  то,  что  она  может
воспринять и переработать  то,  что  окажется  действительным  в  оккультных
утверждениях. Что же касается, в  частности,  передачи  мыслей,  то  она-то,
кажется, как раз и благоприятствует распространению  научного  -  противники
скажут  механистического  -  образа  мышления  на  столь  трудно  постижимую
духовную  область.  Ведь  телепатический  процесс,  должно  быть,  в  том  и
заключается,  что  какой-то   психический   акт   одного   лица   возбуждает
тождественный психический акт у другого лица. То,  что  лежит  между  обоими
психическими актами, легко может быть  физическим  процессом,  в  который  с
одного  конца  переходит  психическое  и  который  на  другом  конце   опять
переводится в такое же психическое.  Аналогия  с  другими  переходами,  как,
например, при разговоре и слушании по телефону, была бы тогда несомненной. А
представьте, если  бы  можно  было  овладеть  этим  физическим  эквивалентом
психического  акта!  Хочу  сказать,  что,  включив   бессознательное   между
физическим и тем, что  до  сих  пор  называлось  "психическим",  психоанализ
подготовил почву для предположения таких процессов, как телепатия.  Привыкни
мы к представлению о телепатии, с ее помощью мы  сможем  сделать  много,  по
крайней мере в воображении. Ведь, как известно,  нет  сведений  о  том,  как
осуществляется общая  воля  в  больших  колониях  насекомых.  Возможно,  это
происходит   путем   подобной   прямой   психической   передачи.   Возникает
предположение, что это первоначальный, архаический путь  коммуникации  между
отдельными  существами,  который  в  процессе   филогенетического   развития
вытесняется лучшим средством сообщения  при  помощи  знаков,  воспринимаемых
органами чувств. Но более
   [331]
   древнее средство может сохраниться, оставаясь на заднем  плане,  выступая
на первый план при определенных условиях, например в  страстно  возбужденных
массах. Все это еще неопределенно и полно нерешенных  загадок,  но  пугаться
этого нет причин.
   Если телепатия существует  как  реальный  процесс,  то,  несмотря  на  ее
трудную  доказуемость,  можно  предположить,  что  она   является   довольно
распространенным феноменом. Нашим ожиданиям соответствовало бы, если  бы  мы
обнаружили ее непосредственно в душевной жизни ребенка. Тут-то и вспомнишь о
часто встречающихся страхах детей, что родители знают все их мысли, хотя они
их им и не сообщали, - полная аналогия и, быть может, источник веры взрослых
во всеведение бога. Недавно одна внушающая доверие дама,  Дороти  Берлингем,
сообщила в своей работе  "Анализ  ребенка  и  мать"  (1932)  о  наблюдениях,
которые, если они подтвердятся, должны положить конец  остаткам  сомнений  в
реальности передачи мыслей. Использовав нередкую теперь ситуацию, когда мать
и ребенок одновременно проходят аналитические  занятия,  она  рассказала  об
одном из странных случаев,  происшедших  с  ней:  однажды  на  аналитическом
занятии мать рассказала о золотой вещице, игравшей определенную роль в одной
из ее детских сцен.  Сразу  после  этого,  когда  она  вернулась  домой,  ее
маленький (около 10 лет) мальчик пришел к ней в комнату и принес ее  золотую
вещицу, которую она хранила для него. Она спросила его удивленно, откуда  он
ее взял. Он получил ее в подарок ко  дню  рождения,  но  день  рождения  был
несколько месяцев тому назад, и не было никаких причин  того,  чтобы  именно
сейчас  ребенок  вспомнил  об  этой  золотой  вещице.  Мать   рассказала   о
случившемся женщине-аналитику и попросила ее узнать о причине его  действия.
Но анализ, прове[332]
   денный с ребенком, не дал  никакого  разъяснения,  в  тот  день  действие
ворвалось в жизнь ребенка как инородное тело. Несколько недель  спустя  мать
сидела за письменным столом, записывая рассказанное переживание,  о  чем  ее
попросили. Тут появился мальчик и попросил  золотую  вещицу  обратно,  чтобы
взять ее с собой на аналитическую беседу и показать там. Анализ опять не дал
никакого объяснения этому желанию.
   Вот мы и вернулись снова к психоанализу, с которого начали.



   [333]

   ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ ЛЕКЦИЯ

   Разделение психической личности

   Уважаемые дамы и господа! Я знаю, что в своих взаимоотношениях  с  лицами
или вещами вы сами определяете, что является исходным пунктом. Так было и  с
психоанализом: для развития, которое он получил,  для  отклика,  который  он
нашел, было небезразлично, что начал он с работы над симптомом, самым чуждым
для Я элементом, который имеется в душе. Симптом происходит от вытесненного,
являясь одновременно его представителем перед Я, но вытесненное для Я -  это
чужая страна, внутренняя заграница, так же как реальность - разрешите  такое
необычное  выражение  -  заграница  внешняя.  От  симптома  путь   лежал   к
бессознательному, к жизни влечений, к сексуальности, и это было время, когда
против психоанализа выдвигались глубокомысленные возражения, что  человек  -
существо не только сексуальное, он знаком и с  более  благородными  и  более
высокими порывами. Можно было бы добавить, что, вдохновленный сознанием этих
высоких порывов, он нередко позволяет себе несуразные мысли и  игнорирование
фактов.
   Вам лучше знать, что с самого начала у нас считалось: человек страдает от
конфликта между требованиями жизни влечений и сопротивлением, которое
   [334]
   поднимается в нем против них,  и  мы  ни  на  миг  не  забывали  об  этой
сопротивляющейся,  отклоняющей,  вытесняющей  инстанции,  которая,  как   мы
полагали,  обладает  своими  особыми  силами,  стремлениями  Я,  и   которая
совпадает с Я популярной психологии. Только ведь при  всех  трудных  успехах
научной работы и психоанализу не под  силу  было  одновременно  изучать  все
области и высказывать суждение сразу по всем проблемам. Наконец, дело  дошло
до того, что мы смогли направить свое внимание с вытесненного на вытесняющее
и встали перед этим Я, казавшимся таким само собой разумеющимся,  в  твердой
уверенности и здесь встретить вещи, к которым мы могли быть не подготовлены;
однако было нелегко найти первый подход. Вот об этом-то  я  и  хочу  с  вами
сегодня побеседовать!
   Предполагаю, однако, что это мое изложение психологии  Я  подействует  на
вас  иначе,  чем   введение   в   психическую   преисподнюю,   которое   ему
предшествовало. Почему это так, с точностью сказать не  могу.  Как  казалось
мне сначала, вы подумаете,  что  ранее  я  сообщал  вам  факты,  пусть  даже
непривычные и своеобразные, тогда как  теперь  вы  услышите  преимущественно
мнения, т. е. умозрительные рассуждения. Но это не так; получше все взвесив,
я должен сказать,  что  удельный  вес  мыслительной  обработки  фактического
материала в нашей психологии Я ненамного больше, чем в психологии  неврозов.
Другие обоснования своего  предположения  я  тоже  вынужден  был  отбросить;
теперь я считаю,  что  каким-то  образом  это  кроется  в  характере  самого
материала и в непривычности нашего обращения с ним. Все же  я  не  удивлюсь,
если в своем суждении вы проявите еще больше  сдержанности  и  осторожности,
чем до сих пор.
   Ситуация, в которой мы  находимся  в  начале  нашего  исследования,  сама
должна указать нам путь.
   [335]
   Мы хотим сделать предметом этого исследования Я,  наше  наисобственнейшее
Я. Но возможно ли это? Ведь Я является самым подлинным субъектом, как же оно
может стать объектом? И все-таки, несомненно, это возможно.  Я  может  взять
себя в качество объекта,  обращаться  с  собой,  как  с  прочими  объектами,
наблюдать себя, критиковать и бог знает что еще с самим  собой  делать.  При
этом одна часть Я противопоставляет себя остальному Я. Итак,  Я  расчленимо,
оно расчленяется в некоторых своих функциях,  по  крайней  мере,  на  время.
Части могут затем снова объединиться. Само по себе это  не  ново,  возможно,
непривычный взгляд на общеизвестные вещи.  С  другой  стороны,  нам  знакома
точка зрения, что патология  своими  преувеличениями  и  огрублениями  может
обратить  наше  внимание  на  нормальные  отношения,   которые   без   этого
ускользнули бы от нас. Там, где она обнаруживает слом и срыв,  в  нормальном
состоянии может иметь место расчленение. Если мы бросим кристалл  на  землю,
он разобьется, но не произвольно, а распадется по направлениям своих  трещин
на куски, грани которых, хотя и невидимо, все-таки предопределены структурой
кристалла. Такими растрескавшимися  и  расколовшимися  структурами  являются
душевнобольные. И мы не можем  им  отказать  в  чем-то  вроде  почтительного
страха,  который  испытывали  древние   народы   перед   сумасшедшими.   Они
отвернулись от внешней реальности, но именно  поэтому  они  больше  знают  о
внутренней, психической реальности и могут нам кое-что выдать, что  было  бы
нам иначе недоступно. Об одной группе таких  больных  мы  говорим,  что  они
страдают бредом наблюдения (Beobachtungswahn).* Они жалуются нам,
   ---------------------------------------*  В   советской   психиатрической
литературе рассматривается как один  из  вариантов  бреда  преследования.  -
Прим.. ред. перев.
   [336]
   что постоянно и  вплоть  до  самых  интимных  отправлений  находятся  под
удручающим  наблюдением  неизвестных  сил,  вероятно,  все-таки  лиц,  и   в
галлюцинациях слышат, как эти лица объявляют о результатах своих наблюдений:
"Сейчас он хочет сказать это, вот он одевается, чтобы выйти, и т.  д.".  Это
наблюдение - еще не то же самое, что преследование, но близко  к  нему,  оно
предполагает, что  больному  не  доверяют,  ждут,  как  бы  застать  его  за
запретными действиями, за которые его должны наказать. Что было бы, если  бы
эти сумасшедшие были правы, если бы у нас у всех была  такая  наблюдающая  и
угрожающая наказанием инстанция в Я, которая у них лишь резко отделена от  Я
и по ошибке смещена во внешнюю реальность?
   Не знаю, произойдет ли с вами то же, что и со мной. Но с тех пор, как под
сильным впечатлением этой картины болезни мною овладела идея, что  отделение
наблюдающей инстанции от остального Я может быть в структуре Я  закономерной
чертой, она меня не оставляет, и я вынужден был заняться изучением и  других
характерных  особенностей  и  отношений  этой   отделенной   таким   образом
инстанции. Вскоре был сделан следующий шаг. Уже содержание бреда  наблюдения
намекает на то, что наблюдение является лишь подготовкой к суду и наказанию,
и, таким образом, мы узнаем, что  у  этой  инстанции  есть  другая  функция,
которую мы называем своей совестью. Вряд ли в нас найдется что-либо  другое,
что мы бы так постоянно отделяли от своего Я и так  легко  противопоставляли
ему, как совесть. Я чувствую склонность  что-то  сделать,  что  обещает  мне
наслаждение, но отказываюсь от этого на  основании  того,  что  совесть  мне
этого не позволяет. Или, поддавшись чрезмерному желанию наслаждения, я делаю
что-то, против чего поднимается голос совести, и после проступка моя совесть
нака[337]
   зывает меня упреками стыда, заставляет раскаиваться за  него.  Я  мог  бы
сказать просто, что особая инстанция,  которую  я  начинаю  различать  в  Я,
является совестью,  но  более  осторожным  было  бы  считать  эту  инстанцию
самостоятельной и предположить, что совесть является одной из ее функций,  а
самонаблюдение, необходимое как предпосылка судебной  деятельности  совести,
является  другой  ее  функцией.  А  так   как,   признавая   самостоятельное
существование какой-либо вещи, нужно дать ей имя, я буду отныне называть эту
инстанцию в Я "Сверх-Я".
   А теперь жду от  вас  иронического  вопроса:  не  сводится  ли  эта  ваша
психология Я вообще к тому,  чтобы  буквально  понимать  общеупотребительные
абстракции, превращая их из понятий в предметы, многого не  выигрывая  этим?
Отвечу: в психологии Я трудно  будет  избежать  общеизвестного,  здесь  речь
будет идти скорее о новых точках  зрения  и  систематизациях,  чем  о  новых
открытиях. Так что  оставайтесь  пока  при  своем  уничтожающем  критическом
мнении и  подождите  дальнейших  рассуждений.  Факты  патологии  дают  нашим
исследованиям фон, который вы напрасно искали бы  в  популярной  психологии.
Далее. Едва мы  примирились  с  идеей  такого  Сверх-Я,  которое  пользуется
известной самостоятельностью, преследует собственные  намерения  и  в  своем
обладании энергией независимо от Я, как перед нами неизбежно встает  картина
болезни,  в  которой  со  всей  ясностью  обнаруживается   строгость,   даже
жестокость этой инстанции  и  изменения  ее  отношения  Я.  Я  имею  в  виду
состояние меланхолии, вернее, приступа  меланхолии,  о  котором  и  вы  тоже
достаточно много слышали, даже если вы не  психиатры.  При  этом  недуге,  о
причинах и механизмах которого мы слишком мало знаем, наиболее яркой  чертой
является способ обращения Сверх-Я - про себя
   [338]
   вы можете сказать: совести - с Я. В то время как  меланхолик  в  здоровом
состоянии может быть более или менее строг  к  себе,  как  любой  другой,  в
приступе  меланхолии  Сверх-Я  становится  сверхстрогим,  ругает,   унижает,
истязает бедное Я, заставляет его ожидать самых строгих наказаний,  упрекает
его за давно содеянное, которое в свое время воспринималось легко, как будто
оно все это время собирало обвинения и только  выжидало  своего  теперешнего
прилива сил, чтобы выступить с ними и вынести  приговор  на  основании  этих
обвинений.  Сверх-Я  предъявляет  самые  строгие  моральные   требования   к
отданному в его распоряжение беспомощному Я, оно вообще  представляет  собой
требования морали, и мы сразу понимаем, что наше моральное чувство вины есть
выражение напряжения между Я и Сверх-Я. Это весьма примечательный  результат
наблюдения: мораль, данная нам якобы от  бога  и  пустившая  столь  глубокие
корни, выступает [у таких пациентов] как периодическое явление.  Потому  что
через определенное количество месяцев  все  моральное  наваждение  проходит,
критика  Сверх-Я  умолкает,  Я  реабилитируется  и  вновь  пользуется  всеми
человеческими правами вплоть до следующего приступа. Правда,  при  некоторых
формах  заболевания  в  промежутках  происходит  нечто  противоположное:   Я
находится в состоянии  блаженного  опьянения,  оно  торжествует,  как  будто
Сверх-Я утратило всякую  силу  и  слилось  с  Я,  и  это  ставшее  свободным
маниакальное Я позволяет себе действительно безудержное удовлетворение  всех
своих прихотей. Процессы, полные нерешенных загадок!
   Вы ждете, конечно, больше, чем простой иллюстрации, услышав от меня,  что
мы кое-что знаем об образовании Сверх-Я,  т.  е.  о  возникновении  совести.
Основываясь на известном высказывании Канта, срав[339]
   нившего нашу совесть со звездным небом, набожный человек мог бы, пожалуй,
почувствовать искушение  почесть  оба  их  за  прекрасные  создания  творца.
Небесные тела, конечно, великолепны, но что касается совести, то  здесь  бог
поработал не столь много и  небрежно,  потому  что  подавляющее  большинство
людей получило ее лишь в скромных размерах или в столь малой степени, что об
этом не  стоит  и  говорить.  Мы  ни  в  коей  мере  не  отрицаем  ту  часть
психологической истины, которая содержится  в  утверждении,  что  совесть  -
божественного происхождения, но  это  положение  требует  разъяснения.  Если
совесть тоже является чем-то "в нас", то  это  ведь  не  изначально.  Это  -
полная противоположность сексуальной жизни,  которая  действительно  была  с
самого начала  жизни,  а  не  добавилась  лишь  впоследствии.  Но  маленький
ребенок, как известно, аморален,  у  него  нет  внутренних  тормозов  против
стремлений к удовольствию. Роль, которую  позднее  берет  на  себя  Сверх-Я,
исполняется сначала внешней силой,  родительским  авторитетом.  Родительское
влияние  на  ребенка  основано  на  проявлениях  знаков  любви   и   угрозах
наказаниями, которые доказывают ребенку утрату любви и сами по  себе  должны
вызывать страх. Этот реальный страх является предшественником более позднего
страха совести: пока он царит, нет нужды говорить о  Сверх-Я  и  о  совести.
Только впоследствии образуется вторичная ситуация, которую мы слишком охотно
принимаем за нормальную, когда внешнее сдерживание уходит вовнутрь, когда на
место родительской  инстанции  появляется  Сверх-Я,  которое  точно  так  же
наблюдает за Я, руководит им и угрожает ему, как раньше это делали  родители
в отношении ребенка.
   Сверх-Я, которое, таким образом, берет на  себя  власть,  работу  и  даже
методы родительской инстан[340]
   ции, является не только ее преемником, но и действительно законным прямым
наследником. Оно и выходит прямо из нее, и мы скоро узнаем, каким путем.  Но
сначала остановимся на рассогласовании  между  ними.  Кажется,  что  Сверх-Я
односторонне перенимает лишь твердость и строгость родителей, их запрещающую
и наказывающую функцию, в то  время  как  их  исполненная  любви  забота  не
находит места и  продолжения.  Если  родители  действительно  придерживались
строгого  воспитания,  то  кажется  вполне  понятным,  если  и   у   ребенка
развивается строгое Сверх-Я, однако против  ожидания  опыт  показывает,  что
Сверх-Я может быть таким же неумолимо строгим,  даже  если  воспитание  было
мягким и добрым, если угроз и наказаний по возможности избегали. Позднее  мы
вернемся к этому противоречию, когда будем говорить о превращениях  влечений
при образовании Сверх-Я.
   О превращении родительского отношения в Сверх-Я я  не  могу  сказать  вам
так, как хотелось бы, отчасти потому, что этот процесс так запутан, что  его
изложение не уместится в рамки введения, которое я хочу вам дать, а с другой
стороны, потому, что мы сами не уверены, что полностью его  поняли.  Поэтому
довольствуйтесь следующими разъяснениями. Основой  этого  процесса  является
так называемая идентификация (Identifizierung), т. е. уподобление  Я  чужому
Я, вследствие чего первое Я в определенных отношениях ведет себя как другое,
подражает ему, принимает его в известной степени в  себя.  Идентификацию  не
без успеха можно сравнить с оральным, каннибалистическим  поглощением  чужой
личности. Идентификация - очень важная форма связи с другим лицом, вероятно,
самая первоначальная, но не то же самое, что выбор объекта.  Различие  можно
выразить примерно так: если мальчик идентифицирует себя с отцом, то он хочет
   [341]
   быть, как отец; если он делает его объектом своего выбора,  то  он  хочет
обладать, владеть им; в первом случае его Я  меняется  по  образу  отца,  во
втором это не необходимо. Идентификация и выбор  объекта  в  широком  смысле
независимы друг от друга; но  можно  идентифицировать  себя  именно  с  этим
лицом, изменять Я в соответствии с ним, выбрав  его,  например,  в  качестве
сексуального  объекта.  Говорят,  что  влияние  сексуального  объекта  на  Я
особенно часто  происходит  у  женщин  и  характерно  для  женственности.  О
наиболее поучительном отношении между идентификацией и выбором объекта я уже
как-то говорил вам в предыдущих лекциях. Его легко наблюдать  как  у  детей,
так и у взрослых, как у нормальных, так  и  у  больных  людей.  Если  объект
утрачен или  от  него  вынуждены  отказаться,  то  достаточно  часто  потерю
возмещают тем, что идентифицируют себя с ним, восстанавливая в своем Я,  так
что здесь выбор объекта как бы регрессирует к идентификации.
   Этими рассуждениями об идентификации я сам не вполне удовлетворен, но мне
будет достаточно, если вы сможете признать, что введение в действие  Сверх-Я
может  быть  описано  как  удачный  случай  идентификации   с   родительской
инстанцией. Решающим фактом для этой  точки  зрения  является  то,  что  это
новообразование превосходящей инстанции в  Я  теснейшим  образом  связано  с
судьбой Эдипова комплекса, так что Сверх-Я  является  наследием  этой  столь
значимой для детства эмоциональной связи. Мы  понимаем,  что  с  устранением
Эдипова комплекса ребенок должен отказаться от интенсивной  привязанности  к
объектам, которыми были его родители, а для компенсации этой утраты объектов
в его  Я  очень  усиливаются,  вероятно,  давно  имевшиеся  идентификации  с
родителями. Такие идентификации, как следствия отказа от привя[342]
   занности  к  объектам,  позднее  достаточно  часто  повторяются  в  жизни
ребенка, но эмоциональной ценности этого первого случая такой замены  вполне
соответствует то, что в результате этого в  Я  создается  особое  положение.
Тщательное исследование показывает нам также, что Сверх-Я теряет  в  силе  и
завершенности развития, если  преодоление  Эдипова  комплекса  удается  лишь
отчасти. В процессе развития  на  Сверх-Я  влияют  также  те  лица,  которые
заместили родителей, т. е. воспитатели, учителя, идеальные  примеры.  Обычно
оно все больше отдаляется  от  первоначальных  индивидуальностей  родителей,
становясь, так сказать, все более безличностным. Но нельзя  также  забывать,
что ребенок по-разному оценивает своих родителей на разных этапах  жизни.  К
тому времени, когда Эдипов комплекс уступает место Сверх-Я, они являют собой
нечто совершенно замечательное, утрачивая очень многое впоследствии. И тогда
тоже происходят идентификации с этими более поздними  родителями,  они  даже
обычно способствуют формированию характера, но это  касается  только  Я,  на
Сверх-Я, которое было сформировано более ранним образом родителей,  они  уже
не влияют.
   Надеюсь, у вас уже сложилось впечатление, что понятие  Сверх-Я  описывает
действительно  структурное  соотношение,   а   не   просто   персонифицирует
абстракцию наподобие совести. Мы должны упомянуть еще одну  важную  функцию,
которой мы наделяем это Сверх-Я. Оно является также носителем  .Я-идеала,  с
которым  Я  соизмеряет  себя,  к  которому  оно  стремится,  чье  требование
постоянного совершенствования  оно  старается  выполнить.  Несомненно,  этот
Я-идеал является отражением старого представления  о  родителях,  выражением
восхищения их совершенством, которое ребенок им тогда приписывал.
   Знаю,  что  вы  много  слышали   о   чувстве   неполноценности,   которое
характеризует как раз невроти[343]
   ков(1). Оно проявляется, в частности,  в  так  называемой  художественной
литературе.     Писатель,     употребивший     словосочетание      "комплекс
неполноценности",  считает,  что  этим  он  удовлетворяет  всем  требованиям
психоанализа и поднимает свое  творение  на  более  высокий  психологический
уровень.   В   действительности   искусственное   словосочетание   "комплекс
неполноценности" в психоанализе почти не употребляется. Он не  является  для
нас чем-то простым, тем более элементарным.  Сводить  его  к  самовосприятию
возможного недоразвития органов, как это любят  делать  представители  школы
так  называемой  индивидуальной  психологии,  кажется   нам   недальновидным
заблуждением.  Чувство  неполноценности  имеет  глубоко  эротические  корни.
Ребенок чувствует себя неполноценным, если замечает, что он нелюбим, и точно
так же взрослый.  Единственный  орган,  который  может  рассматриваться  как
неполноценный, это рудиментарный пенис, клитор девочки. Но по большей  части
чувство неполноценности происходит из отношения Я к своему Сверх-Я, являясь,
так  же  как  чувство  вины,  выражением  напряжения  между  ними.   Чувство
неполноценности и  чувство  вины  вообще  трудно  отделить  друг  от  друга.
Возможно, было бы правильно видеть в первом эротическое дополнение к чувству
моральной  неполноценности.  Этому  вопросу  разграничения  понятий   мы   в
психоанализе уделяли мало внимания.
   Именно потому что комплекс неполноценности стал так популярен, я  позволю
себе сделать здесь небольшое отступление.  У  одного  исторического  деятеля
нашего времени, который здравствует и поныне, но отошел от  дел,  вследствие
родовой травмы имело
   ---------------------------------------(1) Имеются в виду взгляды Адлера,
считавшего  комплекс  неполноценности  главной   движущей   силой   развития
личности.
   [344]
   место некоторое недоразвитие одного члена. Очень известный писатель наших
дней, охотнее всего пишущий биографии замечательных  людей,  занялся  жизнью
этого упомянутого мной человека. Но ведь трудно подавить в себе  потребность
углубления в психологию, когда пишешь биографию. Поэтому наш автор отважился
на  попытку  построить  все  развитие  характера  своего  героя  на  чувстве
неполноценности, вызванном этим физическим дефектом. Но при этом он  упустил
один маленький, но немаловажный факт. Обычно  матери,  которым  судьба  дала
больного   или   неполноценного    ребенка,    пытаются    восполнить    эту
несправедливость чрезмерной любовью. В нашем случае гордая мать повела  себя
по-другому, она отказала ребенку в любви из-за его недостатка. Когда он стал
могущественным человеком,  то  всеми  своими  действиями  доказал,  что  так
никогда  и  не  простил  свою  мать.  Если  вы  представите  себе   значение
материнской любви для детской душевной жизни, вы, видимо,  мысленно  внесете
поправки в теорию неполноценности биографа.
   Но вернемся к  Сверх-Я.  Мы  наделили  его  самонаблюдением,  совестью  и
функцией идеала. Из наших рассуждений о его  возникновении  получается,  что
оно обусловлено  чрезвычайно  важным  биологическим,  а  также  определяющим
судьбу психологическим фактом, а именно длительной зависимостью  ребенка  от
своих родителей и Эдиповым комплексом, которые опять-таки внутренне  связаны
между  собой.  Сверх-Я  является  для  нас  представителем  всех   моральных
ограничений, поборником стремления к совершенствованию, короче, тем, что нам
стало психологически  доступно  из  так  называемого  более  возвышенного  в
человеческой  жизни.  Поскольку  оно  само  восходит  к  влиянию  родителей,
воспитателей и им подобных, мы  узнаем  еще  больше  о  его  значении,  если
обратимся к
   [345]
   этим его источникам. Как правило, родители и аналогичные им авторитеты  в
воспитании ребенка следуют предписаниям  собственного  Сверх-Я.  Как  бы  ни
расходилось их Я со Сверх-Я, в воспитании ребенка они строги и взыскательны.
Они забыли  трудности  своего  собственного  детства,  довольны,  что  могут
наконец полностью идентифицировать себя со своими родителями, которые в свое
время налагали на них тяжелые ограничения. Таким  образом,  Сверх-Я  ребенка
строится собственно не по примеру родителей, а по родительскому Сверх-Я; оно
наполняется тем же содержанием,  становится  носителем  традиции,  всех  тех
сохранившихся во времени ценностей, которые продолжают существовать на  этом
пути через поколения. Вы легко угадаете, какую важную помощь  для  понимания
социального поведения человека, например, для понимания беспризорности,  или
даже практические советы по воспитанию  можно  извлечь  из  представления  о
Сверх-Я. Видимо, так  называемые  материалистические  воззрения  на  историю
грешат недооценкой этого фактора. Они отделываются от него  замечанием,  что
"идеологии" людей суть не что иное, как результат и  надстройка  действующих
экономических отношений. Это правда, но очень  вероятно  -  не  вся  правда.
Человечество никогда не живет полностью в настоящем,  в  идеологиях  Сверх-Я
продолжает жить прошлое, традиция  расы  и  народа,  которые  лишь  медленно
поддаются влияниям современности, новым изменениям, и,  пока  оно  действует
через  Сверх-Я,  оно  играет  значительную,  независимую  от   экономических
отношений роль в человеческой жизни.
   В  1921  г.  при  изучении  психологии  масс  я  попытался   использовать
дифференциацию Я и Сверх-Я.  Я  пришел  к  формуле:  "Психологическая  масса
является объединением отдельных личностей, которые ввели в свое Сверх-Я одно
и то же лицо и на основе этой общ[346]
   ности идентифицировались  друг  с  другом  в  своем  Я".  Она  относится,
конечно, только к тем массам, которые имеют одного вождя(1). Если бы  у  нас
было больше примеров такого рода, то предположение Сверх-Я перестало бы быть
совершенно чуждым для нас и  мы  совсем  освободились  бы  от  той  робости,
которая все еще охватывает  нас,  привыкших  к  атмосфере  преисподней,  при
продвижении  на  более  поверхностные,  более  высокие   слои   психического
аппарата. Разумеется,  мы  не  думаем,  что,  выделяя  Сверх-Я,  мы  говорим
последнее слово в психологии Я. Это скорее начало, с той лишь разницей,  что
тут не только начало трудно.
   Ну а теперь нас ждет другая задача, так сказать, с другой стороны Я.  Она
возникла благодаря наблюдению во  время  аналитической  работы,  наблюдению,
собственно  говоря,  очень  старому.  Как  уже  не  раз  бывало,  им   давно
пользовались,  прежде  чем   решились   признать.   Как   вы   знаете,   вся
психоаналитическая теория, собственно, построена на признании сопротивления,
которое  оказывает  нам  пациент  при  попытке  сделать   сознательным   его
бессознательное. Объективным признаком сопротивления является  то,  что  его
ассоциативные  мысли  остаются  необъяснимыми  или  далеко   уклоняются   от
обсуждаемой темы. Субъективно он может и  признавать  сопротивление,  потому
что испытывает ощущение стыда, приближаясь к теме. Но этот последний признак
может и отсутствовать. Тогда мы говорим пациенту, что из  его  отношения  мы
заключаем,      что      он      находится      сейчас      в      состоянии
со---------------------------------------(1) Попытка  Фрейда  распространить
его представления о структуре личности на  психологию  масс  привела  его  к
ложной   интерпретации   общественных   явлений,   обусловленность   которых
классово-историческими условиями как первичными по отношению  к  проявлениям
общественной психологии им отрицалась.
   [347]
   противления, а он отвечает, что ничего об этом не знает и замечает только
затруднения [в появлении] ассоциативных мыслей. Обнаруживается, что мы  были
правы, но тогда  его  сопротивление  было  тоже  бессознательным,  таким  же
бессознательным, как и вытесненное (Verdrangte), над устранением которого мы
работали. Следовало бы давно поставить вопрос: из какой части  его  душевной
жизни исходит такое бессознательное сопротивление?  Новичок  в  психоанализе
быстро  найдет   ответ:   это   и   есть   сопротивление   бессознательного.
Двусмысленный, неприемлемый ответ! Если под  этим  подразумевается,  что  он
исходит из вытесненного, то мы должны сказать: это не так!  Вытесненному  мы
скорее  припишем  сильный  импульс,   стремление   пробиться   к   сознанию.
Сопротивление  может  быть  только  выражением  Я,  которое  в  свое   время
осуществило вытеснение, а теперь  хочет  его  сохранить.  Так  мы  всегда  и
понимали это раньше. С тех пор как мы предполагаем  в  Я  особую  инстанцию,
представляющую ограничивающие и отклоняющие требования,  Сверх-Я,  мы  можем
сказать,  что  вытеснение  является  делом  этого  Сверх-Я,   оно   проводит
вытеснение или само, или по его заданию это делает послушное ему  Я.  И  вот
если налицо случай, когда сопротивление при анализе пациентом не осознается,
то это значит, что либо Сверх-Я и Я в очень важных ситуациях могут  работать
бессознательно, либо, что было бы еще значительнее, что некоторые части того
и другого, Я и самого Сверх-Я, являются бессознательными. В обоих случаях мы
вынуждены прийти к неутешительному выводу, что  Сверх-Я  и  сознательное,  с
одной стороны, и вытесненное и бессознательное - с другой, ни в коем  случае
не совпадают (1).
   ---------------------------------------(1) Это положение говорит о  новом
подходе Фрейда к  проблеме  неосознаваемой  психики.  Ее  область,  согласно
излагаемому взгляду, охватывала, наряду со сферой бессознательных  влечений,
также (в известных масштабах) и другие компоненты личности, в том  числе  ее
ядро - Я.
   [348]
   Уважаемые дамы и господа! Видимо, надо сделать передышку, против  чего  и
вы тоже не будете возражать, но,  прежде  чем  я  продолжу,  выслушайте  мои
извинения. Хочу сделать дополнения к введению в психоанализ, которое я начал
пятнадцать лет тому назад, и вынужден вести себя так,  будто  и  вы  в  этот
промежуток времени не занимались ничем иным, кроме психоанализа. Я знаю, что
это невероятное предположение, но я беспомощен, я не могу поступить иначе. И
связано это с тем, что вообще очень трудно познакомить с психоанализом того,
кто сам не  является  психоаналитиком.  Поверьте,  мы  не  хотим  произвести
впечатление, будто мы члены тайного общества и  занимаемся  какой-то  тайной
наукой. И все же мы должны признать и объявить своим убеждением,  что  никто
не  имеет  права  вмешиваться  в  разговор  о   психоанализе,   не   овладев
определенным  опытом,  который  можно  получить  только  при  анализе  своей
собственной личности. Когда я читал вам лекции пятнадцать лет тому назад,  я
пытался не обременять вас некоторыми умозрительными моментами нашей  теории,
но именно с ними связаны новые данные, о которых я хочу сказать сегодня.
   Возвращаюсь к теме. Свое сомнение, могут  ли  Я  или  даже  Сверх-Я  быть
бессознательными  или  они  только  способны  осуществлять   бессознательные
действия, мы с полным основанием решаем в  пользу  первой  возможности.  Да,
значительные части Я и Сверх-Я  могут  оставаться  бессознательными,  обычно
являются бессознательными. Это значит, что личность ничего не  знает  об  их
содержании и ей требуется усилие, чтобы сделать их для  себя  сознательными.
Бывает, что Я и со[349]
   знательное, вытесненное и бессознательное  не  совпадают.  Мы  испытываем
потребность основательно пересмотреть свой подход к проблеме сознательное  -
бессознательное. Сначала мы  были  склонны  значительно  снизить  значимость
критерия сознательности, поскольку  он  оказался  столь  ненадежным.  Но  мы
поступили бы несправедливо. Здесь дело обстоит так же, как с  нашей  жизнью:
она не многого стоит, но это все, что у нас есть. Без света  этого  качества
сознания мы бы затерялись в потемках глубинной психологии; но мы имеем право
попытаться сориентировать себя по-новому.
   То, что должно называться сознательным, не нуждается в обсуждении,  здесь
нет  никаких  сомнений.  Самое  старое  и  самое   лучшее   значение   слова
"бессознательный" - описательное: бессознательным  мы  называем  психический
процесс, существование которого мы должны предположить, поскольку мы выводим
его из его воздействий, ничего не зная о нем. Далее, мы имеем к  нему  такое
же отношение, как и к психическому процессу другого человека,  только  он-то
является нашим собственным.  Если  выразиться  еще  конкретнее,  то  следует
изменить предложение следующим образом: мы называем процесс бессознательным,
когда мы предполагаем, что он активизировался сейчас, хотя сейчас мы  ничего
о нем не знаем. Это ограничение заставляет задуматься о том, что большинство
сознательных процессов сознательны только короткое время;  очень  скоро  они
становятся латентными, но легко могут вновь стать сознательными. Мы могли бы
также сказать, что они стали бессознательными, если бы вообще были  уверены,
что в состоянии латентности  они  являются  еще  чем-то  психическим.  Таким
образом мы не узнали бы ничего нового и даже не  получили  бы  права  ввести
понятие бессознательного в психологию. Но вот появляется новый опыт, который
мы уже можем продемонстрировать на [примере] ошибоч[350]
   ных действий. Например, для объяснения  какой-то  оговорки  мы  вынуждены
предположить,  что  у  допустившего  ее  образовалось  определенное  речевое
намерение.  По  происшедшей  ошибке  в  речи  мы  со  всей   определенностью
догадываемся о нем, но оно не осуществилось, т. е. оно было бессознательным.
Если мы по прошествии какого-то  времени  приводим  его  говорившему  и  тот
сможет признать его знакомым, то,  значит,  оно  было  бессознательным  лишь
какое-то время, если же он будет отрицать его как чуждое  ему,  то,  значит,
оно длительное время было  бессознательным.  Возвращаясь  к  сказанному,  из
этого опыта мы получаем право объявить бессознательным и то, что  называется
латентным. Учитывая эти динамические отношения, мы можем теперь выделить два
вида бессознательного: одно, которое при часто повторяющихся условиях  легко
превращается  в  сознательное,  и  другое,  при  котором   это   превращение
происходит с трудом и лишь со значительными усилиями, а может и  никогда  не
произойти. Чтобы избежать двусмысленности, имеем  ли  мы  в  виду  одно  или
другое  бессознательное,  употребляем  ли  слово  в   описательном   или   в
динамическом смысле, договоримся применять дозволенный,  простой  паллиатив.
То бессознательное, которое является только  латентным  и  легко  становится
сознательным, мы  назовем  предсознательным,  другому  же  оставим  название
"бессознательный". Итак, у нас три термина: сознательный, предсознательный и
бессознательный, которых достаточно для описания психических феноменов.  Еще
раз: чисто описательно и предсознательное бессознательно, но мы так  его  не
называем,  разве  что  в  свободном  изложении,  если  нам  нужно   защитить
существование бессознательных процессов вообще в душевной жизни.
   Надеюсь, вы признаете, что это пока не так уж сложно  и  вполне  пригодно
для употребления. Да, но,
   [351]
   к сожалению, психоаналитическая работа  настойчиво  требует  употребления
слова "бессознательный" еще и в другом, третьем смысле, и это,  возможно,  и
вносит путаницу. Под новым и сильным влиянием того, что  обширная  и  важная
область душевной жизни обычно скрыта от знания Я, так что протекающие в  ней
процессы следует признать бессознательными в правильном динамическом смысле,
мы  понимаем   термин   "бессознательный"   также   и   в   топическом   или
систематическом   смысле,   говоря    о    системе    предсознательного    и
бессознательного, о конфликте  Я  с  системой  бессознательного  (ubw),  все
больше придавая слову скорее смысл области души, чем качества психики.  Явно
неудобное открытие, согласно которому даже части Я и Сверх-Я в  динамическом
отношении бессознательны, мы воспринимаем  здесь  как  облегчение,  ибо  оно
позволяет нам устранить осложнение: Мы видим, что не  имеем  права  называть
чуждую Я область души системой  ubw,  так  как  неосознанность  не  является
исключительно ее характеристикой. Хорошо, не будем больше употреблять  слово
"бессознательный" в систематическом смысле, дав прежнему обозначению лучшее,
не допускающее неправильного  толкования  название.  Вслед  за  Ницше  и  по
примеру Г. Гроддека (1923) мы будем называть его в дальнейшем Оно (Es).  Это
безличное местоимение кажется особенно подходящим  для  выражения  основного
характера этой области души, ее чуждости Я. Сверх-Я,  Я  и  Оно  -  вот  три
царства,  сферы,  области,  на  которые  мы  разложим  психический   аппарат
личности, взаимодействиями которых мы займемся в дальнейшем.
   Но прежде только одна короткая вставка. Догадываюсь,  что  вы  недовольны
тем, что три качества сознательного и три  сферы  психического  аппарата  не
сочетаются в три мирно согласующиеся пары, видя в этом нечто омрачающее наши
результаты. Однако, по[352]
   моему, сожалеть об этом не стоит, и мы должны сказать себе, что не  имеем
права  ожидать  такого  приглаженного  упорядочивания.  Позвольте   привести
сравнение, правда, сравнения ничего не решают, но они  могут  способствовать
наглядности. Представьте себе страну с  разнообразным  рельефом  -  холмами,
равниной и цепями озер, со смешанным населением - в ней живут немцы, мадьяры
и словаки, которые занимаются различной деятельностью. И  вот  распределение
могло бы быть таким: на холмах живут немцы,  они  скотоводы,  на  равнине  -
мадьяры, которые выращивают хлеб и виноград, на озерах - словаки, они  ловят
рыбу и плетут тростник. Если бы это  распределение  было  безукоризненным  и
четким, то Вильсон мог бы ему порадоваться, это было  бы  также  удобно  для
сообщения на уроке географии. Однако  очевидно,  что,  путешествуя  по  этой
стране, вы найдете здесь меньше порядка и больше пестроты. Немцы, мадьяры  и
словаки всюду живут вперемежку, на холмах тоже есть пашни, на равнине  также
держат скот. Кое-что, естественно, совпадет с вашими  ожиданиями,  т.  е.  в
горах не занимаются рыболовством, а виноград не растет в воде.  Да,  картина
местности,  которую  вы  представили   себе,   в   общем   и   целом   будет
соответствовать действительности, в частностях же  вы  допустите  отклонения
(1).
   Не ждите, что об Оно, кроме нового названия, я сообщу вам  много  нового.
Это темная, недоступная часть нашей личности; то немногое,  что  вам  о  ней
известно, мы узнали, изучая работу сновидения  и  образование  невротических
симптомов, и большинство этих сведений носят негативный  характер,  допуская
описание только в качестве противоположности Я. Мы
   ---------------------------------------(1)  Приведенное  сравнение  носит
сугубо внешний по отношению к рассматриваемой  проблеме  характер  и  потому
ничего не разъясняет в структуре личности.
   [353]
   приближаемся к [пониманию] Оно при помощи сравнения, называя его  хаосом,
котлом, полным бурлящих возбуждений. Мы  представляем  себе,  что  у  своего
предела оно  открыто  соматическому,  вбирая  оттуда  в  себя  инстинктивные
потребности, которые находят в нем свое  психическое  выражение,  но  мы  не
можем сказать,  в  каком  субстрате.  Благодаря  влечениям  оно  наполняется
энергией, но не имеет организации, не  обнаруживает  общей  воли,  а  только
стремление удовлетворить инстинктивные потребности при  сохранении  принципа
удовольствия. Для процессов в Оно не существует логических законов мышления,
прежде всего тезиса о противоречии. Противоположные импульсы существуют друг
подле друга, не отменяя друг друга и не удаляясь друг  от  друга,  в  лучшем
случае  для  разрядки  энергии  под  давлением  экономического   принуждения
объединяясь в компромиссные образования. В Оно нет ничего, что можно было бы
отождествить с отрицанием, и мы  с  удивлением  видим  также  исключение  из
известного  философского  положения,  что  пространство  и  время   являются
необходимыми  формами  наших  психических  актов.  В  Оно  нет  ничего,  что
соответствовало бы представлению о времени, никакого  признания  течения  во
времени и, что в высшей степени странно и ждет своего объяснения философами,
нет  никакого  изменения   психического   процесса   с   течением   времени.
Импульсивные желания, которые никогда не  переступают  через  Оно,  а  также
впечатления, которые  благодаря  вытеснению  опустились  в  Оно,  виртуально
бессмертны, спустя десятилетия они ведут себя так, словно  возникли  заново.
Признать в них прошлое, суметь обесценить их и лишить заряда  энергии  можно
только в том случае, если путем аналитической работы они станут осознанными,
и  на  этом  в  немалой  степени   основывается   терапевтическое   действие
аналитического лечения.
   [354]
   У меня все время создается  впечатление,  что  из  этого  не  подлежащего
сомнению факта неизменности вытесненного во времени мы  мало  что  дали  для
нашей теории. А ведь здесь, кажется, открывается подход к  самому  глубокому
пониманию. К сожалению, и я не продвинулся здесь дальше.
   Само собой разумеется, Оно не знакомы никакие  оценки,  никакое  добро  и
зло, никакая мораль. Экономический или, если хотите, количественный  момент,
тесно связанный с принципом удовольствия, управляет  всеми  процессами.  Все
эти инстинкты, требующие выхода, полагаем мы, находятся в Оно. Кажется даже,
что энергия этих инстинктивных импульсов находится в другом состоянии, чем в
иных душевных областях, она более подвижна и способна к разрядке, потому что
иначе не могли бы происходить те смещения и сгущения, которые характерны для
Оно и совершенно не зависят от качества заряженного  (Besetzte)  -  в  Я  мы
назвали бы это представлением. Чего бы мы только  ни  дали,  чтобы  побольше
знать об этих вещах! Между прочим, вы видите, что мы в состоянии назвать еще
и другие свойства Оно, кроме того, что оно бессознательно, а также признаете
возможность того, что части Я и Сверх-Я являются бессознательными,  не  имея
таких же примитивных и иррациональных черт. К характеристике  собственно  Я,
насколько оно допускает обособление от Оно,  и  Сверх-Я  мы,  скорее  всего,
приблизимся,  если  примем  во  внимание  его  отношение  к  самой   внешней
поверхностной части психического аппарата, которую мы обозначим как  систему
W-Bw. Эта система обращена к внешнему миру, она опосредует  его  восприятия,
во время ее функционирования в ней возникает  феномен  сознания.  Это  орган
чувств всего аппарата, восприимчивый, между прочим, к  возбуждениям,  идущим
не только извне, но и из недр душевной жизни. Вряд ли нуждается в  пояснении
точ[355]
   ка  зрения,  согласно  которой  Я  является  той  частью   Оно,   которая
модифицировалась благодаря близости и влиянию внешнего мира, приспособлена к
восприятию раздражений и защите от  них,  может  быть  сравнима  с  корковым
слоем, которым окружен комочек живой субстанции. Отношение к  внешнему  миру
для Я стало решающим, оно взяло на себя задачу представлять  его  перед  Оно
для блага Оно, которое в слепом стремлении  к  удовлетворению  влечений,  не
считаясь  с  этой  сверхсильной  внешней  властью,  не  смогло  бы  избежать
уничтожения. Выполняя эту функцию, Я  должно  наблюдать  за  внешним  миром,
откладывать в следах своих восприятий правильный его образ,  путем  проверки
реальностью удалять из этой картины внешнего мира все добавления, идущие  от
внутренних источников возбуждения. По поручению Оно Я  владеет  подходами  к
моторике,  но  между  потребностью  и  действием  оно  делает  отсрочку  для
мыслительной работы, во время которой  использует  остатки  воспоминаний  из
опыта. Таким образом, принцип  удовольствия,  который  неограниченно  правит
ходом процессов  в  Оно,  оказывается  низвергнутым  с  трона  и  заменяется
принципом реальности, который обещает больше надежности и успеха.
   Очень сложное для  описания  отношение  ко  времени  также  сообщается  Я
системой восприятия; едва ли можно сомневаться в том, что способ работы этой
системы дает начало представлению о времени. Чем особенно  отличается  Я  от
Оно,  так  это  стремлением  к  синтезу  своих  содержаний,  к  обобщению  и
унификации своих психических процессов,  которое  совершенно  отсутствует  у
Оно. Когда мы в будущем поведем разговор о влечениях в душевной жизни,  нам,
вероятно, удастся найти источник этой существенной характерной черты Я.  Она
единственная дает ту высокую степень организации, которой Я обязано  лучшими
своими достижениями. Развитие идет от восприятия влече[356]
   ний к овладению ими, но последнее достигается только тем, что психическое
выражение влечений включается в более широкую  систему,  входит  в  какую-то
взаимосвязь. Пользуясь популярными  выражениями,  можно  сказать,  что  Я  в
душевной  жизни  представляет  здравый  смысл  и  благоразумие,  а   Оно   -
неукротимые страсти(1).
   До сих пор нам импонировало перечисление преимуществ  и  способностей  Я,
теперь настало время вспомнить и  об  оборотной  стороне.  Я  является  лишь
частью  Оно,  частью,  целесообразно  измененной   близостью   к   грозящему
опасностями внешнему миру. В динамическом отношении оно слабо, свою  энергию
оно заимствовало у Оно, и  мы  имеем  некоторое  представление  относительно
методов, можно  даже  сказать,  лазеек,  благодаря  которым  оно  продолжает
отнимать  энергию  у  Оно.  Таким  путем  осуществляется,  например,   также
идентификация с сохранившимися или оставленными объектами.  Привязанность  к
объектам исходит из инстинктивных притязаний Око. Я сначала их регистрирует.
Но, идентифицируясь с объектом, оно  предлагает  себя  Оно  вместо  объекта,
желая направить либидо Оно на себя. Мы уже знаем, что  в  процессе  жизни  Я
принимает в себя большое число остатков бывшей привязанности к  объектам.  В
общем, Я должно проводить в жизнь намерения Оно, оно выполняет свою  задачу,
изыскивая обстоятельства, при которых эти намерения могут быть  осуществлены
наилучшим образом. Отношение Я к Оно можно сравнить с отношением наездника к
своей  лошади.  Лошадь  дает  энергию  для   движения,   наездник   обладает
преимуществом определять цель и направление движения сильного животного.  Но
между Я и Оно слишком часто имеет место далеко не идеальное взаимоотношение,
   ---------------------------------------(1) В данном случае взгляд  Фрейда
на познавательные функции Я близок к материалистическому.
   [357]
   когда наездник вынужден направлять скакуна туда, куда тому вздумается.
   От одной части Оно Я отделилось благодаря сопротивлениям  вытеснения.  Но
вытеснение не продолжается в Оно. Вытесненное сливается с остальным Оно.
   Поговорка  предостерегает  от  служения  двум  господам.  Бедному  Я  еще
тяжелее,  оно  служит  трем  строгим  властелинам,  стараясь   привести   их
притязания и требования в согласие между собой.  Эти  притязания  все  время
расходятся, часто кажутся несовместимыми:  неудивительно,  что  Я  часто  не
справляется со своей задачей. Тремя тиранами являются: внешний мир,  Сверх-Я
и Оно. Если понаблюдать за усилиями Я, направленными на то, чтобы служить им
одновременно, а точнее, подчиняться  им  одновременно,  вряд  ли  мы  станем
сожалеть о том, что представили это Я в персонифицированном виде  как  некое
существо. Оно чувствует себя  стесненным  с  трех  сторон,  ему  грозят  три
опасности,  на  которые  оно,  будучи  в  стесненном  положении,   реагирует
появлением  страха.  Благодаря  своему  происхождению   из   опыта   системы
восприятия, оно призвано представлять требования внешнего мира, но оно хочет
быть и верным слугой Око, пребывать с ним в согласии, предлагая ему  себя  в
качестве  объекта,  привлекать  его  либидо  на  себя.  В  своем  стремлении
посредничать  между  Око  и  реальностью   оно   часто   вынуждено   одевать
бессознательные  (ubw)  требования  Око  в   свои   предсознательные   (vbw)
рационализации, затушевывать конфликты Око с реальностью, с  дипломатической
неискренностью разыгрывать оглядку на реальность, даже если Око упорствует и
не сдается. С другой стороны,  за  ним  на  каждом  шагу  наблюдает  строгое
Сверх-Я, которое предписывает ему определенные нормы поведения, невзирая  на
трудности со стороны  Око  и  внешнего  мира,  и  наказывает  его  в  случае
непослушания напряженным чувством неполноценности и
   [358]
   сознания вины. Так Я, движимое  Око,  стесненное  Сверх-Я,  отталкиваемое
реальностью, прилагает все усилия для выполнения своей экономической  задачи
установления гармонии между силами и влияниями, которые действуют в нем и на
него, и мы понимаем, почему так часто не можем подавить  восклицания:  жизнь
нелегка! Если Я вынуждено признать свою слабость,  в  нем  возникает  страх,
реальный  страх  перед  внешним  миром,   страх   совести   перед   Сверх-Я,
невротический страх перед силой страстей в Оно.
   Структурные соотношения психической личности, изложенные мною, я хотел бы
представить в непритязательном рисунке, который я здесь прилагаю.
   Здесь вы видите, что Сверх-Я погружается в  Оно,  как  наследник  Эдипова
комплекса оно имеет с ним интимные связи; оно дальше от системы  восприятия,
чем Я. Оно сообщается с внешним миром только через Я,  по  крайней  мере  на
этой схеме. Сегодня, конечно, трудно сказать, насколько рисунок правилен: по
крайней мере, в  одном  отношении  это  определенно  не  так.  Пространство,
которое занимает бессознательное Оно, должно быть  несравненно  больше,  чем
пространство  Я  или  пред-сознательного.  Прошу  вас,   сделайте   мысленно
поправку.
   А теперь в заключение этих безусловно утомительных и, возможно, не совсем
ясных рассуждений еще одно предостережение! Разделяя личность на Я,
   [359]
   Сверх-Я и Оно, вы, разумеется, не имеете в виду строгие границы наподобие
тех, которые искусственно проведены в  политической  географии.  Своеобразие
психического мы изобразим не линейными  контурами,  как  на  рисунке  или  в
примитивной живописи,  а  скорее  расплывчатыми  цветовыми  пятнами,  как  у
современных художников. После того как мы произвели разграничение, мы должны
выделенное опять слить вместе. Не судите слишком  строго  о  первой  попытке
сделать наглядным психическое, с таким трудом поддающееся пониманию.  Весьма
вероятно, что образование этих отдельных областей  у  различных  лиц  весьма
вариабельно, возможно,  что  при  функционировании  они  сами  изменяются  и
временно регрессируют. Это, в частности, касается филогенетически последнего
и самого интимного - дифференциации  Я  и  Сверх-Я.  Несомненно,  что  нечто
подобное вызывается психическим заболеванием. Можно хорошо представить  себе
также,  что  каким-то  мистическим  практикам  иногда   удается   опрокинуть
нормальные отношения между этими отдельными областями,  так  что,  например,
восприятие может уловить соотношения Я и Оно, которые в  иных  случаях  были
ему недоступны. Можно спокойно  усомниться  в  том,  что  на  этом  пути  мы
достигнем последней истины,  от  которой  ждут  всеобщего  спасения,  но  мы
все-таки признаем, что  терапевтические  усилия  психоанализа  избрали  себе
аналогичную точку приложения. Ведь их цель - укрепить Я, сделать  его  более
независимым  от  Сверх-Я,  расширить  поле  восприятия  и  перестроить   его
организацию так, чтобы оно могло освоить новые части Оно. Там, где было Оно,
должно стать Я.
   Это примерно такая же культурная работа, как осушение Зёйдер-Зе.



   [360]

   ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ ЛЕКЦИЯ

   Страх и жизнь влечений

   Уважаемые дамы и  господа!  Вы  не  удивитесь,  услышав,  что  я  намерен
сообщить вам о том новом, что появилось в нашем понимании страха и  основных
влечений душевной жизни, не удивитесь также и  тому,  что  ничего  из  этого
нового не претендует на окончательное решение стоящих перед нами проблем.  Я
намеренно говорю здесь о  понимании.  Задачи,  с  которыми  мы  столкнулись,
чрезвычайно трудны, но трудность состоит не в недостатке наблюдений; как раз
наиболее часто встречающиеся и хорошо знакомые феномены  и  задают  нам  эти
загадки; дело также не в умозрительных построениях, к которым они побуждают;
умозрительная обработка в этой области мало принимается  во  внимание.  Речь
идет действительно о  понимании,  т.  е.  о  том,  чтобы  ввести  правильные
абстрактные представления, применив которые к сырому  материалу  наблюдений,
можно добиться порядка и ясности.
   Страху я уже посвятил одну лекцию прошлого цикла, двадцать пятую. Коротко
повторю ее содержание. Мы говорили, что страх - это состояние аффекта, т. е.
объединение определенных  ощущений  ряда  удовольствие  -  неудовольствие  с
соответствующими им иннервациями разрядки [напряжения] и их восприя[361]
   тием, а также, вероятно, и  отражение  определенного  значимого  события,
запечатлевшегося наследственно и, следовательно, сравнимого с  индивидуально
приобретенным истерическим припадком. В качестве события, оставившего  такой
аффективный след, мы взяли процесс рождения, при котором свойственные страху
воздействия на сердечную деятельность и дыхание были целесообразными.  Таким
образом, самый первый страх был токсическим. Затем мы исходили  из  различия
между реальным страхом и невротическим, рассматривая  первый  как  кажущуюся
нам понятной реакцию на опасность, т. е. на ожидаемый ущерб извне, второй  -
как совершенно бесцельный и потому загадочный. При анализе реального  страха
мы свели  его  к  состоянию  повышенного  сенсорного  внимания  и  моторного
напряжения, которые мы называем готовностью к страху (Angstbereitschaft). Из
нее развивается реакция страха. В ней  возможны  два  исхода.  Или  развитие
страха,  повторение  старого  травматического   переживания   ограничивается
сигналом, тогда остальная  реакция  может  приспособиться  к  новой  опасной
ситуации, выразиться в бегстве или защите, или же старое одержит  верх,  вся
реакция  исчерпается  развитием  страха,  и  тогда   аффективное   состояние
парализует и станет для настоящего нецелесообразным.
   Затем мы обратились к невротическому страху и сказали, что  рассматриваем
его  в  трех  отношениях.  Во-первых,  как  свободную  (frei   flottierende)
неопределенную боязливость, готовую на какое-то время  привязаться  к  любой
появившейся возможности, как так называемый страх  ожидания,  например,  при
типичном  неврозе  страха.  Во-вторых,  как  страх,  накрепко  связанный   с
определенными содержаниями представлений в так называемых фобиях, в  которых
мы, правда, еще можем увидеть связь с внешней опасностью, но страх перед ней
должны признать сильно преуве[362]
   личенным. И наконец, в-третьих, страх при истерии и других формах тяжелых
неврозов, который или сопровождает симптомы, или наступает  независимо,  как
приступ  или   более   длительное   состояние,   но   всегда   без   видимой
обусловленности внешней опасностью.  Затем  мы  поставили  перед  собой  два
вопроса: чего боятся при невротическом страхе? И как можно его  соотнести  с
реальным страхом перед внешними опасностями?
   Наши исследования отнюдь не остались безуспешными, мы  сделали  некоторые
важные открытия. В отношении ожидания страха  клинический  опыт  научил  нас
видеть постоянную связь с бюджетом либидо в сексуальной жизни. Самой обычной
причиной невроза страха  является  фрустрированное  возбуждение.  Либидозное
возбуждение вызывается, но не удовлетворяется, не используется: вместо этого
не нашедшего себе применения либидо появляется боязливость. Я  полагаю,  что
можно даже сказать, что это не удовлетворенное либидо прямо  превращается  в
страх. Это мнение нашло подтверждение  в  некоторых  весьма  обычных  фобиях
маленьких детей. Многие из этих фобий для нас весьма загадочны,  другие  же,
как, например, страх остаться одному и страх перед  другими  лицами,  вполне
объяснимы. Одиночество, а  также  чужое  лицо  пробуждают  тоску  по  хорошо
знакомой  матери;  ребенок  не  в  силах  ни  совладать  с  этим  либидозным
возбуждением, ни оставить его в неопределенности,  и  он  превращает  его  в
страх. Таким образом, этот детский страх  следует  отнести  не  к  реальному
страху, а к невротическому. Детские фобии  и  ожидание  страха  при  неврозе
страха дают нам два  примера  одного  способа  возникновения  невротического
страха путем прямого превращения либидо.  Со  вторым  механизмом  мы  сейчас
познакомимся: окажется, что он незначительно отличается от первого.
   [363]
   При истерии и других неврозах ответственным за страх мы  считаем  процесс
вытеснения. Мы полагаем, что можно описать его более полно, чем до сих  пор,
если отделить судьбу вытесняемого представления от  судьбы  содержащегося  в
нем заряда либидо. Представление,  которое  подвергается  вытеснению,  может
исказиться до неузнаваемости; но его аффективный заряд обычно превращается в
страх, причем совершенно безразлично, какого типа этот аффект, агрессия  или
любовь. Не имеет существенного различия и то, по какой причине заряд  либидо
оказался неиспользованным: из-за инфантильной слабости Я,  как  при  детских
фобиях, вследствие соматических  процессов  в  сексуальной  жизни,  как  при
неврозе страха,  или  благодаря  вытеснению,  как  при  истерии.  Итак,  оба
механизма возникновения невротического страха, собственно говоря, совпадают.
   Во время этих исследований мы обратили  внимание  на  чрезвычайно  важное
отношение между развитием страха и образованием симптома, а  именно  на  то,
что оба они представляют друг друга  и  приходят  на  смену  друг  другу.  У
страдающего агорафобией, например, недуг начинается  с  приступа  страха  на
улице. И вот он создает симптом страха перед улицей, который  можно  назвать
также торможением, ограничением функции Я, и предупреждает тем самым приступ
страха. Обратное можно видеть, когда происходит вмешательство в  образование
симптома, как, например, при навязчивых действиях.  Если  больному  помешать
выполнить церемонию мытья, он впадает в трудно переносимое состояние страха,
против  которого  его,  очевидно,  защищал  его  симптом.   Таким   образом,
по-видимому, развитие страха - более раннее, а образование симптома -  более
позднее, как будто симптомы образуются для того,  чтобы  избежать  появления
состояния страха. И это согласуется также с
   [364]
   тем, что первые неврозы детского возраста являются фобиями,  состояниями,
по которым ясно видно, как начальное развитие страха сменяется более поздним
образованием симптома: создается впечатление, что  эти  отношения  открывают
лучший доступ к пониманию невротического страха.  Одновременно  нам  удалось
также ответить на вопрос, чего боятся при  невротическом  страхе,  и,  таким
образом, установить связь между невротическим и реальным страхом.  То,  чего
боятся,  является,  очевидно,  собственным  либидо.  Отличие   от   ситуации
реального страха заключается в двух моментах: в том, что опасность  является
внутренней, а не внешней, и в том, что она сознательно не признается.
   В  фобиях  можно  очень  ясно  увидеть,  как  эта  внутренняя   опасность
переводится во  внешнюю,  т.  е.  как  невротический  страх  превращается  в
кажущийся реальный страх. Чтобы упростить зачастую весьма сложное  положение
вещей, предположим, что  агорафоб  постоянно  страшится  соблазнов,  которые
пробуждаются в нем благодаря встречам на улице. В своей фобии он  производит
смещение и начинает бояться внешней ситуации. Его выигрыш при этом очевиден,
поскольку он думает, что так сможет лучше защититься. От  внешней  опасности
можно спастись бегством, попытка бегства  от  внутренней  опасности  -  дело
трудное.
   В заключение к своей прошлой лекции о страхе я  даже  высказал  суждение,
что эти различные результаты нашего исследования вроде бы и не  противоречат
друг другу, но все-таки каким-то образом и  не  согласуются.  Страх,  будучи
аффективным  состоянием,   является   воспроизведением   старого   грозящего
опасностью события, страх служит самосохранению и  является  сигналом  новой
опасности,  он   возникает   из   либидо,   каким-то   образом   оставшегося
неиспользован[365]
   ным, и в процессе вытеснения сменяется образованием симптома,  словно  он
связан  психически,  -  чувствуется,  что  здесь  чего-то  не  хватает,  что
соединяет фрагменты в целое.
   Уважаемые дамы и господа! То разделение психической личности на  Сверх-Я,
Я и Оно, о котором я говорил вам на предыдущей лекции, вынуждает нас принять
новую ориентацию и в проблеме страха. Полагая, что Я  -  единственное  место
[сосредоточения] страха, только Я может производить и чувствовать страх,  мы
заняли новую прочную позицию, с  которой  некоторые  отношения  предстают  в
другом свете. И действительно, мы не знаем, какой смысл было бы  говорить  о
"страхе Око" или приписывать Сверх-Я способность к боязливости. Напротив, мы
приветствовали как  желательное  то  соответствие,  что  три  основных  вида
страха: реальный страх, невротический и страх совести - без  всякой  натяжки
согласуются с тремя зависимостями Я - от внешнего мира, от Оно и от Сверх-Я.
Благодаря этой новой точке зрения на передний план выступила функция  страха
как сигнала, указывающего на ситуацию опасности, которая  нам  и  раньше  не
была чужда; вопрос о том, из какого материала создается страх,  потерял  для
нас интерес, а отношения между реальным и невротическим страхом  неожиданным
образом прояснились и упростились. Стоит, впрочем, заметить, что  сейчас  мы
лучше понимаем случаи возникновения страха,  казавшиеся  сложными,  чем  те,
которые считались простыми.
   Недавно нам довелось исследовать, как возникает  страх  при  определенных
фобиях, которые мы причисляем к истерии страха. Мы выбрали случаи, в которых
речь идет о типичном вытеснении желаний из Эдипова  комплекса.  Мы  ожидали,
что либидозная привязанность к матери как к объекту вследствие
   [366]
   вытеснения превращается в страх и  выступает  отныне  в  симптоматическом
выражении в связи с заменой отцом. Я не могу  рассказать  вам  об  отдельных
этапах  такого  исследования,  достаточно  сказать,  что   их   ошеломляющий
результат оказался полной противоположностью нашим ожиданиям. Не  вытеснение
создает страх, а страх появляется раньше, страх  производит  вытеснение!  Но
что  это  может  быть  за  страх?  Только  страх  перед  угрожающей  внешней
опасностью, т. е. реальный страх. Верно, что мальчик испытывает страх  перед
каким-то притязанием своего либидо, в данном случае перед любовью к  матери;
таким образом,  это  действительно  случай  невротического  страха.  Но  эта
влюбленность кажется ему внутренней опасностью, которой он  должен  избежать
путем отказа от этого объекта потому,  что  она  вызывает  ситуацию  внешней
опасности.  И  во  всех  случаях,  исследуемых  нами,  мы  получаем  тот  же
результат. Признаемся же, что мы не  были  готовы  к  тому,  что  внутренняя
опасность  влечения  окажется  условием  и  подготовкой  внешней,   реальной
ситуации опасности.
   Но мы еще ничего не сказали о том, что такое реальная опасность,  которой
боится ребенок вследствие влюбленности в  мать.  Это  наказание  кастрацией,
потерей своего члена. Вы, конечно, заметите, что  это  не  является  никакой
реальной опасностью. Наших мальчиков не кастрируют за то, что они  в  период
Эдипова  комплекса  влюбляются  в  мать.  Но  от  этого  не  так-то   просто
отмахнуться. Прежде всего, дело не  в  том,  действительно  ли  производится
кастрация; решающим является то, что опасность угрожает извне и что  ребенок
в нее верит. И повод для этого у него есть, поскольку ему  достаточно  часто
угрожают отрезанием члена в его фаллический период,  во  время  его  раннего
онанизма, и намеки на это наказание постоянно мог[367]
   ли получать у него филогенетическое  усиление.  Мы  предполагаем,  что  в
древности   в   человеческой   семье   кастрация   подрастающих    мальчиков
действительно осуществлялась ревнивым и жестоким отцом, и обрезание, которое
у примитивных народов так часто являлось составной частью ритуала вступления
в половую зрелость, можно считать явным ее пережитком. Мы  знаем,  насколько
далеки  мы  сейчас  от  общепринятого   взгляда,   но   мы   должны   твердо
придерживаться того, что страх кастрации является одним  из  наиболее  часто
встречающихся и  наиболее  сильных  двигателей  вытеснения  и  тем  самым  и
образования неврозов. Анализы случаев, когда не  кастрация,  а  обрезание  у
мальчиков осуществлялось в качестве терапии или наказания за онанизм, что не
так уж редко  происходило  в  англо-американском  обществе,  придает  нашему
убеждению окончательную уверенность. Возникает  сильный  соблазн  подойти  в
этом месте ближе к комплексу кастрации, но мы  не  хотим  уходить  от  нашей
темы. Страх кастрации, конечно, не единственный  мотив  вытеснения,  ведь  у
женщин он уже не имеет места, хотя у них может быть комплекс  кастрации,  но
не страх кастрации. Вместо него у другого  пола  появляется  страх  потерять
любовь - видимое продолжение страха грудного младенца, если  он  не  находит
мать.  Вы  понимаете,  какая  реальная  ситуация  опасности   обнаруживается
благодаря этому страху. Если  мать  отсутствует  или  лишает  ребенка  своей
любви, он перестает быть  уверен  в  удовлетворении  своих  потребностей  и,
возможно,   испытывает   самые   неприятные   чувства   напряженности.    Не
отказывайтесь от идеи, что эти условия страха  по  сути  повторяют  ситуацию
первоначального страха рождения, которое ведь  тоже  означает  отделение  от
матери. Ведь если вы последуете за ходом мысли Ференци (1925), вы смо[368]
   жете причислить страх кастрации к этому ряду, потому что утрата  мужского
члена имеет следствием невозможность воссоединения в половом акте с  матерью
или с ее Заменой. Замечу  попутно,  что  так  часто  встречающаяся  фантазия
возвращения в материнское лоно является замещением этого желания коитуса.  Я
мог бы сообщить еще много интересных вещей и удивительных связей, но не могу
выходить за рамки введения в психоанализ, хочу только обратить ваше внимание
на то, как психологические исследования смыкаются с биологическими фактами.
   Заслугой Отто Ранка,  которому  психоанализ  обязан  многими  прекрасными
работами, является  и  то,  что  он  настойчиво  подчеркивал  значение  акта
рождения и отделения от матери (1924) (1). Правда, мы все сочли  невозможным
принять те крайние выводы, которые он сделал из этого для теории неврозов  и
даже для аналитической терапии. Однако ядро его теории - то, что переживание
страха рождения является прообразом всех последующих ситуаций  опасности,  -
было открыто еще до него. Останавливаясь на  них,  мы  можем  сказать,  что,
собственно, каждый возраст обладает  определенным  условием  [возникновения]
страха, т. е. ситуацией опасности,  адекватной  ему.  Опасность  психической
беспомощности соответствует стадии ранней  незрелости  Я,  опасность  потери
объекта  (любви)  -  несамостоятельности  первых  детских   лет,   опасность
кастрации - фаллической фазе и, наконец, занимающий особое место страх перед
Сверх-Я - латентному периоду. В  процессе  развития  старые  условия  страха
должны   отпадать,   так   как   соответствующие   им   ситуации   опасности
обесцениваются благодаря укреплению Я. Но это происходит очень несовершенным
образом.    Многие    люди    не    могут    преодолеть     страха     перед
поте---------------------------------------(1)  О  концепции  О.  Ранка  см.
выше.
   [369]
   рей любви, они  никогда  не  становятся  независимыми  от  любви  других,
продолжая в этом отношении свое инфантильное поведение. Страх перед  Сверх-Я
обычно не должен исчезать, так как он в качестве страха совести необходим  в
социальных отношениях, и отдельный человек только  в  самых  редких  случаях
может стать независимым от человеческого общества. Некоторые старые ситуации
опасности могут перейти и в позднейший период, модифицируя в соответствии со
временем свои условия страха. Так, например, опасность кастрации сохраняется
под маской сифилофобии. Будучи взрослым, человек знает, что кастрация больше
не применяется в качестве наказания за удовлетворение сексуальных  влечений,
но  зато  он  узнал,  что  такая   сексуальная   свобода   грозит   тяжелыми
заболеваниями. Нет никакого сомнения в том, что лица,  которых  мы  называем
невротиками, остаются  в  своем  отношении  к  опасности  инфантильными,  не
преодолев старые условия страха.  Примем  это  за  факт  для  характеристики
невротиков; но почему это так, сразу ответить невозможно.
   Надеюсь, что вы еще не потеряли ориентацию и помните, что мы остановились
на исследовании отношений между страхом и вытеснением. При  этом  мы  узнали
две новые  вещи  -  во-первых,  что  страх  осуществляет  вытеснение,  а  не
наоборот, как мы полагали, и,  во-вторых,  что  ситуация  влечений,  которая
вызывает страх, восходит в основном к внешней ситуации опасности.  Следующий
вопрос таков:  как  мы  представляем  себе  теперь  процесс  вытеснения  под
влиянием страха? Я думаю так: Я замечает, что  удовлетворение  появляющегося
требования  влечения  вызывает  одну  из   хорошо   запомнившихся   ситуаций
опасности.  Эта  захваченность  влечением  должна  быть   каким-то   образом
подавлена, преодолена, лишена силы. Мы знаем, что эта задача удается Я, если
оно
   [370]
   сильно  и  включило  в  свою  организацию  соответствующее  влечение.   А
вытеснение наступает в том случае, если влечение еще относится  к  Оно  и  Я
чувствует себя слабым. Тогда Я помогает себе техникой, которая по сути  дела
идентична технике обычного мышления. Мышление является пробным  действием  с
использованием малых количеств энергии, подобно передвижению маленьких фигур
на  карте,  прежде  чем  полководец  приведет  в   движение   войска(1).   Я
предвосхищает, таким образом, удовлетворение опасного влечения  и  разрешает
ему воспроизвести ощущения неудовольствия к началу внушающей страх  ситуации
опасности.      Тем      самым      включается      автоматизм      принципа
удовольствия-неудовольствия,  который  и  производит   вытеснение   опасного
влечения.
   Стоп, скажете вы мне, так дело не пойдет! Вы правы, я должен еще  кое-что
сделать, прежде чем это покажется вам приемлемым. Сначала признаюсь вам, что
я  пытался  перевести  на  язык  нашего  обычного   мышления   то,   что   в
действительности не является, безусловно, сознательным или  предсознательным
процессом между  количествами  энергии  в  субстрате,  который  нельзя  себе
представить. Но это не очень  сильный  аргумент,  а  ведь  иначе  невозможно
поступить. Важнее то, что мы ясно различаем, что при вытеснении происходит в
Я и что в Оно. Что делает Я, мы только что сказали, оно  использует  пробное
заполнение [энергией] и пробуждает автоматизм действия принципа удовольствия
- неудовольствия сигналом
   ---------------------------------------(1)  Идея  о  том,  что   мышление
предполагает торможение (задержку) внешнего движения, была впервые высказана
Сеченовым в "Рефлексах головного мозга". Эта идея  циркулировала  в  венских
неврологических кругах  и  была  воспринята  Фрейдом,  который  рассматривал
задерживающую функцию мышления как одну из главных функций Я.
   [371]
   страха. Затем возможно несколько  или  множество  реакций  с  меняющимися
количествами энергии. Или полностью разовьется приступ  страха  и  Я  совсем
отступится от неприличного возбуждения, или вместо пробного  заполнения  оно
противопоставит  ему  обратный  поток  [энергии]  (Gegenbesetzung),  который
соединится с энергией вытесненного побуждения  в  образовании  симптома  или
будет принят в Я  как  реактивное  образование,  как  усиление  определенных
предрасположений, как постоянное изменение. Чем больше развитие страха может
ограничиться только сигналом, тем  больше  Я  использует  защитные  реакции,
которые сходны с  психическим  связыванием  вытесненного,  тем  больше  этот
процесс приближается к нормальной переработке, естественно, не достигая  ее.
Между прочим, на этом стоит немного  остановиться.  Вы,  конечно,  сами  уже
предположили,  что  то  трудно  определимое,  которое  называют  характером,
следует отнести к Я. Мы уже  уловили  кое-что  из  того,  что  создает  этот
характер. Это прежде всего включение в себя в раннем  возрасте  родительской
инстанции в качестве Сверх-Я - пожалуй, самый важный, решающий момент, затем
идентификации с обоими родителями и  другими  влиятельными  лицами  в  более
позднее время и такие же идентификации как отражение отношений к оставленным
объектам.  Теперь  прибавим  к  формированию  характера  в  качестве  всегда
имеющихся добавок реактивные образования, которые Я получает сначала в своих
вытеснениях, позднее же, при отклонении нежелательных побуждений, при помощи
более нормальных средств.
   А теперь вернемся назад и обратимся к Оно. Что происходит при  вытеснении
с побежденным влечением, догадаться не так-то  легко.  Ведь  нас  интересует
главным образом, что происходит  с  энергией,  с  либидозным  зарядом  этого
возбуждения, как он использу[372]
   ется. Вы помните, раньше мы  предполагали,  что  именно  он  превращается
благодаря вытеснению в  страх.  Теперь  мы  так  утверждать  не  можем;  наш
скромный ответ  будет  скорее  таким:  по-видимому,  его  судьба  не  всегда
одинакова.  Вероятно,  имеется  интимное   соответствие   между   процессом,
происходившим в Я и  в  Оно  при  вытеснении  влечения,  которое  стало  нам
известно. С тех пор как мы  позволили  себе  включить  в  вытеснение  именно
принцип удовольствия - неудовольствия, который пробуждается сигналом страха,
у  нас  появились  основания  изменить  наши  предположения.  Этот   принцип
управляет  процессами  в  Оно  совершенно  неограниченно.  Мы  считаем   его
способным производить весьма глубокие изменения в соответствующем  влечении.
Мы подготовлены также к тому, что успехи вытеснения будут очень  различными,
более или менее далеко идущими. В  некоторых  случаях  вытесненное  влечение
может сохранить свой либидозный заряд, продолжать существовать без изменения
в Оно, хотя и под  постоянным  давлением  Я.  В  других  случаях,  вероятно,
происходит его полное разрушение, а его либидо окончательно направляется  по
другим каналам. Я полагал, что  так  происходит  при  нормальном  разрешении
Эдипова комплекса, который, таким образом,  в  этом  желательном  случае  не
просто вытесняется, а разрушается в Оно. Далее клинический опыт показал нам,
что во многих случаях  вместо  привычного  успешного  вытеснения  происходит
понижение либидо, его регрессия на более  раннюю  ступень  организации.  Это
может происходить, естественно, только в Оно, и если это происходит, то  под
влиянием того же конфликта, который  начинается  благодаря  сигналу  страха.
Самый  яркий  пример  такого  рода  представляет  собой  невроз   навязчивых
состояний, при котором регрессия либидо и вытеснение взаимодействуют.
   [373]
   Уважаемые дамы и господа!  Я  боюсь,  что  эти  рассуждения  кажутся  вам
малопонятными,  и  вы  догадываетесь,  что  изложены  они  не  исчерпывающим
образом. Сожалею, что вызвал ваше недовольство. Но я не могу поставить перед
собой иной цели, кроме той, чтобы вы получили представление об  особенностях
наших результатов и трудностях их  получения.  Чем  глубже  мы  проникнем  в
изучение  психических  процессов,  тем  больше  мы  узнаем  о  богатстве  их
содержания и об их запутанности. Некоторые простые формулы,  казавшиеся  нам
поначалу приемлемыми, позднее оказались недостаточными. Мы не устанем менять
и исправлять их. В лекции о теории сновидений я ввел вас в  область,  где  в
течение пятнадцати лет не произошло почти ничего нового; здесь же, когда  мы
говорим о страхе, вы видите, что все находится в движении и  изменении.  Эти
новые данные еще недостаточно основательно проработаны, может быть,  поэтому
их изложение вызывает затруднения.  Потерпите,  мы  скоро  оставим  проблему
страха; я не утверждаю, правда,  что  тогда  ее  решение  нас  удовлетворит.
Надеюсь, что хотя бы немного мы все же продвинулись вперед. А по  ходу  дела
мы разобрали все возможные новые взгляды. Так, под влиянием изучения  страха
мы можем теперь к нашему описанию Я добавить новую черту. Мы говорили, что Я
слабо по сравнению с Оно, является его верным слугой, старается  провести  в
жизнь его приказания, выполнить его требования. Мы не собираемся  брать  это
утверждение  назад.  Но  с  другой  стороны,  это   Я   -   все-таки   лучше
организованная, ориентированная  на  реальность  часть  Оно.  Мы  не  должны
чересчур преувеличивать обособленность обоих, а также удивляться, если Я, со
своей стороны, удается оказать влияние на процессы в Оно. Я полагаю,  что  Я
осуществляет это влияние, заставляя действовать посред[374]
   ством  сигнала   страха   почти   всемогущий   принцип   удовольствия   -
неудовольствия. Впрочем, непосредственно после этого оно опять  обнаруживает
свою слабость, отказываясь из-за акта вытеснения от части своей  организации
и допуская, чтобы вытесненное влечение длительное время оставалось  без  его
влияния.
   А теперь еще только одно замечание по  проблеме  страха.  В  наших  руках
невротический  страх  превратился  в   реальный   страх,   в   страх   перед
определенными   внешними   ситуациями   опасности.   Но   на   этом   нельзя
останавливаться, мы должны сделать  следующий  шаг,  однако  это  будет  шаг
назад. Спросим себя, что, собственно говоря, является опасным,  чего  боится
человек в таких ситуациях опасности? Очевидно, не ущерба,  о  котором  можно
судить объективно и который  психологически  мог  бы  совершенно  ничего  не
значить, а того, что причиняется им в душевной  жизни.  Рождение,  например,
прообраз нашего состояния страха, само по себе вряд ли может рассматриваться
как  ущерб,  хотя  опасность  повреждений  при  этом  есть.  Существенным  в
рождении, как и в любой ситуации опасности,  является  то,  что  в  душевном
переживании оно вызывает состояние высоконапряженного  возбуждения,  которое
воспринимается как неудовольствие и с которым человек  не  может  справиться
путем разрядки. Назвав состояние, при котором усилия  принципа  удовольствия
терпят неудачу, травматическим фактором, мы приходим через ряд невротический
страх - реальный страх - опасная ситуация  к  простому  положению:  то,  что
вызывает боязнь, предмет страха, - это каждый раз появление  травматического
фактора, который не может быть устранен действием принципа удовольствия.  Мы
сразу  же  понимаем,  что  благодаря  наличию   принципа   удовольствия   мы
застрахованы не от объективного ущерба, а только от определенного
   [375]
   ущерба нашей психической экономии. От принципа удовольствия до  инстинкта
самосохранения долгий путь, многого не хватает для того,  чтобы  их  цели  с
самого начала совпадали. Но мы видим также кое-что другое: возможно, это  то
решение, которое мы ищем. А именно: здесь везде речь идет  об  относительных
количествах. Только величина суммы возбуждения  приводит  к  травматическому
фактору, парализует работу принципа удовольствия, придает ситуации опасности
ее значение. А если это так, если эта загадка устраняется таким прозаическим
образом, то почему не может быть того, чтобы подобные травматические факторы
возникли в душевной жизни независимо от предполагаемых опасных ситуаций, при
которых страх пробуждается  не  как  сигнал,  а  возникает  заново  на  ином
основании?  Клинический  опыт  с  определенностью  подтверждает,   что   это
действительно так. Только более поздние вытеснения открывают описанный  нами
механизм, при котором страх пробуждается как сигнал  какой-то  более  ранней
ситуации опасности; первые и  первоначальные  из  них  возникают  прямо  при
встрече Я со сверхсильным притязанием либидо из травматических факторов, они
заново образуют свой страх, хотя и по прообразу рождения. То же самое  можно
отнести и к развитию страха при неврозе страха из-за соматического нарушения
сексуальной функции. То, что это само либидо, превращенное при этом в страх,
мы не будем больше утверждать.  Но  я  не  вижу  никаких  возражений  против
признания  двоякого  происхождения  страха,   то   как   прямого   следствия
травматического  фактора,  то  как  сигнала  о  том,  что  возникает  угроза
повторения этого фактора.
   Уважаемые дамы и господа! Вы, конечно, рады тому,  что  вам  не  придется
более ничего выслушивать о страхе. Но это дела не меняет, ибо дальнейшее не
   [376]
   лучше того. Я намерен сегодня же ввести вас в область теории  либидо  или
теории влечений,  где  тоже,  кажется,  появилось  кое-что  новое.  Не  хочу
сказать, что мы достигли  здесь  настолько  больших  успехов,  чтобы  стоило
прилагать усилия для усвоения всего этого. Нет, это такая область, где мы  с
трудом ориентируемся и достигаем понимания; вы будете лишь свидетелями наших
усилий и здесь мне тоже придется вернуться, кстати, к тому, о чем я  говорил
раньше.
   Теория влечений - это, так сказать, наша мифология. Влечения - мифические
существа, грандиозные в своей неопределенности. Мы  в  нашей  работе  ни  на
минуту не можем упускать их из виду и при этом никогда не уверены, что видим
их  ясно.  Вы   знаете,   как   обыденное   мышление   объясняет   влечение.
Предполагается гораздо большее количество разнообразных  влечений,  чем  это
нужно: влечение к самоутверждению, подражанию, игре,  общению  и  многие  им
подобные. Их как бы принимают к сведению, дают каждому из них выполнять свою
функцию и затем опять их отстраняют.  Нам  всегда  казалось,  что  за  этими
многочисленными  мелкими   заимствованными   влечениями   скрывается   нечто
серьезное и могущественное, к чему мы желали бы осторожно приблизиться.  Наш
первый  шаг  был  весьма  скромным.  Мы  сказали  себе,  что,  вероятно,  не
запутаемся, если для начала выделим два основных влечения, вида влечений или
группы влечений по  двум  большим  потребностям:  голод  и  любовь.  Как  бы
ревностно мы ни защищали в иных случаях независимость  психологии  от  любой
другой науки, здесь мы все-таки находимся в плену незыблемого биологического
факта, согласно которому отдельное живое существо  служит  двум  намерениям,
самосохранению и сохранению вида,  кажущимся  независимыми  друг  от  друга,
которые, насколько нам извест[377]
   но, пока еще не сведены к единому источнику и интересы которых в животной
жизни часто противоречат друг другу. Мы как бы занимаемся  здесь  собственно
биологической  психологией,  изучаем  психические  явления,   сопровождающие
биологические процессы.  В  качестве  примеров  этого  рода  в  психоанализе
представлены "влечения Я* и "сексуальные влечения". К первым  мы  причисляем
все,  что  относится  к  сохранению,  утверждению,  возвышению  личности.  В
последние мы вкладывали то богатство содержания,  которого  требует  детская
извращенная сексуальная жизнь. Познакомившись при изучении неврозов с Я  как
с ограничивающей, вытесняющей силой, а с  сексуальными  стремлениями  как  с
подвергающимися ограничению и  вытеснению,  мы  полагали,  что  нащупали  не
только различие, но и конфликт между  обеими  группами  влечений.  Предметом
нашего изучения сначала были только сексуальные влечения, энергию которых мы
назвали "либидо". На их примере мы попытались прояснить наши представления о
том, что такое влечение и что ему можно приписать.  Таково  значение  теории
либидо.
   Итак, влечение отличается от  раздражения  тем,  что  оно  происходит  из
источников раздражения внутри тела, действует  как  постоянная  сила  и  что
человек не может спастись от  него  бегством,  как  это  можно  сделать  при
внешнем раздражении. Во влечении можно различить источник,  объект  и  цель.
Источником является состояние возбуждения в теле, целью -  устранение  этого
возбуждения, на пути от источника  к  цели  влечение  становится  психически
действенным. Мы представляем себе его как определенное  количество  энергии,
которое действует в определенном направлении. Этому действию  дано  название
"влечение" (Trieb). Влечения бывают активными и пассивными; точнее  было  бы
сказать: есть активные и пассивные
   [378]
   цели  влечения;  для  достижения  пассивной  цели  тоже   нужна   затрата
активности. Достигаемая цель может быть в собственном теле, но, как правило,
включается внешний объект, благодаря  которому  влечение  достигает  внешней
цели;  его  внутренней   целью   остается   всякий   раз   изменение   тела,
воспринимаемое как удовлетворение.  Придает  ли  отношение  к  соматическому
источнику какую-либо специфику влечению и какую, остается для  нас  неясным.
То,  что  влечения  из  одного  источника  примыкают  к  таковым  из  других
источников и разделяют их дальнейшую  судьбу  и  что  вообще  удовлетворение
одного  влечения  может  быть  заменено  другим,  это  -  по   свидетельству
аналитического опыта - несомненные  факты.  Признаемся  только,  что  мы  не
особенно хорошо понимаем их.  Отношение  влечения  к  цели  и  объекту  тоже
допускает изменения, оба могут быть заменены другими, но все-таки  отношение
к объекту легче ослабить. Определенный характер  модификации  цели  и  смены
объекта, при которой учитывается наша социальная  оценка,  мы  выделяем  как
сублимацию.  Кроме  того,  мы  имеем  основание  различать   еще   влечения,
задержанные на пути к цели  (zielgehemmte),  влечения  из  хорошо  известных
источников  с  недвусмысленной  целью,  задержавшиеся,  однако,  на  пути  к
удовлетворению, в  результате  чего  наступает  длительная  привязанность  к
объекту и устойчивое стремление. Такого рода, например, отношение  нежности,
которое  несомненно  происходит  из   сексуальной   потребности   и   обычно
отказывается от своего удовлетворения. Можете себе представить, сколько  еще
свойств и судеб влечений  остается  за  пределами  нашего  понимания;  здесь
необходимо также  напомнить  о  различии  между  сексуальными  влечениями  и
инстинктами самосохранения,  которое  имело  бы  чрезвычайное  теоретическое
значение, если бы относилось
   [379]
   ко всей группе. Сексуальные влечения поражают  нас  своей  пластичностью,
способностью менять свои цели, своей замещаемостью, тем, что  удовлетворение
одного влечения позволяет замещение другим, а  также  своей  отсроченностью,
хорошим  примером  которой  являются  именно  задержанные  на  пути  к  цели
влечения. В этих качествах мы хотели бы отказать инстинктам  самосохранения,
сказав о них,  что  они  непреклонны,  безотлагательны,  императивны  совсем
другим образом и имеют совсем другое отношение как к  вытеснению,  так  и  к
страху. Однако следующее размышление говорит  нам,  что  это  исключительное
положение занимают не все  влечения  Я,  а  только  голод  и  жажда  и  что,
очевидно,  оно  обосновано  особенностью  источников  влечений.  Впечатление
запутанности возникает еще и потому, что мы не рассмотрели  отдельно,  какие
изменения  претерпевают  влечения,  первоначально  принадлежавшие  Оно,  под
влиянием организованного Я.
   Мы находимся на более  твердой  почве,  когда  исследуем,  каким  образом
влечения служат сексуальной функции.  Здесь  мы  получили  решающие  данные,
которые и для вас не новы. Ведь сексуальное влечение узнается  не  по  тому,
что ему с  самого  начала  свойственна  устремленность  к  цели  сексуальной
функции - соединению двух половых клеток, но  мы  видим  большое  количество
частных влечений, которые довольно независимо  друг  от  друга  стремятся  к
удовлетворению и находят это удовлетворение в чем-то, что мы  можем  назвать
удовольствием от функционирования органов  (Organlust).  Гениталии  являются
среди этих эрогенных зон самыми поздними, удовольствию  от  функционирования
этих органов нельзя более отказывать в названии сексуальное наслаждение.  Не
все из этих стремящихся к наслаждению побуждений включают[380]
   ся в окончательную организацию  сексуальной  функции.  Некоторые  из  них
устраняются как непригодные  вытеснением  или  каким-либо  другим  способом,
некоторые  уводятся  от  своей  цели  уже  упомянутым   особым   образом   и
используются для усиления иных побуждений, другие остаются на второстепенных
ролях,  служа   осуществлению   вводных   актов,   вызывая   предварительное
удовольствие. Вы узнали, что в  этом  длительном  развитии  можно  усмотреть
несколько фаз предшествующей организации,  а  также  то,  каким  образом  из
развития сексуальной функции объясняются ее отклонения и задержки. Первую из
этих прегенитальных фаз мы называем оральной, потому что  в  соответствии  с
питанием грудного младенца эрогенная зона рта доминирует также и в том,  что
можно назвать сексуальной  деятельностью  этого  периода  жизни.  На  второй
ступени на первый план выдвигаются садистские и анальные  импульсы,  конечно
же, в связи с появлением зубов, усилением мускулатуры и овладением функциями
сфинктера. Как раз об этой примечательной ступени развития мы  узнали  много
интересных подробностей. Третья фаза - фаллическая, в которой у обоих  полов
мужской член и то, что ему соответствует у  девочек,  приобретает  значение,
которое нельзя не  заметить.  Название  генитальная  фаза  мы  оставили  для
окончательной сексуальной организации, которая устанавливается после половой
зрелости, когда женские половые органы находят  такое  же  признание,  какое
мужские получили уже давно.
   Все это повторение давно известного. Не думайте только, что все то, о чем
я на этот раз не сказал, утратило свое значение. Это повторение  было  нужно
для того, чтобы перейти к сообщениям об  изменениях  в  наших  взглядах.  Мы
можем похвалиться, что как раз о ранних организациях либидо мы узнали  много
но[381]
   вого, а значение прежнего поняли яснее, что я и  хочу  продемонстрировать
вам, по крайней мере, на отдельных примерах. В 1924 г. Абрахам показал,  что
в садистско-анальной фазе можно различить две ступени. На  более  ранней  из
них господствуют деструктивные тенденции  уничтожения  и  утраты,  на  более
поздней - дружественные  объекту  тенденции  удержания  и  обладания.  Таким
образом, в середине этой фазы впервые  появляется  внимание  к  объекту  как
предвестник  более  поздней  любовной  привязанности  (Liebesbesetzung).  Мы
вправе также предположить такое разделение и на  первой  оральной  фазе.  На
первой ступени речь идет об оральном поглощении, никакой амбивалентности  по
отношению к  объекту  материнской  груди  нет.  Вторую  ступень,  отмеченную
появлением кусательной деятельности, можно назвать  орально-садистской;  она
впервые  обнаруживает  проявления  амбивалентности,  которые  на  следующей,
садистско-анальной фазе становятся намного отчетливей. Ценность  этой  новой
классификации обнаруживается особенно тогда, когда при определенных неврозах
-   неврозе   навязчивых   состояний,    меланхолии    -    ищут    значение
предрасположенности в развитии либидо. Вернитесь здесь мысленно к тому,  что
мы узнали о связи фиксации либидо, предрасположенности и регрессии.
   Наше отношение к фазам организации либидо вообще немного изменилось. Если
раньше  мы  прежде  всего  подчеркивали,  как  одна  из  них  исчезает   при
наступлении  следующей,  то   теперь   наше   внимание   привлекают   факты,
показывающие, сколько от каждой более ранней фазы сохранилось наряду с более
поздними   образованиями,   скрыто   за   ними   и   насколько    длительное
представительство получают они в бюджете либидо и в  характере  индивидуума.
Еще более значительными стали данные, показавшие нам, как
   [382]
   часто в патологических условиях происходят регрессии к более ранним фазам
и что определенные регрессии характерны для определенных форм болезни. Но  я
не  могу  здесь  это  обсуждать;  это  относится  к  специальной  психологии
неврозов.
   Метаморфозы влечений и сходные процессы мы смогли изучить,  в  частности,
на анальной эротике, на возбуждениях из источников эрогенной анальной зоны и
были поражены тем, какое разнообразное использование находят  эти  влечения.
Возможно, нелегко освободиться от недооценки именно  этой  зоны  в  процессе
развития.  Поэтому  позволим  Абрахаму  (1924)  напомнить  нам,   что   анус
эмбриологически соответствует  первоначальному  рту,  который  сместился  на
конец прямой кишки. Далее мы узнаем, что с обесцениванием собственного кала,
экскрементов, этот инстинктивный интерес переходит от анального источника на
объекты, которые могут даваться  в  качестве  подарка.  И  это  справедливо,
потому что кал был первым подарком, который мог  сделать  грудной  младенец,
отрывая его от себя из любви к ухаживающей за  ним  женщине.  В  дальнейшем,
совершенно аналогично изменению значений  в  развитии  языка,  этот  прежний
интерес к калу превращается в привлекательность  золота  и  денег,  а  также
способствует аффективному наполнению понятий ребенок и пенис.  По  убеждению
всех детей, которые долго придерживаются теории  клоаки,  ребенок  рождается
как кусок кала из прямой кишки; дефекация является прообразом акта рождения.
Но и  пенис  тоже  имеет  своего  предшественника  в  столбе  кала,  который
заполняет и раздражает слизистую оболочку внутренней стороны  прямой  кишки.
Если ребенок, хотя и неохотно, но все-таки признал,  что  есть  человеческие
существа, которые этим членом не  обладают,  то  пенис  кажется  ему  чем-то
отделяемым от  тела  и  приобретает  несомненную  аналогию  с  экскрементом,
который
   [383]
   был первой телесной  частью,  от  которой  надо  было  отказаться.  Таким
образом, большая часть анальной эротики переносится на пенис, но  интерес  к
этой части тела, кроме анально-эротического, имеет, видимо, еще более мощный
оральный корень, так как после прекращения кормления пенис  наследует  также
кое-что от соска груди материнского органа.
   Невозможно  ориентироваться  в  фантазиях,  причудах,   возникающих   под
влиянием бессознательного, и в языке симптомов человека, если не знать  этих
глубоко лежащих связей. Кал - золото - подарок - ребенок -  пенис  выступают
здесь как равнозначные  и  представляются  общими  символами.  Не  забывайте
также, что я  могу  сделать  вам  лишь  далеко  не  полные  сообщения.  Могу
прибавить лишь вскользь, что появляющийся позднее интерес к влагалищу  имеет
в основном анально-эротическое происхождение.  Это  неудивительно,  так  как
влагалище, по удачному выражению Лу Андреа-Саломе (1916), "взято напрокат" у
прямой кишки; в жизни гомосексуалистов, которые не прошли определенной части
сексуального развития, оно и представлено прямой кишкой. В сновидениях часто
возникает помещение, которое раньше было единым, а теперь  разделено  стеной
или наоборот. При этом всегда имеется в виду отношение  влагалища  к  прямой
кишке. Мы можем также очень хорошо проследить, как у девушки  совершенно  не
женственное желание обладать пенисом обычно  превращается  в  желание  иметь
ребенка, а затем и мужчину как носителя пениса и дающего ребенка, так что  и
здесь видно, как часть первоначально анально-эротического интереса участвует
в более поздней генитальной организации.
   Во время изучения прегенитальных фаз либидо мы приобрели несколько  новый
взгляд на формирование характера. Мы обратили внимание на триаду свойств,
   [384]
   которые довольно часто проявляются вместе: аккуратность,  бережливость  и
упрямство,  -  и  из  анализа  таких  людей  заключили,  что  эти   свойства
обусловлены истощением и иным  использованием  их  анальной  эротики.  Таким
образом, когда мы видим  такое  примечательное  соединение,  мы  говорим  об
анальном  характере,  и  определенным  образом  противопоставляем   анальный
характер неразвитой анальной эротике. Подобное, а может быть,  и  еще  более
тесное отношение  находим  мы  между  честолюбием  и  уретральной  эротикой.
Примечательный намек на эту связь мы  берем  из  легенды,  согласно  которой
Александр Македонский родился в ту же ночь, когда некий Герострат  из  жажды
славы поджег изумительный храм  Артемиды  Эфесской.  Может  показаться,  что
древним  эта  связь  была   небезызвестна!   Ведь   вы   знаете,   насколько
мочеиспускание связано с огнем и тушением огня. Мы,  конечно,  предполагаем,
что и другие свойства характера подобным же образом  обнаружатся  в  осадках
(Niederschlage),   реактивных   образованиях   определенных   прегенитальных
формаций либидо, но не можем этого пока показать.
   Теперь же самое время вернуться к истории, а также к теме и снова взяться
за самые общие проблемы жизни влечений. В основе нашей теории либидо сначала
лежало противопоставление влечений Я и сексуальных влечений.  Когда  позднее
мы начали изучать само Я и поняли основной  принцип  нарциссизма,  само  это
различие потеряло свою почву. В редких случаях можно признать, что  Я  берет
само себя в качестве объекта, ведет себя так, как будто оно влюблено в самое
себя. Отсюда и заимствованное из греческой легенды название - нарциссизм. Но
это  лишь  крайнее  преувеличение  нормального  положения  вещей.  Начинаешь
понимать, что Я является всегда основным  резервуаром  либидо,  из  которого
объекты заполняются
   [385]
   либидо и куда это либидо снова возвращается, в то время как  большая  его
часть постоянно пребывает в Я. Итак, идет беспрестанное превращение Я-либидо
в  объект-либидо  и  объект-либидо  в  Я-либидо.  Но  оба  они  могут  и  не
различаться по своей природе, тогда не имеет смысла отделять энергию  одного
от энергии другого, можно опустить название либидо  или  вообще  употреблять
его как равнозначное психической энергии.
   Мы недолго  оставались  на  этой  точке  зрения.  Предчувствие  какого-то
антагонизма в рамках инстинктивной  жизни  скоро  нашло  другое,  еще  более
резкое выражение. Мне  не  хотелось  бы  излагать  вам,  как  мы  постепенно
подходили к этому новому положению в теории влечений; оно тоже  основывается
главным образом на биологических данных; я расскажу вам о нем как о  готовом
результате. Предположим, что есть  два  различных  по  сути  вида  влечений:
сексуальные  влечения,  понимаемые  в  широком   смысле.   Эрос,   если   вы
предпочитаете  это  название,  и  агрессивные  влечения,  цель   которых   -
разрушение. В таком виде вы вряд ли сочтете это за  новость,  это  покажется
вам попыткой теоретически облагородить банальную противоположность  любви  и
ненависти, которая, возможно, совпадает с аналогичной полярностью притяжения
- отталкивания, которую физики предполагают  существующей  в  неорганическом
мире(1). Но примечательно, что наше  положение  многими  воспринимается  как
новость, причем  очень  нежелательная  новость,  которую  как  можно  скорее
следует устранить. Я полагаю,  что  в  этом  неприятии  проявляется  сильный
аф---------------------------------------(1)   Попытка   Фрейда    объяснить
характер взаимоотношений людей, их позитивные и негативные чувства (любовь и
ненависть,  симпатии  и  антипатии)  по  образу  и  подобию   притяжения   и
отталкивания в физическом мире  является  грубо  механистической,  полностью
игнорирующей своеобразие и  богатство  эмоциональной  сферы  личности  и  ее
отношений к другим людям.
   Вводя, наряду с сексуальным влечением, в качестве основной  побудительной
силы поведения людей инстинкт агрессии, Фрейд  пришел  к  ложным  выводам  о
причинах  личных  и  социальных  конфликтов,  об  источниках  войн,  расовой
ненависти  и  других  антигуманных  явлений,  имеющих   в   действительности
общественно-исторические причины.
   Эти положения Фрейда свидетельствуют о  его  биологизаторском  подходе  к
мотивации  человеческого  поведения,  об  игнорировании  ее  зависимости  от
усваиваемых личностью нравственных норм.

   [386]
   фективный фактор.  Почему  нам  понадобилось  так  много  времени,  чтобы
решиться признать существование стремления к агрессии,  почему  очевидные  и
общеизвестные  факты  не  использовать  без  промедления  для  теории?  Если
приписать такой инстинкт животным, то вряд ли это встретит сопротивление. Но
включить его в человеческую конституцию кажется фривольным:  слишком  многим
религиозным предпосылкам и социальным  условностям  это  противоречит.  Нет,
человек  должен  быть  по  своей  природе  добрым  или,  по  крайней   мере,
добродушным.  Если  же  он  иногда  и  проявляет   себя   грубым,   жестоким
насильником, то это временные затемнения в его  эмоциональной  жизни,  часто
спровоцированные, возможно, лишь следствие  нецелесообразного  общественного
устройства, в котором он до сих пор находился.
   То, о чем повествует нам история и что нам  самим  довелось  пережить,  к
сожалению, не подтверждает сказанное, а скорее подкрепляет суждение  о  том,
что вера в "доброту" человеческой натуры  является  одной  из  самых  худших
иллюзий, от которых человек ожидает улучшения и облегчения своей жизни, в то
время как в действительности они наносят только вред. Нет  нужды  продолжать
эту полемику, ибо не только уроки ис[387]
   тории и жизненный опыт говорят  в  пользу  нашего  предположения,  что  в
человеке таится особый инстинкт - агрессии и разрушения, это подтверждают  и
общие рассуждения, к которым  нас  привело  признание  феноменов  садизма  и
мазохизма. Вы знаете, что мы называем сексуальное  удовлетворение  садизмом,
если оно  связано  с  условием,  что  сексуальный  объект  испытывает  боль,
истязания и унижения, и мазохизмом, когда имеется  потребность  самому  быть
объектом истязания. Вы знаете также, что  определенная  примесь  этих  обоих
стремлений включается и в нормальные сексуальные отношения и что мы называем
их извращениями, если они оттесняют все прочие сексуальные цепи, ставя на их
место свои собственные. Едва ли от вас  ускользнуло  то,  что  садизм  имеет
более интимное отношение к мужественности, а мазохизм к  женственности,  как
будто здесь имеется какое-то тайное родство, хотя  я  сразу  же  должен  вам
сказать, что дальше в этом вопросе мы не продвинулись. Оба они  -  садизм  и
мазохизм  -  являются  для  теории  либидо  весьма  загадочными  феноменами,
особенно мазохизм, и вполне в порядке вещей, когда то, что для одной  теории
было  камнем  преткновения,  должно  стать  для   другой,   ее   заменяющей,
краеугольным камнем.
   Итак, мы считаем, что в садизме и мазохизме мы  имеем  два  замечательных
примера слияния обоих видов  влечений.  Эроса  и  агрессии;  предположим  же
теперь, что это отношение является  примером  того,  что  все  инстинктивные
побуждения, которые мы можем изучить, состоят из таких  смесей  или  сплавов
обоих видов влечений. Конечно, в самых разнообразных соотношениях. При  этом
эротические влечения как бы вводят в смесь  многообразие  своих  сексуальных
целей,  в  то  время  как  другие  допускают  смягчения  и  градации   своей
однообразной тенденции. Этим предположением  мы  открываем  перспективу  для
исследо[388]
   ваний, которые когда-нибудь приобретут  большое  значение  для  понимания
патологических процессов. Ведь смеси могут тоже распадаться, и такой  распад
может иметь самые тяжелые  последствия  для  функции.  Но  эти  взгляды  еще
слишком новы, никто до сих пор не пытался использовать их в работе.
   Вернемся к особой проблеме, которую открывает нам мазохизм.  Если  мы  на
время не будем принимать во внимание его эротический компонент, то он  будет
для   нас   ручательством   существования   стремления,    имеющего    целью
саморазрушение. Если и для влечения к разрушению верно то, что Я - здесь  мы
больше имеем в виду Око, всю личность - первоначально включает  в  себя  все
инстинктивные побуждения, то получается, что мазохизм старше садизма, садизм
же является  направленным  вовне  влечением  к  разрушению,  которое,  таким
образом, приобретает агрессивный  характер.  Сколько-то  от  первоначального
влечения к разрушению  остается  еще  внутри;  кажется,  что  мы  можем  его
воспринять лишь при этих двух условиях - если оно соединяется с эротическими
влечениями в мазохизме или если оно как агрессия направлено против  внешнего
мира - с большим или меньшим эротическим добавлением. Напрашивается мысль  о
значимости невозможности найти удовлетворение агрессии во внешнем мире,  так
как она наталкивается на реальные препятствия. Тогда она, возможно, отступит
назад, увеличив силу господствующего внутри саморазрушения. Мы  еще  увидим,
что это происходит действительно так  и  насколько  важен  этот  вопрос.  Не
нашедшая выхода агрессия может означать тяжелое  повреждение;  все  выглядит
так, как будто нужно разрушить другое и других, чтобы  не  разрушить  самого
себя, чтобы оградить себя от стремления к саморазрушению. Поистине печальное
открытие для моралиста!
   [389]
   Но моралист еще долго будет утешаться невероятностью наших умозаключений.
Странное стремление заниматься разрушением своего собственного органического
обиталища!  Правда,  поэты  говорят  о   таких   вещах,   но   поэты   народ
безответственный,  пользующийся  своими  привилегиями.  Собственно   говоря,
подобные представления не чужды и физиологии, например,  слизистая  оболочка
желудка, которая сама себя  переваривает.  Но  следует  признать,  что  наше
влечение к саморазрушению нуждается в более широкой поддержке.  Ведь  нельзя
же  решиться  на  такое  далеко  идущее  предположение  только  потому,  что
несколько  бедных  глупцов  связывают  свое  сексуальное  удовлетворение   с
необычным условием. Я полагаю, что углубленное изучение  влечений  даст  нам
то, что нужно. Влечения управляют не только психической, но  и  вегетативной
жизнью, и эти органические влечения обнаруживают характерную черту,  которая
заслуживает нашего самого пристального внимания.  О  том,  является  ли  это
общим характером влечений, мы сможем судить лишь позже. Они выступают именно
как стремление восстановить более раннее состояние. Мы  можем  предположить,
что с момента, когда достигнутое  однажды  состояние  нарушается,  возникает
стремление создать его снова, рождая  феномены,  которые  мы  можем  назвать
"навязчивым повторением*. Так, образование  и  развитие  эмбрионов  является
сплошным навязчивым  повторением;  у  ряда  животных  широко  распространена
способность  восстанавливать  утраченные  органы,  и  инстинкт  самолечения,
которому мы всякий раз обязаны нашим выздоровлением наряду с терапевтической
помощью,  -  это,  должно  быть,  остаток  этой  так  великолепно   развитой
способности у низших животных. Нерестовая миграция рыб, возможно, и перелеты
птиц, а может быть, и все, что у животных мы называем проявлением инстинкта,
происходит под
   [390]
   действием навязчивого повторения,  в  котором  выражается  консервативная
природа инстинктов. И в психике нам не придется долго искать проявлений того
же самого. Мы обращали внимание на то, что забытые и вытесненные переживания
раннего детства во время аналитической работы воспроизводятся в  сновидениях
и реакциях, в частности  в  реакциях  перенесения,  хотя  их  возрождение  и
противоречит принципу удовольствия, и мы дали объяснение, что в этих случаях
навязчивое повторение преобладает даже над принципом удовольствия.  Подобное
можно наблюдать и вне анализа. Есть люди, которые в своей жизни без поправок
повторяют всегда именно  те  реакции,  которые  им  во  вред,  или  которых,
кажется,  преследует  неумолимая  судьба,  в  то  время  как  более   точное
исследование показывает, что они,  сами  того  не  зная,  готовят  себе  эту
судьбу. Тогда мы приписываем навязчивому повторению демонический характер.
   Но что же может дать эта консервативная черта  инстинктов  для  понимания
нашего саморазрушения? Какое более раннее состояние  хотел  бы  восстановить
такой инстинкт? Так вот, ответ близок,  он  открывает  широкие  перспективы.
Если правда то, что в незапамятные времена и непостижимым образом однажды из
неживой материи родилась  жизнь,  то  согласно  нашему  предположению  тогда
возникло влечение, которое стремится вновь уничтожить жизнь  и  восстановить
неорганическое состояние. Если мы в этом влечении  к  саморазрушению  увидим
подтверждение нашей гипотезы, то мы можем считать его выражением влечения  к
смерти (Todestrieb), которое не может не оказывать своего влияния в процессе
жизни. А теперь разделим влечения, о которых  мы  говорим,  на  две  группы:
эротические, которые стремятся привести все еще живую субстанцию  в  большее
единство, и
   [391]
   влечения к смерти, которые противостоят этому стремлению и приводят живое
к неорганическому состоянию. Из взаимодействия и борьбы  обоих  и  возникают
явления жизни, которым смерть кладет конец.
   Возможно, вы скажете, пожимая плечами: это  не  естественная  наука,  это
философия Шопенгауэра. Но почему, уважаемые дамы и господа, смелый ум не мог
угадать то, что затем подтвердило трезвое и нудное детальное исследование? В
таком случае все  уже  когда-то  было  однажды  сказано,  и  до  Шопенгауэра
говорили много похожего. И затем, то, что мы говорим, не совсем  Шопенгауэр.
Мы не утверждаем, что смерть есть единственная цель жизни; мы не  игнорируем
перед лицом смерти жизнь. Мы признаем два основных  влечения  и  приписываем
каждому его собственную цель. Как переплетаются оба  в  жизненном  процессе,
как  влечение  к  смерти  используется  для  целей  Эроса,  особенно  в  его
направленности во внешний мир в форме агрессии, -  все  это  задачи  будущих
исследований. Мы не пойдем дальше той области, где нам открылась  эта  точка
зрения.  Также  и  вопрос,  не  всем  ли  без  исключения  влечениям  присущ
консервативный характер, не стремятся ли и эротические влечения восстановить
прежнее состояние, когда они  синтезируют  живое  для  достижения  состояния
большего единства, мы оставим без ответа.
   Мы немного отдалились от нашей  основной  темы.  Хочу  вам  дополнительно
сообщить, каков был исходный пункт этих размышлений о теории  влечений.  Тот
же  самый,  который  привел  нас  к   пересмотру   отношения   между   Я   и
бессознательным, а именно возникавшее при аналитической работе  впечатление,
что пациент, оказывающий сопротивление, зачастую ничего  не  знает  об  этом
сопротивлении.  Но  бессознательным  для  него  является  не   только   факт
сопротивления, но и его
   [392]
   мотивы. Мы должны были исследовать эти мотивы или этот мотив и нашли его,
к нашему удивлению, в сильной потребности  в  наказании,  которую  мы  могли
отнести только к мазохистским желаниям. Практическое значение этого открытия
не уступает теоретическому, потому что эта потребность в наказании  является
злейшим врагом наших терапевтических усилий. Она удовлетворяется страданием,
связанным с неврозом, и поэтому цепляется за болезненное состояние. Кажется,
что этот фактор, бессознательная потребность в наказании, участвует в каждом
невротическом заболевании. Особенно убедительны в этом отношении  случаи,  в
которых невротическое страдание может быть заменено  другим.  Хочу  привести
вам один такой пример. Однажды мне удалось освободить одну немолодую деву от
комплекса симптомов, который в течение примерно пятнадцати лет обрекал ее на
мучительное существование и исключал из участия в жизни.  Почувствовав  себя
здоровой, она с головой ушла в бурную деятельность, давая волю своим немалым
талантам и желая добиться хоть небольшого признания, удовольствия и  успеха.
Но каждая из ее попыток кончалась тем, что ей давали  понять  или  она  сама
понимала, что слишком стара для того, чтобы чего-то достичь в этой  области.
После каждой такой неудачи следовало бы ожидать рецидива болезни,  но  и  на
это она уже была неспособна, вместо  этого  с  ней  каждый  раз  происходили
несчастные случаи,  которые  на  какое-то  время  выводили  ее  из  строя  и
заставляли страдать. Она падала и подворачивала ногу или повреждала  колено,
а если делала какую-нибудь работу, то что-то случалось  с  рукой;  когда  ее
внимание  было  обращено  на  ее  собственное  участие  в   этих   кажущихся
случайностях, она изменила, так сказать, свою технику. По таким  же  поводам
вместо несчастных случаев возни[393]
   кали  легкие   заболевания:   катары,   ангины,   гриппозные   состояния,
ревматические припухания, пока наконец отказ от дальнейших поползновений, на
который она решилась, не покончил со всем этим наваждением.
   Относительно происхождения этой бессознательной потребности наказания, мы
полагаем, нет никаких сомнений.  Она  ведет  себя  как  часть  совести,  как
продолжение нашей совести в бессознательном, она имеет то же  происхождение,
что и совесть, т. е. соответствует части агрессии, которая ушла  вовнутрь  и
принята Сверх-Я. Если бы только слова лучше подходили друг к другу,  то  для
практического употребления было бы оправданно  назвать  ее  "бессознательным
чувством вины". Однако с теоретической точки зрения мы сомневаемся,  следует
ли предполагать, что вся возвращенная  из  внешнего  мира  агрессия  связана
Сверх-Я и обращена тем самым против Я или что  часть  ее  осуществляет  свою
тайную зловещую деятельность в Я и Оно как свободное влечение к  разрушению.
Такое разделение более вероятно, но больше мы ничего об этом не  знаем.  При
первом  включении  Сверх-Я  для  оформления  этой   инстанции,   безусловно,
используется та часть агрессии против родителей, которой ребенок  вследствие
фиксации любви, а также внешних трудностей не смог  дать  выхода  наружу,  и
поэтому  строгость  Сверх-Я  не  должна  прямо   соответствовать   строгости
воспитания. Вполне возможно, что дальнейшие  поводы  к  подавлению  агрессии
поведут влечение тем же путем, который открылся ему в тот решающий момент.
   Лица, у которых это бессознательное чувство вины чрезмерно,  выдают  себя
при аналитическом лечении столь неприятной с  прогностической  точки  зрения
отрицательной реакцией на терапию. Если им сообщили об ослаблении  симптома,
за которым обычно
   [394]
   должно последовать, по крайней мере, его  временное  исчезновение,  то  у
них, напротив, наступает немедленное усиление симптома  и  страдания.  Часто
бывает достаточно похвалить их  поведение  при  лечении,  сказать  несколько
обнадеживающих слов об успешности анализа, чтобы вызвать явное ухудшение  их
состояния. Неаналитик сказал бы, что здесь недостает "воли к выздоровлению";
придерживаясь аналитического образа мышления, вы увидите в  этом  проявление
бессознательного чувства вины, которое как раз и  устраивает  болезнь  с  ее
страданиями и срывами. Проблемы, которые выдвинуло  бессознательное  чувство
вины, его отношения к  морали,  педагогике,  преступности  и  беспризорности
являются  в   настоящее   время   предпочтительной   областью   для   работы
психоаналитиков.
   Здесь мы неожиданно выбираемся из преисподней психики в  широко  открытый
мир. Дальше вести вас я не могу, но на одной мысли все же задержусь,  прежде
чем проститься с вами на этот раз. У нас вошло в привычку говорить, что наша
культура  построена  за  счет  сексуальных  влечений,  которые  сдерживаются
обществом, частично вытесняются, а частично используются  для  новых  целей.
Даже при всей гордости за наши культурные достижения мы  признаем,  что  нам
нелегко выполнять требования этой культуры, хорошо чувствовать себя  в  ней,
потому что наложенные на наши влечения ограничения тяжким  бременем  ложатся
на психику. И вот то, что мы узнали  относительно  сексуальных  влечений,  в
равной  мере,  а  может  быть,  даже  и  в   большей   степени   оказывается
действительным для других,  агрессивных  стремлений.  Они  выступают  прежде
всего тем, что осложняет совместную жизнь людей и угрожает  ее  продолжению;
ограничение  своей  агрессии  является  первой,  возможно,  самой  серьезной
жертвой,  которую  общество  требует  от  индивидуума.  Мы   узнали,   каким
изобретательным спосо[395]
   бом  осуществляется  это  укрощение  строптивого.  В  действие   вступает
Сверх-Я,  которое  овладевает  агрессивными  побуждениями,  как   бы   вводя
оккупационные войска в  город,  готовый  к  мятежу.  Но  с  другой  стороны,
рассматривая вопрос чисто психологически, следует признать, что Я  чувствует
себя  не  очень-то  хорошо,  когда  его  таким  образом  приносят  в  жертву
потребностям общества и оно вынуждено подчиняться разрушительным  намерениям
агрессии, которую само охотно пустило бы в ход против  других.  Это  как  бы
распространение на область психического той дилеммы - либо съешь  сам,  либо
съедят  тебя,  -  которая  царит  в  органическом  живом  мире.  К  счастью,
агрессивные влечения никогда не существуют сами по себе, но всегда сопряжены
с эротическими. Эти последние в условиях созданной человеком культуры  могут
многое смягчить и предотвратить.



   [396]

   ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ ЛЕКЦИЯ

   Женственность

   Уважаемые дамы и господа! Все это время, пока я  готовился  к  беседам  с
вами, я боролся с внутренним затруднением. Я  чувствовал  себя  в  некоторой
степени неуверенным  в  своей  правоте.  Действительно,  за  пятнадцать  лет
психоанализ изменился и обогатился, но все-таки введение в психоанализ могло
бы остаться без изменений и дополнений. Мне все время  кажется,  что  данные
лекции не имеют права на существование. Аналитикам я говорю слишком мало и в
общем ничего нового, вам же слишком много  и  о  таких  вещах,  к  пониманию
которых вы не подготовлены и которые непосредственно к вам не  относятся.  Я
искал оправданий и для каждой отдельной лекции хотел найти свое обоснование.
Первая, о теории сновидений, должна была сразу погрузить вас  в  самую  гущу
аналитической  атмосферы  и  показать,  какими  устойчивыми  оказались  наши
воззрения.  Во  второй,  которая  прослеживает  пути  от  сновидения  к  так
называемому оккультизму, меня привлекала возможность свободно высказаться  в
той области, где убеждения, полные предрассудков, наталкиваются  сегодня  на
страстное сопротивление, и я смел надеяться, что вы, воспитанные на  примере
психоанализа в духе терпимости, не
   [397]
   откажетесь сопровождать меня в этом  экскурсе.  В  третьей  лекции(1),  о
разделении личности,  были  выдвинуты,  безусловно,  самые  резкие  для  вас
(настолько своеобразно их содержание) предположения, но я  счел  невозможным
скрыть от вас этот первый подход к психологии Я, и  если  бы  мы  имели  его
пятнадцать лет назад, я должен был бы уже тогда упомянуть о нем. И  наконец,
в последней лекции, на которой вы,  вероятно,  следили  за  мной  с  большим
трудом, были  внесены  необходимые  поправки,  сделана  попытка  дать  новые
решения  самых  важных  загадок,  и  мое  введение  было  бы   введением   в
заблуждения, если бы я умолчал об  этом.  Как  видите,  если  предпринимаешь
попытку извиниться за что-то, это сводится в конце концов к признанию  того,
что все было неизбежно, все предопределено.
   Я покоряюсь, прошу и вас сделать то же  самое.  Сегодняшняя  лекция  тоже
могла  бы  не  войти  во  введение,  но  она  даст  вам   пример   подробной
аналитической работы, и я рекомендую ее в двух отношениях. В ней нет ничего,
кроме наблюдений фактов почти без всяких умозаключений,  но  ее  тема  может
заинтересовать вас, как никакая другая.  Над  загадкой  женственности  много
мудрило голов всех времен:

   Голов в колпаках с иероглифами,
   Голов в чалмах и черных, с перьями, шапках,
   Голов в париках и тысячи тысяч других
   Голов человеческих, жалких, бессильных...

   Г. Гейне. Северное море.
   (Перевод М. Михайлова)
   ---------------------------------------*  Имеется  в  виду  31-я   лекция
(которая является третьей в "Приложении лекций").
   [398]
   Вам тоже не чужды эти размышления, поскольку вы мужчины;  от  женщин  же,
присутствующих среди вас, этого ждать не приходится, они сами являются  этой
загадкой. Мужчина или женщина - вот первое, что вы различаете, встречаясь  с
другим человеческим существом, и привычно делаете это с уверенностью  и  без
раздумий. Анатомическая  наука  разделяет  вашу  уверенность  лишь  в  одном
пункте. Мужское - это мужской половой продукт, сперматозоид и его  носитель,
женское - яйцо и организм, который заключает  его  в  себе.  У  обоих  полов
образовались органы, служащие исключительно половым  функциям,  развившиеся,
вероятно, из одного и того же предрасположения в две различные формы.  Кроме
того, у тех и других прочие органы, форма тела и ткани обнаруживают  влияние
пола, но оно  непостоянно,  и  его  масштаб  изменчив,  это  так  называемые
вторичные  половые  признаки.  А  далее  наука  говорит   вам   нечто,   что
противоречит вашим ожиданиям и что, вероятно, способно смутить ваши чувства.
Она обращает ваше внимание на то, что и в теле  женщины  присутствуют  части
мужского полового аппарата, хотя и в рудиментарном состоянии, и то же  самое
имеет место в обратном случае. Она видит в этом явлении признак  двуполости,
бисексуальности, как будто индивидуум является не мужчиной или  женщиной,  а
всякий раз и тем и другим, только  одним  в  большей  степени,  а  другим  в
меньшей.
   Затем вам  придется  освоиться  с  мыслью,  что  соотношение  мужского  и
женского,  сочетающегося  в   отдельном   индивидууме,   подвержено   весьма
значительным колебаниям. Но поскольку, несмотря на весьма редкие  случаи,  у
каждого индивидуума наличествуют либо те, либо  другие  половые  продукты  -
яйцеклетки или сперматозоиды, -  вы,  должно  быть,  усомнитесь  в  решающем
значении этих элементов и сделаете вы[399]
   вод, что то,  из  чего  составляется  мужественность  или  женственность,
неизвестного характера, который анатомия не может распознать.
   Может быть, это сумеет  сделать  психология?  Мы  привыкли  рассматривать
мужское  и  женское   и   как   психические   качества,   перенося   понятие
бисексуальности также и в душевную жизнь. Таким  образом,  мы  говорим,  что
человек, будучи самцом или самкой, в одном случае ведет себя по-мужски, а  в
другом - по-женски. Но вы скоро поймете, что это  лишь  уступка  анатомии  и
условностям. Вы не сможете дать  понятиям  "мужское"  и  "женское"  никакого
нового содержания. Это не психологическое различие, когда вы  говорите,  что
мужское, как правило, предполагает  "активное",  а  женское  -  "пассивное".
Правильно, такая связь  действительно  существует.  Мужская  половая  клетка
активно  движется,  отыскивает  женскую,  а  последняя,  яйцо,   неподвижно,
пассивно ждет. Это  поведение  элементарных  половых  организмов  -  образец
поведения половых партнеров при половых сношениях. Самец преследует самку  с
целью  совокупления,  нападает  на  нее,  проникает   в   нее.   Но   именно
психологически вы, таким  образом,  свели  особенности  мужского  к  фактору
агрессии. Вы будете сомневаться, удалось ли вам  тем  самым  уловить  что-то
существенное, если примете во внимание то, что в некоторых классах  животных
самки являются более сильными и агрессивными, самцы же  активны  только  при
акте совокупления. Так происходит, например, у пауков, и функции высиживания
и выращивания потомства, кажущиеся  нам  такими  исключительно  женскими,  у
животных не всегда связаны с женским полом. У весьма высокоразвитых видов мы
наблюдаем участие обоих полов в уходе за потомством или даже то,  что  самец
один посвящает себя этой задаче, да и в области сексуальной  жизни  человека
нетрудно
   [400]
   заметить,  насколько  недостаточно  характеризовать   мужское   поведение
активностью,  а  женское  пассивностью.  Мать  в  любом  смысле  активна  по
отношению к ребенку, даже об акте сосания вы  можете  с  одинаковым  успехом
сказать: она кормит ребенка грудью или она дает ребенку сосать  свою  грудь.
Чем далее затем вы выйдете за границы узкой области сексуального, тем  яснее
проявится  "ошибка  наложения".  Женщины  в  состоянии   развивать   большую
активность в разных направлениях,  мужчины  не  могут  жить  вместе  с  себе
подобными, если у них не развита в высокой степени  пассивная  уступчивость.
Если вы теперь скажете, что эти факты как раз доказывают, что мужчины, как и
женщины, в психологическом смысле бисексуальны, то отсюда  я  сделаю  вывод,
что про себя вы  решили  признать  соответствие  "активного"  "мужскому",  а
"пассивного" "женскому". Но делать этого я вам не советую. Мне  кажется  это
нецелесообразным и не дающим ничего нового в познавательном отношении.
   Можно было бы попытаться  охарактеризовать  женственность  психологически
как предпочтение  пассивных  целей.  Это,  конечно,  не  то  же  самое,  что
пассивность: для того чтобы осуществить пассивную цель,  может  понадобиться
большая затрата активности. Возможно, дело  обстоит  таким  образом,  что  у
женщины  при  выполнении  ее  сексуальной  функции  преобладание  пассивного
поведения и пассивных целеустремлений  частично  распространяется  несколько
дальше в жизнь, более или менее далеко, в  зависимости  от  того,  насколько
границы сексуальной жизни сужены  или  расширены.  Но  при  этом  мы  должны
обратить внимание на недопустимость недооценки  влияния  социальных  устоев,
которые как бы загоняют женщину в  ситуации  пассивности.  Все  это  еще  не
совсем ясно.
   [401]
   Однако не будем забывать об особенно прочной связи между женственностью и
половой жизнью. Предписанное женщине конституционально и налагаемое  на  нее
социально  подавление  своей  агрессии  способствует   образованию   сильных
мазохистских  побуждений,  которым  все-таки  удается  эротически   подавить
направленные  внутрь   разрушительные   тенденции.   Итак,   мазохизм,   что
называется, поистине женское извращение. Но если  вы  встретите  мазохизм  у
мужчин, что бывает довольно часто, то что же остается сказать,  кроме  того,
что этим мужчинам свойственны весьма отчетливые женские черты?
   Вот вы уже и подготовлены  к  тому,  что  и  психология  не  решит  тайны
женственности. Разъяснение этого вопроса должно прийти, видимо, из какого-то
другого источника, и оно не придет до тех пор, пока мы не узнаем, как вообще
возникло деление живых существ на два пола. Мы ничего не знаем  об  этом,  а
ведь двуполость является  таким  отчетливым  признаком  органической  жизни,
которым  она  столь  резко  отличается  от  неживой  природы.  А  между  тем
человеческие индивидуумы, которые благодаря наличию женских половых  органов
характеризуются как явно или преимущественно женские, дают немало  материала
для исследования. В соответствии со своей спецификой психоанализ не  намерен
описывать, что такое женщина, - это было бы  для  него  едва  ли  разрешимой
задачей, - а он исследует, как она ею становится, как развивается женщина из
предрасположенного к бисексуальности ребенка. За последнее время мы  кое-что
узнали об этом благодаря тому обстоятельству,  что  несколько  замечательных
женщин - наших коллег по психоанализу - начали разрабатывать  эту  проблему.
Дискуссия об этом приобрела особую привлекательность из-за  различия  полов,
потому что каждый
   [402]
   раз, когда сравнение оказывалось как будто бы не в пользу их  пола,  наши
дамы подозревали  нас,  аналитиков-мужчин,  в  том,  что  мы,  не  преодолев
определенных, глубоко укоренившихся предубеждений против женственности, были
пристрастны в своих исследованиях. На почве бисексуальности  нам,  напротив,
было легко избежать любой невежливости. Нужно было только сказать: это к вам
не относится. Вы - исключение, на  этот  раз  в  вас  больше  мужского,  чем
женского.
   В своих исследованиях развития женской сексуальности мы тоже опираемся на
два предположения: первое заключается в том, что и здесь конституция не  без
сопротивления подчиняется функции.  Второе  гласит,  что  решающие  перемены
подготавливаются или совершаются уже до наступления  половой  зрелости.  Оба
предположения нетрудно подтвердить. Затем  сравнение  с  развитием  мальчика
говорит  нам,  что  превращение  маленькой  девочки  в  нормальную   женщину
происходит труднее и сложнее, поскольку оно включает в себя  на  две  задачи
больше, и этим задачам нет соответствия в развитии  мужчины.  Проследим  эту
параллель с самого начала. Конечно, сама материальная база у  мальчика  и  у
девочки различна; чтобы это  установить,  не  нужно  никакого  психоанализа.
Различие в формировании половых органов сопровождается  другими  физическими
отличиями,  которые  слишком  хорошо  известны,  чтобы  о  них  говорить,  В
структуре склонностей тоже  проявляются  дифференциации,  которые  позволяют
почувствовать будущую сущность  женщины.  Маленькая  девочка,  как  правило,
менее  агрессивна,  упряма  и  эгоцентрична.  В  ней,  по-видимому,   больше
потребности в нежности, поэтому она более зависима и послушна.  То,  что  ее
легче и быстрее можно научить управлять своими экскреторными
   [403]
   функциями, вероятно, есть лишь следствие этой послушности;  моча  и  стул
являются первыми подарками, которые ребенок делает ухаживающим за ним лицам,
а управление ими - первой уступкой, на которую вынужденно идет инстинктивная
жизнь ребенка. Создается впечатление, что маленькая девочка  интеллигентнее,
живее мальчика тех же лет, она больше идет навстречу внешнему миру, в то  же
время у нее более сильная привязанность к объектам. Не знаю,  подтверждается
ли это опережение развития точными данными, во  всяком  случае  установлено,
что девочку нельзя назвать интеллектуально отсталой. Но эти половые различия
можно не принимать во внимание, они могут быть уравновешены  индивидуальными
вариациями. Для целей, которые мы в настоящий момент преследуем,  ими  можно
пренебречь.
   Ранние фазы развития либидо оба пола  проходят,  по-видимому,  одинаково.
Можно  было  бы  ожидать,  что  у  девочек  уже  в  садистско-анальной  фазе
проявляется отставание в агрессии,  но  это  не  так.  Анализ  детской  игры
показал нашим женщинам-аналитикам,  что  агрессивные  импульсы  у  маленьких
девочек по  разнообразию  и  интенсивности  развиты  как  нельзя  лучше.  Со
вступлением в фаллическую фазу различия полов полностью отступают на  задний
план, и мы должны признать, что маленькая девочка -  это  как  бы  маленький
мужчина. У мальчиков эта фаза, как известно,  характеризуется  тем,  что  он
умеет доставлять  себе  наслаждение  с  помощью  своего  маленького  пениса,
связывая его возбужденное состояние  со  своими  представлениями  о  половых
сношениях. То же самое делает девочка со своим еще более маленьким клитором.
Кажется, что все онанистические акты происходят у нее  с  этим  эквивалентом
пениса, а собственно женское влагалище остается еще не открытым для
   [404]
   обоих полов. Правда, есть отдельные свидетельства  о  ранних  вагинальных
ощущениях, но их трудно отличить от  анальных  или  от  ощущений  преддверия
влагалища; они ни в каком отношении не могут играть большой роли.  Мы  смеем
настаивать на том, что в фаллической фазе девочки  ведущей  эрогенной  зоной
является  клитор.  Но  ведь  так  не  может  быть  всегда,  с  переходом   к
женственности  клитор  совсем   или   частично   уступает   влагалищу   свою
чувствительность, а следовательно, и значение. И это одна из  двух  проблем,
которые предстоит решать женскому развитию, в то время как более  счастливый
мужчина ко времени половой зрелости должен только  продолжать  то,  чему  он
предварительно научился в период раннего сексуального созревания.
   Мы еще вернемся к роли клитора,  обратимся  теперь  ко  второй  проблеме,
которая стоит  перед  развитием  девочки.  Первым  объектом  любви  мальчика
является мать, она остается им также и при формировании  Эдипова  комплекса,
по сути, на протяжении всей жизни. И для девочки мать,  а  вместе  с  ней  и
образы  кормилицы,  няни  тоже  являются  первым   объектом;   ведь   первые
привязанности  к  объектам  связаны  с  удовлетворением  важных  и   простых
жизненных  потребностей,  а  условия  ухода  за  ребенком  для  обоих  полов
одинаковы. Но в  ситуации  Эдипова  комплекса  объектом  любви  для  девочки
становится отец, и мы вправе ожидать, что при нормальном ходе  развития  она
найдет путь от объекта-отца к окончательному выбору объекта. Итак, девочка с
течением времени должна поменять эрогенную зону и объект, у  мальчика  то  и
другое сохраняется. Возникает вопрос, как это происходит, в  частности,  как
девочка переходит от матери к привязанности к отцу, или, другими словами, из
своей мужской в биологически определенную ей женскую фазу?
   [405]
   Решение было бы идеально простым, если бы мы могли  предположить,  что  с
определенного возраста вступает в силу элементарное влияние притяжения  друг
к другу противоположных полов, которое и влечет маленькую женщину к мужчине,
в то время как тот же закон  позволяет  мальчику  упорно  держаться  матери.
Можно было бы еще прибавить, что при  этом  дети  следуют  намекам,  которые
подают им родители, предпочитая их в зависимости от пола. Но дело далеко  не
так  просто,  ведь  мы  едва  знаем,  можем  ли  мы  всерьез  верить  в   ту
таинственную, аналитически далее не разложимую силу,  о  которой  так  часто
грезят поэты. Из трудоемких исследований,  для  которых,  по  крайней  мере,
легко было получить материал, мы почерпнули сведения совсем  иного  рода.  А
именно: вы должны знать, что число женщин, которые долго остаются  в  нежной
зависимости от объекта-отца, к тому же  от  реального  отца,  очень  велико.
Такие  женщины  с  интенсивной  и   затянувшейся   привязанностью   к   отцу
предоставили нам возможность сделать поразительные  открытия.  Мы,  конечно,
знали, что была предварительная стадия привязанности  к  матери,  но  мы  не
знали, что она могла быть так содержательна, так длительна и могла дать  так
много поводов для фиксаций и предрасположений. В это  время  отец  -  только
обременительный  соперник;  в  некоторых  случаях  привязанность  к   матери
затягивается до четвертого года. Все, что мы позднее находим в  отношении  к
отцу, уже было в ней и после  того  было  перенесено  на  отца.  Короче,  мы
убеждаемся, что нельзя понять женщину, не отдав должное этой фазе доэдиповой
привязанности к матери.
   А теперь  зададимся  вопросом,  каковы  либидозные  отношения  девочки  к
матери. Ответ гласит: они очень разнообразны. Проходя  через  все  три  фазы
детской сексуальности, они принимают при этом признаки от[406]
   дельных фаз, выражаются  оральными,  садистско-анальными  и  фаллическими
желаниями.  Эти  желания  представляют  как  активные,   так   и   пассивные
побуждения; если их отнести к проявляющейся  позднее  дифференциации  полов,
чего по возможности  следует  избегать,  то  их  можно  назвать  мужскими  и
женскими. Они, кроме того, полностью амбивалентны, столь же нежной,  сколько
и  враждебно-агрессивной  природы.   Последние   часто   проявляются,   лишь
превратившись  в  страхи.  Не  всегда  легко   сформулировать   эти   ранние
сексуальные желания: отчетливее  всего  выражается  желание  сделать  матери
ребенка и соответствующее ему желание родить ей  ребенка,  оба  относятся  к
фаллическому периоду, они  достаточно  странны,  но  несомненно  установлены
аналитическим  наблюдением.  Привлекательность   этих   исследований   -   в
ошеломляющих отдельных находках, которые они нам дают. Так, например, уже  в
этот доэдипов период можно обнаружить относящийся к матери страх быть убитой
или отравленной, который  впоследствии  может  образовать  ядро  заболевания
паранойей. Или другой  случай:  вы  помните  интересный  эпизод  из  истории
аналитических исследований, который доставил много неприятных  минут.  В  то
время, когда основной интерес был направлен на раскрытие детских сексуальных
травм, почти все мои пациентки рассказывали  мне,  что  они  были  совращены
отцом. В конце концов я должен был прийти к выводу,  что  эти  признания  не
соответствуют действительности, и начал понимать, что истерические  симптомы
есть плод фантазий, а не реальных событий. Только позднее я смог  распознать
в этой фантазии о совращении отцом выражение типичного Эдипова  комплекса  у
женщины. А теперь мы снова находим в доэдиповой предыстории девочек фантазию
совращения, однако соврати[407]
   тельницей, как правило, бывает мать. Но здесь фантазия уже спускается  на
реальную почву, потому что, действительно, мать, ухаживая за телом  ребенка,
вызывает у него в гениталиях ощущения удовольствия, возможно,  даже  впервые
их пробуждая.
   Я предполагаю, что вы готовы подозревать, будто это  описание  полноты  и
силы  сексуальных  отношений  маленькой  девочки  к   своей   матери   очень
преувеличено.  Ведь  когда  наблюдаешь  за  маленькими   девочками,   ничего
подобного за ними не замечаешь. Но этот довод не годится:  можно  достаточно
многое увидеть в детях, если уметь наблюдать, а кроме  того,  не  забывайте,
как мало из своих сексуальных желаний ребенок может предсознательно выразить
или тем более сообщить. И тогда мы пользуемся нашим правом изучения остатков
и последствий этого мира чувств у лиц, у которых  данные  процессы  развития
стали особенно отчетливыми или даже чрезмерными.  Ведь  патология  благодаря
изоляции и преувеличению всегда оказывала нам услугу в  познании  отношений,
которые в норме остаются скрытыми. А так как наши  исследования  никогда  не
проводились на людях, страдающих тяжелыми отклонениями, то я полагаю, что мы
можем считать полученные результаты достоверными.
   А теперь сосредоточим свое внимание на следующем вопросе: отчего  умирает
эта сильная привязанность девочки к матери? Мы знаем,  что  это  ее  обычная
судьба; она предназначена для того, чтобы  уступить  место  привязанности  к
отцу. И вот мы сталкиваемся с фактом, который указывает нам дальнейший путь.
Этот шаг в развитии свидетельствует не о простой  смене  объекта.  Отход  от
матери происходит под знаком враждебности,  связь  с  матерью  выливается  в
ненависть. Такая ненависть может стать очень ярко выраженной
   [408]
   и сохраниться на всю жизнь, позднее она  может  подвергнуться  тщательной
сверхкомпенсации, как правило,  какая-то  ее  часть  преодолевается,  другая
остается. Конечно, сильное влияние оказывают на нее события последующих лет.
Но мы ограничимся изучением ее во время перехода  к  отцу  и  выяснением  ее
мотивов. Мы услышим длинный перечень весьма различного свойства обвинений  и
жалоб в адрес  матери,  призванных  оправдать  враждебные  чувства  ребенка,
значение  которых  нельзя  недооценивать.   Некоторые   из   них   -   явные
рационализации,  действительные   источники   враждебности   предстоит   еще
отыскать. Надеюсь, вы последуете за мной, когда на этот раз  я  проведу  вас
через все детали психоаналитического исследования.
   Упрек в адрес матери, к которому больше всего  прибегают,  заключается  в
том,  что  она  слишком   мало   отдавала   ребенку   молока,   что   должно
свидетельствовать о недостатке  любви.  Этот  упрек  имеет  в  наших  семьях
определенное оправдание. У матерей часто не бывает  достаточно  питания  для
ребенка, и они ограничиваются тем, что кормят его грудью несколько  месяцев,
полгода  или  три  четверти  года.  У  примитивных  народов   детей   кормят
материнской грудью до  двух  и  трех  лет.  Образ  кормилицы,  как  правило,
сливается с матерью; там, где этого  не  происходит,  упрек  превращается  в
другой, а именно что она слишком рано отослала кормилицу, которая так охотно
кормила ребенка. Но как бы там ни было, не  может  быть,  чтобы  каждый  раз
упрек ребенка имел под собой почву. Скорее кажется, что жадность  ребенка  к
своему первому питанию вообще неутолима, что он никогда так и не  примирится
с утратой материнской груди. Я бы нисколько  не  удивился,  если  бы  анализ
ребенка,  принадлежащего  примитивному  народу,  который  сосет  материнскую
грудь, даже научившись бегать и говорить,
   [409]
   выразил бы тот же упрек. С отнятием от груди связан,  вероятно,  и  страх
перед отравлением. Яд - это пища,  которая  делает  кого-то  больным.  Может
быть, что и свои ранние заболевания ребенок сводит  к  этому  отказу.  Чтобы
поверить в случай,  надо  иметь  определенное  интеллектуальное  воспитание;
примитивные, необразованные  люди  и,  конечно,  ребенок  умеют  всему,  что
происходит, найти причину. Возможно, что первоначально это был мотив в  духе
анимизма. В некоторых слоях нашего населения еще сегодня нельзя умереть  без
того, чтобы не сказали, что умершего кто-то погубил, скорее всего доктор.  А
обычной невротической реакцией на смерть близкого является  самообвинение  в
том, что ты сам являешься причиной его смерти.
   Следующее обвинение в адрес матери возникает, когда в детской  появляется
еще один ребенок. Возможно,  оно  фиксирует  связь  с  вынужденным  оральным
отказом (orale Versagung). Мать не могла или не хотела давать ребенку больше
молока, потому что оно нужно для вновь появившегося. В  случае,  когда  дети
рождаются следом друг за другом, так что кормление грудью нарушается  второй
беременностью, этот упрек получает реальное  обоснование,  и  примечательно,
что ребенок даже с разницей в возрасте всего лишь в 11  месяцев  не  слишком
мал, чтобы не понять положение вещей. Но ребенок чувствует  себя  ущемленным
перед лицом нежелательного пришельца  и  соперника  не  только  в  кормлении
молоком, но также и во всех других свидетельствах материнской  заботливости.
Он чувствует себя низвергнутым, ограбленным, обделенным в своих  правах,  на
почве ревности  ненавидит  маленького  брата  или  сестру  и  направляет  на
неверную мать свою  злобу,  которая  очень  часто  выражается  в  неприятном
изменении его поведения. Он становится "пло[410]
   хим", раздражительным, непослушным, отказываясь от приобретенных  навыков
в умении управлять своими экскреторными функциями. Это все давно известно  и
принимается как само  собой  разумеющееся,  но  мы  редко  имеем  правильное
представление о силе этих ревнивых чувств, об устойчивости,  с  которой  они
продолжают сохраняться,  а  также  о  величине  их  влияния  на  последующее
развитие. Тем более что эта ревность в  последующие  детские  годы  питается
новыми источниками, и все это потрясение  повторяется  с  рождением  каждого
нового брата или сестры. Немногое меняется от  того,  что  ребенок  остается
любимцем  матери;   притязания   любви   ребенка   безмерны,   они   требуют
исключительности и не допускают никакого разделения.
   О значительном источнике враждебности ребенка  к  матери  свидетельствуют
его многообразные  меняющиеся  в  зависимости  от  фазы  либидо  сексуальные
желания, которые в большинстве своем  не  могут  быть  удовлетворены.  Самый
существенный вынужденный отказ имеет место в фаллической  фазе,  когда  мать
запрещает - нередко  сопровождая  это  суровыми  угрозами  и  всеми  знаками
неудовольствия - вызывающие наслаждение манипуляции с гениталиями, к которым
она, правда, сама его подвела. Следовало бы предположить,  что  мотивов  для
обоснования отхода девочки от матери достаточно. Тогда пришлось бы высказать
суждение, что  эта  двойственность  неизбежно  следует  из  природы  детской
сексуальности, из чрезмерности притязаний любви и невыполнимости сексуальных
желаний. Кто-нибудь, может быть, даже  подумает,  что  это  первое  любовное
отношение ребенка обречено на неудачу именно потому, что оно первое,  потому
что эта ранняя привязанность к  объекту,  как  правило,  в  высокой  степени
амбивалентна: наряду с сильной лю[411]
   бовью всегда имеется сильная склонность к агрессии, и чем более  страстно
ребенок любит объект, тем восприимчивее он к  разочарованиям  и  отказам  со
стороны  объекта.  В  конце  концов  любовь  не  в  состоянии  противостоять
накопившейся  враждебности.  Или  же  такую  первоначальную  амбивалентность
чувственных привязанностей можно отклонить и указать на  то,  что  отношение
мать - ребенок имеет особую природу, которая с такой же неизбежностью  ведет
к разрушению детской любви, потому что даже самое мягкое воспитание не может
обойтись без принуждения к ограничениям, а каждое такое вмешательство в  его
свободу  вызывает  у  ребенка  как  реакцию  склонность  к  сопротивлению  и
агрессии.
   Я думаю,  что  дискуссия  об  этих  возможностях  могла  бы  стать  очень
интересной, но вот неожиданно  возникает  возражение,  которое  дает  нашему
интересу другое направление. Ведь все эти факторы:  обиды,  разочарования  в
любви, ревность, соблазн с последующим запретом -  действительны  также  для
отношения мальчика к матери, однако  они  не  в  состоянии  вызвать  у  него
отчуждения к объекту - матери. Если  мы  не  найдем  чего-то,  что  является
специфичным для девочки, отсутствует у мальчика или происходит у него иначе,
то мы не сможем объяснить судьбы связи с матерью у девочки.
   Я думаю, что мы нашли этот специфический фактор и именно в предполагаемом
месте, хотя и в неожиданной форме. Я говорю, в предполагаемом месте,  потому
что он находится в комплексе  кастрации.  Анатомическое  (половое)  различие
должно ведь сказываться и на психических последствиях. Но весьма  неожиданно
было узнать из анализов  то,  что  девочка  считает  мать  ответственной  за
отсутствие пениса и не может простить ей этой своей обделенности.
   [412]
   Да-да, мы и женщине приписываем комплекс кастрации и с полным основанием,
хотя он не может иметь то же содержание, что и у мальчика. У  него  комплекс
кастрации возникает после того, как, увидев женские гениталии, он узнал, что
столь высоко ценимый им член не обязательно  должен  быть  вместе  с  телом.
Затем он вспоминает угрозы, которым он подвергался, занимаясь своим  членом,
начинает им верить и попадает с  этих  пор  под  влияние  страха  кастрации,
который становится самой мощной движущей  силой  его  дальнейшего  развития.
Комплекс кастрации у девочки тоже возникает благодаря тому,  что  она  видит
гениталии другого. Она сразу же замечает различие и,  надо  признаться,  его
значение. Она чувствует себя глубоко обделенной, часто дает понять,  что  ей
тоже хотелось бы "иметь такое  же",  в  ней  появляется  зависть  к  пенису,
которая оставляет неизгладимые следы в ее развитии и формировании характера,
преодолеваемые даже в самом благоприятном случае не  без  серьезной  затраты
психических сил. То, что девочка признает факт отсутствия пениса, отнюдь  не
говорит о том, что она с этим смиряется. Напротив, она еще долго держится за
желание тоже получить "это", верит в эту  возможность  невероятно  долго,  и
даже  тогда,  когда  знание  реальности  давно  отбросило  это  желание  как
невыполнимое, анализ может показать, что в бессознательном  оно  осталось  и
сохранило значительный запас энергии.  Желание  все-таки  получить  в  конце
концов  долгожданный  пенис  может  способствовать  возникновению   мотивов,
которые приведут зрелую женщину к психоанализу, и  то,  чего  она,  понятно,
может ожидать от анализа, а именно возможности  заниматься  интеллектуальной
деятельностью, может быть часто  истолковано  как  сублимированная  вариация
этого вытесненного желания.
   [413]
   В значении зависти к  пенису  вполне  можно  не  сомневаться.  Приведу  в
качестве  примера  мужской  несправедливости  утверждение,  что  зависть   и
ревность играют еще большую роль в душевной жизни женщины, чем  мужчины.  Не
то чтобы эти качества отсутствовали у мужчин или они не имели бы  у  женщины
никакого другого корня, кроме зависти к пенису, но этой последней мы склонны
приписывать большее значение для женщин. Однако у некоторых аналитиков  есть
склонность принижать  значение  того  первого  приступа  зависти  к  пенису,
который возникает в фаллической фазе. Они  полагают,  что  когда  у  женщины
обнаруживается  подобная  установка,  то  речь  идет,  главным  образом,   о
вторичном   образовании,   которое   в   случае    последующих    конфликтов
осуществляется благодаря регрессии на то раннее инфантильное побуждение. Ну,
а это - общая проблема глубинной психологии. При многих  патологических  или
всего лишь необычных установках  влечений,  например  при  всех  сексуальных
извращениях, возникает вопрос, какую долю их  силы  нужно  отнести  на  счет
ранних  инфантильных  фиксаций  и  какую  -  на  счет  влияния   последующих
переживаний и развитии. При этом почти всегда  речь  идет  о  дополнительных
рядах, как мы  это  предположили  при  обсуждении  этиологии  неврозов.  Оба
фактора в различном соотношении  являются  причиной;  меньшая  доля  участия
одного фактора возмещается большей другого.  Инфантильное  во  всех  случаях
является направляющим, не всегда, но все-таки  часто  решающим.  Как  раз  в
случае зависти к пенису я хотел  бы  решительно  выступить  за  преобладание
инфантильного фактора.
   Открытие своей кастрации является поворотным пунктом в развитии  девочки.
Оно открывает три направления развития: одно ведет к подавлению сексу[414]
   альности или к неврозу, другое к изменению характера в  смысле  комплекса
мужественности, наконец, последнее - к нормальной  женственности.  Обо  всех
трех направлениях мы  узнали  довольно  многое,  хотя  и  не  все.  Основное
содержание первого направления состоит в том, что маленькая девочка, которая
до сих пор жила по-мужски, умела доставлять  себе  наслаждение  возбуждением
клитора, соотносила это  занятие  со  своими  часто  активными  сексуальными
желаниями, относящимися к матери, под влиянием  зависти  к  пенису  лишается
удовольствия  от  своей  фаллической  сексуальности.  Уязвленная   в   своем
самолюбии сравнением с мальчиком, наделенным пенисом,  она  отказывается  от
мастурбационного удовлетворения клитором, отвергает свою  любовь  к  матери,
нередко вытесняя при этом значительную часть  своих  сексуальных  стремлений
вообще. Отход от матери  происходит,  правда,  не  сразу,  так  как  девочка
считает  кастрацию  сначала  своим  индивидуальным  несчастьем,   она   лишь
постепенно распространяет ее на другие женские существа и наконец  также  на
мать. Ее любовь относилась к фаллической матери; с открытием того, что  мать
кастрирована, возможно, она отказывается от нее как от  объекта  любви,  так
что давно накопленные мотивы враждебности берут  верх.  Таким  образом,  это
означает, что открытие  отсутствия  пениса  обесценивает  женщину  в  глазах
девочки, как и мальчика, а позднее, возможно и мужчины.
   Все вы знаете, какое чрезвычайное этиологическое значение наши  невротики
придают своему онанизму. Они считают его виновником всех  своих  недугов,  и
нам требуется немало  усилий,  чтобы  они  поверили,  что  заблуждаются.  Но
собственно, мы должны были бы признать,  что  они  правы,  так  как  онанизм
является выражением детской сексуальности, от не[415]
   правильного развития которой они и страдают. Правда, невротики в основном
обвиняют онанизм периода половой зрелости; о  раннем  детском  онанизме,  от
которого в действительности все зависит, они обычно  забывают.  Я  хотел  бы
иметь когда-нибудь возможность подробно изложить вам,  насколько  важны  все
фактические частные особенности раннего онанизма  для  последующего  невроза
или характера индивидуума, был ли он обнаружен или нет, как родители  с  ним
боролись или допускали его, удалось ли ему  самому  его  подавить.  Все  это
оставило неизгладимые следы в его развитии. Но я даже рад, что мне не  нужно
этого делать; это была бы трудная задача, которая заняла бы много времени, и
в конце вы смутили бы меня  тем,  что  потребовали  бы  от  меня  совершенно
определенных практических советов, как родителям  или  воспитателям  следует
относиться к онанизму маленьких детей.  В  развитии  девочки,  о  котором  я
говорю, виден  пример  того,  что  ребенок  сам  старается  освободиться  от
онанизма. Но это не всегда ему удается. Там, где зависть к пенису  пробудила
сильное  противодействие  клиторному  онанизму,  а  он  все-таки  не   хочет
уступать, начинается энергичная освободительная борьба,  в  которой  девочка
как  бы  берет  на  себя  роль  отставленной  матери  и  выражает  все  свое
недовольство неполноценным  клитором,  сопротивляясь  удовлетворению  с  его
помощью.  Уже  много  лет  спустя,  когда  онанистические   действия   давно
подавлены, интерес продолжает сохраняться, и его  мы  должны  толковать  как
защиту  от  все  еще  существующей  боязни  искушения.  Это   выражается   в
возникновении симпатии к лицам, у которых предполагаются  схожие  трудности,
это становится мотивом для заключения брака, это может даже определять выбор
партнера по браку или любви. Освобождение от ранней детской мастурбации
   [416]
   действительно является делом отнюдь не легким или безразличным.
   Прекращение клиторной мастурбации означает  отказ  от  части  активности.
Теперь пассивность берет верх, обращение к отцу происходит преимущественно с
помощью пассивных  побуждений.  Вы  видите,  что  такой  сдвиг  в  развитии,
устраняющий фаллическую активность, подготавливает почву для  женственности.
Если при этом не слишком многое теряется из-за вытеснения, эта женственность
может осуществляться нормально. Желание,  с  которым  девочка  обращается  к
отцу, это ведь первоначально желание иметь пенис, в котором ей отказала мать
и которого она ждет от отца. Но женская  ситуация  восстанавливается  только
тогда, когда желание иметь пенис замещается желанием иметь ребенка; ребенок,
таким образом,  согласно  эквивалентам  древней  символики,  занимает  место
пениса. От нас не ускользает то, что  девочка  еще  раньше,  в  ненарушенной
фаллической фазе, хотела ребенка, ведь таков был смысл ее игры с куклами. Но
эта игра не была,  собственно,  выражением  ее  женственности,  она  служила
идентификации с матерью с намерением заменить пассивность  активностью.  Она
играла роль матери, а куклой была  она  сама;  теперь  она  могла  делать  с
ребенком все то, что мать обычно делала с ней. Только с  появлением  желания
иметь пенис  кукла-ребенок  становится  ребенком  от  отца  и  отныне  самой
желанной женской целью. Велико счастье, если когда-нибудь  впоследствии  это
детское желание найдет свое реальное  воплощение  и  особенно  если  ребенок
будет мальчиком, который  принесет  с  собой  долгожданный  пенис.  В  связи
"ребенок от отца" акцент достаточно часто смещен на ребенка, а не  на  отца.
Так  старое  мужское  желание  обладать  пенисом  еще  просвечивает   сквозь
сложившуюся жен[417]
   ственность. Но может быть, это желание иметь  пенис  мы  должны,  скорее,
признать исключительно женским.
   С переносом желания ребенка-пениса на отца девочка  вступает  в  ситуацию
Эдипова комплекса. Враждебность  к  матери,  которой  не  нужно  создаваться
заново, получает теперь  сильное  подкрепление,  потому  что  та  становится
соперницей, которой достается от отца все,  чего  желает  от  него  девочка.
Эдипов комплекс девочки долгое  время  скрывал  от  нас  доэдипову  связь  с
матерью, которая столь важна и оставляет такие стойкие фиксации. Для девочки
эдипова ситуация является исходом долгого и трудного развития, чем-то  вроде
предварительного освобождения, некой точкой покоя,  которую  она  не  так-то
скоро оставит, тем более что теперь недалеко и начало латентного периода.  В
отношении Эдипова комплекса к комплексу кастрации обращает на себя  внимание
различие полов, которое, вероятно, чревато  последствиями.  Эдипов  комплекс
мальчика, когда  он  желает  свою  мать,  а  отца  хотел  бы  устранить  как
соперника, развивается, конечно, из фазы его фаллической  сексуальности.  Но
угроза кастрации принуждает его отказаться от этой установки.  Под  влиянием
опасности потерять  пенис  Эдипов  комплекс  оставляется,  вытесняется  и  в
наиболее нормальном случае  разрушается  до  основания,  а  в  качестве  его
наследника вступает в силу  строгое  Сверх-Я.  У  девочки  происходит  почти
противоположное. Комплекс кастрации подготавливает Эдипов  комплекс,  вместо
того чтобы его разрушать, под влиянием зависти к пенису нарушается  связь  с
матерью, и девочка попадает в эдипову ситуацию  как  в  какую-то  гавань.  С
устранением страха кастрации  отпадает  главный  мотив,  который  заставляет
мальчика преодолеть Эдипов комплекс. Девочка остается в нем неопределенно
   [418]
   долго и лишь поздно, да и то не полностью освобождается от него.  В  этих
условиях должно пострадать образование Сверх-Я, оно не  сможет  достичь  той
силы и независимости, которые и придают ему культурное значение, и феминисты
не любят, когда им указывают  на  последствия  этого  момента  для  обычного
женского характера.
   А теперь вернемся назад: как вторую возможную реакцию на открытие женской
кастрации мы выделили развитие сильного комплекса мужественности.  Под  этим
подразумевалось, что девочка как бы отказывается  признать  этот  неприятный
факт,   упрямым   протестом   еще   больше   преувеличивает   свою   прежнюю
мужественность, не хочет отказываться от своих клиторных действий и  находит
себе прибежище в идентификации с фаллической матерью или  отцом.  Что  может
быть решающим для такого исхода? Мы не можем представить себе ничего  иного,
кроме конституционального  фактора,  большей  меры  активности,  что  обычно
характерно для самца. Сущностью процесса  является  то,  что  в  этом  месте
развития не происходит сдвига к пассивности,  который  открывает  поворот  к
женственности. Крайним проявлением этого  комплекса  мужественности  кажется
нам влияние на  выбор  объекта  в  смысле  открытого  гомосексуализма.  Хотя
аналитический опыт показывает нам,  что  женский  гомосексуализм  редко  или
никогда  не  продолжает  прямо   инфантильную   мужественность.   Сюда   же,
по-видимому, относится  и  то,  что  и  такие  девушки  на  некоторое  время
принимают отца в качестве объекта и попадают в эдипову  ситуацию.  Но  затем
вследствие неизбежных разочарований в отце они  вынуждены  регрессировать  к
своему раннему комплексу мужественности. Не следует  переоценивать  значение
этих разочарований; их не минует и девушка, склонная к женственности, но
   [419]
   без того же результата. Превосходящая  сила  конституционального  фактора
кажется неоспоримой, но две фазы в развитии женского  гомосексуализма  очень
хорошо отражаются в практике гомосексуалистов, которые так же часто и так же
явно играют друг с другом в мать и ребенка, как и в мужчину и женщину.
   То, что я вам тут рассказал, это, так сказать, предыстория  женщины.  Это
результаты самых последних лет, возможно, они заинтересуют вас  как  попытка
кропотливой аналитической работы. Так как темой  является  сама  женщина,  я
позволю себе на этот раз упомянуть поименно некоторых  женщин,  которым  это
исследование обязано важными работами. Д-р Рут  Мак-Брунсвик  первой  (1929)
описала  случай  невроза,  истоки  которого  прослеживаются  в  фиксации  на
доэдиповой стадии и когда эдипова ситуация вообще  не  была  достигнута.  Он
имел форму паранойи ревности  и  оказался  поддающимся  терапии.  Д-р  Жанна
Лампль  де   Гру   достоверными   наблюдениями   установила   (1927)   столь
маловероятную фаллическую активность девочки  по  отношению  к  матери,  д-р
Елена  Дейч  показала  (1932),  что  любовные  акты  гомосексуальных  женщин
воспроизводят отношения матери и ребенка.
   Проследить дальнейшее развитие  женственности  через  половое  созревание
вплоть до периода зрелости не входит в  мои  намерения.  Да  и  наши  знания
недостаточны для  этого.  Некоторые  черты  я  суммирую  ниже.  Ссылаясь  на
предысторию,  я  только  хочу  подчеркнуть,   что   развитие   женственности
по-прежнему  подвергается   нарушениям   со   стороны   остаточных   явлений
предварительного  периода  мужественности.   Регрессии   к   фиксациям   тех
доэдиповых фаз имеют место очень часто;  в  некоторых  историях  жизни  дело
доходит до неоднократного повторения периодов, в кото[420]
   рых преобладает то мужественность, то женственность. Частично то, что мы,
мужчины, называем  "загадкой  женщины",  возможно,  ведет  начало  от  этого
проявления бисексуальности в жизни женщины. Но во время  этих  исследований,
по-видимому, назрел другой  вопрос.  Движущей  силой  сексуальной  жизни  мы
называем либидо. Сексуальная жизнь подчинена полярности мужского - женского;
таким образом, кажется необходимым внимательно рассмотреть отношение  либидо
к этой полярности. Не было бы неожиданностью, если бы оказалось, что  каждой
сексуальности подчиняется свое  особое  либидо,  так  что  один  вид  либидо
преследует цели мужской, а другой  -  цели  женской  сексуальной  жизни.  Но
ничего подобного не существует. Есть только одно либидо, которое служит  как
мужской, так и женской сексуальной функции. Мы не можем сами  приписать  ему
пол; если мы, согласившись на отождествление  активности  и  мужественности,
пожелаем назвать его мужским, нам не  следует  забывать,  что  оно  [либидо]
представляет также стремления к  пассивным  целям.  Словосочетание  "женское
либидо" все же лишено всякого оправдания. Оно вызывает  у  нас  впечатление,
что либидо стесняют, когда принуждают к  служению  женской  функции,  и  что
природа,  если  говорить  телеологически,  менее  серьезно  считается  с  ее
притязаниями, чем  в  случае  мужественности.  А  это,  мыслимое  опять-таки
телеологически, может иметь свое основание в том,  что  проведение  в  жизнь
биологической цели вверяется агрессии мужчины и некоторым образом независимо
от согласия женщины.
   Сексуальная фригидность женщины, частота которой,  кажется,  подтверждает
это пренебрежение,  является  всего  лишь  недостаточно  понятым  феноменом.
Иногда она носит психогенный характер и тогда под[421]
   властна  воздействию,  в  других  случаях  она   позволяет   предполагать
конституциональную обусловленность и даже вклад анатомического фактора.
   Я обещал рассказать вам еще о некоторых психических  особенностях  зрелой
женственности, как они  проявляются  при  аналитическом  наблюдении.  Мы  не
претендуем этими утверждениями  на  окончательную  истину;  кроме  того,  не
всегда легко отделить то, что можно приписать влиянию сексуальной функции, а
что - социальному  воспитанию.  Итак,  мы  приписываем  женственности  более
высокую степень нарциссизма, которая и влияет на ее выбор объекта,  так  что
быть любимой  для  женщины  -  более  сильная  потребность,  чем  любить.  В
физическом тщеславии женщины все еще сказывается действие зависти к  пенису,
поскольку свои прелести она тем более высоко ценит, что  они  представляются
ей компенсацией за первоначальную сексуальную неполноценность.  Стыдливости,
которая считается отличительным женским качеством, но является гораздо более
обусловленной  традициями,  чем  следовало   бы   думать,   мы   приписываем
первоначальное намерение  скрыть  дефект  гениталий.  Мы  не  забываем,  что
позднее она приняла на себя другие функции.  Полагают,  что  женщины  внесли
меньший вклад в открытия и изобретения истории  культуры,  но,  может  быть,
именно они открыли один вид техники - технику плетения и ткачества. Если это
так, то попытаемся отгадать бессознательный  мотив  этого  достижения.  Сама
природа как будто подает пример такому  подражанию,  заставляя  гениталии  с
наступлением половой  зрелости  обрастать  волосами,  скрывающими  их.  Шаг,
который надо было сделать далее, состоял в том, чтобы скрепить волокна  друг
с другом, которые на теле выступали из кожи и были лишь  спутаны.  Если  эта
неожиданная мысль кажется вам фан[422]
   тастичной  и  вы  считаете  влияние  отсутствия  пениса  на  формирование
женственности моей идеей fix, то я, естественно, обезоружен.(1)
   Условия  выбора  объекта  женщиной  достаточно  часто  до  неузнаваемости
изменяются социальными отношениями. Там, где он может  проявиться  свободно,
он часто происходит по  нарцисстическому  идеалу  мужчины,  которым  девушка
хотела стать. Если девушка остановилась на привязанности к отцу,  т.  е.  на
Эдиповом комплексе, то она выберет его по типу отца. Поскольку при  переходе
от  матери  к  отцу  враждебность  амбивалентного  эмоционального  отношения
осталась направленной на мать,  такой  выбор  должен  обеспечить  счастливый
брак. Но очень часто случается то, что вообще  ставит  под  угрозу  подобное
разрешение амбивалентного конфликта. Сохранившаяся враждебность  следует  за
положительной привязанностью и переходит на новый  объект.  Супруг,  который
сначала получает в наследство  чувства  к  отцу,  со  временем  наследует  и
чувства к матери. Таким  образом,  легко  может  произойти  то,  что  вторую
половину жизни женщины заполняет борьба  против  своего  мужа,  как  первую,
более короткую, - сопротивление по отношению к своей матери. После того  как
реакция  изжита,  второй  брак   может   легко   сложиться   гораздо   более
удовлетворительно.  Другой  поворот  в  сущности  женщины,  к  которому   не
подготовлены  любящие,  может  произойти  после  рождения  в  браке  первого
ребенка.  Под  впечатлением  собственного  материнства  может  снова   ожить
идентификация              с              собственной               матерью,
кото---------------------------------------(1) Обсуждая проблему своеобразия
психологии  женщин,  Фрейд  подходит  к   ней   внеисторически,   совершенно
отвлекаясь  от  социальных  причин,  которыми  и  определяется  в   условиях
антагонистического общества неравноценность их вклада в культуру.
   [423]
   рой женщина вплоть до брака оказывала сопротивление, и  привлечь  к  себе
все имеющееся либидо,  так  что  с  навязчивым  повторением  репродуцируется
несчастный брак родителей. То, что прежний фактор отсутствия пениса все  еще
не утратил своей силы,  обнаруживается  в  неодинаковой  реакции  матери  на
рождение  сына  или  дочери.  Только  отношение  к  сыну   приносит   матери
неограниченное удовлетворение; оно  вообще  является  из  всех  человеческих
отношений самым совершенным и наиболее свободным от амбивалентности. На сына
мать может перенести свое честолюбие, которое она  должна  была  подавить  в
себе, от него она ждет удовлетворения всего того,  что  осталось  у  нее  от
комплекса мужественности. Даже брак нельзя считать устойчивым, пока  женщине
не удастся сделать и мужа своим ребенком и разыгрывать перед ним мать.
   Идентификация женщины с матерью позволяет различить два слоя -  доэдипов,
который основан на нежной привязанности к матери,  считающийся  образцом,  и
более поздний из Эдипова комплекса,  когда  мать  устраняется  и  заменяется
отцом. Многое от обоих остается для будущего, и можно по праву сказать,  что
ни один не преодолевается в процессе развития в достаточной  мере.  Но  фаза
нежной доэдиповой привязанности является для будущего  женщины  решающей;  в
ней подготавливается приобретение тех качеств, благодаря которым она позднее
будет  соответствовать  своей  роли  в  сексуальной  функции   и   достигать
поразительных социальных успехов. В этой идентификации она приобретает также
привлекательность для мужчины, которая превращает его эдипову  привязанность
к матери во влюбленность. Лишь тогда  сын  зачастую  получает  то,  чего  он
добивался для себя. Создается  впечатление,  что  любовь  мужчины  и  любовь
женщины разделяются психологическим различием фаз.
   [424]
   То, что  женщине  мало  свойственно  чувство  справедливости,  связано  с
преобладанием  зависти  в  ее  душевной   жизни,   потому   что   требование
справедливости перерабатывает зависть, создавая условие, при котором от  нее
можно отказаться. Мы говорим о женщинах также, что  их  социальные  интересы
слабее, а способность к сублимации влечений меньше, чем  у  мужчин.  Первое,
правда, проистекает из асоциального характера, который,  несомненно,  присущ
всем сексуальным отношениям. Любящие находят удовлетворение друг в друге,  и
даже семья еще противится принятию в более широкие сообщества. Способность к
сублимации подвержена самым значительным  индивидуальным  колебаниям.  Я  не
могу не упомянуть впечатления, которое все время получаешь при аналитической
деятельности. Мужчина около  тридцати  лет  представляется  молодым,  скорее
незрелым индивидуумом, от которого мы ждем, что он в полной мере  использует
возможности развития, которые ему  открывает  анализ.  Но  женщина  того  же
возраста   часто   пугает   нас   своей   психической   закостенелостью    и
неизменяемостью.  Ее  либидо  заняло  окончательные  позиции  и  кажется  не
способным оставить их ради других. Путей для дальнейшего развития нет;  дело
обстоит так, как будто весь процесс уже  закончен,  не  может  подвергнуться
отныне никакому воздействию и даже как будто  трудное  развитие  на  пути  к
женственности исчерпало возможности личности. Мы как терапевты  жалуемся  на
это положение вещей, даже если вам удается устранить недуг путем  разрешения
невротического конфликта.
   Это все, что я хотел вам сказать о  женственности.  Разумеется,  все  это
неполно и фрагментарно, да и не всегда приятно звучит. Не забывайте, что  мы
описали женщину лишь в той мере, в какой ее сущность опре[425]
   деляется ее сексуальной функцией.  Это  влияние  заходит,  правда,  очень
далеко, но мы имеем в виду, что  отдельная  женщина  все  равно  может  быть
человеческим существом. Если вы хотите  знать  о  женственности  больше,  то
спросите об этом собственный жизненный опыт, или обратитесь  к  поэтам,  или
подождите, пока наука не даст вам более глубокие и лучше согласующиеся  друг
с другом сведения.



   [426]

   ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ЛЕКЦИЯ

   Объяснения, приложения, ориентации

   Уважаемые дамы и господа!  Позвольте  мне  вместо,  так  сказать,  сухого
изложения  материала  побеседовать  с  вами  о  вещах,  имеющих  очень  мало
теоретического значения, но все-таки близко  касающихся  вас,  поскольку  вы
ведь дружески  настроены  по  отношению  к  психоанализу?  Представим  себе,
например, случай, когда вы в часы досуга берете в руки немецкий,  английский
или американский роман, ожидая  найти  в  нем  описание  людей  и  вещей  на
сегодняшний день.  Через  несколько  страниц  вы  наталкиваетесь  на  первое
суждение о психоанализе, а затем и на другие, даже если  из  контекста  это,
по-видимому, не  вытекает.  Не  думайте,  что  речь  идет  об  использовании
глубинной психологии для лучшего понимания действующих лиц или их поступков,
хотя  существуют  и  более  серьезные  сочинения,  в  которых  эти   попытки
действительно имеются. Нет, по большей части это лишь иронические замечания,
которыми автор романа хочет показать свою начитанность или  интеллектуальное
превосходство. И далеко не  всегда  у  вас  возникает  впечатление,  что  он
действительно знает то, о  чем  высказывается.  Или  вы  идете  в  дружескую
компанию отдохнуть, это может быть и не в Вене. Через
   [427]
   некоторое время разговор переходит на  психоанализ,  и  вы  слышите,  как
самые различные люди высказывают свое  суждение  по  большей  части  в  тоне
несомненной уверенности. Суждение это обычно пренебрежительное, часто брань,
по меньшей мере, вновь насмешка. Если вы будете так неосторожны и  выдадите,
что кое-что понимаете в предмете, на вас все накинутся,  требуя  сведений  и
объяснений, и через некоторое  время  вы  убедитесь,  что  все  эти  строгие
приговоры отступают перед любой информацией, что едва ли хоть один  из  этих
противников брал в руки хотя бы одну аналитическую книгу,  а  если  все-таки
брал, то не преодолел  первого  же  сопротивления  при  знакомстве  с  новым
материалом.
   От введения в  психоанализ  вы,  может  быть,  и  ждете  указания,  какие
аргументы использовать для исправления явно  ошибочных  мнений  об  анализе,
какие книги рекомендовать для  лучшего  ознакомления  с  ним  или  же  какие
примеры из литературы или вашего опыта следует приводить в дискуссии,  чтобы
изменить установку общества. Но я прошу вас, не делайте  ничего  этого.  Это
было бы бесполезно, лучше всего вам вообще скрыть свою осведомленность. Если
же это уже невозможно, то  ограничьтесь  тем,  что  скажите:  насколько  вам
известно, психоанализ - особая отрасль знания, очень трудная для понимания и
обсуждения, и занимается он очень серьезными вещами, так  что  шутить  здесь
нечего, а для публичных развлечений лучше поискать другую игрушку. И конечно
же, не участвуйте в попытках толкований, если  неосторожные  люди  расскажут
свои сновидения, и не поддавайтесь искушению вербовать  сторонников  анализа
сообщениями о случаях выздоровления.
   Но вы можете спросить, почему эти люди, как пишущие книги, так и  ведущие
разговоры, ведут себя
   [428]
   так некорректно, и склонитесь к  предположению,  что  дело  не  только  в
людях, но и в психоанализе тоже. Я думаю об этом точно так  же;  то,  что  в
литературе и обществе выступает для вас как предрассудок -  это  последствия
предшествующего  суждения,  а  именно  суждения,  которое   позволяли   себе
представители официальной  науки  о  молодом  психоанализе.  Я  уже  однажды
жаловался на это в одной исторической работе и не буду делать этого вновь  -
быть может, и этого одного-то раза слишком много, - но поистине не  было  ни
одного нарушения законов логики, равно как  и  ни  одного  нарушения  правил
приличия и хорошего тона, к которому не прибегали тогда  научные  противники
психоанализа. Ситуация была, как в средние века, когда преступника или  даже
всего  лишь  политического  противника  пригвождали  к  позорному  столбу  и
отдавали на поругание  черни.  И  вы,  может  быть,  не  представляете  себе
отчетливо, насколько в нашем обществе распространяется дурной  тон  и  какие
безобразия позволяют себе люди, если они как  часть  общей  массы  чувствуют
себя освобожденными от личной ответственности. К началу  тех  времен  я  был
довольно одинок, вскоре увидел, что полемика не имеет никаких  перспектив  и
что даже самообвинение и апеллирование к лучшим  умам  бесполезно,  так  как
просто не существует никаких инстанций, которые должны были бы рассматривать
жалобу. Тогда я пошел другим путем, я впервые применил психоанализ, объяснив
себе поведение массы феноменом того же самого  сопротивления,  с  которым  я
боролся у отдельных пациентов, сам  воздерживался  от  полемики  и  оказывал
влияние в том  же  направлении  на  своих  сторонников,  которые  постепенно
появлялись. Метод был хорош, опала, в которую попал тогда анализ, с тех  пор
была снята, но как оставленная вера продолжает жить в суеверии, а
   [429]
   отвергнутая наукой теория  сохраняется  в  народном  мнении,  так  и  тот
первоначальный бойкот психоанализа научными кругами продолжается  сегодня  в
ироническом пренебрежении пишущих книги и ведущих беседы любителей. Так  что
не удивляйтесь этому.
   Но и не надейтесь услышать  радостное  известие,  что  борьба  за  анализ
закончена и привела вместе с признанием его как науки к преподаванию его как
учебного материала в университете.  Об  этом  не  может  быть  и  речи,  она
продолжается, только в более вежливых формах. Новым является также то, что в
научном обществе образовался некий амортизирующий слой между анализом и  его
противниками, люди, которые допускают наличие  чего-то  ценного  в  анализе,
признают это при благоприятных условиях, зато не приемлют другое, о чем  они
не  могут  заявить  во  всеуслышание.  Что  определяет  их  выбор,   нелегко
разгадать. Видимо, это личные  симпатии.  Одного  раздражает  сексуальность,
другого - бессознательное, особенно, кажется, невзлюбили факт символики. То,
что здание психоанализа, хотя еще не завершенное, уже  сегодня  представляет
собой  единство,  из  которого  нельзя  произвольно  выбрасывать   отдельные
элементы, этими эклектиками, кажется, не учитывается. Ни от одного  из  этих
полу- и четвертьприверженцев я не получил впечатления, что их отказ  основан
на проверке. Даже некоторые выдающиеся  мужи  относятся  к  этой  категории.
Правда, их извиняет тот факт, что их время,  как  и  их  интерес,  посвящены
другим  вещам,  а  именно  тем,  в  решении  которых  они   достигли   столь
значительных успехов. Но не лучше тогда было бы им воздержаться от суждения,
вместо того чтобы выступать столь решительно. Одного из этих  великих  людей
мне удалось однажды быстро обратить в свою веру. Это был всемирно  известный
критик, который с
   [430]
   благосклонным вниманием и пророчески острым взглядом следил за  духовными
течениями времени. Я познакомился с ним только  тогда,  когда  ему  было  за
восемьдесят, но  он  был  все  еще  очаровательным  собеседником.  Вы  легко
догадаетесь, кого я имею в виду. Не я первый завел разговор о  психоанализе,
это сделал он, обращаясь ко мне самым скромным образом. "Я только литератор,
- сказал он, - а вы - естествоиспытатель и первооткрыватель. Но я  хочу  вам
сказать одно: я никогда не имел сексуальных чувств к своей матери".  "Но  вы
совершенно и не обязаны о них знать, - возразил я, - ведь для  взрослых  это
бессознательные процессы". -  "Ах,  вы  так  это  понимаете",  -  сказал  он
облегченно и пожал мою руку. Мы беседовали в добром согласии  еще  несколько
часов. Позднее я слышал, что за тот  короткий  остаток  жизни,  который  ему
суждено было еще прожить, он неоднократно дружески отзывался  об  анализе  и
охотно употреблял новое для него слово "вытеснение".
   Известное изречение напоминает, что надо изучать своих врагов. Признаюсь,
мне никогда это не удавалось, но я  все  же  думал,  что  для  вас  было  бы
поучительным,  если  бы  я  предпринял  с  вами  проверку  всех  упреков   и
возражений, которые противники психоанализа выдвигали против него, и  указал
бы на [их] так легко обнаруживаемую несправедливость и нарушения логики.  Но
оп second thoughts* я сказал себе,  это  было  бы  совсем  не  интересно,  а
утомительно и неприятно, и именно поэтому все эти годы я  тщательно  избегал
этого. Итак, извините меня за то,  что  я  не  следую  далее  этим  путем  и
избавляю вас от суждений наших так называемых противников. Ведь  речь  почти
всегда  идет  о  лицах,  единственным  подтверждением  квалификации  которых
является беспристрастность,
   ---------------------------------------* По зрелом размышлении (англ.). -
Прим. пер.
   [431]
   которую они сохранили благодаря отстранению от опыта психоанализа.  Но  я
знаю, что мне не так легко будет отделаться в других случаях.  Вы  поставите
мне в упрек: ведь есть так много лиц, к которым ваше последнее замечание  не
подходит.  Они  не  отказались  от   аналитического   опыта,   анализировали
пациентов, может быть, сами подверглись анализу, были какое-то время  вашими
сотрудниками и все-таки пришли к другим воззрениям и теориям,  на  основании
которых отошли от вас  и  основали  самостоятельные  школы  психоанализа.  О
возможности и значении этих движений отхода, столь частых  в  ходе  развития
анализа, вы должны были бы дать нам объяснение.
   Да, я попытаюсь это сделать, правда, вкратце, потому  что  для  понимания
психоанализа это даст меньше, чем вы думаете. Я знаю, что в  первую  очередь
вы имеете в  виду  индивидуальную  психологию  Адлера,  которая  в  Америке,
например, рассматривается как правомочная побочная линия нашего психоанализа
и обычно упоминается вместе с ним. В действительности она имеет с ним  очень
мало общего, но вследствие определенных исторических обстоятельств  ведет  в
некотором роде паразитическое существование за его  счет.  К  ее  основателю
условия, которые мы предполагаем для  противников  другой  группы,  подходят
лишь в  незначительной  мере.  Само  название  является  неудачным,  кажется
следствием затруднения; мы не можем себе позволить помешать пользоваться  им
с полным правом  в  качестве  противоположности  психологии  масс;  то,  чем
занимаемся мы, тоже является по большей части  и  прежде  всего  психологией
человеческого индивидуума. В объективную критику  индивидуальной  психологии
Адлера я не буду сегодня вдаваться, она не входит в план этого  введения,  я
также пытался уже однажды это сделать и не вижу причин что-либо  изменять  в
ней. А впечатление, которое она
   [432]
   производит, я лучше покажу на примере маленького происшествия в  годы  до
возникновения анализа.
   Вблизи маленького моравского городка,  в  котором  я  родился  и  который
покинул  трехлетним  ребенком,  находится  скромный  курорт,   утопающий   в
прекрасной зелени. В  гимназические  годы  я  несколько  раз  бывал  там  на
каникулах.  Примерно  два   десятилетия   спустя   болезнь   одной   близкой
родственницы послужила поводом снова увидеть это место. В беседе с курортным
врачом, который оказывал помощь  моей  родственнице,  я  осведомился  о  его
отношениях  со  словацкими  крестьянами,  которые   зимой   составляли   его
единственную клиентуру.  Он  рассказал,  каким  образом  осуществляется  его
врачебная деятельность: ко времени приемных часов пациенты  приходят  в  его
кабинет и становятся в ряд. Затем один за другим выходят вперед  и  жалуются
на свои недуги: у него-де боли в крестцовой области, или спазмы желудка, или
усталость в ногах и т. д. Затем врач обследует каждого и, войдя в курс дела,
объявляет диагноз, в каждом случае один и тот же. Он перевел мне это  слово,
оно означало то же самое, что "нечистый". Я спросил удивленно, не  возражали
ли крестьяне, что он у всех находил одну и ту же болезнь. "О нет, -  ответил
тот, - они были очень довольны  тем,  что  это  было  именно  то,  чего  они
ожидали. Каждый, возвращаясь в ряд, пояснял другому мимикой и  жестами:  да,
этот  знает  свое  дело".  Тогда  я  смутно  представлял  себе,  при   каких
обстоятельствах снова встречусь с аналогичной ситуацией(1).
   Будь  кто-то  гомосексуалистом  или  некрофилом,  запуганным   истериком,
изолированным невротиком с
   ---------------------------------------(1)   Здесь   Фрейд    высказывает
присущий буржуазному  мировоззрению  пренебрежительный  взгляд  на  народные
массы, их мнимую интеллектуальную ограниченность.
   [433]
   навязчивыми  состояниями  или   буйно   помешанным,   в   каждом   случае
последователь индивидуальной психологии адлеровского направления предположит
ведущим мотивом [данного] состояния желание больного заставить  считаться  с
собой, скомпенсировать свою неполноценность, остаться на высоте,  перейти  с
женской линии поведения па мужскую. Что-то очень похожее мы слышали молодыми
студентами  в  клинике,  когда  однажды  демонстрировался  случай   истерии:
страдающие  истерией  производят   свои   симптомы,   чтобы   сделать   себя
интересными, привлечь к себе внимание. Как часто  все-таки  старая  мудрость
возвращается! Но этот кусочек психологии уже тогда,  как  нам  казалось,  не
раскрывал загадки истерии. Оставалось, например, неясным, почему больной  не
воспользуется другим средством для достижения своего  намерения.  Кое-что  в
этой теории индивидуальной  психологии  должно  быть,  конечно,  правильным,
какая-то   частичка   целого.   Инстинкт   самосохранения   будет   пытаться
использовать  для  себя  любую  ситуацию,  Я  тоже  захочет  воспользоваться
состоянием болезни для своего преимущества. В  психоанализе  это  называется
"вторичной выгодой от болезни". Правда, если вспомнить о  фактах  мазохизма,
бессознательной  потребности  наказания  и  невротического  самоповреждения,
которые заставляют предположить влечения, противоречащие самосохранению,  то
усомнишься и в общей значимости той банальной истины, на  которой  построено
теоретическое здание индивидуальной психологии. Но большинству такая  теория
в высшей степени желательна, она не признает никаких осложнений,  не  вводит
новых, трудно постигаемых понятий, ничего не знает о бессознательном,  одним
ударом устраняет гнетущую для всех  проблему  сексуальности,  ограничивается
открытием лазеек, с помощью которых хочет сделать жизнь удобной. Ведь  масса
сама удобна, не тре[434]
   бует для объяснения более  одной  причины,  благодарна  науке  не  за  ее
подробности, хочет иметь простые решения и  считать  проблемы  разрешенными.
Если   взвесить,   насколько   индивидуальная   психология   отвечает   этим
требованиям, то нельзя не вспомнить одно высказывание из Валленштейна:

   Не будь так этот замысел коварен,
   Глупейшим я назвать бы мог его!
   (Перевод Н. Славятинского)

   Критика специалистов, столь неумолимая в отношении психоанализа, в  общем
коснулась индивидуальной психологии замшевыми перчатками. Правда, в  Америке
был случай, когда один из виднейших  психиатров  опубликовал  статью  против
Адлера под названием Enough!,* где он выразил свое отвращение к "навязчивому
повторению". Если другие вели  себя  намного  любезнее,  то,  видимо,  этому
способствовала враждебность к анализу.
   О других школах, которые ответвились от нашего психоанализа, мне не нужно
много говорить.  То,  что  это  произошло,  не  говорит  ни  за,  ни  против
психоанализа. Подумайте  о  сильных  аффективных  факторах,  которые  многим
затрудняют возможность включиться во что-то или подчиниться чему-то и о  еще
больших трудностях, которые по праву подчеркивает выражение quot capita  tot
sensus.** Если различия во  мнениях  перешагнули  определенную  границу,  то
самое целесообразное размежеваться и с  этих  пор  идти  различными  путями,
особенно когда  теоретическое  различие  имеет  своим  следствием  изменения
практических       действий.       Предположите,        например,        что
ка---------------------------------------* Довольно! (англ.) - Прим. пер.
   ** Сколько голов - столько умов (лат.). - Прим. пер.
   [435]
   кой-то  аналитик  недооценивает  влияние  личного  прошлого  и   пытается
объяснить причины неврозов исключительно мотивами настоящего  и  ожиданиями,
направленными в будущее.  Затем  он  будет  пренебрегать  анализом  детства,
вообще начнет пользоваться другой  техникой,  а  недостаток  данных  анализа
детства должен будет возместить усилением своего  теоретического  влияния  и
прямыми указаниями на жизненные цели. Тогда мы, другие, скажем:  это,  может
быть, и школа мудрости, но уж никак не анализ. Или  другой  может  прийти  к
выводу, что переживание страха рождения является зародышем всех  последующих
невротических  нарушений,  тогда  ему  покажется   правильным   ограничиться
анализом действий этого одного впечатления и обещать  терапевтический  успех
через три-четыре месяца лечения. Заметьте, я  выбрал  два  примера,  которые
исходят из диаметрально противоположных предпосылок.  Таков  почти  всеобщий
характер  "движений  отхода",  каждое  из  них  овладевает  какой-то  частью
богатства мотивов в психоанализе  и  становится  самостоятельным  на  основе
этого овладения, будь то стремление  к  власти,  этический  конфликт,  мать,
генитальность в т.  д.  Если  вам  кажется,  что  такие  отходы  в  развитии
психоанализа сегодня происходят чаще, чем в других духовных движениях, то не
знаю, должен ли я согласиться с вами. Коль скоро это так, то  ответственными
за это  следует  считать  тесные  связи  между  теоретическими  взглядами  и
терапевтической  практикой,  которые  существуют  в  психоанализе.  Различия
только во мнениях можно было бы выносить дольше. Нас, психоаналитиков, любят
обвинять в  нетерпимости.  Единственным  проявлением  этого  отвратительного
качества было размежевание именно с инакомыслящими. В остальном их ни в  чем
не обидели; напротив, они попали в благоприятное положение,  с  тех  пор  им
стало лучше, чем
   [436]
   раньше, так как после отхода они освободились от упреков, от  которых  мы
задыхаемся, например, в позорности детской сексуальности или  смехотворности
символики,  а  теперь  их  считают  в  мире  наполовину  честными,  чем  мы,
оставшиеся,  не  являемся.  Они  сами  отошли  от  нас  вплоть   до   одного
примечательного исключения.
   Какие же еще притязания вы обозначите названием терпимость?  Тот  случай,
когда кто-то выразил мнение, которое вы считаете абсолютно неправильным,  но
говорите ему: "Большое спасибо, что вы выразили это противоречие. Вы  спасли
нас  от  опасности  самодовольства  и   даете   нам   возможность   доказать
американцам, что мы  действительно  настолько  broadminded,*  насколько  они
всегда этого желали. Мы не верим ни одному слову из того, что  вы  говорите,
но это неважно. Вероятно, вы так же правы, как и мы. Кто вообще может знать,
кто прав? Позвольте нам, несмотря  на  соперничество,  выразить  вашу  точку
зрения в литературе. Надеемся, что вы будете столь  любезны  и  постараетесь
высказаться за нашу, которую вы отвергаете". Это, очевидно, станет в будущем
обычным в научной  работе,  когда  окончательно  утвердится  злоупотребление
теорией относительности Эйнштейна. Правда, пока мы до  этого  не  дошли.  Мы
ограничиваемся  старой  манерой  представлять  свои  собственные  убеждения,
подвергаясь опасности ошибиться, потому что против этого нельзя  защититься,
и отвергаем то, что нам противоречит. В психоанализе мы в достаточно  полной
мере пользовались правом на изменение  своего  мнения,  если  полагали,  что
нашли что-то лучшее.
   Одним из первых приложений  психоанализа  было  то,  что  он  научил  нас
понимать противников, которые появились в нашем окружении из-за того, что мы
за---------------------------------------* Терпимы (англ.} - Прим. пер.
   [437]
   нимались психоанализом. Другие приложения, объективного характера,  могут
вызвать более общий  интерес.  Ведь  нашим  первым  намерением  было  понять
нарушения человеческой душевной жизни, потому что один поразительный  пример
показал, что понимание и выздоровление здесь почти совпадают, что  путь,  по
которому можно  идти,  ведет  от  одного  к  другому.  И  это  долгое  время
оставалось нашим единственным намерением.  Но  затем  мы  обнаружили  тесную
связь, даже внутреннюю идентичность между патологическими и так  называемыми
нормальными процессами, психоанализ стал глубинной психологией,  а  так  как
ничего из того, что человек создает или чем занимается,  нельзя  понять  без
помощи  психологии,  психоанализ  нашел  свое  применение  в  многочисленных
областях науки,  особенно  гуманитарных,  оно  напрашивалось  само  собой  и
требовало  разработки(1).  К   сожалению,   эти   задачи   натолкнулись   на
препятствия, по сути дела обоснованные, которые не преодолены и по сей день.
Такое применение предполагает  профессиональные  знания,  которых  не  имеют
аналитики, в то время как те, кто ими обладает, ничего не знают об  анализе,
а может  быть,  не  хотят  ничего  знать.  Таким  образом,  получилось,  что
аналитики, как дилетанты  с  более  или  менее  достаточным  багажом,  часто
собранным в спешке, предпринимали экскурсы в такие области
   ---------------------------------------(1) Если  у  истоков  психоанализа
Фрейд  ограничивал  его  притязания  клиникой  неврозов,  то  в  дальнейшем,
абсолютизируя разработанные им на этом  материале  гипотезы  и  понятия,  он
распространил их на всю область человеческой  культуры  и  в  связи  с  этим
полагал, что гуманитарные науки могут быть преобразованы  на  основе  данных
психоанализа.  Экспансия  последнего  в  эти   науки   повлекла   за   собой
проникновение  в  них   ошибочных   представлений   об   определяющей   роли
бессознательной психики (главным образом сексуальных  факторов)  в  развитии
культуры и искусства.
   [438]
   наук, как мифология, история культуры, этнология, религиоведение и т.  д.
Постоянно занимающиеся этими науками исследователи обходились с ними  вообще
как с незваными гостями, поначалу отказывая им в знакомстве  как  со  своими
методами, так и с результатами, если те стоили внимания.  Но  эти  отношения
постоянно  улучшаются,  во  всех  областях  растет  число   лиц,   изучающих
психоанализ с тем, чтобы применить его в своей специальной области,  сменить
пионеров в качестве колонистов. Здесь мы можем надеяться на  богатый  урожай
новых взглядов. Применение анализа - это всегда и его утверждение. Там,  где
научная работа  отстоит  от  практической  деятельности  далеко,  неизбежная
борьба мнений, пожалуй, будет менее ожесточенной.
   Я  ощущаю  сильный  соблазн  показать  вам   все   возможные   приложения
психоанализа в гуманитарных науках. Эти  вещи,  достойные  внимания  каждого
человека с духовными интересами,  а  какое-то  время  ничего  не  слышать  о
ненормальности и болезни было бы для вас заслуженным отдыхом. Но я  вынужден
отказаться от этого, это опять увело бы нас за рамки наших бесед, а,  честно
говоря, я и не способен выполнить эту задачу. В некоторых из  этих  областей
я, правда, сам сделал первый шаг, но сегодня уже не могу  охватить  материал
во  всей  полноте,  и  мне  пришлось  бы  изучить  многое  для  того,  чтобы
разобраться в том, что нового появилось со времени  моих  начинаний.  Те  из
вас, кто  разочарован  моим  отказом,  может  вполне  удовлетвориться  нашим
журналом Image, предназначенным не для медицинского приложения анализа.
   Только одну тему я не могу  так  просто  обойти,  не  потому,  что  много
понимаю или сам так много сделал в ней. Совсем наоборот, я ею почти  никогда
не занимался. А между тем это так чрезвычайно важно,  так  много  обещает  в
будущем и, может быть, является са[439]
   мым важным из всего, чем занимается анализ. Я имею в  виду  использования
психоанализа в педагогике,  в  воспитании  будущего  поколения(1).  Рад,  по
крайней мере, сообщить, что моя дочь, Анна Фрейд, видит в этой  работе  свою
жизненную задачу и ликвидирует, таким образом, мое упущение.  Путь,  который
ведет к этому использованию, легко поддается обозрению. Когда мы при лечении
взрослого  невротика  исследовали  детерминированность  его  симптомов,   то
постоянно доходили до его раннего детства. Знания  более  поздней  этиологии
было недостаточно ни для понимания, ни для терапевтического воздействия. Так
мы  были  вынуждены  познакомиться  с  психическими  особенностями  детского
возраста и узнали большое количество вещей, которые  можно  было  установить
лишь не иначе как благодаря анализу, смогли внести также поправки во  многие
общепризнанные мнения о детстве. Мы  обнаружили,  что  первые  детские  годы
(примерно до  пяти  лет)  имеют  особое  значение  по  нескольким  причинам.
Во-первых, потому что в это время происходит ранний  расцвет  сексуальности,
оставляя  после  себя  решающие  для  сексуальной  жизни   зрелого   периода
побуждения. Во-вторых,  потому  что  впечатления  этого  времени  падают  на
незавершенное и слабое Я, на которое  они  действуют  как  травмы.  Я  может
защититься от аффективных бурь, которые  они  вызывают,  не  чем  иным,  как
вытеснением,  и   получает   таким   способом   в   детском   возрасте   все
предрасположения к последующим заболеваниям и функциональным нарушениям.  Мы
поняли, что трудность детства состоит в том, что за короткий период  времени
ребенок
   ---------------------------------------(1) Данные современной  педагогики
и психологии показали ограниченные возможности психоаналитической техники  в
плане ее использования в  целях  позитивного  развития  мотивационной  сферы
ребенка.
   [440]
   должен  овладеть  результатами  культурного  развития,  которое   длилось
тысячелетия, овладеть влечениями  и  социально  приспособиться,  по  крайней
мере, сделать первые шаги в обоих направлениях. Своим собственным  развитием
он лишь частично добивается  изменения  в  эту  сторону,  многое  приходится
навязывать ему воспитанием. Нас не удивляет, если ребенок  часто  не  вполне
справляется с этой задачей. В  этот  ранний  период  многие  дети  -  и  уж,
конечно, все те, кто позднее открыто  заболевают,  -  переживают  состояния,
которые можно приравнять к неврозам. У некоторых детей болезнь не дожидается
периода зрелости, она начинается уже в детстве  и  доставляет  много  хлопот
родителям и врачам.
   Мы нисколько не опасались применять аналитическую терапию к таким  детям,
которые обнаруживали или  недвусмысленные  невротические  симптомы,  или  же
предпосылки для  неблагоприятного  развития  характера.  Опасение  повредить
ребенку   анализом,   которое   выражали   противники   анализа,   оказалось
необоснованным. Предпринимая это, мы выигрывали в том, что могли подтвердить
на живом объекте то, что у взрослых открывали, так сказать, из  исторических
документов. Но и для детей  это  было  очень  благоприятно.  Оказалось,  что
ребенок - очень выгодный объект для аналитической  терапии;  успехи  лечения
основательны  и  продолжительны.  Разумеется,  техника,  разработанная   для
лечения  взрослого,  для   ребенка   должна   быть   во   многом   изменена.
Психологически ребенок другой объект, чем взрослый, у него еще нет  Сверх-Я,
метод свободной ассоциации ведет недалеко, перенесение играет  другую  роль,
так как  существуют  еще  реальные  родители.  Внутренние  сопротивления,  с
которыми мы боремся  у  взрослого,  заменяются  у  ребенка  обычно  внешними
трудностями. Если родители
   [441]
   становятся носителями сопротивления, так что цель анализа или сам процесс
подвергаются опасности, то часто  при  анализе  ребенка  необходимо  немного
повлиять и на родителей. С другой  стороны,  неизбежные  отклонения  анализа
ребенка от анализа взрослого уменьшаются благодаря тому обстоятельству,  что
некоторые наши пациенты сохранили так много инфантильных черт характера, что
аналитикам опять-таки для приспособления  к  объекту  не  оставалось  ничего
другого, как использовать в их случае определенные приемы детского  анализа.
Само   собой   получилось,   что   детский   анализ   стал   преобладать   у
женщин-аналитиков, и так это, видимо, и останется.
   Мнение,  что  большинство  наших  детей   проходит   в   своем   развитии
невротическую фазу, несет в себе зародыш  гигиенического  требования.  Можно
поставить вопрос, не целесообразно ли помочь ребенку анализом, даже если  он
не обнаруживает никаких признаков нарушения,  в  качестве  профилактики  его
здоровья так, как сегодня делается прививка против дифтерии здоровым  детям,
не  дожидаясь,  пока  они  заболеют  ею.  Дискуссия  по  этому  вопросу   на
сегодняшний день имеет лишь академический интерес,  я  могу  себе  позволить
обсудить его с вами; для  большого  числа  наших  современников  уже  проект
показался бы ужасной фривольностью, а при  существующем  в  настоящее  время
отношении большинства родителей к анализу нужно отказаться от всякой надежды
на его проведение в жизнь. Такая профилактика нервозности, которая  была  бы
действенной, предполагает совершенно иную установку общества.  Главное  поле
деятельности для использования психоанализа в воспитании находится сегодня в
другом месте. Уясним для себя, что является  ближайшей  задачей  воспитания.
Ребенок должен овладеть влечениями. Дать ему
   [442]
   свободу с тем, чтобы он  неограниченно  следовал  всем  своим  импульсам,
невозможно.  Это  был  бы  очень  поучительный   эксперимент   для   детских
психологов, но при этом не должно было бы быть в живых  родителей,  а  самим
детям нанесен был бы  большой  вред,  который  сказался  бы  отчасти  сразу,
отчасти в последующие годы. Итак, воспитание  должно  тормозить,  запрещать,
подавлять, что оно во все времена успешно и делало. Но из анализа мы узнаем,
что как раз это подавление влечений несет в  себе  опасность  невротического
заболевания.  Помните,  мы  тщательно   исследовали,   какими   путями   это
происходит. Таким образом, воспитание должно искать свой путь между  Сциллой
предоставления полной свободы действий и Харибдой запрета.  Хотя  задача  не
является  вообще  неразрешимой,  нужно  найти  для  воспитания   оптимальный
вариант, т. е. достичь как можно большего и как можно меньше повредить. Речь
идет о том, чтобы решить, сколько можно запрещать, в какое  время  и  какими
средствами. А далее необходимо считаться с тем, что объекты воспитания несут
в себе самые различные конституциональные предрасположения, так что  один  и
тот же метод воспитательного воздействия не может быть одинаково  хорош  для
всех детей. Следующее соображение свидетельствует о том, что  воспитание  до
сих пор очень плохо выполняло свою задачу и  причиняло  детям  много  вреда.
Если оно найдет оптимум и решит свою задачу идеально, то можно надеяться  на
устранение одного фактора в этиологии заболевания - влияния побочных детских
травм. Другой фактор - силу не подлежащей запрету конституции влечений - оно
никоим образом не сможет устранить. Если продумать теперь поставленные перед
воспитателем трудные задачи: узнать конституциональное своеобразие  ребенка,
по малейшим признакам распознать,
   [443]
   что происходит в его несформировавшейся душевной жизни,  выразить  ему  в
нужной мере любовь и все-таки сохранить действенность авторитета, то скажешь
себе:  единственной  целесообразной  подготовкой  к  профессии   воспитателя
является основательное психоаналитическое обучение. Лучше всего если он  сам
подвергнется анализу, потому что без опыта на  собственной  личности  нельзя
все-таки овладеть анализом. Анализ учителей  и  воспитателей  кажется  более
действенной профилактической мерой, чем анализ самих детей,  да  и  при  его
проведении возникнет меньше трудностей.
   Но между прочим, следовало бы подумать о косвенном содействии  воспитанию
детей при помощи анализа,  который  со  временем  может  приобрести  большее
влияние. Родители, сами узнавшие анализ и многим ему обязанные, в том  числе
и пониманием ошибок в собственном воспитании,  будут  обращаться  со  своими
детьми более сочувственно и избавят их от многого,  от  чего  сами  не  были
избавлены.  Параллельно  со  стараниями  аналитиков   оказать   влияние   на
воспитание  проводятся  исследования  о   возникновении   и   предупреждении
беспризорности и преступности. Здесь я  вам  тоже  лишь  приоткрою  двери  и
покажу покои за ними, но не введу вас вовнутрь. Уверен, что если ваш интерес
к психоанализу сохранится, вы сможете узнать об этих вещах  много  нового  и
ценного. Но мне не хотелось бы оставлять тему  воспитания,  не  упомянув  об
определенной точке зрения.  Сказано  -  и  с  полным  правом,  -  что  любое
воспитание партийно,  что  оно  стремится,  чтобы  ребенок  приспособился  к
существующему общественному строю, не учитывая, насколько  он  сам  по  себе
ценен  и  насколько  устойчив.  Будучи  убежденным   в   недостатках   наших
современных социальных учреждений, нельзя оправдывать того, чтобы
   [444]
   им на службу было  поставлено  еще  и  психоаналитически  ориентированное
воспитание.  Перед  ним  нужно  поставить   другую,   более   высокую   цель
освобождения от господствующих социальных требований. Но я полагаю, что этот
аргумент здесь неуместен. Требование выходит за рамки функций анализа. Врач,
призванный лечить пневмонию, тоже не должен заботиться о  том,  является  ли
заболевший образцовым человеком, самоубийцей или преступником,  заслужил  ли
он, чтобы оставаться в живых, и нужно ли ему этого желать. Эта другая  цель,
которую хотят поставить перед воспитанием, тоже будет партийной, и  не  дело
аналитика  выбирать  между  партиями.  Меня   нисколько   не   удивит,   что
психоанализу будет отказано в любом влиянии на воспитание, если он заявит  о
своей  причастности  к   намерениям,   не   согласующимся   с   существующим
общественным строем. Психоаналитическое воспитание возьмет на себя  ненужную
ответственность, если поставит себе целью переделывать своего воспитанника в
мятежника. Оно сделает свое дело, сохранив его  по  возможности  здоровым  и
работоспособным. В нем самом содержится достаточно  революционных  моментов,
чтобы гарантировать, что его воспитанник в последующей жизни не  встанет  на
сторону регресса и подавления. Я даже полагаю, что дети-революционеры  ни  в
каком отношении не желательны.
   Уважаемые  дамы  и  господа!  Я  хочу  сказать  еще  несколько   слов   о
психоанализе как о терапии. О теоретическом ее основании я говорил несколько
лет тому назад и сегодня не считаю нужным формулировать  его  иначе;  теперь
должен  сказать  свое  слово  опыт  этих  прошедших  лет.  Вы  знаете,   что
психоанализ возник как терапия, он далеко вышел за ее рамки, но не отказался
от своей родной почвы и для своего углубления и дальнейшего развития все еще
связан с больны[445]
   ми. Собранные данные, на основании которых мы строим наши теории,  нельзя
было получить другим способом. Неудачи, которые  мы  терпим  как  терапевты,
ставят перед нами все  новые  задачи,  требования  реальной  жизни  являются
действенной защитой против увеличения  числа  умозрительных  построений,  от
которых мы  в  нашей  работе  все-таки  тоже  не  можем  отказаться.  Какими
средствами психоанализ помогает больным, если он помогает, и какими  путями,
об этом мы уже говорили раньше;  сегодня  мы  хотим  спросить,  чего  же  он
достиг.
   Вы, может быть, знаете, что я никогда не был энтузиастом терапии; так что
нечего опасаться, что я злоупотреблю в этой беседе рекламой. Я  лучше  скажу
слишком мало, чем слишком много.  В  то  время,  когда  я  был  единственным
аналитиком, я  часто  слышал  от  лиц,  которые  относились  к  моему  делу,
по-видимому, дружески: "Все это  прекрасно  и  остроумно,  но  покажите  нам
случай, который вы вылечили при помощи анализа". Это  была  одна  из  многих
формулировок, которые со временем сменяли друг друга с  целью  отодвинуть  в
сторону неудобное новшество. Сегодня она тоже устарела, как многие другие, -
найдется  в  папке  аналитика  и  пачка  благодарственных  писем  вылеченных
пациентов. На этом  аналогия  не  заканчивается.  Психоанализ  действительно
терапия, как и всякая другая. У  нее  есть  свои  триумфы  и  падения,  свои
трудности,  ограничения,  показания.  В  известное  время   против   анализа
прозвучал протест, что его нельзя принимать всерьез за терапию,  потому  что
он  не  решается  ознакомить  со  статистикой  своих  успехов.  С  тех   пор
психоаналитический институт в Берлине, основанный д-ром  Максом  Эйтингоном,
опубликовал свой статистический отчет за десятилетие. Успехи лечения не дают
оснований ни для того, чтобы ими
   [446]
   хвалиться, ни для того, чтобы их стыдиться. Но такие статистики вообще не
поучительны, обработанный материал настолько гетерогенен, что  только  очень
большие числа могли бы что-то показать. Лучше  обратиться  к  отдельным  его
случаям. Здесь я хотел бы сказать, что  не  думаю,  что  бы  наши  успехи  в
лечении могли соперничать с  успехами  Лурда.  Насколько  больше  существует
людей,  которые  верят  в  чудеса  святой  девы,  чем  тех,  кто   верит   в
существование бессознательного! Если мы обратимся к земной  конкуренции,  то
должны   сопоставить   психоаналитическую   терапию   с   другими   методами
психотерапии. Органические физические методы лечения невротических состояний
сегодня вряд ли нужно упоминать. Как психотерапевтический метод,  анализ  не
противоречит другим методам этой специальной области медицины, он не  лишает
их значимости, не исключает их. В теории все как  будто  хорошо  сочетается:
врач, который хочет считаться психотерапевтом, использует  анализ  наряду  с
другими методами лечения своего больного в зависимости от специфики случая и
благоприятности   или    неблагоприятности    внешних    обстоятельств.    В
действительности  же  это   техника,   требующая   специализации   врачебной
деятельности. Таким же образом должны были отделиться друг от друга хирургия
и ортопедия. Психоаналитическая деятельность трудна и требовательна,  с  ней
нельзя обращаться как с очками, которые надевают при чтении  и  снимают  при
прогулке. Как правило, психоанализ либо захватывает  врача  полностью,  либо
совсем не захватывает. Психотерапевты, которые пользуются анализом от случая
к случаю, стоят, по-моему, не на надежной аналитической почве, они принимают
не весь анализ, а вульгаризируют  его,  пожалуй,  даже  "обезвреживают";  их
нельзя причислить к аналитикам. Я думаю, что это
   [447]
   достойно сожаления, но взаимодействие во врачебной деятельности аналитика
и психотерапевта, который ограничивается другими методами медицины, было  бы
в высшей степени целесообразно.
   По сравнению с другими методами психотерапии психоанализ,  без  сомнения,
является самым сильным. Но справедливо и то, что он также самый трудоемкий и
отнимает больше всего времени, его не будешь применять в легких  случаях;  с
его  помощью  в  подходящих  случаях  можно  устранить  нарушения,   вызвать
изменения, на которые не смели надеяться в доаналитические  времена.  Но  он
имеет свои весьма ощутимые ограничения.  Некоторым  моим  сторонникам  с  их
терапевтическим  честолюбием  стоило  очень  многих  усилий  преодолеть  эти
препятствия, так что все невротические нарушения стали как бы излечимыми при
помощи  психоанализа.  Они  пытались  проводить   аналитическую   работу   в
сокращенный срок, усиливать перенесение настолько,  чтобы  оно  пересиливало
все сопротивления, сочетать с ним другие способы воздействия, чтобы вынудить
выздоровление. Эти усилия, конечно, похвальны, но я думаю, что они напрасны.
Они несут в себе  опасность  самому  выйти  за  рамки  анализа  и  впасть  в
бесконечное экспериментирование. Предположение, что все невротическое  можно
вылечить, кажется мне подозрительным из-за веры дилетантов в то, что неврозы
будто бы являются чем-то совершенно излишним, что вообще не имеет  права  на
существование.  На  самом  деле  они  являются  тяжелыми,  конституционально
зафиксированными  поражениями,  которые  редко  ограничиваются   несколькими
вспышками, по большей же части сохраняются  в  течение  длительных  периодов
жизни или всю жизнь. Аналитический опыт,  показывающий,  что  на  них  можно
широко воздействовать, если известны исторические поводы болезни и
   [448]
   привходящие моменты, побудил нас пренебречь  в  терапевтической  практике
конституциональным фактором, ведь мы не можем  из  него  ничего  извлечь;  в
теории же мы должны все время о нем помнить.  Уже  общая  недоступность  для
аналитической терапии психозов при их близком  родстве  с  неврозами  должна
была  ограничить  наши  притязания   на   эти   последние.   Терапевтическая
действенность   психоанализа   остается   ограниченной    вследствие    ряда
значительных и едва поддающихся воздействию факторов. У ребенка,  где  можно
было бы рассчитывать на наибольшие успехи, этим  фактором  являются  внешние
трудности наличия  родителей,  которые  все-таки  имеют  отношение  к  бытию
ребенка. У взрослых  это  прежде  всего  два  фактора:  степень  психической
окостенелости и определенная форма болезни со всем тем, что не дает ей  дать
более глубокое определение. Первый фактор часто  неправомерно  не  замечают.
Как ни велика пластичность душевной жизни, а также возможность возобновления
прежних  состояний,  нельзя   снова   оживить   все.   Некоторые   изменения
окончательны, типа образования шрамов от завершившихся процессов.  В  других
случаях  возникает  впечатление   общей   закостенелости   душевной   жизни;
психические процессы, которые, весьма вероятно, можно было бы  направить  по
другим путям, по-видимому, не способны оставить прежние. Но возможно, это то
же самое, что  было  раньше,  только  увиденное  по-другому.  Слишком  часто
ощущаешь, что терапии не хватает какой-то необходимой движущей  силы,  чтобы
добиться изменения. Какая-то определенная зависимость, какой-то определенный
компонент влечений является слишком сильным по сравнению с  противоположными
силами, которые мы можем сделать подвижными. В самых общих чертах так бывает
при психозах. Мы понимаем их настоль[449]
   ко, что как бы знаем, где применить рычаги,  но  они  не  могут  сдвинуть
груза. Здесь возникает даже  надежда  на  будущее,  что  понимание  действий
гормонов - вы знаете, что это такое, - предоставит нам средства для успешной
борьбы с количественными факторами заболеваний, но сегодня мы еще далеки  от
этого. Я полагаю,  что  неуверенность  во  всех  этих  отношениях  дает  нам
постоянный стимул для  совершенствования  техники  анализа,  и  в  частности
перенесения. Новичок в  анализе  особенно  будет  сомневаться  при  неудаче,
винить ли ему в  ней  своеобразие  случая  или  свое  неловкое  обращение  с
терапевтическим методом. Но я уже сказал: я не думаю, что благодаря  усилиям
в этом направлении можно достичь многого.
   Другое ограничение аналитических успехов определяется формой болезни.  Вы
уже знаете, что областью приложения аналитической терапии  являются  неврозы
перенесения, фобии,  истерии,  неврозы  навязчивых  состояний,  кроме  того,
ненормальности характера, развившиеся  вместо  этих  заболеваний.  Все,  что
является иным, - нарцисстические, психотические состояния -  не  подходит  в
большей или меньшей степени. Но ведь вполне законно было  бы  защититься  от
неудач, тщательно исключая такие  случаи.  Статистики  анализа  получили  бы
благодаря этой  осторожности  большое  облегчение.  Да,  но  тут  есть  одна
загвоздка. Наши диагнозы очень часто ставятся лишь со временем, они  подобны
распознаванию ведьм шотландским королем, о котором я читал у  Виктора  Гюго.
Этот король утверждал, что обладает безошибочным методом определения  ведьм.
Он заставлял ошпарить ее кипятком в котле, а затем пробовал суп. После этого
он  мог  сказать:  "Это  была  ведьма"  или:  "Нет,  это  была  не  ведьма".
Аналогичное происходит у нас, с той лишь  разницей,  что  мы  имеем  дело  с
нарушениями. Мы не
   [450]
   можем судить о пациенте, который пришел на лечение, или  же  о  кандидате
для обучения, пока не изучим его в течение нескольких недель или месяцев. Мы
действительно покупаем кота  в  мешке.  Пациент  высказывает  неопределенные
общие жалобы, которые не позволяют поставить верный  диагноз.  По  истечении
этого критического времени может обнаружиться, что это неподходящий  случай.
Кандидата мы тогда отсылаем,  пациента  же  оставляем  на  некоторое  время,
пытаясь увидеть его в более выгодном  свете.  Пациент  мстит  нам  тем,  что
увеличивает список наших неудач, отвергнутый кандидат, если он  параноик,  -
примерно тем, что сам начинает писать психоаналитические книги. Как  видите,
наша осторожность нам не помогла.
   Боюсь, что эти детальные обсуждения уже не представляют для вас интереса.
Но я бы сожалел еще больше, если бы вы подумали, что  моим  намерением  было
принизить  ваше  уважение  к   психоанализу   как   терапии.   Возможно,   я
действительно неудачно начал; но я хотел как раз противоположного:  извинить
терапевтические ограничения анализа, указав на их  неизбежность.  С  тем  же
намерением я обращаюсь к другому моменту, к тому упреку,  что  аналитическое
лечение занимает несравнимо большее  время.  На  это  следует  сказать,  что
психические изменения  происходят  как  раз  медленно;  если  они  наступают
быстро, неожиданно - это плохой  признак.  Действительно,  лечение  тяжелого
невроза вполне может продлиться несколько лет, но в  случае  успеха  задайте
себе вопрос: сколько бы продлился недуг? Вероятно, десятилетие за каждый год
лечения, это значит, болезнь вообще никогда бы не угасла, как мы часто видим
у больных, которые не лечились. В некоторых случаях мы имеем основание вновь
начать анализ через несколько лет, жизнь
   [451]
   дает новые поводы для новых болезненных  реакций,  в  промежутке  же  наш
пациент был здоров. Просто первый анализ обнаружил не все его патологические
предрасположенности, и естественно было прекратить анализ,  после  того  как
успех был достигнут. Есть также люди с  тяжелыми  нарушениями,  которые  всю
свою жизнь находятся под аналитическим наблюдением и время от времени  снова
подвергаются анализу,  но  иначе  эти  лица  вообще  были  бы  неспособны  к
существованию, и нужно радоваться, что их можно поддерживать таким частичным
и повторяющимся лечением. Анализ нарушений  характера  тоже  отнимает  много
времени, а знаете ли вы какую-нибудь  другую  терапию,  при  помощи  которой
можно было  бы  взяться  за  эту  задачу?  Терапевтическое  тщеславие  может
чувствовать себя не  удовлетворенным  этими  данными,  но  ведь  на  примере
туберкулеза и волчанки мы научились тому,  что  успеха  можно  достичь  лишь
тогда, когда терапия соответствует характеру недуга.
   Я говорил вам, что психоанализ начал как терапия, но я хотел бы  вам  его
рекомендовать не в качестве терапии, а из-за содержания в нем истины,  из-за
разъяснений, которые он нам дает, о том, что касается человека ближе  всего,
его собственной сущности, и из-за  связей,  которые  он  вскрывает  в  самых
различных областях его деятельности. Как терапия он один  из  многих,  может
быть, prima inter pares.* Если бы он не имел своей терапевтической ценности,
он не был бы открыт на больных и не развивался бы в течение  более  тридцати
лет.
   ---------------------------------------* Первый  среди  равных  (лат.)  -
Прим. пер.



   [452]

   ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ ЛЕКЦИЯ

   О мировоззрении (1)

   Уважаемые дамы и господа! Во время нашей последней встречи мы  занимались
мелкими повседневными вопросами, как бы приводя в порядок все наше  скромное
хозяйство. Предпримем же теперь  отважную  попытку  и  рискнем  ответить  на
вопрос,  который  неоднократно  ставился  с  другой  стороны,  -  ведет   ли
психоанализ к какому-то определенному  мировоззрению  и  если  ведет,  то  к
какому.
   ---------------------------------------(1)   Последняя,    35-я    лекция
представляет особый интерес в том отношении,  что  она  посвящена  вопросам,
затрагивающим область философии и религии, социологии и политики. Эта лекция
выходит за пределы основных представлений Фрейда о концепциях психоанализа и
технике истолкования на  основе  этих  концепций  детерминант  и  механизмов
человеческого поведения. Фрейд сосредоточивается здесь на проблеме отношения
психоанализа к религии, науке и,  наконец,  к  мировоззрению,  понятому  как
обобщающая интеллектуальная конструкция, исходя из  единообразных  принципов
которой решаются основные проблемы бытия и познания.
   Фрейд решительно утверждает, что психоанализ в качестве специальной науки
не  способен  образовать  особое  мировоззрение,  что  он  заимствует   свои
мировоззренческие принципы у науки. Между тем  в  действительности  как  ряд
общих положений самого Фрейда, так и многие концепции его учеников не только
имеют  мировоззренческую  направленность,  что  отчетливо  выражено   в   их
притязаниях на решение общих  проблем,  касающихся  сознания  человека,  его
отношения к природе и  социальной  среде,  но  и  в  объяснении  генезиса  и
закономерностей развития культуры.
   Считая свои теоретические построения строго  научными,  Фрейд  подвергает
острой      критике      религиозное      мировоззрение,       а       также
субъективно-идеалистическую  философию.  Будучи  бескомпромиссным  атеистом,
считая религию несовместимой с опытом и  разумом,  Фрейд  развивает  в  этой
лекции взгляды, высказанные им в работе "Будущность одной  иллюзии"  (1927),
где религия  трактуется  как  форма  массового  невроза,  имеющая  в  основе
психосексуальные отношения и отражающая желания и потребности  детства.  При
этом он оставляет без внимания  общественно-исторические  истоки  и  функции
религии, своеобразную представленность  в  религиозном  сознании  ценностных
ориентации,  порожденных  жизнью  людей  в  реальном,  земном  мире,  особое
понимание этими людьми своей зависимости  от  природных  и  социальных  сил.
Вместе с  тем  психоанализ  дал  импульс  изучению  сопряженных  с  религией
личностных смыслов и переживаний,  разработке  проблем  психологии  религии.
Решительно отграничивая  религиозное  мировоззрение  от  научного,  Фрейд  с
полным основанием усматривает своеобразие научного мышления в том,  что  оно
представляет собой деятельность особого рода, которая  в  неустанном  поиске
истины дает подлинную, а не иллюзорную картину реальности.
   Наконец, наряду с религиозным и научным мировоззрением Фрейд выделяет еще
одну его форму - философию. Он  подвергает  острой  критике  приобретшую  на
Западе   доминирующее   влияние    субъективно-идеалистическую    философию,
исповедующую интеллектуальный анархизм.  Игнорируя  принцип  согласованности
знания с внешним бытием,  это  направление,  согласно  Фрейду,  несмотря  на
попытки  найти  поддержку  в  новейших  достижениях  естественных  наук   (в
частности, теории  относительности),  обнажает  свою  несостоятельность  при
первом же соприкосновении с практикой.  Затем  Фрейд  обращается  к  другому
философскому направлению  -  марксизму,  сразу  же  отмечая,  что  "живейшим
образом сожалеет о своей недостаточной ориентированности в нем". Заслуживает
внимания  признание  Фрейдом  того,  что   исследования   Маркса   завоевали
неоспоримый авторитет. Фрейд не касается вопроса о влиянии марксистских идей
на психоаналитическое направление, связанное с его именем. Между тем  именно
в эту эпоху  ряд  приверженцев  его  концепции  (в  том  числе  и  некоторые
практикующие психоаналитики) обратились к  марксистскому  учению  о  влиянии
социальных условий  на  формирование  личности.  Цель  этих  исследований  -
преодоление версии классического психоанализа о предопределенности поведения
человека древними инстинктами. Возник  неофрейдизм,  опиравшийся  в  критике
Фрейда на  заимствования  из  социальных  идей  Маркса.  Фрейд  неоднократно
оговаривается,  что  его  мнение  по  поводу  марксистской  философии  носит
дилетантский характер. И  это  верно.  Именно  это  обстоятельство  побудило
Фрейда свести марксизм к  доктрине,  ставящей  все  проявления  человеческой
жизни в фатальную зависимость от  экономических  форм.  Соответственно  свое
рассмотрение  этого  учения  Фрейд,  по  существу,  ограничивает   указанным
тезисом. С одной стороны, Фрейду приходится признать, что  события  в  сфере
экономики, техники, производства  действительно  изменяют  ход  человеческой
истории, что сила марксизма  в  "проницательном  доказательстве  неизбежного
влияния,   которое   оказывают   экономические   отношения   людей   на   их
интеллектуальные, этические и эстетические  установки".  С  другой  стороны,
Фрейд  возражает  против  того,   чтобы   считать   "экономические   мотивы"
единственными детерминантами поведения. Но марксизм, как  известно  (вопреки
тому, каким представлял его  Фрейд),  объясняя  своеобразие  и  многообразие
духовной жизни личности, никогда  не  относил  всю  сложность  мотивационной
сферы людей за счет диктата экономики. Полагая, будто,  согласно  марксизму,
этим  диктатом   аннигилируется   роль   психологических   факторов,   Фрейд
неадекватно оценивал  историко-материалистическое  воззрение  на  активность
сознания как фактора, не только отражающего, но и преобразующего в  качестве
регулятора практических действий социальный мир.  Именно  принцип  историзма
позволяет  понять  истинную  природу  человеческих  потребностей,  влечений,
мотивов,  которые,  вопреки  Фрейду,  преобразуются  в  процессе   созидания
материальных  и  духовных  ценностей,   а   не   изначально   предопределены
биологической конституцией  организма.  Отрицание  социокультурных  законов,
которым   подчинено   поведение   людей,   неизбежно   привело   Фрейда    к
психологическому редукционизму, к  сведению  движущих  пружин  человеческого
бытия  к  "инстинктивной  предрасположенности"  в  виде  психоэнергетики   и
психодинамики. Видя  преимущество  марксизма  в  том,  что  он  "безжалостно
покончил со всеми идеалистическими системами и иллюзиями",  Фрейд  в  то  же
время  инкриминирует  марксизму  создание  новых   иллюзий,   прежде   всего
стремление вселить  веру  в  то,  что  за  короткий  срок  удастся  изменить
человеческую сущность и создать общество всеобщего благоденствия. Между  тем
марксистская теория общественно-исторического развития, открыв общие  законы
этого развития, никогда не предрекала ни сроки перехода от  одной  стадии  к
другой, ни конкретные  формы  реализации  этих  законов.  Если  марксистская
теория обращалась к развитию общества как целостной системы, изменяющейся по
присущим  ей  законам,  то  Фрейд,  как  это  явствует  из  его  критических
замечаний, принимал за основу самодвижения  социальной  системы  изъятый  из
этой целостности компонент, а именно влечения человека. Поэтому и изменившая
облик мира социальная революция в России трактуется Фрейдом не  в  контексте
всемирно-исторического развития  человечества,  а  как  "эффект  перенесения
агрессивных наклонностей бедных людей на богатых".
   Неверно  и  мнение  Фрейда,  будто  смысл  социалистической  революции  в
обещании создать такое общество, где "не будет  ни  одной  неудовлетворенной
потребности". За этим мнением Фрейда скрыта его трактовка  потребностей  как
нескольких  изначально  заложенных  в  биологическом   устройстве   человека
величин, тогда как марксизм исходит из  положения,  согласно  которому  сами
потребности являются продуктом истории, изменяясь и обогащаясь с  прогрессом
культуры. Признавая критический дух марксизма и  то,  что  для  него  опорой
послужили принципы строгого научного знания, Фрейд в то же время  усматривал
в русском большевизме "зловещее подобие того, против чего марксизм борется",
а  именно  "запрет  на  мышление",   поскольку   "критические   исследования
марксистской теории запрещены". Известно, с какой настойчивостью с первых же
послереволюционных  лет  В.  И.  Ленин  учил  молодых   марксистов   мыслить
самостоятельно,  критически  и  всесторонне  оценивать  реальные  социальные
процессы, решительно перечеркивать свои  прежние  представления,  когда  они
оказываются неадекватными новым запросам времени.  Догматизм  и  "запрет  на
мышление" стали насаждаться во времена сталинщины,  за  которую  исполненная
критического духа философия Маркса ответственности не несет.  Новый  подход,
адекватный принципам этой философии, утверждается ныне в советском обществе,
где доминирующим  становится  новое,  диалектическое  мышление,  которое  не
только не запрещает, но, напротив,  требует  самостоятельного,  критического
осмысления действительности,  творческих  инициатив,  решительной  борьбы  с
догматизмом. Размышляя о будущем человечества, Фрейд сопоставлял ситуацию  в
капиталистических   странах   ("цивилизованных   нациях")   с   "грандиозным
экспериментом в России". Что касается первых,  то  они,  писал  Фрейд,  ждут
спасения в сохранении христианской религиозности. Но  ведь  религия,  с  его
точки зрения, лишь  иллюзия,  невроз,  "который  каждый  культурный  человек
должен был преодолеть на своем пути от детства к зрелости".
   Что же касается "русского эксперимента", то он - по  Фрейду  -  "выглядит
все  же  предвестником  лучшего  будущего".  Отступая  от   своей   веры   в
неизменность человеческой природы, Фрейд завершал свою  последнюю  лекцию  о
психоанализе выражением надежды на то, что с увеличением власти человека над
природой "новый общественный строй не только покончит с материальной  нуждой
масс, но и услышит культурные  притязания  отдельного  человека".  Сочетание
справедливых социальных порядков с  прогрессом  науки  и  техники  -  таково
условие расцвета личности, реализации ее притязаний  как  самого  ценного  и
высшего творения культуры.
   [453]
   Боюсь,  что  мировоззрение  (Weltanschauung)  -   специфически   немецкое
понятие, перевод которого на иностранные языки может быть затруднен. Если  я
и попытаюсь дать ему определение, оно, вероятно,  покажется  вам  неуклюжим.
Итак, я полагаю,  что  мировоззрение  -  это  интеллектуальная  конструкция,
которая единообразно решает все проблемы нашего  бытия,  исходя  из  некоего
высшего предположения, в которой в соответствии с этим  ни  один  вопрос  не
остается  открытым,  а  все,  что  вызывает  наш  интерес,   занимает   свое
определенное  место.  Легко  понять,  что  обладание  таким   мировоззрением
принадлежит к идеальным желаниям людей. Полагаясь  на  него,  можно  надежно
чувствовать себя в жизни, знать, к чему  следует  стремиться,  как  наиболее
целесообразно распорядиться своими аффектами и интересами.
   Если это является сутью мировоззрения, то ответ в отношении  психоанализа
ясен. Как специальная наука, как отрасль психологии - глубинной  психологии,
или психологии бессознательного - он совер[454]
   шенно  не  способен  выработать  собственное  мировоззрение,  он   должен
заимствовать его у науки. Но научное мировоззрение  уже  мало  попадает  под
наше определение. Единообразие объяснения мира, правда, предполагается и им,
но только как  программа,  выполнение  которой  отодвигается  в  будущее.  В
остальном же оно  характеризуется  негативными  свойствами,  ограниченностью
познаваемого на данный момент и резким неприятием определенных,  чуждых  ему
элементов. Оно утверждает, что нет никаких других источников познания  мира,
кроме интеллектуальной обработки тщательно  проверенных  наблюдений,  т.  е.
того,  что  называется  исследованием,  и  не  существует  никаких   знаний,
являющихся результатом откровения, интуиции или  предвидения.  Кажется,  эта
точка зрения была почти  общепризнанной  в  предыдущие  столетия.  За  нашим
столетием оставалось право высокомерно возразить, что подобное мировоззрение
столь же бедно, сколь и неутешительно, что оно не учитывает притя[455]
   заний человеческого духа и потребностей человеческой души.
   Это возражение можно  опровергнуть  без  особых  усилий.  Оно  совершенно
беспочвенно,  поскольку  дух  и  душа  суть  такие   же   объекты   научного
исследования, как и какие-либо не присущие человеку вещи. Психоанализ  имеет
особое право сказать здесь слово в защиту научного мировоззрения, потому что
его нельзя упрекнуть в том, что он пренебрегает душевным в картине мира. Его
вклад в науку как раз и состоит в распространении  исследования  на  область
души. Во всяком случае, без такой психологии наука была бы весьма  и  весьма
неполной.  Но  если  включить  в  науку  изучение  интеллектуальных  функций
человека (и животных), то обнаружится, что общая установка  науки  останется
прежней,  не  появится  никаких  новых   источников   знания   или   методов
исследования.  Таковыми  были  бы  интуиция  и  предвидение,  если  бы   они
существовали, но их можно просто считать иллюзия[456]
   ми,  исполнением  желаний.  Легко  заметить  также,   что   вышеуказанные
требования к мировоззрению обоснованы лишь аффективно. Наука, признавая, что
душевная жизнь человека выдвигает  такие  требования,  готова  проверять  их
источники, однако у нее нет ни малейшего основания считать их  оправданными.
Напротив, она видит себя призванной тщательно отделять от  знания  все,  что
является иллюзией, результатом такого аффективного требования.
   Это ни в коем случае не означает, что эти желания  следует  с  презрением
отбрасывать в сторону или недооценивать их значимость  для  жизни  человека.
Следует  проследить,  как  воплотились  они  в  произведениях  искусства,  в
религиозных и философских системах, однако нельзя не заметить, что  было  бы
неправомерно и в  высшей  степени  нецелесообразно  допустить  перенос  этих
притязаний в область познания. Потому что это  может  привести  к  психозам,
будь то  индивидуальные  или  массовые  психозы,  лишая  ценной  энергии  те
стремления, которые направлены к действительнос[457]
   ти,  чтобы  удовлетворить  в  ней,  насколько  это  возможно,  желания  и
потребности.
   С точки зрения науки здесь  необходимо  начать  критику  и  приступить  к
отпору. Недопустимо говорить, что наука является одной областью деятельности
человеческого духа, а религия  и  философия  -  другими,  по  крайней  мере,
равноценными ей областями, и что наука не может ничего сказать в  этих  двух
областях от себя; они все  имеют  равные  притязания  на  истину,  и  каждый
человек свободен выбрать, откуда ему черпать свои убеждения и во что верить.
Такое воззрение считается особенно благородным,  терпимым,  всеобъемлющим  и
свободным от мелочных предрассудков. К сожалению, оно неустойчиво, оно имеет
частично все недостатки абсолютно  ненаучного  мировоззрения  и  практически
равнозначно ему. Получается так, что истина не может быть терпимой,  она  не
допускает никаких компромиссов и ограничений, что исследование рассматривает
все области  человеческой  деятельности  как  свою  вотчину  и  должно  быть
неумо[458]
   лимо критичным, если другая сила хочет завладеть ее частью для себя.
   Из трех сил, которые могут поспорить с наукой,  только  религия  является
серьезным врагом. Искусство почти всегда безобидно и благотворно, оно  и  не
хочет быть ничем иным, кроме иллюзии. Если  не  считать  тех  немногих  лиц,
которые, как говорится, одержимы искусством, оно не  решается  ни  на  какие
вторжения в область реального. Философия не противоположна науке,  она  сама
во многом аналогична науке, работает частично при помощи тех же методов,  но
отдаляется от нее, придерживаясь иллюзии, что она может дать  безупречную  и
связную картину мира, которая, однако, распадается с  каждым  новым  успехом
нашего  знания.  Методически  она  заблуждается  в  том,  что  переоценивает
познавательное  значение  наших  логических  операций,  признавая  и  другие
источники знания, такие  как  интуиция.  И  достаточно  часто  считают,  что
насмешка поэта (Г. Гейне), когда он говорит о философе:

   Он старым шлафроком и прочим тряпьем
   Прорехи заштопает у мирозданья, -
   (Перевод Г. Силъман)
   [459]
   не лишена основания. Но философия  не  имеет  никакого  непосредственного
влияния на большие массы людей, она интересует лишь  самую  небольшую  часть
самого узкого  верхнего  слоя  интеллектуалов,  оставаясь  для  всех  прочих
малодоступной. Напротив, религия является невероятной силой, которая владеет
самыми сильными эмоциями человека. Как известно, когда-то она охватывала все
духовное в человеческой жизни, она занимала место науки,  когда  наука  едва
зарождалась,   и   создала    мировоззрение,    отличавшееся    беспримерной
последовательностью  и  законченностью,  которое   еще   сегодня,   хотя   и
пошатнувшееся, продолжает существовать.
   Отдавая должное грандиозности религии, нужно помнить, что  она  стремится
дать людям. Она дает  им  объяснение  происхождения  и  развития  мира,  она
обеспечивает им защиту и в конечном счете счастье среди  всех  превратностей
жизни, и она направляет  их  убеждения  и  действия  предписаниями,  которые
представляет всем  своим  авторитетом.  Таким  образом,  она  выполняет  три
функции. Во-первых, она удовлетворяет человеческую любознательность,  делает
то же
   [460]
   самое, что пытается делать наука своими средствами, и соперничает здесь с
ней. Второй своей  функции  она,  пожалуй,  обязана  большей  частью  своего
влияния. Она умаляет страх людей перед опасностями и  превратностями  жизни,
вселяет уверенность в добром исходе, утешает их в несчастье, и тут наука  не
может с ней соперничать. Правда, наука учит, как можно избежать определенных
опасностей, успешно побороть  некоторые  страдания;  было  бы  несправедливо
оспаривать, что она сильная  помощница  людям,  но  во  многих  случаях  она
вынуждена предоставлять человека его страданию и может посоветовать ему лишь
покорность. В своей третьей функции, давая предписания, провозглашая запреты
и ограничения, она в наибольшей степени отдаляется от науки, поскольку наука
довольствуется исследованиями и  констатациями.  Правда,  из  ее  приложений
выводятся правила и советы для поведения в жизни.  Иногда  они  те  же,  что
предлагает и религия, но только с другими обоснованиями.
   [461]
   Соединение этих трех функций религии не вполне очевидно. Что общего между
объяснением возникновения мира и строгим  внушением  определенных  этических
предписаний? Обещания защиты и счастья  более  тесно  связаны  с  этическими
требованиями. Они являются платой за выполнение этих заповедей; только  тот,
кто им подчиняется, может рассчитывать на эти благодеяния, непослушных  ждут
наказания. Впрочем, и в науке есть нечто похожее. Кто не  обращает  внимания
на ее предписания, полагает она, тот вредит себе.
   Странное сочетание поучения, утешения и требования в религии можно понять
только в том случае, если подвергнуть ее генетическому  анализу.  Его  можно
начать с самого яркого компонента этого ансамбля - с учения о  возникновении
мира, ибо почему же  именно  космогония  всегда  была  постоянной  составной
частью  религиозной  системы?  Учение  таково:  мир  был  создан  существом,
подобным человеку,  но  превосходящим  его  во  всех  отношениях  -  власти,
мудрости, силы страс[462]
   тей, т. е. неким идеализированным сверхчеловеком. Животные как  создатели
мира указывают на влияние тотемизма, которого мы позднее  коснемся  хотя  бы
одним замечанием. Интересно, что этот создатель  мира  всегда  только  один,
даже там, где верят во многих богов. Точно так же обычно это  мужчина,  хотя
нет недостатка и в указаниях на женские божества, и в  некоторых  мифологиях
сотворение мира начинается как раз с того, что бог-мужчина устраняет женское
божество, которое низводится до чудовища. Здесь немало интереснейших частных
проблем, но мы должны спешить. Дальнейший путь легко определяется  тем,  что
этот бог-творец прямо  называется  отцом.  Психоанализ  заключает,  что  это
действительно отец, такой грандиозный, каким он когда-то казался  маленькому
ребенку. Религиозный человек представляет себе сотворение мира так  же,  как
свое собственное возникновение.
   Далее легко понять,  как  утешительные  заверения  и  строгие  требования
сочетаются с космогонией. По[463]
   тому что то же самое лицо, которому ребенок обязан своим  существованием,
- отец (хотя правильнее - состоящая из отца и матери родительская инстанция)
оберегал и охранял  слабого,  беспомощного  ребенка,  предоставленного  всем
подстерегавшим его опасностям внешнего мира; под его защитой  он  чувствовал
себя уверенно. И хотя, став взрослым, человек почувствовал  в  себе  гораздо
больше сил, его осознание опасностей жизни тоже  возросло,  и  он  по  праву
заключает, что в основе своей остался таким же  беспомощным  и  беззащитным,
как в детстве, что по отношению к миру он все еще  ребенок.  Так  что  он  и
теперь не хочет отказываться от защиты, которой пользовался в детстве. Но он
давно уже понял, что в своей власти его отец  является  весьма  ограниченным
существом, обладающим далеко не всеми преимуществами. Поэтому он  обращается
к образу воспоминания об отце, которого так переоценивал в детстве, возвышая
его до божества и включая в настоящее и в реальность. Аффективная сила этого
образа-воспоминания и дальнейшая потребность в защите несут в себе его  веру
в бога.
   И третий основной пункт религиозной программы, этическое требование,  без
труда вписывается в эту  детскую  ситуацию.  Напомню  вам  здесь  знаменитое
изречение Канта, который соединяет усыпанное звездами  небо  и  нравственный
закон в нас. Как бы чуждо ни звучало это сопоставление, - ибо что может быть
общего между небесными телами и вопросом, любит ли  одно  дитя  человеческое
другое или убивает? - оно все-таки отражает большую психологическую  истину.
Тот же отец (родительская инстанция), который дал ребенку жизнь  и  оберегал
его от ее опасностей, учил его, что  можно  делать,  а  от  чего  он  должен
отказываться, указывал ему на необходимость определенных  ограничений  своих
влечений, заставил узнать, каких отношений к родителям, к братьям и  сестрам
от него
   [464]
   ждут, если он хочет стать терпимым и желанным членом семейного  круга,  а
позднее и более широких  союзов.  С  помощью  системы  поощрений  любовью  и
наказаний у ребенка воспитывается знание его  социальных  обязанностей,  его
учат тому, что его безопасность в жизни зависит от  того,  что  родители,  а
затем и другие любят его и  могут  верить  в  его  любовь  к  ним.  Все  эти
отношения человек переносит неизмененными в религию.  Запреты  и  требования
родителей продолжают жить в нем как моральная  совесть;  с  помощью  той  же
системы  поощрений  и  наказаний  бог  управляет  человеческим   миром;   от
выполнения этических требований зависит,  в  какой  мере  защита  и  счастье
достаются индивидууму; на любви к богу и на сознании быть  любимым  зиждется
уверенность, которая служит оружием против опасностей как внешнего мира, так
и человеческого окружения. Наконец,  в  молитве  верующие  оказывают  прямое
влияние  на  божественную  волю,  приобщаясь  тем  самым   к   божественному
всемогуществу.
   Я знаю, что, пока вы меня слушали, у вас возникли многочисленные вопросы,
на которые вы хотели бы получить ответ. Здесь и  сегодня  я  не  могу  этого
сделать, но уверен, что ни одно из этих детальных исследований не поколебало
бы нашего положения о том,  что  религиозное  мировоззрение  детерминировано
ситуацией нашего детства. Тем более примечательно то, что, несмотря на  свой
инфантильный характер, оно все-таки  имеет  предшественника.  Без  сомнения,
было время без религии, без богов. Оно называется анимизмом. Мир и тогда был
полон человекоподобными духовными существами (мы называем их демонами),  все
объекты внешнего мира населялись ими или, может быть, были идентичны им,  но
не было никакой сверхвласти, создавшей их всех и продолжавшей ими править, к
которой можно было бы обра[465]
   титься за защитой и помощью. Демоны анимизма  были  в  большинстве  своем
враждебно настроены к человеку, но кажется, что тогда человек больше доверял
себе, чем позднее. Он, конечно,  постоянно  страдал  от  сильнейшего  страха
перед этими злыми духами, но он защищался от них  определенными  действиями,
которым приписывал способность изгонять их. И в других  случаях  он  не  был
бессильным. Если он хотел дождя, то не молился  богу  погоды,  а  производил
магическое действие, от которого ожидал прямого воздействия на природу,  сам
создавал что-то похожее на дождь. В борьбе с  силами  окружающего  мира  его
первым оружием была магия, первая предшественница нашей нынешней техники. Мы
предполагаем, что  вера  в  магию  берет  начало  в  переоценке  собственных
интеллектуальных операций, в вере  во  "всемогущество  мысли",  которое  мы,
между прочим, вновь  находим  у  наших  невротиков,  страдающих  навязчивыми
состояниями. Мы можем себе  представить,  что  люди  того  времени  особенно
гордились  своими  языковыми  достижениями,  с  которыми  должно  было  быть
сопряжено большое облегчение мышления. Они наделяли слово  волшебной  силой.
Эта черта была позднее заимствована религией. "И сказал Бог: да будет  свет.
И  стал  свет".  Впрочем,   факт   магических   действий   показывает,   что
анимистический человек не просто полагался на силу своих желаний. Он  ожидал
успеха от выполнения акта, которому природа должна была подражать.  Если  он
хотел дождя, то сам лил воду; если хотел побудить  землю  к  плодородию,  то
представлял на поле сцену полового сношения.
   Вы знаете, с каким трудом исчезает то, что получило  некогда  психическое
выражение. Поэтому вы не удивитесь, услышав, что многие проявления  анимизма
сохранились до сегодняшнего дня  в  большинстве  своем  как  так  называемые
суеверия наряду с религи[466]
   ей и за ней. Более того, вы вряд ли сможете отказать в правоте  суждению,
что наша  философия  сохранила  существенные  черты  анимистического  образа
мышления, переоценку волшебной силы слова, веру в то, что реальные  процессы
в мире идут путями, которые им хочет указать  наше  мышление.  Это,  правда,
скорее анимизм без магических действий. С другой стороны, мы можем  ожидать,
что в ту эпоху существовала уже какая-то этика, правила  общения  людей,  но
ничто не говорит за то, что они были теснее связаны с анимистической  верой.
Вероятно,  они  были   непосредственным   выражением   соотношения   сил   и
практических потребностей.
   Было бы весьма интересно узнать, что обусловило  переход  от  анимизма  к
религии, но вы можете себе представить, какая тьма и  поныне  окутывает  эти
древние времена в истории развития человеческого духа. По-видимому, является
фактом то, что первой формой проявления религии был  удивительный  тотемизм,
поклонение животным, сопровождавшееся первыми этическими заповедями, табу. В
свое время в книге Тотем и табу (1912-1913) я  выдвинул  предположение,  что
это изменение  является  следствием  переворота  и  отношениях  человеческой
семьи. Главное  достижение  религии  по  сравнению  с  анимизмом  состоит  в
психическом преодолении страха перед демонами. Однако в  качестве  пережитка
доисторического времени злой дух сохранил свое место и в системе религии(1).
   Если это было предысторией религиозного мировоззрения, то теперь  давайте
обратимся к тому, что
   ---------------------------------------(1) Об отношении Фрейда к религии.
По вопросам, связанным с религией, Фрейд многократно  высказывался  в  своих
работах. Он посвятил этим вопросам некоторые специальные сочинения; отметим,
в частности, изданные и на русском языке "Тотем и табу" и "Будущность  одной
иллюзии", а также исследование по вопросу о происхождении  иудаизма.*  Общее
отношение Фрейда к религии может быть сформулировано следующим принадлежащим
ему  лаконичным  тезисом:  "Нет  ничего,   что   могло   бы   долгое   время
сопротивляться  разуму  и  опыту,  а  для  всех  очевидно,  что  религия  им
противоречит".** Фрейд был атеистом и считал, что "религиозную иллюзию" ждет
в ходе истории исчезновение. При этом он оставлял без внимания, как об  этом
сказано,    общественно-исторические    истоки     религии,     своеобразную
представленность в религиозном  сознании  нравственных  ориентации,  которые
возникают у человека в его жизненных встречах с действительностью.
   ---------------------------------------* Фрейд 3. Тотем и табу. М.;  Пг,:
1923; он же. Будущность одной иллюзии. М.; Л., 1930.
   ** Фрейд 3. Будущность одной иллюзии. С. 57.
   [467]
   произошло с тех пор и поныне происходит на наших  глазах.  Научный  образ
мышления, окрепший в наблюдениях за природными процессами, начал с  течением
времени рассматривать религию как дело человека,  подвергая  ее  критической
проверке. Перед этим она не могла устоять.  Сначала  это  были  сообщения  о
чудесах, которые вызывали удивление  и  недоверие,  поскольку  противоречили
всему, чему учило трезвое  наблюдение,  совершенно  очевидно  неся  на  себе
влияние  деятельности  человеческой  фантазии.  Затем   должно   было   быть
отвергнуто  ее  учение,  объяснявшее  существующий  мир,  потому   что   оно
свидетельствовало о незнании, которое несло на себе печать древних времен  и
которое  научились  преодолевать  благодаря  возросшему  постижению  законов
природы.  То,  что  мир  возник  благодаря  актам  зачатия  или  сотворения,
аналогично  возникновению  отдельного  человека,  не  казалось  более  самым
близким к истине, само собой разумеющимся предположением, с тех пор как  для
мышления стало очевидным различие между живыми  одушевленными  существами  и
неживой   природой,   при   котором    стало    невозможно    придерживаться
первоначального анимизма. Нельзя не заметить  также  влияния  сравнительного
изучения  различных  религиозных  систем  и  их   взаимного   исключения   и
нетерпимости друг к другу.
   Закаленный этими предварительными упражнениями,  научный  образ  мышления
приобрел  наконец  мужество  решиться  на  проверку  самых  значительных   и
аффективно наиболее ценных частей религиозного
   [468]
   мировоззрения. Всегда было  очевидно,  но  только  впоследствии  решились
высказать, что и религиозные постулаты, обещающие человеку защиту и счастье,
если только он выполняет определенные этические требования,  оказываются  на
поверку несостоятельными. Кажется, что на самом деле нет во вселенной  силы,
которая  с  родительской  заботливостью  охраняет  благополучие   отдельного
человека, и во всем, что имеет к нему отношение, ведет к счастливому  концу.
Скорее всего, нельзя объяснять судьбы  людей  из  гипотезы  царящей  в  мире
доброты   или   мировой   справедливости,   отчасти    противоречащей    ей.
Землетрясения, бури, пожары не делают различия между добрым и благочестивым,
с одной стороны, и злодеем или неверующим - с другой. Кроме того,  там,  где
не имеется в виду неживая природа и судьба отдельного  человека  зависит  от
его отношений с другими людьми, не  существует  правила,  согласно  которому
добродетель торжествует, а порок наказывается, и  слишком  часто  насильник,
хитрец, не считающийся ни с чем  человек  присваивает  себе  завидные  блага
мира, а благочестивый остается ни с чем. Темные, бесчувственные  и  лишенные
любви силы определяют  человеческую  судьбу;  система  наград  и  наказаний,
которая, согласно религии, господствует в мире, как бы и не существует. Это,
в свою очередь, дает повод отказаться от части
   [469]
   одушевленности, которая перешла в религию из анимизма.
   Последний вклад в критику религиозного  мировоззрения  внес  психоанализ,
указав на  происхождение  религии  из  детской  беспомощности  и  выводя  ее
содержание из оставшихся в зрелой жизни желаний и потребностей детства.  Это
отнюдь не означало опровержения религии, а было необходимым  завершением  ее
познания и, по крайней мере, в одном пункте противоречило ей, поскольку  она
сама приписывает себе божественное происхождение. Правда, в этом она не  так
уж неправа, если принять наше толкование бога.
   Обобщающее суждение науки о  религиозном  мировоззрении,  таким  образом,
гласит: пока отдельные религии спорят друг с другом, какая  из  них  владеет
истиной,  мы  полагаем,  что  содержанием  истины   религии   можно   вообще
пренебречь. Религия является попыткой преодолеть чувственный мир, в  который
мы поставлены,  посредством  мира  желаний,  который  мы  построили  в  себе
вследствие биологической и психологической необходимости. Но  она  не  может
этого достичь. Ее учения несут на себе отпечаток тех времен, в  которые  они
возникали,  времен  детского  неведения   человечества.   Ее   утешения   не
заслуживают доверия. Опыт  учит  нас:  мир  не  детская  комната.  Этические
требования, которым религия  хочет  придать  силу,  требуют  совсем  другого
обоснования, потому что они неотделимы от человеческого общества,  и  опасно
связывать следование им с религиозной набожностью. Если попытаться  включить
религию  в  процесс  развития  человечества,  то  она  окажется  не   вечным
достоянием, а аналогией неврозу, который каждый  культурный  человек  должен
был преодолеть на своем пути от детства к зрелости.
   Вы, конечно, вольны критиковать это мое изложение; я при этом  сам  пойду
вам навстречу. То, что я
   [470]
   сказал  о   постепенном   распаде   религиозного   мировоззрения,   было,
разумеется, из-за  своей  краткости  неполно,  последовательность  отдельных
процессов была дана не совсем правильно, взаимодействие  отдельных  сил  при
пробуждении научного образа мышления не было прослежено. Я также оставил без
внимания те изменения, которые произошли в самом  религиозном  мировоззрении
за время его неоспоримого господства и  затем  под  влиянием  пробуждающейся
критики. Наконец, строго говоря, я  ограничил  свое  обсуждение  лишь  одной
религией, религией западных народов. Я создал, так сказать, фантом  с  целью
ускоренной и наиболее впечатляющей демонстрации. Оставим в стороне вопрос  о
том, достаточно ли вообще было моих знаний для того, чтобы сделать это лучше
и полнее. Я знаю, все, что я вам сказал, вы можете найти в других источниках
в лучшем изложении, и ничто из этого не ново.  Позвольте  же  мне  высказать
убеждение, что самая тщательная обработка материала по проблемам религии  не
поколебала бы наш результат.
   Вы знаете,  что  борьба  научного  образа  мышления  против  религиозного
мировоззрения не закончилась, она продолжается на наших глазах и в настоящее
время. Как бы мало психоанализ ни пользовался полемическим оружием в  других
вопросах, мы не хотим отказываться занять в этом споре определенную позицию.
При этом, быть может, мы добьемся дальнейшего разъяснения нашей  позиции  по
отношению  к  мировоззрениям.  Вы  увидите,  как  легко  можно  опровергнуть
некоторые из аргументов, приводимых сторонниками религии;  другие  же  могут
оставаться неопровергнутыми.
   Первое возражение, которое доводится слышать, гласит:  со  стороны  науки
просто самонадеянно делать религию предметом своего изучения, потому что она
является чем-то суверенным, лежащим за пределами
   [471]
   человеческого разума, к чему нельзя приближаться с  умничающей  критикой.
Другими словами, наука не компетентна судить о религии. Обычно она приемлема
и ценна, коль скоро ограничивается своей областью, но религия не ее область,
там ей нечего искать. Если не остановиться  перед  этим  резким  отпором,  а
спросить  далее,  на  чем  основывается  это  притязание  на  исключительное
положение среди всех дел человеческих, то получишь ответ, если вообще будешь
удостоен ответа, что религию нельзя мерить человеческими мерками, потому что
она божественного происхождения, дается нам через откровение  духа,  который
человеческий  дух  не  в  силах  понять.  Кажется,  нет  ничего  легче,  как
опровергнуть этот аргумент, это ведь очевидное  petitio  principii,  begging
the question,* в  немецком  языке  я  не  знаю  никакого  подходящего  этому
выражения. Ведь ставится под сомнение существование божественного духа и его
откровения, и это, конечно, не ответ, когда  говорят,  что  об  этом  нельзя
спрашивать, поскольку нельзя ставить под сомнение божество. Здесь то же, что
порой происходит при аналитической работе.  Когда  обычно  разумный  пациент
отметает  какое-то  предположение  с  особенно   глупым   объяснением,   эта
логическая слабость свидетельствует о существовании особенно сильного мотива
для  противоречия,  который  может  быть  только   аффективного   характера,
связанностью чувствами.
   Можно получить и другой ответ, в котором открыто признается такой  мотив:
религию-де нельзя подвергать критической проверке, потому что она есть самое
значительное, самое ценное и самое возвышенное,  что  произвел  человеческий
дух, потому что она
   ---------------------------------------*    Предвосхищение     основания,
логическая ошибка в  доказательстве,  когда  вывод  делается  из  положения,
которое само еще должно быть доказано (лат., англ.). - Прим. пер.
   [472]
   дает выражение  самым  глубоким  чувствам,  потому  что  она  делает  мир
сносным, а жизнь достойной человека. На  это  надо  отвечать,  не  оспаривая
оценку религии, а направляя внимание на другое обстоятельство. Подчеркивают,
что речь идет не о вторжении научного образа мышления в область религии,  а,
наоборот, о вторжении религии в сферу научного мышления. Каковы бы  ни  были
ценность и значение религии, она не имеет права каким бы то ни было  образом
ограничивать мышление, а также права  исключать  себя  из  сферы  приложения
мышления.
   Научное мышление в своей сущности не отличается от  обычной  мыслительной
деятельности, которой все мы, верующие и неверующие, пользуемся для  решения
наших жизненных вопросов. Только в некоторых чертах оно организуется  особо,
оно интересуется также вещами, не имеющими непосредственно ощутимой  пользы,
всячески старается отстраниться от  индивидуальных  факторов  и  аффективных
влияний, более строго проверяет надежность чувственных восприятий, основывая
на них свои выводы, создает новые взгляды, которых нельзя достичь обыденными
средствами, и выделяет условия этих новых  знаний  в  намеренно  варьируемых
опытах. Его стремление - достичь согласованности с реальностью, т. е. с тем,
что существует вне нас, независимо от нас и, как  нас  учит  опыт,  является
решающим для исполнения или неисполнения наших желаний. Эту  согласованность
с реальным внешним миром мы называем истиной.  Она  остается  целью  научной
работы, даже если  мы  упускаем  ее  практическую  значимость.  Итак,  когда
религия утверждает, что она может заменить  науку,  что  она  тоже  истинна,
потому что действует благотворно и возвышающе,  то  в  действительности  это
вторжение, которому надо дать отпор из самых общих соображе[473]
   ний. Это серьезное и несправедливое требование к  человеку,  научившемуся
вести свои обычные дела по правилам опыта и  с  учетом  реальности,  которое
заключается в том, что заботу именно о самых  интимных  своих  интересах  он
должен передать инстанции, пользующейся как своей привилегией  освобождением
от предписаний рационального  мышления.  Что  же  касается  защиты,  которую
религия обещает своим верующим, то я думаю, что никто из  нас  не  хотел  бы
сесть в автомобиль, водитель которого заявляет, что он  уверенно  поедет  по
правилам уличного движения, руководствуясь лишь полетом своей фантазии.
   Запрет  на  мышление,  к  которому  прибегает  религия  в  целях   своего
самосохранения, отнюдь не безопасен  ни  для  отдельного  человека,  ни  для
человеческого общества. Аналитический опыт научил  нас,  что  такой  запрет,
даже если он первоначально  и  ограничивался  определенной  областью,  имеет
склонность распространяться, становясь причиной тяжелых задержек (Hemmungen)
в поведении личности. Это действие можно наблюдать и на примере  женщин  как
следствие запрета заниматься хотя бы  в  помыслах  своей  сексуальностью.  О
вреде религиозных задержек [развития] мышления свидетельствуют жизнеописания
почти всех выдающихся людей прошлых времен. С другой  стороны,  интеллект  -
или назовем его привычным нам именем разум - относится к силам,  от  которых
скорее всего можно ожидать объединяющего влияния на  людей,  людей,  которых
так трудно соединить вместе и которыми поэтому почти  невозможно  управлять.
Представим себе, насколько невозможным было бы человеческое  общество,  если
бы каждый имел свою собственную таблицу умножения и свою особую систему  мер
и весов. Нашей лучшей надеждой на  будущее  является  то,  что  интеллект  -
научный образ
   [474]
   мышления,  разум  -  со  временем   завоюет   неограниченную   власть   в
человеческой душевной жизни. Сущность  разума  является  порукой  тому,  что
тогда он обязательно отведет достойное место человеческим чувствам  и  тому,
что  ими  определяется.  Но  общая  непреложность  этого  господства  разума
окажется самой сильной объединяющей связью между людьми и  проложит  путь  к
дальнейшим объединениям.  То,  что  противоречит  такому  развитию,  подобно
запрету на мышление со стороны религии,  представляет  собой  опасность  для
будущего человечества.
   Теперь можно спросить, почему религия не прекратит этот  бесперспективный
для нее спор, прямо заявив: "Действительно, я не могу  дать  вам  того,  что
обычно называется истиной. В этом вы должны следовать науке. Но то, что  даю
я, несравненно прекраснее, утешительнее  и  возвышеннее,  чем  все,  что  вы
можете получить от науки. И поэтому я говорю  вам:  это  истинно  в  другом,
более высоком смысле". Ответ находится легко.
   Религия не может сделать такого  признания,  потому  что  тем  самым  она
утратила бы всякое влияние на  толпу.  Простой  человек  знает  только  одну
истину, в простейшем смысле  слова.  Что  такое  более  высокая  или  высшая
истина, он не может  себе  представить.  Истина  кажется  ему  так  же  мало
способной к градации, как и смерть,  и  он  не  может  совершить  скачок  от
прекрасного к истинному. Возможно, так же как и я, вы подумаете, что в  этом
он прав.
   Итак, борьба не окончена. Сторонники религиозного мировоззрения действуют
по старому правилу: лучшая защита - нападение. Они спрашивают:  что  это  за
наука, которая дерзает обесценить нашу  религию,  дарившую  миллионам  людей
исцеление и утешение в течение долгих тысячелетий? Чего она со своей
   [475]
   стороны уже достигла? Чего мы можем  ждать  от  нее  в  дальнейшем?  Дать
утешение и возвышенные чувства - на это она, по собственному  признанию,  не
способна. Откажемся от этого, хотя это и не легкий отказ. А как обстоит дело
с ее доктринами? Может ли она нам сказать, как произошел мир и какая  судьба
ему предстоит? Может ли она нарисовать нам  хоть  какую-то  связную  картину
мира, показать, куда отнести необъяснимые феномены жизни, как могут духовные
силы воздействовать на инертную материю? Если бы она это могла, мы не  могли
бы отказать ей в нашем уважении. Но  ничего  из  этого,  ни  одной  подобной
проблемы она еще не решила. Она  предоставляет  нам  обрывки  предполагаемых
знаний, которые не может согласовать друг с другом, собирает  наблюдения  за
совпадениями в ходе событий, которые обозначает  как  "закон"  и  подвергает
своим рискованным толкованиям. А какую малую степень достоверности имеют  ее
результаты! Все, чему она учит, преходяще; то, что сегодня считается  высшей
мудростью, завтра отбрасывается  и  лишь  в  виде  предположения  заменяется
чем-то другим. Тогда последнее заблуждение объявляется  истиной.  И  этой-то
истине мы должны принести в жертву высшее благо!
   Уважаемые дамы и господа! Я  думаю,  поскольку  вы  сами  придерживаетесь
научного мировоззрения, на которое нападают, то вы не слишком глубоко будете
потрясены этой критикой. В кайзеровской Австрии были однажды сказаны  слова,
которые  я  хотел  бы  здесь  напомнить.  Старый  господин  крикнул  однажды
делегации неугодной ему партии: это уже не обычная оппозиция, это  оппозиция
бунтовщиков. Точно так же вы поймете, что упреки в адрес науки  за  то,  что
она еще не решила мировых загадок, несправедливо и злобно раздуты, для  этих
великих достижений у нее до
   [476]
   сих пор действительно было мало времени. Наука -  очень  молодая,  поздно
развившаяся человеческая деятельность. Давайте задержимся  и  вспомним  лишь
некоторые данные: прошло около 300 лет с тех пор, как Кеплер  открыл  законы
движения планет, жизненный путь Ньютона, который разложил свет  на  цвета  и
выдвинул теорию силы притяжения, завершился в 1727 г., т. е. немногим  более
двухсот  лет  тому  назад,  незадолго  до  Французской  революции   Лавуазье
обнаружил  кислород.  Жизнь  человека   очень   коротка   по   сравнению   с
длительностью развития человечества, я  сегодня  очень  старый  человек,  но
все-таки уже жил на свете, когда Ч.  Дарвин  предложил  общественности  свой
труд о возникновении видов. В этом же 1859 г. родился Пьер  Кюри,  открывший
радий.
   А  если  вы  пойдете  еще   дальше   назад,   к   возникновению   точного
естествознания у греков, к Архимеду, Аристарху Самосскому (около 250  г.  до
н.  э.),  предшественнику  Коперника,  или  к  самому  началу  астрономии  у
вавилонян, то вы покроете этим лишь малую долю времени, которое антропология
отводит для развития человека от его обезьяноподобной первоначальной формы и
которое, безусловно, охватывает более чем одно  стотысячелетие.  Не  забудем
также, что последнее столетие принесло с собой такое обилие новых  открытий,
такое  ускорение  научного  прогресса,  что  мы  имеем   все   основания   с
уверенностью смотреть в будущее науки.
   Другим упрекам мы должны в известной мере отдать  справедливость.  Именно
таков путь науки, медленный, нащупывающий, трудный. Этого нельзя отрицать  и
изменить.  Неудивительно,  что  господа,  представляющие   другую   сторону,
недовольны; они избалованы, с откровением им было легче. Прогресс в  научной
работе достигается так же, как и в анализе. В работу
   [477]
   привносятся некоторые ожидания, но надо  уметь  их  отбросить.  Благодаря
наблюдению то здесь, то там  открывается  что-то  новое,  сначала  части  не
подходят друг другу. Высказываются предположения,  строятся  вспомогательные
конструкции, от которых приходится отказываться, если они не подтверждаются,
требуется много терпения, готовность  к  любым  возможностям,  к  отказу  от
прежних убеждений, чтобы под их давлением  не  упустить  новых,  неожиданных
моментов, и в конце концов все окупается, разрозненные находки  складываются
воедино, открывается картина целого этапа душевного процесса, задача решена,
и чувствуешь себя готовым решить  следующую.  Только  в  анализе  приходится
обходиться без помощи, которую исследованию оказывает эксперимент.
   В упомянутой критике науки есть и известная доля преувеличения. Неправда,
что она бредет вслепую  от  одного  эксперимента  к  другому,  заменяя  одно
заблуждение другим. Как правило, она работает словно художник над моделью из
глины, неустанно что-то меняя, добавляя и убирая в черновом  варианте,  пока
не достигнет удовлетворяющей его степени подобия со зримым или  воображаемым
объектом. Сегодня, по крайней мере, в более старых и более зрелых науках уже
существует солидный фундамент, который только модифицируется и  расширяется,
но не упраздняется. В науке все выглядит не так уж плохо. И  наконец,  какую
цель ставят перед собой эти страстные поношения в адрес науки?  Несмотря  на
ее нынешнее несовершенство и присущие ей трудности, она остается необходимой
для нас и  ее  нельзя  заменить  ничем  иным.  Она  способна  на  невиданные
совершенствования, на что религиозное мировоззрение не  способно.  Последнее
завершено во всех своих основных частях; если  оно  было  заблуждением,  оно
останется
   [478]
   им навсегда. И никакое умаление [роли]  науки  не  может  поколебать  тот
факт, что она  пытается  воздать  должное  нашей  зависимости  от  реального
внешнего мира, в то время как религия является иллюзией, и ее сила состоит в
том, что она идет навстречу нашим инстинктивным желаниям(1).
   Я обязан напомнить еще и о других  мировоззрениях,  которые  противоречат
научному; но я делаю это неохотно, так как знаю, что я не столь компетентен,
чтобы судить о них. Примите же в свете этого признания следующие  замечания,
и если у вас  пробудится  интерес,  поищите  лучшего  наставления  у  другой
стороны.
   В  первую  очередь  следовало  бы  назвать  здесь  различные  философские
системы, которые отважились нарисовать картину мира  в  том  виде,  как  она
отражалась в уме обычно отвернувшегося от мира мыслителя. Но я  уже  пытался
дать общую характеристику философии и ее методов,  судить  же  об  отдельных
системах я, пожалуй, гожусь менее, чем кто-либо другой. Так  что  обратитесь
вместе со мной к двум другим явлениям, мимо которых как  раз  в  наше  время
никак нельзя пройти.
   ---------------------------------------(1)     Правильно     характеризуя
присущие научному мышлению поиски истины как стремление достичь его согласия
с реальностью, Фрейд  относил  к  этому  направлению  также  и  психоанализ,
отступая, однако, от этого постулата в  практике  собственных  исследований,
когда отдельные факты (почерпнутые  большей  частью  при  анализе  поведения
невротиков) возводились в глобальные конструкции, охватывающие, по существу,
как все стороны индивидуального  поведения,  так  и  многообразие  феноменов
культуры.
   Затрагивая  вопрос  о   философском   мировоззрении   (отграниченном   от
научного), Фрейд резко критиковал приобретший на Западе влияние  релятивизм,
искавший поддержку в новейших достижениях естественных  наук  (в  частности,
теории относительности).
   [479]
   Одно  из  этих  мировоззрений  является  как  бы  аналогом  политического
анархизма,  возможно,  его  эманацией.  Такие  интеллектуальные   нигилисты,
конечно,  были  и  раньше,   но   в   настоящее   время,   кажется,   теория
относительности современной физики ударила им в голову. Правда, они  исходят
из  науки,  но  стараются  при  этом  вынудить  ее  к   самоуничтожению,   к
самоубийству, предписывают ей  задачу  убрать  себя  самое  с  дороги  путем
опровержения ее притязаний. Часто при этом возникает впечатление,  что  этот
нигилизм лишь временная установка, нужная  лишь  при  решении  этой  задачи.
Устранение  науки  освобождает  место  для   распространения   какого-нибудь
мистицизма  или  же  вновь  прежнего  религиозного  мировоззрения.  Согласно
анархистскому учению, вообще нет никакой истины, никакого надежного познания
внешнего мира. То, что мы выдаем за  научную  истину,  является  всего  лишь
продуктом наших собственных потребностей в той форме,  в  какой  они  должны
проявляться при меняющихся внешних условиях, т. е.  опять-таки  иллюзией.  В
сущности, мы находим только то, что нам нужно, видим только  то,  что  хотим
видеть. Мы не можем иначе.  Поскольку  критерий  истины,  согласованность  с
внешним  миром  отпадает,  то  совершенно  безразлично,  каких   мнений   мы
придерживаемся. Все одинаково истинно и одинаково ложно. И  никто  не  имеет
права уличать другого в заблуждении.
   Для ума теоретико-познавательного склада было  бы  заманчиво  проследить,
какими путями, какими софизмами анархистам удается приписать науке  подобные
конечные результаты. Это натолкнуло бы на ситуацию, сходную с  ситуацией  из
известного примера: один житель Крита говорит: все жители Крита - лжецы и т.
д.  Но  у  меня  нет  желания  и  способности  пускаться  в  более  глубокие
рассуждения. Могу лишь
   [480]
   сказать, анархическое учение звучит так неопровержимо, пока дело касается
мнений об абстрактных  вещах;  но  оно  отказывает  при  первом  же  шаге  в
практическую жизнь. Ведь действиями людей руководят их мнения, знания, и все
тот же научный ум размышляет о строении атомов и о происхождении человека  и
проектирует конструкцию способного выдержать нагрузку моста.  Если  бы  было
действительно безразлично, что именно мы думаем, не было бы никаких  знаний,
которые, по нашему мнению, согласуются с действительностью, и мы могли бы  с
таким же успехом строить мосты из картона, как и из камня, вводить  больному
дециграмм морфина вместо сантиграмма, применять для наркоза слезоточивый газ
вместо эфира. Но  и  интеллектуальные  анархисты  отказались  бы  от  такого
практического приложения своего учения(1).
   Другого противника следует воспринимать гораздо более серьезно, и я  и  в
этом случае живейшим образом сожалею о недостаточности своей ориентировки. Я
предполагаю, что вы более меня  сведущи  в  этом  деле  и  давно  выработали
отношение за или против марксизма. Исследования К. Маркса  об  экономической
структуре общества и влиянии различных экономических  форм  на  все  области
человеческой  жизни  завоевали   в   наше   время   неоспоримый   авторитет.
На---------------------------------------(1)   Об   отношении    Фрейда    к
субъективному идеализму (махизму). Среди мировоззрений, которые противоречат
научному, Фрейд разбирает такое, "которое складывается в уме  отвернувшегося
от   мира   мыслителя".   Называя   таких   мыслителей    "интеллектуальными
нигилистами", Фрейд характеризует их  так:  "...они  исходят  из  науки,  но
стараются при этом  вынудить  ее  к  самоуничтожению,  к  самоубийству,  что
освобождает  место  для  мистицизма  или  же   религии".   Согласно   такому
мировоззрению, по Фрейду, "нет никакой истины, никакого  надежного  познания
внешнего мира".
   [481]
   сколько они правильны или ошибочны в частностях, я, разумеется,  не  могу
знать. Видимо, и другим, лучше осведомленным, тоже не легче. В теории Маркса
мне чужды положения, согласно которым развитие  общественных  форм  является
естественно-историческим  процессом  или  изменения   в   социальных   слоях
происходят в результате диалектического процесса. Я далеко не  убежден,  что
правильно понимаю эти утверждения, они и  звучат  не  "материалистично",  а,
скорее, отголоском той темной гегелевской философии, через которую прошел  и
Маркс. Не  знаю,  как  мне  освободиться  от  своего  дилетантского  мнения,
привыкшего к тому, что образование классов в обществе  объясняется  борьбой,
которая  с  начала  истории  разыгрывается  между  ордами  людей,  в  чем-то
отличавшихся друг  от  друга.  Социальные  различия  были,  как  я  полагал,
первоначально племенными или разовыми различиями.  Психологические  факторы,
такие,  как  мера  конституционального  стремления  к  агрессии,   а   также
устойчивость организации внутри орды, и факторы материальные, как  обладание
лучшим оружием,  определяли  победу.  В  совместной  жизни  на  общей  земле
победители становились господами, побежденные - рабами. При  этом  не  нужно
открывать никаких  законов  природы  или  изменения  в  понятиях,  напротив,
неоспоримо  влияние,  которое  прогрессирующее  овладение   силами   природы
оказывает на социальные отношения людей, всегда  ставя  вновь  приобретенные
средства власти на  службу  агрессии  и  используя  их  друг  против  друга.
Применение металла, бронзы, железа положило конец целым культурным эпохам  и
их социальным учреждениям. Я действительно думаю, что  порох,  огнестрельное
оружие упразднили рыцарство и господство знати и что русский  деспотизм  был
обречен  еще  до  проигранной  войны,  поскольку   никакой   инцухт   внутри
господствующих в Европе семей
   [482]
   не мог произвести на свет род  царей,  способный  противостоять  взрывной
силе динамита.
   Да, возможно, современный экономический кризис, последовавший за  мировой
войной, есть лишь плата за последнюю грандиозную  победу  над  природой,  за
завоевание воздушного пространства. Это звучит не очень убедительно,  но  во
всяком случае первые звенья связи можно  ясно  распознать.  Политика  Англии
определялась безопасностью, которую гарантировало  ей  омывающее  ее  берега
море. В тот момент, когда Блерьо перелетел пролив Ла-Манш на аэроплане,  эта
защитная изоляция была нарушена, а в ту ночь, когда в мирное время  с  целью
тренировки германский цеппелин кружил над Лондоном,  война  против  Германии
была, по-видимому, решенным делом.* При этом не следует забывать и об угрозе
со стороны подводной лодки.
   Мне почти стыдно затрагивать в беседе с вами столь важную и сложную  тему
в таких поверхностных замечаниях; сознаю также, что  не  сказал  вам  ничего
нового. Я хочу лишь обратить ваше внимание на то, что отношение  человека  к
овладению  природой,  у  которой  он  берет  оружие  против  себя  подобных,
неизбежно должно влиять и на  его  экономические  учреждения.  Мы,  кажется,
далеко отошли от проблем мировоззрения, но мы скоро  вернемся  к  ним.  Сила
марксизма состоит, видимо, не в его понимании истории и  основанном  на  нем
предсказании  будущего,  а  в  проницательном   доказательстве   неизбежного
влияния,   которое   оказывают   экономические   отношения   людей   на   их
интеллектуальные, этические и эстетические установки. Этим вскрыт целый  ряд
взаимосвязей  и  зависимостей,  которые  до  сих  пор  почти  совершенно  не
осознавались.
   ---------------------------------------*  Так  мне  сообщили  об  этом  в
первый год войны из достоверных источников.
   [483]
   Но  ведь  нельзя  предположить,   что   экономические   мотивы   являются
единственными, определяющими поведение людей в обществе. Уже тот несомненный
факт, что различные лица, расы, народы в одинаковых  экономических  условиях
ведут себя по-разному, исключает единовластие экономических мотивов.  Вообще
непонятно, как можно обойти  психологические  факторы,  когда  речь  идет  о
реакциях живых человеческих существ, ведь дело не только в том, что они  уже
участвовали в установлении этих экономических отношений, и при их господстве
люди не могут не вводить в игру свои первоначальные влечения, свой  инстинкт
самосохранения, свое стремление к агрессии,  свою  потребность  любви,  свое
желание получать удовольствие и  избегать  неудовольствия.  В  более  раннем
исследовании мы признали  действительным  значительное  притязание  Сверх-Я,
которое представляет традиции и  идеалы  прошлого  и  какое-то  время  будет
оказывать сопротивление побуждениям,  происходящим  из  новой  экономической
ситуации. Наконец, давайте не будем забывать, что и  в  человеческой  массе,
которая  подчинена  экономической  необходимости,  тоже  происходит  процесс
культурного  развития  -  цивилизации,  как  говорят  другие,   -   который,
безусловно,  подвержен  влиянию   всех   других   факторов,   но   в   своем
происхождении,  несомненно,  независим  от  них,  сравним   с   органическим
процессом и, очень может  быть,  что  он  в  состоянии,  со  своей  стороны,
воздействовать на другие факторы. Он смещает цели влечений и делает так, что
люди восстают против того, что было  для  них  до  сих  пор  сносно;  также,
по-видимому, прогрессирующее укрепление научного  образа  мышления  является
его существенной частью.
   Если бы кто-нибудь  был  в  состоянии  показать,  в  частности,  как  эти
различные моменты, всеобщая человеческая инстинктивная  предрасположенность,
ее
   [484]
   расовые различия и их культурные преобразования  ведут  себя  в  условиях
социального  подчинения,  профессиональной   деятельности   и   возможностей
заработка, тормозят и стимулируют друг друга, если  бы  кто-нибудь  мог  это
сделать, то тогда он довел бы марксизм до подлинного обществоведения. Потому
что и социология, занимающаяся поведением людей в обществе,  не  может  быть
ничем иным, как прикладной  психологией.  Ведь,  строго  говоря,  существуют
только две науки: психология, чистая и прикладная, и естествознание.
   С вновь приобретенным взглядом на далеко  идущее  значение  экономических
отношений появилось искушение предоставить  их  изменения  не  историческому
развитию, а провести в жизнь путем  революционного  вмешательства.  В  своем
осуществлении в русском большевизме теоретический  марксизм  нашел  энергию,
законченность и исключительность мировоззрения, но одновременно  и  зловещее
подобие тому, против чего он борется. Будучи первоначально сам частью науки,
опираясь в своем осуществлении на науку и технику, он создал, однако, запрет
на  мышление,  который  так  же  неумолим,  как  в  свое  время  в  религии.
Критические  исследования  марксистской  теории  запрещены,  сомнения  в  ее
правильности караются так же, как когда-то еретичество каралось католической
церковью. Произведения Маркса как источник откровения заняли место Библии  и
Корана, хотя они не менее свободны от противоречий и темных  мест,  чем  эти
более древние священные книги.
   И   хотя   практический   марксизм   безжалостно   покончил   со    всеми
идеалистическими системами и иллюзиями, он сам развил  иллюзии,  которые  не
менее спорны и бездоказательны, чем прежние. Он  надеется  в  течение  жизни
немногих поколений изменить чело[485]
   веческую природу так, что при новом общественном строе  совместная  жизнь
людей почти не будет знать трений и что они без принуждения примут для  себя
задачи труда. Между  тем  неизбежные  в  обществе  ограничения  влечений  он
переносит на другие цели и направляет  агрессивные  наклонности,  угрожающие
любому человеческому сообществу, вовне,  хватается  за  враждебность  бедных
против богатых, не имевших до сих пор власти против бывших власть имущих. Но
такое изменение человеческой природы  совершенно  невероятно.  Энтузиазм,  с
которым толпа следует в настоящее время большевистскому призыву, пока  новый
строй не утвердился и ему грозит опасность извне, не дает  никакой  гарантии
на будущее, в котором он укрепился бы и стал неуязвимым. Совершенно  подобно
религии большевизм  должен  вознаграждать  своих  верующих  за  страдания  и
лишения настоящей жизни обещанием лучшего потустороннего мира, в котором  не
останется ни одной неудовлетворенной потребности. Правда,  этот  рай  должен
быть по ею сторону, должен быть создан на земле и открыт в обозримое  время.
Но вспомним, что и евреи, религия которых ничего не  знает  о  потусторонней
жизни, ожидали пришествия мессии на землю и что  христианское  средневековье
верило, что близится царство божие.
   Нет сомнений в том, каков будет  ответ  большевизма  на  эти  упреки.  Он
скажет:  пока  люди  по  своей  природе  еще   не   изменились,   необходимо
использовать средства, которые действуют на них сегодня. Нельзя обойтись без
принуждения в их воспитании, без запрета на мышление, без применения насилия
вплоть до кровопролития, а не пробудив  в  них  тех  иллюзий,  нельзя  будет
привести их к тому, чтобы они подчинялись этому принуждению.  И  он  мог  бы
вежливо попросить указать ему все-таки, как можно сделать это
   [486]
   иначе. Этим мы были бы сражены. Я не мог бы дать никакого  совета.  Я  бы
признался, что условия этого эксперимента удерживают меня и мне подобных  от
его проведения, но мы не единственные, к кому это относится. Есть также люди
дела, непоколебимые в своих убеждениях, не знающие сомнений, невосприимчивые
к страданиям других, если те стоят на пути выполнения  их  намерений.  Таким
людям мы обязаны тем,  что  грандиозный  эксперимент  [по  созданию]  такого
нового строя теперь действительно  проводится  в  России.  В  то  время  как
великие нации заявляют, что ждут спасения только в  сохранении  христианской
религиозности, переворот в России, несмотря  на  все  прискорбные  отдельные
черты, выглядит все же предвестником лучшего будущего.
   К сожалению, ни в нашем сомнении, ни в фанатичной вере других нет  намека
на то, каков будет исход  эксперимента.  Быть  может,  будущее  научит,  оно
покажет,  что  эксперимент  был  преждевременным,  что  коренное   изменение
социального строя имеет мало шансов на успех до тех пор, пока новые открытия
не увеличат  нашу  власть  над  силами  природы  и  тем  самым  не  облегчат
удовлетворение наших потребностей. Лишь тогда станет возможным то, что новый
общественный строй не только покончит  с  материальной  нуждой  масс,  но  и
услышит культурные притязания отдельного человека.  С  трудностями,  которые
доставляет  необузданность  человеческой  природы  любому  виду  социального
общежития, мы, наверное, должны будем и тогда еще очень долго бороться.
   Уважаемые дамы и господа! Позвольте мне в заключение подытожить то, что я
смог сказать об отношении психоанализа к мировоззрению.
   Я думаю, что психоанализ не способен создать свое  особое  мировоззрение.
Ему и не нужно это, он является частью науки и может  примкнуть  к  научному
ми[487]
   ровоззрению. Но оно едва ли заслуживает столь громкого  названия,  потому
что не все видит, слишком несовершенно, не  претендует  на  законченность  и
систематичность. Научное мышление среди  людей  еще  очень  молодо,  слишком
многие из великих проблем еще не может решить. Мировоззрение, основанное  на
науке, кроме утверждения реального внешнего мира, имеет  существенные  черты
отрицания, как-то: ограничение истиной,  отказ  от  иллюзий.  Кто  из  наших
современников недоволен  этим  положением  вещей,  кто  требует  для  своего
успокоения на данный момент большего, пусть приобретает его, где найдет.  Мы
на него не обидимся, не сможем ему помочь, но не станем  из-за  него  менять
свой образ мыслей.



   БИБЛИОГРАФИЯ

   Перепечатана из немецкого издания книги в частичном сокращении. G.  W.  -
Freud S. Gesammelte Werke. Bd. 1-17. L., 1940. Frankfurt a. M. 1968.
   В области примечаний в квадратных скобках указан год публикации работы, а
буквенный индекс при нем  соответствует  расположению  публикации  в  полной
библиографии  Фрейда,  помещенной  в  последнем  томе  английского   издания
(Standart Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud).
   Abel K. Uber den Gegensinn der Urworte. Leipzig, 1884.
   Abraham K. Die psychosexuellen Differenzen der Hysterie und der  Dementia
praecox // Zentr.-Bl. Nervenheilk. N. F. 1908. Bd. 19. S. 521.
   Abraham K. Untersuchungen uber die fruheste pragenitale Entwicklungsstufe
der Libido // Intern. Ztschr. arztl. Psychoanal. 1916. Bd. 4. S. 71.
   Abraham K. Die Spinne als  Traumsymbol  //  Intern.  Ztschr.  Psychoanal.
1922. Bd. 8. S. 470.
   Abraham K. Versuch einer Entwicklungsgeschichte der Libido. Leipzig etc.,
1924.
   Adler A. Der psychische Hermaphroditismus im Leben und in der Neurose  //
Fortschr. Med. 1910. Bd. 28. S. 486.
   Adler A. Uber den nervosen Charakter. Wiesbaden, 1912.
   Alexander  F.  Uber  Traumpaare  und  Traumreihen  //   Intern.   Ztschr.
Psychoanal. 1925. Bd. 11. S. 80.
   Andreas-Salome L. "Anal" und "Sexual" // Imago. 1916. Bd. 4. S. 249.
   Betlheim S.,  Hartmann  H.  Uber  Fehlreaktionen  des  Gedachtnisses  bei
Korsakoffscher Psychose // Arch. Psychiat. und Nervenkr. 1924.  Bd.  72.  S.
278.
   [489]
   Binet  A.  Etudes  de  Psychologie  experiementale:  Le  fetichiame  dans
l'amour. P., 1888.
   Bim C. Uber den Traum. Bonn, 1878.
   Bloch I. Beitrage  zur  Atiologie  der  Psychopathia  sexualis.  Dresden,
1902-1903. 2 Bd.
   Bolsche W. Das Liebesleben in der Natur. Jena, 1911-1913. 2 Bd.
   Brill A. A. Psychoanalysis:  Its  theories  and  practical  applications.
Philadelphia; L., 1912.
   Brunswick R. M. Die Analyse eines Eifersuchtswahnes  //  Intern.  Ztschr.
Psychoanal. 1928. Bd. 14. S. 458.
   Burlingham D. Kinderanalyse und Mutter // Psychoanal. Pad. 1932.  Bd.  6.
S. 269.
   Deutsch H. Okkulte Vorgange wahrend der Psychoanalyse // Imago. 1926. Bd.
12. S. 418.
   Deutsch  H.  Uber  die  weibliche  Homosexualitat  //   Intern.   Ztschr.
Psychoanal. 1932. Bd. 18. S. 219.
   Du Prel C. Die Philosophie der Mystik. Leipzig, 1885.
   Eisler  M.  J.  Beitrage  zur  Traumdeutung  //  Intern.  Ztschr.  arztl.
Psychoanal. 1919. Bd. 5. S. 295.
   Eisler R. Weltenmantel und Himmelszelt Munchen, 1910. 2 Bd.
   Fechner G. T. Elemente der Psychophysik. Leipzig, 1860.
   Federn P. Uber zwei typische Traumsensationen //  Jb.  Psychoanal.  1914.
Bd. 6. S. 89.
   Ferenczi S. Entwicklungsstufen des Wirklichkeitssinnes // Intern. Ztschr.
arztl. Psychoanal. 1913. Bd. l. S. 124.
   Ferenczi S. Die Symbolik der Brucke // Intern. Ztschr. Psychoanal.  1921.
Bd. 7. S. 211.
   Ferenczi S. Die Bruckensymbolik und die Don Juan-Legende //  Ibid.  1922.
Bd. 8. S. 77.
   Ferenczi S. Zur Psychoanalyse von Sexualgewohnheiten // Ibid.  1925.  Bd.
11. S. 6.
   Fliess W. Der Ablauf des Lebens. Wien, 1906.
   [490]
   Freud S. Ubersetzung mit Vorrede und Anmerkungen von H. Bernheims "De  la
Suggestion et de ses applications a la therapeutique"  (Paris,  1886)  unter
dem Titel "Die Suggestion und ihre Heilwirkung". Wien, 1888-1889.
   Freud S. Zur Auffassung der Aphasien. Wien, 1891.
   Freud  S.  Ubersetzung  von  H.  Bernheims  "Hypnotisme,  Suggestion   et
Psychotherapie: etudes  nouvelles"  (Paris,  1891)  unter  dem  Titel  "Neue
Studien uber Hypnotismus, Suggestion und Psychotherapie". Wien, 1892.
   Freud   S.   Inhaltsangaben   der   wissenschaftlichen    Arbeiten    des
Privatdozenten Dr. Sigm. Freud (1887-1897). Wien, 1897.
   Freud S. Die Traumdeutung. Wien, 1900.
   Freud S. Zur Psychopathologie des Alltagslebens // G. W. Bd. 4. [1901b].
   Freud S. Der Witz und seine Beziehung zum Unbewu?ten. Wien, 1905с.
   Freud S. Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie. Wien,
   1905.
   Freud S. Bruchstuck einer Hysterieanalyse // G. W. Bd. 5. S. 163.[1905e].
   Freud S. Meine Ansichten uber die Rolle der Sexualitat in  der  Atiologie
der Neurosen // G. W. Bd. 5. S. 149. [1906a].
   Freud S. Zwangshandlungen und Religionsubung // G.  W.  Bd.  7.  S.  129.
[1907b].
   Freud S. Zur sexuellen Aufklarung der Kinder //  G.  W.  Bd.  7.  S.  19.
[1907с].
   Freud S. Hysterische Phantasien und ihre Beziehung zur Bisexualitat // G.
W. Bd. 7. S. 191. [1908a].
   Freud S. Charakter und Analerotik // G. W. Bd. 7. S. 203.[1908b].
   Freud S. Uber infantile Sexualtheorien // G. W. Bd. 7. S.171.[1908с].
   Freud S. Die kulturelle Sexualmoral und die moderne Neurositat //  G.  W.
Bd. 7. S. 143. [1908d].
   [491]
   Freud S. Der Dichter und das Phantasieren //G W Bd. 7. S. 213.[1908e].
   Freud S. Allgemeines uber den hysterischen Anfall // G. W. Bd. 7. S. 235.
[1909a].
   Freud S. Analyse der Phobie eines funfjahrigen Knaben // G. W. Bd. 7.  S.
243. [1909b].
   Freud S. Bemerkungen uber einen Fall von Zwangsneurose // G. W. Bd. 7. S.
381. [1909d].
   Freud S. Uber Psychoanalyse. Wien, 1910.
   Freud S. Uber den Gegensinn der Urworte // G. W. Bd. S. 214. [1910e].
   Freud S. Die psychogene Sehstorung in psychoanalytischer Auffassung // G.
W. Bd. 8. S. 94. [1910t].
   Freud  S.  Psychoanalytische  Bemerkungen  uber  einen   autobiographisch
beschriebenen Fall von Paranoia (Dementia paranoides) // G.  W.  Bd.  8.  S.
240. [1911].
   Freud S. Uber neurotische Erkrankungstypen  //  G.  W.  Bd.  8.  S.  322.
[1912с].
   Freud S. Totem und Tabu. Wien, 1913.
   Freud S. Ein Traum als Beweismittel // G. W. Bd. 10. S. 12.[1913a].
   Freud S. Die Disposition zur Zwangsneurose  //  G.  W.  Bd.  8.  S.  442.
[1913i].
   Freud S. Zur Einfuhrung des Narzi?mus! / G. W. Bd. 10. S. 138.[1914с].
   Freud S. Zur Geschichte der psychoanalytischen Bewegung // G. W. Bd.  10.
S. 44. [1914d].
   Freud S. Weitere Ratschlage zur Technik der Psychoanalyse.  2.  Erinnern,
Wiederholen und Durcharbeiten // G. W. Bd. 10. S. 126. [1914g].
   Freud S. Triebe und Triebschicksale // G. W. Bd. 10. S. 210. [1915с].
   Freud S. Die Verdrangung // G. W. Bd. 10. S. 248. [1915d].
   Freud S. Das Unbewu?te // G. W. Bd. 10. S. 26. [1915e].
   [492]
   Freud S. Mitteilung eines der psychoanalytischen Theorie widersprechenden
Falles von Paranoia // G. W.
   Bd.10. S. 234.[1915f].
   Freud S. Vorlesungen zur Einfuhrung in die Psychoanalyse. Wien, 1916-1917
[1915-1917].
   Freud S. Uber Triebumsetzungen, insbesondere der Analerotik // G. W.  Bd.
10. S. 402. [1917с].
   Freud S. Metapsychologische Erganzung zur Traumlehre // G. W. Bd. 10.  S.
412. [1917d].
   Freud S. Trauer und Melancholie // G. W. Bd. 10. S. 428. [1917e].
   Freud S. Aus der Geschichte einer infantilen Neurose // G. W. Bd. 12.  S.
29. [1918b].
   Freud S. Das Unheimliche // G. W. Bd. 12. S. 229.
   [1919h].
   Freud   S.   Jenseits   des   Lustprinzips,   Wien,   1920.   Freud    S.
Massenpsychologie und Ich-Analyse. Wien, 1921.
   Freud S. Traum und Telepathie // G. W. Bd. 13. S. 165. [1922a].
   Freud S. "Psychoanalyse" und "Libidotheorie" // G. W.  Bd.  13.  S.  211.
[1923a].
   Freud S. Das Ich und das Es. Wien, 1923b.
   Freud  S.  Die  infantile  Genitalorganisation  //  G.  W.  Bd.  13.   S.
293.[1923e].
   Freud S. Das okonomische Problem des Masochismus // G. W. Bd. 13. S. 371.
[1924с].
   Freud S. Der Untergang des Odipuskomplexes //  G.  W.  Bd.  13.  S.  395.
[1924d].
   Freud S. Notiz uber den "Wunderblock" // G. W. Bd. 13. S. 3. [1925a].
   Freud S. Selbstdarstellung. Wien, 1934.
   Freud    S.     Einige     psychische     Folgen     des     anatomischen
Geschlechtsunterschieds // G. W. Bd. 14. S. 19. [1925j].
   Freud S. Hemmung, Symptom und Angst. Wien, 1926.
   [493]
   Freud S. Die Frage der Laienanalyse. Wien, 1926e.
   Freud S. Nachwort zur  Frage  der  Laienanalyse  //  G.  W.  Bd.  14.  S.
287.[1927a].
   Freud S. Die Zukunft einer Illusion. Wien. 1927.
   Freud S. Fetischismus // G. W. Bd. 14. S. 311. [1927e].
   Freud S. Das Unbehagen in der Kultur. Wien. 1930.
   Freud S. Uber die weibliche Sexualitat // G. W. Bd. 14. S. 517. [1931b].
   Freud S. Zur Gewinnung des Feuers // G. W. Bd. 16. S. 3.[1932a].
   Freud S. Neue Folge der Vorlesungen zur Einfuhrung in die  Psychoanalyse.
Wien, 1933.
   Freud S. Wanim Krieg? Paris, 1933.
   Freud S. Nachschrift 1935 zur Selbstdarstellung // G. W. Bd. 16.  S.  31.
[1935a].
   Freud S. Der Mann Moses und die monotheistische Religion // G. W. Bd. 16.
S. 103. [1939a].
   Freud S. Abri? der Psychoanalyse // G. W. Bd. 17. S. 67. [1940a].
   Freud S. Aus den Anfangen der Psychoanalyse.  London;  Frankfurt  a.  M.,
1962.
   Freud S. Briefe 1873-1939 / Hrsg. E. L. Freud. Frankfurt, a. M., 1960.
   Freud S. Vorwort //  Freud  S.,  Bullit  W.  S.  Thomas  Woodrow  Wilson,
Twenty-eighth President of the United States: A psychological Study. Boston;
L., 1967.
   Freud  S.,  Breuer  J.  Uber  den  psychischen  Mechanismus  hysterischer
Phanomene: Vorlaufige Mitteilung // G. W. Bd. l. S. 81. [1893a].
   Freud  S.,  Breuer  J.  Uber  den  psychischen  Mechanismus  hysterischer
Phanomene [revidiertes Stenogramm von Vortr.] // Wien.  Med.  Presse.  1893.
Bd. 34, N 4. Kol.121; N 5. Kol. 165.
   Freud S., Breuer J. Uber die Berechtigung,  von  der  Neurasthenie  einen
bestimmten Symptomenkomplex als
   [494]
   "Angstneurose" abzutrennen // G. W. Bd. l. S. 315.
   [1895b].
   Freud S., Breuer J. Studie uber Hysterien. Wien, 1895d.
   Groddeck G. Das Buch von Es. Wien, 1923.
   Hall G. S. A synthetic genetic study of fear // Amer. J.  Psychol.  1914.
Vol. 24. P. 149.
   Hildebrandt F. W. Der Traum und seine Verwerthung fur's  Leben.  Leipzig,
1875.
   Hitschmann E. Freuds Neurosenlehre. 2. Aufl. Wien, 1913.
   Hag-Hellmuth H. von. Ein Traum, der sich selbst deutet // Intern. Ztschr.
arztl. Psychoanal. 1915. Bd. 3. S. 33.
   Janet P. Psychoanalysis: Rapport par M. le Dr. Pierre  Janet  //  Intern.
Congr. Med. 1913. Vol. 17. P. 13.
   Jodl F. Lehrbuch der Psychologie. Stuttgart, 1896.
   Jones E. The psychopathology of everyday life // Amer. J. Psychol.  1911.
Vol. 22. P. 477.
   Jones E.  Der  Alptraum  in  seiner  Beziehung  zu  gewissen  Fonmen  des
mittelalterlichen Aberglaubens / Ubers. H. Sachs. Leipzig; Wien, 1912.
   Jung C. Y. Uber die Psychologie der Dementia praecox. Halle, 1907.
   Kaplan L. Grundzuge der Psychoanalyse. Wien, 1914. Lampl-de-Groot J.  Zur
Entwicklungsgeschichte des  Odipuskomplexes  der  Frau  //  Intern.  Ztschr.
Psychoanal. 1927. Bd.13. S. 269.
   Leuret F. Fragments psychologiques sur la folie. P., 1834.
   Levy L. Die Sexualsymbolik der Bibel  und  Talmuds  //  Ztschr.  Serwiss.
1914. Bd. l. S. 274, 318.
   Lichtenberg G. C. von. Witzige und satirische Einfalle. Gottingen,  1853.
Bd. 2.
   [495]
   Lindner S. Das Saugen  an  den  Fingern,  Lippen  etc.  bei  den  Kindern
(Ludein) // Jb. Kinderheilk. N. F. 1879. Bd. 14. S. 68.
   Maeder A. Contributions a la psychopathologie de la  vie  quotidienue  //
Arch. psychol. 1906. Vol. 6. P. 148.Maeder A. Nouvelles contributions  a  la
psychopathologie de la vie quotidienne // Ibid. 1908. Vol. 7. P. 283.
   Maeder  A.  Uber  die  Funktion  des  Traumes  //  Jb.  psychoanal.   und
psychopathol. Forsch. 1912. Bd. 4. S. 692.
   Maury L. F. A. Le sommeil et les reves. P., 1861.
   Meijer  A.  F.  De  Behandeling  van  Zenuwzieken  door   Psycho-Analyse.
Amsterdam, 1915.
   Meringer    R.,    Mayer    C.    Versprechen    und    Verlesen:    eine
psychologisch-linguistische Studie. Wien. 1885.
   Nacke  P.  Kritisches  zum  Kapitel  der  normalen   und   pathologischen
Sexualitat // Arch. Psychiat. und Nervenk. 1899. Bd. 32. S. 356.
   Nordenskjold 0. et al. Antarctic: Zwei Jahre in Schnee und Eis am Sudpol.
B., 1904. 2 Bd.
   Pfister 0. Die psychoanalytische Methode. Leipzig; B., 1913.
   Rank 0. Der Mythus von der Geburt des Helden. Leipzig; Wien, 1909.
   Rank 0. Ein  Beispiel  von  poetischer  Verwertung  des  Versprechens  //
Zentr.-Bl. Psychoanal. 1910a. Bd. l. S. 109.
   Rank 0. Ein  Traum,  der  sich  selbst  deutet  //  Jb.  psychoanal.  und
psychopathol. Forsch. 1910b. Bd. 2. S. 465.
   Rank  0.  Aktuelle  Sexualregungen   als   Traumanlasse   //   Zentr.-Bl.
Psychoanal. 1912a. Bd. 2. S. 596.
   Rank 0. Das Inzest-Notiv in Dichtung und Sage. Leipzig; Wien, 1912b.
   [496]
   Rank 0. Das Trauma der Geburt. Wien, 1924.
   Regis E., Hesnard A. La Psychoanalyse des nevroses et des psychoses.  P.,
1914.
   Reih Th. Die Pubertatsriten der Wilden // Imago.  1915-1916.  Bd.  4.  S.
125, 189.
   Reih Th. Volkerpsychologische Parallelen zum Traumsymbol des  Mantels  //
Intern. Ztschr. Psychoanal. 1920. Bd. 6. S. 350.
   Sachs  H.  Traumdeutung  und  Menschenkenntnis  //  Jb.  psychoanal.  und
psychopathol. Forsch. 1912. Bd. 3. S. 568.
   Schemen K. A. Das Leben des Traumes. B., 1861.
   Schrotter K. Experimentelle Traume // Zentr.-Bl. Psychoanal. 1912. Bd. 2.
S. 638.
   Schubert G. H, von. Die Symbolik des Traumes. Bamberg, 1814.
   Sigmund Freud / Oskar Pfister: Briefe 1909 bis 1939 / Hrsg. E.  L.  Freud
nnd H. Meng. Frankfurt a. M., 1963a.
   Sigmund Freud / Karl Abraham: Briefe 1907 bis 1926  /  Hrsg.  von  H.  C.
Abraham und E. L. Freud. Frankfurt a. M., 1965a.
   Sigmung Freud / Lou  Andreas-Salome  Brifwechsel  /  Hrsg.  E.  Pfeiffer.
Frankfurt a. M., 1966a.
   Sigmund Freud / Arnold Zweig. Brietwechsel / Hrsg. E. L. Freud. Frankfurt
a. M., 1968a.
   Silberer   H.   Bericht   uber   eine   Methode,   gewisse    symbolische
Halluzinations-Erscheinungen  hervorzurufen  und  zu   beobachten   //   Jb.
psychoanal. und psychopathol. Forsch. 1909. Bd. l. S. 513.
   Silberer H. Symbolik des Erwachens  und  Schwellensymbolik  uberhaupt  //
Ibid. 1912. Bd. 3. S. 621.
   Silberer H. Probleme der Mystik und ihrer Symbolik. Wien, 1914.
   Sperber  H.  Uber  den  Einflu?  sexueller  Momente  auf  Entstehung  und
Entwicklung der Sprache // Imago. 1912. Bd. l.S.405.
   [497]
   Starcke J. Aus dem Alltagsleben  //  Intern.  Ztschr  arztl.  Psychoanal.
1916. Bd. 4. S 21, 98.
   Stekel W. Die Sprache des Traumes.  Wiesbaden,  1911.  Strumpell  L.  Die
Natur und Entstehung der Traume. Leipzig, 1877.
   Toulouse E. Emile Zola: enquete medico-psychologi-que. P., 1896.
   Vold J. M. Uber den Traum. Leipzig, 1910-1912. 2 Bd. Wundt  W.  Grundzuge
der physiologischen Psychologie. Leipzig, 1874.


   Зигмунд Фрейд.
   Этот человек Моисей


     (Сокращенный перевод с английского Рафаила НУДЕЛЬМАНА)
     Фром: АНтеро Киуру



     ... К осени 1938 года у Фрейда уже оставалось  мало сил. Все их остатки
он вложил  в свое  последнее, прозвучавшее  как взрыв, произведение.  То был
"Моисеи  и монотеизм", по  сути  - три эссе  и  два предисловия,  написанные
значительно   раньше   и  подкреплявшие  психоаналитическими   соображениями
гипотезу  (уже выдвигавшуюся  неоднократно  другими)  о том, что  Моисеи был
египтянин.   Даже  проведенное  кем-нибудь  другим,  это  исследование,  где
делалась попытка доказать  столь  спорную идею, обречено было вызвать бурное
недовольство;  вышедшее из-под  пера  человека,  который - несмотря на  свое
отрицание  еврейской  религии  -  утверждал, что "в  главном"  он заедино  с
евреями, оно легко могло быть расценено как интеллектуальная измена.

     Страстное ощущение  Фрейдом своего еврейства  не может быть  поставлено
под  сомнение,   и  поэтому  "Моисей  и  монотеизм"  произвел   тем  большее
впечатление  на ортодоксальные  круги. За много  лет до того, в письме Максу
Графу, который хотел крестить своего сына, Фрейд недвусмысленно писал: "Если
вы не дадите своему сыну вырасти, как еврею, вы лишите его таких  источников
силы, которые не могут быть замещены ничем другим. Пусть он борется с жизнью
как еврей, а  вы - помогите ему обрести всю ту  силу, которая ему  для этого
понадобится.  Не лишайте его  этого  преимущества". А  еще в  1909  году  он
говорил Карлу Юнгу,  что тот призван стать  Иошуа бин-Нуном, который завоюет
обетованную  страну  психоанализа,  куда ему,  Фрейду,  подобно  Моисею,  не
суждено вступить. Артуру Шницлеру, в ответ  на  поздравление с 70-летием, он
писал: 'Эмоционально еврейство все  еще весьма  существенно для  меня",  - а
издателю швейцарско-еврейского  еженедельника  "Юдише прессен-централе":  "Я
всегда  очень сильно ощущал родство со  своей расой и укреплял это чувство в
своих  детях..." Когда местное  отделение  "Еврейского  научного  института"
приветствовало  его  прибытие   в  Англию,  он  ответил  его  членам  весьма
решительно:  "Вы,  несомненно, знаете, что  я  всегда  охотно и  с гордостью
принимал  свое еврейство, хотя мое  отношение к любой религии, включая нашу,
критически негативно".

     Однако понадобился приход к власти Гитлера с его  теорией еврейства как
особой и зловредной разновидности людей,  чтобы  Фрейд всерьез задумался над
вопросом о  подлинной сущности еврейства, об особенностях  его исторического
развития и о причинах традиционно ведущих  к его преследованиям. Его ответом
на  эти вопросы было  возрождение к жизни  гипотезы  о том,  что  Моисей был
египтянином, который разошелся  с  официальной  религией фараонов и,  собрав
вокруг  себя группу  последователей, вывел их из Египта. Арнольду  Цвейгу он
однажды сказал,  что  его книга  будет называться "Этот человек  Моисей",  с
подзаголовком  "исторический роман" -  и  добавил,  что эта  работа,  видимо
никогда  не будет опубликована. Свой пессимизм Фрейд причудливо  обосновывал
тем,  что  Австрия  находится  под  властью  католицизма, а  такая  гипотеза
оскорбит  католиков. К  тому  же,  выдвинутая основателем  психоанализа, она
может  привести к  запрету этого  учения и психоаналитических  публикаций  в
стране.

     Другое,  более серьезное  объяснение своих колебаний  Фрейд  дал спустя
несколько  недель в  письмах  тому  же  Арнольду  Цвейгу  и  Эйтингтону.  Он
признавал, что ощущает шаткость своих исторических обоснований. Специалистам
- писал он,  -  легко будет  дискредитировать  меня как  профана.  Цвейгу он
добавлял "Так что оставим лучше эту затею ".

     Но он не сумел надолго ее  оставить,  потому  что она "мучила (ею)  как
бездомный призрак".  В 1937 году он  решил свою  проблему тем,  что довел до
конца  два из трех  очерков,  составляющих книгу, и опубликовал  их  в своем
журнале  "Имаго". В  первом  он снова выдвигал довольно  простой тезис,  что
Моисей был египтянином,  а во втором ("Если  бы  Моисей был  египтянином  ")
изобретательно   пересматривал   библейскую   версию  истории,   исходя   из
предположения,  выдвинутого в  первом.  Как ни провокативна была публикация,
она  обходила  главный  анализ, содержавшийся в третьем  и самом пространном
очерке  который,  по словам  самого  Фрейда  "был действительно  открыт  для
возражений и опасен  (поскольку там содержалось) - приложение (моих выводов)
к проблеме происхождения монотеизма  и религии вообще". Этот анализ он тогда
сохранил в тайне, видимо полагая, что не опубликует его никогда.

     Редактируя  две первых  главы для 'Имаго", он  проделал  то же  самое с
третьей и в  начале 1938 года отредактировал  и ее.  Она таила в себе особое
очарование  для Фрейда,  поскольку развивала выводы, к  которым  он  некогда
пришел в 'Тотеме и табу' где религия  сводилась "к коллективному  неврозу, а
ее  невероятная  власть над  людьми  объяснялась  точно  так же, как  власть
невроза над больными пациентами". Но вопреки  его утверждению в предисловии,
написанном еще  до  отъезда из  Вены,  что  он  не говорит тут ничего нового
третья глава ("Моисей, его народ  и монотеистическая  религия") была намного
более резкой,  чем  "Тотем и табу. Там  он исследовал  зарождение религии  в
доисторические времена, здесь он одним ударом подрывал основы еврейской веры
и христианской  церкви. Но  Гитлер -  "новый враг,  которому  я не хотел  бы
способствовать  ни   в  чем  куда  опаснее  старого  (католицизма,  -  прим.
переводчика), с которым мы уже  научились жить  в  мире", -  еще не подчинил
себе   Австрию.  Следовало  ублаготворить  старого  врага,  и  решение  было
очевидным. Последняя  часть "Моисея и  монотеизма"  должна  была остаться  в
укрытии  до тех пор,  пока не сможет безопасно появиться на  свет  или  пока
кто-нибудь другой,  кто придет к тем же выводам, не  скажет  "В  те  мрачные
времена жил человек, который замышлял то, что я сделал".

     Все изменилось после "аншлюса" и эмиграции Фрейда в Лондон "Едва лишь я
прибыл в  Англию,  как ощутил  неодолимый соблазн познакомить  мир  с  моими
результатами  и   начал  пересматривать  третью  часть  своего  эссе,  чтобы
согласовать ее с первыми двумя, уже опубликованными", - писал он. Результат,
как он сам признавался во втором предисловии, написанном уже в Лондоне,  был
художественно   неуклюжим.   Тем  не   менее,  его   влияние  на   еврейство
представлялось слишком  существенным, и когда планы  Фрейда  стали известны,
его стали  посещать  многие еврейские ученые  (в том числе  самый выдающийся
тогда библеист профессор Яхуда), уговаривая отказаться от публикации.

     Фрейд  отчетливо сознавал,  на  что  идет  "Нечего  и говорить,  что  я
нисколько не хочу оскорбить свой  народ - писал он Чарльзу Зингеру, - Но что
я  могу поделать? Всю свою жизнь я отстаивал то, что считал научной истиной,
даже когда это  было неприятно  и  небезопасно  для моих последователей Я не
могу кончить жизнь актом отречения".

     Он торопился. Хотя в Амстердаме уже было договорено о немецком издании,
он  непрерывно  писал Эрнсту  Джонсу,  жена  которого  переводила  книгу  на
английский,  упрашивая  ускорить  работу.   Напомним,  что  и  поначалу  его
удерживал от публикации только страх за будущее психоанализа в Австрии, а не
боязнь еврейского протеста, но он окончательно разъяснил свою позицию, когда
встретился с президентом "Еврейского научного института" Яакобом  Мейтлисом.
Не  теряя  времени  и,  наверняка,  побуждаемый  гостем,  который,  как  вся
еврейская община, жаждал узнать, что  готовит им Фрейд, он тотчас  перешел к
своей теории  монотеизма:  "Он  не  отдает предпочтения ни  одной  религии -
записал  Мейтлис  - Все религии  созданы  людьми,  и  он не видит ни в одной
следов святости.  Задача  науки - вскрыть эту истину и  освободить  духовную
эволюцию от всех  позднейших наслоений и чужеродных  элементов. Он понимает,
что его  возненавидят за  это.  И,  тем не менее, он  доволен, что его книга
вскоре появится. "Она рассердит евреев", - добавил он "

     "Моисей  и монотеизм"  появился на  немецком языке в Амстердаме в марте
1939  года,  и в  день получения  авторских экземпляров Фрейд написал  Гансу
Захсу: "Моисей сегодня  появился здесь в двух экземплярах.  Мне кажется, это
достойный  уход". Однако Цвейгу (в числе самых немногих) он  признавался и в
другом, видимо сожалея, что опубликовал книгу в столь ужасное для  еврейства
время: "Именно теперь,  когда  у них все отнято,  мне довелось  отнять у них
самого великого их человека"

     "Моисеи и монотеизм"  был  расценен  широкими  кругами  -  и не  только
ортодоксальным  еврейством - как одна из самых неудачных фрейдовских  работ.
Очевидная  причина этого состояла  в хаотической  структуре,  сложившейся  в
результате  особенностей  ее  написания,   редактирования  и  переписывания.
Возраст также  налагал  свои ограничения...  Однако  в  главной  своей части
книга, как ни  странно, лучше вынесла  нападки  исследователей  Библии,  чем
упреки  биологов.  Ибо  в ней, в  отличие от  'Тотема  и табу",  отвергаемое
биологией  ламарково  "наследование  приобретенных  признаков"   не   только
составляло  неотъемлемую  часть  аргументации,  но  и   объявлялось  главной
причиной многовекового сохранения чувства вины  в  еврейской  истории, якобы
передаваемого из поколения в поколение.

     Фрейду  оставалось  жить  всего  шесть  месяцев...  Весь  сентябрь  его
состояние продолжало ухудшаться. Он почти не мог есть, пить  и спать*. Утром
21 сентября, когда  Шур** сидел у его  кровати,  Фрейд  сказал ему: "Дорогой
Шур, вы наверняка помните наш первый разговор. Вы тогда обещали не оставлять
меня, когда наступит конец. Теперь мне  не осталось ничего, кроме пытки, и я
не вижу смысла продолжать".

     Шур  не  забыл... "Когда  он  снопа пиал  в  беспамятство,  -  писал он
позднее, - я ввел ему дна кубика морфия. Вскоре он почувствовал облегчение и
мирно заснул.  Через  двенадцать  часов я повторил эту дозу. Силы  его  были
настолько исчерпаны, что он впал в кому и  больше уже не просыпался. Он умер
в три часа утра 23 сентября 1939 года..."

     (Из книги Рональда Кларка "Фрейд: человек и его дело")

     * Начиная  с 1923  года, когда у него  был  обнаружен рак  полости рта,
Фрейд перенес  33  тяжелейших  операции, последнюю - в августе 1939 года,  в
Лондоне, за месяц до  смерти, которая последовала  в возрасте 83 лет. (Прим.
переводчика.)  **  Макс  Шур  в течение  одиннадцати лет  был личным  врачом
Фрейда. (Прим. переводчика.)

     Часть 1. МОИСЕЙ КАК ЕГИПТЯНИН

     Лишить народ человека, которого он прославляет как величайшего из своих
сынов, -  не  из  тех  поступков,  на  которые  решаешься с  легким сердцем,
особенно если сам принадлежишь к этому народу. Никакие  соображения, однако,
не  заставили  бы  меня  отказаться   от  истины  в  пользу  так  называемых
"национальных интересов". Тем более что в данном случае разъяснение истинной
стороны проблемы может лишь углубить понимание сути этих интересов.

     Этот человек  Моисей, освободитель народа, даровавший ему его религию и
законы,  жил в такие отдаленные  времена, что первым делом возникает вопрос,
существовал  он   вообще  или   является   легендарной  фигурой.   Если   он
действительно жил, то это было в XIII-XIV  веках до  н.  э.; сведения  о нем
содержатся  только  в  еврейских священных  книгах  и  еврейской  письменной
традиции.  Огромное большинство  исследователей,  хотя  и без  окончательной
исторической  уверенности,  считает,  что Моисей действительно существовал и
что  исход из Египта,  который он возглавил, действительно  имел  место. Эти
историки  не без  основания  утверждают, что вся последующая судьба  Израиля
просто  не  может быть  понята,  если с  этим не  согласиться. Наука сегодня
вообще стала более осторожной и относится к традиции с большим доверием, чем
на заре исторических исследований.

     Первое, что настораживает нас в личности Моисея, - его имя,  которое на
иврите пишется "Моше". Возникает законный  вопрос:  откуда оно  взялось? что
оно  означает? Как известно,  на этот вопрос отвечает история Исхода. Из нее
мы  узнаем, что египетская принцесса, которая вытащила  ребенка из  нильских
вод,   нарекла  его  этим  именем,  добавив  "этимологическое"  разъяснение:
"Поскольку я вытащила его из воды...". Но это разъяснение явно недостаточно.
"Библейское  токование  имени Моисея, - "тот,  что вытащен из воды", - пишет
автор  "Юдише лексикон",  -  это  народная  этимология и  не  согласуется  с
активной формой его значения на  иврите: "Моше"  -  это в лучшем случае тот,
кто  вытаскивает"*. К  этому  возражению можно  добавить еще два: во-первых,
вряд ли можно приписывать египетской принцессе знание ивритской  этимологии;
а во-вторых, как  мы увидим, вода,  из  которой  был вытащен ребенок, скорее
всего не была водой Нила, да и вообще какой бы то ни было реки.

     * 0т  ивритского глагола  "лимшот"  -  вытаскивать (например, из воды).
(Прим. переводчика.)

     С другой стороны, многие и уже давно высказывали предположение, что имя
"Мозес" взято  из  египетского словаря. Ограничусь цитатой из  Брестеда ("На
заре сознания"), основной труд которого,  "История Египта", считается весьма
авторитетным. "Существенно отметить, что  имя Мозес является египетским. Это
попросту египетское  слово, означающее  "дитя", которое является сокращением
таких имен, как "Амон-мозе"  (Амон-дитя)  или "Пта-мозе" (Пта-дитя),  а  они
сами, в свою очередь, вероятно, являются сокращениями полных выражений "Амон
(дал)  дитя"  или "Пта  (дал) дитя". Сокращенное  "дитя" довольно рано стало
удобной заменой громоздкого  полного  имени,  и слово  "Мозе",  "дитя"  - не
редкость  на  египетских  памятниках.  Отец Моисея, скорее всего, дал своему
сыну  имя  какого-нибудь  египетского  бога,  вроде Амона или  Пта,  но  это
божественное  имя постепенно  утерялось при  употреблении,  пока  ребенка не
стали  называть  просто  "Мозе".  Дополнительное "с"  в  конце появилось при
переводе  на греческий  язык  и  не связано  с  ивритом, в  котором  это имя
произносится просто  "Моше"..." Я привел цитату буквально и не  беру на себя
ответственность за все  ее детали. Меня, однако, удивляет, что, упоминая все
эти имена,  Брестед  прошел мимо аналогичных  богоподобных  имен  египетских
царей: А-мозе (Амос), Тут-мозе (Тутмос) и Ра-мозе (Рамсес).

     Можно было бы ожидать, что автор, признавший "Мозе"  египетским именем,
сделает  вывод  (или  хотя бы предположение),  что его носитель  и  сам  был
египтянином.  В наши времена  такие  умозаключения --  от имени к расе -- не
порицаются, и они тем более  законны и убедительны  в случае  более ранних и
примитивных времен.  Но, насколько мне  известно, ни один  историк не сделал
такого вывода, включая тех,  кто, подобно Брестеду, готов был допустить, что
Моисей был "знаком со всей египетской мудростью".

     Можно  лишь  гадать,  что  их  остановило. Возможно,  слишком  глубокое
уважение  к  библейской  традиции.  Возможно, им  показалось чудовищным само
предположение, что этот человек Моисей мог быть неевреем. Как бы то ни было,
признав  его имя  египетским, они не сделали  из этого никаких выводов о его
происхождении.  И если  мы  действительно  придаем вопросу  о национальности
этого  великого человека серьезное значение, мы должны  приветствовать любые
новые факты, которые могут пролить свет на этот вопрос.

     Именно  это я пытаюсь сделать в  своем небольшом очерке. Новое в  нем -
это  приложение  психоанализа.   Поэтому  достигнутые   здесь  выводы  будут
приемлемы, пожалуй, только для тех, кто знаком  с  аналитическим  подходом и
способен оценить  его заключения.  Для них, я надеюсь, этот очерк представит
определенную ценность.

     В  1909 году  Отто Ранк,  тогда  еще  находившийся  под  моим влиянием,
опубликовал  по  моему  предложению книгу,  озаглавленную  "Мифы о  рождении
героев". В ней он обсуждал тот факт, что "почти все цивилизованные народы на
ранней стадии своей  истории  прославили  в  мифах и воспели  в эпосе  своих
легендарных  царей  и  принцев,  основателей  религий,  династий,  империй и
городов,   короче   -  своих   национальных   героев.   При  этом   особенно
фантастическими чертами наделялась история их рождения и раннего  детства, и
исследователям  хорошо  известно  неоднократно  их  поражавшее  удивительное
сходство,  можно  сказать - тождество таких  рассказов,  даже относящихся  к
совершенно   разным   народам,   порой   далеко  удаленным   друг  от  друга
географически".

     Следуя Ранку, мы реконструировали (с помощью метода Гальтона) "типичный
миф", чтобы сделать более  явными основные  особенности  таких  рассказов, и
получили  следующую  формулу. "Герой является  сыном знатных родителей, чаще
всего царя.

     Его рождению препятствуют  трудности,  вроде полового  воздержания  или
временной  стерильности  родителей;  порой родители  вынуждены  держать свою
связь   в  тайне  из-за  запретов  или  других  внешних  причин.  Во   время
беременности матери или даже  раньше  некий оракул  (или сон) предостерегает
отца,  что  рождение  сына  повлечет за  собой  угрозу его  безопасности.  В
результате   отец   (или   заменяющий   его   человек)   приказывает   убить
новорожденного или подвергнуть его другой  крайней  опасности; в большинстве
случаев  ребенка кладут  в корзину и бросают  в воду. Затем ребенка  спасают
животные или бедные люди, вроде пастухов; его  выкармливает самка  животного
или бедная женщина.

     Выросши и пройдя череду приключений, герой открывает, кто его родители,
мстит отцу и, признанный народом, становится славным и могущественным".

     Самой  древней из реальных  исторических  личностей, с которыми  связан
подобный миф, был аккадский царь Саргон, который примерно в 2800 году до  н.
э. основал Вавилон. В наших интересах уместно привести слова, сказанные им о
самом  себе:  "Я  Саргон, великий царь,  царь Аккада. Моя мать была  жрицей,
своего отца я не знаю, а брат моего отца жил в горах. В городе Азупирани, на
берегах Евфрата, моя мать,  жрица, зачала меня. Втайне родила она меня.  Она
положила  меня в  камышовую  корзину,  залила отверстие  смолой и опустила в
реку. Поток не поглотил меня, а принес к Акки-водоносу. Акки-водонос, добрый
человек, извлек  меня из  воды. Акки-водонос воспитал  меня как своего сына.
Акки-водонос сделал  меня  надсмотрщиком  в  своем саду. Там  меня возлюбила
Иштар. Я стал царем и правил сорок пять лет".

     Самыми известными именами  в  перечне,  открываемом Саргоном,  являются
Моисей, Кир и Ромул. Но Ранк вдобавок перечисляет и многих других мифических
или  эпических  героев,  которым  точно  такая  же  биография  приписывалась
полностью или частично: Эдип, Парис, Персей, Гильгамеш и другие.

     Работа Ранка вскрывает  источники и цели подобных мифов. Мне достаточно
лишь упомянуть ее выводы. Герой обычно оказывается противником  своего отца,
мужественно противостоит  ему и, в конце  концов,  побеждает.  Миф  возводит
истоки  этой  борьбы  к самому началу жизни  героя, поскольку тот  рождается
вопреки  воле отца  и спасается  вопреки его злым  намерениям.  Помещение  в
корзину   явно  символизирует   рождение:  корзина  -  это  матка,  река   -
околоплодные  воды*.  Зафиксированы  бесчисленные сны,  в  которых  рождение
представляется как спасение из воды. Когда воображение приписывает такой миф
реальной знаменитой личности, оно попросту  подгоняет ее жизнь  под типичную
схему.  Внутренним источником такого мифа является  так называемый "семейный
роман" ребенка, то есть отраженный в его психике процесс постепенных перемен
в отношении к родителям, в  особенности  к  отцу.  Первые годы жизни ребенка
проходят под знаком огромной переоценки  отца, поэтому "цари", "принцы" и т.
д. в мифах,  сказках и снах попросту символизируют повелителя-отца. Позднее,
под  влиянием  соперничества  с  отцом и реальных разочарований,  происходит
постепенное высвобождение  из-под  власти  родителей и возникает критическое
отношение  к  ним.  Следовательно,  две семьи  в  мифе,  знатная  и  бедная,
символизируют просто два представления об одной и той же, собственной семье,
через которые ребенок проходит на разных стадиях своей жизни.

     Не  будет  преувеличением сказать,  что  эти психологические толкования
объясняют  как  поразительное  сходство,  так  и широчайшее  распространение
"мифов  о рождении героя".  Тем более интересно, что  миф о  рождении Моисея
стоит среди них  особняком,  потому  что  в  одном  существенном  пункте  он
противоречит всем остальным.

     *  Вот  почему  Моисеи  был  вытащен  не  из  "нильской  воды".  (Прим.
переводчика.)

     Мы говорили о двух семьях, с которыми  миф связывает судьбу ребенка. Мы
видели,  что  психоаналитическое  толкование  сводит их  в одну единственную
собственную реальную семью, и все различие между ними - чисто стадиальное. В
типичной форме мифа  первая семья  (та в которой ребенок рождается) является
знатной  или даже  королевской,  вторая  (в которой он вырастает) - бедной и
скромной.  Только  в  истории  Эдипа   положение  несколько   иное  ребенок,
родившийся в  одной царской семье, воспитывается в другой, тоже царской. Тут
сам миф как бы указывает на тождество  обеих семей Социальный контраст между
"двумя семьями '  (который  подчеркивает  героическое "восхождение  великого
человека)  имеет и  еще  одну функцию  особенно  важную  в  случае  реальных
исторических  героев  миф  в  данном  случае,  гарантирует  герою  знатность
происхождения и этим поднимает его исходный социальный статус. Так царь  Кир
был  для  мидян  всего  лишь  чужеземным  завоевателем.  Но  миф  о  знатном
происхождении  превратил  его  во  внука   их  прежнего  царя.   Аналогичное
происходит и в мифе о Ромуле:  если такой человек существовал то  он, скорее
всего,  был   безвестным  авантюристом;   миф  же  делает  его  потомком  и,
следовательно, законным наследником царского дома Альба Лонга.

     В случае  Моисея происходит обратное.  Здесь первая семья обычно  столь
знатная, оказывается довольно простой  Моисей - сын еврейских левитов.  Зато
вторая семья - та бедная, в которой герой обычно вырастает, - превратилась в
правящее  семейство Египта.  Это отклонение от стереотипа  давно бросалось в
глаза  многим исследователям Эдвард Мейер и вслед за ним другие предположили
поэтому,  что  исходная  форма  мифа  о  Моисее  была  иной.  Это  фараон  в
действительности увидел пророческий сон, что сын его дочери принцессы станет
угрозой  для него и его царства. Вот почему  ребенок  Моисей сразу  же после
рождения был брошен  в воды Нила. А спасли  его - евреи, которые и воспитали
его как своего Позднее же национальные причины', по выражению Ранка, привели
к  постепенному преобразованию мифа  в ту форму, в  которой  он известен нам
теперь.

     Однако простые рассуждения  показывают,  что  такого рода 'стандартный'
миф в случае Моисея  попросту не мог  возникнуть. Такой  миф  мог быть  либо
египетского, либо еврейского происхождения.  Первое можно сразу исключить. В
самом деле, у египтян не было причин превозносить Моисея - для них он не был
героем. Стало быть, легенда  возникла  среди евреев и была (в своей  обычной
форме мифа 'о знатном  происхождении') приписана их вождю.  Но такая обычная
форма в данном случае была совершенно  непригодна:  зачем народу легенда, по
которой его национальный  герой - знатный чужеземец?  Далее миф о  Моисее (в
его  нынешней форме) разительно не соответствует скрытым целям  стандартного
"мифа о рождении. Если  Моисей -  не царского происхождения такая легенда не
может превратить его в "героя", если же он еврей, она  ничего не добавляет к
его  статусу.  Действенной  остается  лишь  одна маленькая  деталь  спасение
вопреки мощным противодействующим силам. (Интересно, что аналогичная  деталь
повторяется  в истории Иисуса,  где Ирод играет  роль  фараона). Поэтому  мы
имеем право  заключить,  что во  времена более поздней и довольно  неуклюжей
обработки легендарного материала евреи почему-то сочли попросту  необходимым
приписать своему герою Моисею  определенные  приметы из  стандартного мифа о
рождении   типичных   героев,  хотя  именно  Моисею  в  силу  его  особенных
обстоятельств, они не подходили.

     На  этом  неудовлетворительном  и  даже  неубедительном  выводе  нам  и
пришлось бы закончить наше исследование,  ничего  не добавив,  в сущности, к
вопросу, был ли Моисей египтянином, если бы не  существовал  другой и  более
плодотворный подход к самому "мифу о рождении".

     Вернемся   к   двум   упоминаемым  в   нем   семьям.  С  точки   зрения
психоаналитической  интерпретации  они - одна и та  же семья. С точки зрения
мифа  это две  семьи,  (знатная  и 6oгатая) если  миф  относится к  реальной
исторической личности, то существует еще одно различие - между реальностью и
вымыслом. Одна  из  семей - та,  в которой  он  реально родился  и  вырос  -
действительно существовала. Другая - плод вымысла она придумана в мифических
целях.  Как правило, в  случае реальных героев реальной бывает бедная семья,
вымышленной,  приписанной - знатная.  Но в  случае Моисея что  то и  тут  не
сходится*.  Попробуем тогда прояснить дело иным способом. В  случае реальных
героев  вымышленной  обычно является та семья,  где  ребенку якобы  угрожает
опасность,  а реальной  - та, в  которой он  (согласно мифу) вырастает. Если
набраться смелости и принять этот способ  различения реальности и вымысла за
общее правило (которому должна тогда подчиняться и легенда  о Моисее), то мы
внезапно оказываемся  перед настежь распахнутой  дверью.  Моисей - египтянин
(возможно  -  знатного происхождения), которого с помощью 'мифа  о рождении'
народ преобразовал в еврея. Это и  есть наш окончательный вывод! Даже эпизод
с корзиной теперь становится  на место, наш  вывод заставляет думать что его
функция была перевернута, и притом довольно насильственно: в обычном  мифе с
помощью корзины  избавляются от "своего"  ребенка в данном случае  принцесса
инсценирует спасение "чужого", якобы еврейского.

     Отличие Моисеевой легенды от всех других того же рода связано, видимо с
коренной  особенностью жизни героя. В  то время как другие  мифические герои
постепенно  поднимаются над исходным  скромным  уровнем, героическая история
человека  Моисея началась с того,  что  он опустился  с  египетских высот на
уровень сынов Израиля.

     * Фрейд имеет в виду, что по логике, как только что продемонстрировано,
Моисей   египтянин   происходил   действительно  из  знатной   семьи   (Прим
переводчика.)

     Наш  небольшой экскурс был  предпринят  для  того,  чтобы найти  новые,
свежие  доводы  в  пользу  предположения,   что   Моисей  действительно  был
египтянином.  Мы видели  что довод "от  имени"  не считается доказательным.*
Нужно приготовиться  к  тому, что и  новый  подход  - через  анализ  'мифа о
рождении'  -  будет  принят  так   же.  Нам,  скорее  всего,  возразят,  что
обстоятельства зарождения и переделки легенд слишком темны, чтобы строить на
них подобные выводы,  и что  все попытки извлечь из  них историческую правду
заранее обречены на  провал  в силу невнятности  и  противоречий, окружающих
героическую  личность  Моисея,  а  также  несомненных  признаков  намеренных
искажений и наслоений, накопившихся вокруг него за века. Лично я не разделяю
такого пессимизма, но и не считаю себя вправе с ним полемизировать.

     Но если мы  не можем достичь большей уверенности,  зачем вообще я вынес
это расследование на суд широкой публики? К сожалению, даже на этот вопрос я
могу ответить только  обиняками Я  могу лишь  сказать, что если  кого-нибудь
увлекут изложенные  выше  соображения  и  он примет  всерьез что Моисей  был
знатным  египтянином,  перед  ним  откроются  интересные  и   далеко  идущие
возможности.  Сделав определенные  предположения,  он  сможет  понять  какие
причины  руководили  Моисеем в его  необычной  затее,  а отсюда -  прийти  к
возможному  объяснению  многих особенностей  тех  законов и религии, которые
Моисей даровал евреям.  Все это в свою  очередь позволит выдвинуть некоторые
соображения   о   природе   монотеистической  религии   вообще.   Но   такие
ответственные   рассуждения   не   могут   базироваться   на  одной   только
психологической вероятности.  Даже если принять, что Моисей был египтянином,
нужно иметь  хоть какое то  прочное историческое основание,  чтобы  оградить
вытекающие из  этого  следствия от  упрека в  том, что они  являются  плодом
чистой фантазии и весьма далеки от всякой реальности. Таким основанием могло
бы  послужить какое-нибудь  объективное  свидетельство,  относящееся  к  тем
временам,  когда  жил  Моисей  и   происходил  исход  из  Египта.  Но  таких
свидетельств что-то  не  видно, и потому нам  действительно лучше,  пожалуй,
покончить  на  этом   с  обсуждением   возможных  следствий  вытекающих   из
предположения, что наш Моисей на самом деле был египтянином

     Часть 2 ЕСЛИ БЫ МОИСЕЙ БЫЛ ЕГИПТЯНИНОМ

     В первой части этого очерка я пытался найти новые доводы в пользу того,
что этот человек Моисей освободитель и законодатель еврейского народа был не
евреем,  а  египтянином.  То   обстоятельство,   что   его  имя  принадлежит
египетскому словарю было подмечено давно, хотя  и не оценено по достоинству.
Я  добавил  к этому,  что анализ мифа о рождении с необходимостью приводит к
выводу,  что  он  был  египтянином,  в котором народ хотел видеть  еврея.  В
заключение  я  указал,  что такой  вывод  открывает важные  и  далеко идущие
возможности,  но я не  был готов тогда их отстаивать. Чем  более  решительны
подобные умозаключения, тем более осторожным следует быть, излагая их, чтобы
не выставить под  удар  здание без надежного фундамента,  вроде  колосса  на
глиняных  ногах.  Никакая вероятность, даже самая соблазнительная, не  может
гарантировать от ошибки. Даже если все элементы  загадки кажутся сошедшимися
как  в сложившейся  головоломке,  нужно помнить, что кажимость - это еще  не
истина, а истина -  не  всегда то, что кажется  таковой. И вообще, не так уж
лестно  оказаться в  том  же ряду,  что  схоластики  и  талмудисты,  которые
довольствуются  изощренностью  собственного   ума,  нисколько  не  заботясь,
насколько их хитросплетения согласуются с истиной.

     Несмотря  на  то, что  эти опасения тяготят меня сегодня не меньше, чем
прежде,  в  борьбе  моих  противоречивых  Желаний победило  все  же  решение
дополнить первую часть  нижеследующим продолжением. Но и оно, само по  себе,
тоже является лишь частью целого - и далеко не самой важной его частью

     *  Так Меиер пишет: "Имя Мозе  вероятно принадлежало Пинхасу  из первой
династии Сило".  И  хотя оно, несомненно,  было египетским, это само по себе
еще не  доказывает,  что династия  быт  египетского  происхождения разве что
имеет связи с Египтом

     Допустив,  что  Моисей  действительно  был  египтянином,   мы  поначалу
выигрываем  только то,  что  оказываемся  перед  очередной трудной загадкой.
Можно  ожидать,  что  когда  некое  племя  готовится  к  какому-то  великому
свершению,  кто-то  из  его членов  становится (или избирается)  вождем.  Но
трудно понять, что  могло побудить  знатного  египтянина  (возможно - принца
жреца  или  аристократа)  возглавить толпу культурно отсталых иммигрантов  и
покинуть  вместе  с ними  свою  родную  страну.  Хорошо  известное презрение
египтян  к  иноземцам  делает  такой  поступок особенно  невероятным. Я даже
склонен думать, что именно поэтому историки, признавшие его имя египетским и
приписавшие  ему всю  египетскую  мудрость,  не решились  обсудить очевидную
возможность, что он вообще был египтянином

     За первой трудностью следует вторая.  Не нужно забывать, что Моисей был
не просто политическим  вождем живших  в  Египте евреев,  он  был  также  их
учителем и законодателем, а главное - человеком, который заставил их принять
новую религию,  которая до сих  пор называется  'моисеевой'. Но  способен ли
один  человек с такой  легкостью  создать новую религию? И  если уж он хочет
навязать какую то религию другому, не будет ли самым естественным навязывать
ему  свою собственную? Евреи  в Египте  наверняка имели какую-то религию,  и
если Моисей, давший им взамен новую, был египтянином, то нельзя отвергнуть с
порога возможность что эта новая, другая религия попросту была - египетской.

     Но тут то  мы  и наталкиваемся на трудность: резкое противоречие  между
еврейской религией, приписываемой Моисею,  и  религией  Египта.  Первая была
невероятно  жестким  монотеизмом. Существует только один Бог  - единственный
всемогущий  непостижимый.  Созерцать  Его невозможно, запрещено  делать  Его
изображения, даже Имя Его нельзя произносить. Напротив, в египетской религии
существовало не вообразимое  множество  богов самого разного происхождения и
значения. Некоторые из них были воплощениями натуральных стихий - неба земли
солнца и луны Другие были  абстракциями вроде Маат  (Справедливость Истина),
третьи - гротескными созданиями, вроде карликовой Бес. Но большинство из них
составляли местные божки, напоминавшие о тех временах, когда страна еще была
разделена на многочисленные провинции. Все они  имели облик животных, словно
еще не успели расстаться со  своим  прообразом  -  древним животным тотемом.
Между ними нет даже  четкого различия по функциям Гимны в их честь говорят о
каждом одно и  то же и беззаботно отождествляют их друг с другом, безнадежно
запутывая  весь  пантеон.   Имена   одних   сочетаются   с  именами  других,
превращаясь,  порой  в   простые  эпитеты.  Так  во  времена   расцвета  так
называемого 'Нового  царства' главный бог города  Фивы  именовался  Амон Ра;
причем  в  этом  сочетании  первая  часть  означала  бараноголовое городское
божество.  А  вторая - ястребиноголового солнечного  бога из провинции Он. В
религиозных церемониях в  честь  всех этих богов (как и в повседневной жизни
египтян) широко использовались магические заклинания формулы и амулеты.

     Некоторые  из   этих  различий  можно  легко  объяснить  принципиальным
отличием  последовательного монотеизма от  безграничного политеизма.  Другие
явно связаны с разницей  в интеллектуальном уровне:  одна религия  близка  к
примитивной  другая  воспаряет к  вершинам  утонченной абстракции. Возможно,
именно  поэтому кажется иногда, что противоположность моисеевой и египетской
религий  является  чуть  ли  не  сознательной  и намеренно  подчеркнутой:  к
примеру, там, где одна сурово осуждает всякую магию и  колдовство, в  другой
они процветают в изобилии; а там где египтяне с ненасытным жаром создают все
новые  подобия  своих  богов  в  камне   глине  и  металле,  другая  религия
категорически  запрещает  творить любые  подобия живых или даже воображаемых
существ.

     Существует еще одно различие между этими двумя религиями,  в объяснение
которого  не  хотелось бы вдаваться. Ни один древний народ не  посвятил  так
много сил преодолению смерти, не предпринимал таких тщательных приготовлений
к загробной жизни, как египтяне:  не случайно самым популярным и неоспоримым
из египетских  богов  был  именно  Осирис, правитель иного  мира.  Напротив,
ранняя  еврейская  религия  начисто  отказывалась  от  бессмертия и  даже не
упоминала  о возможности загробной жизни. Это тем более примечательно,  что,
как показало последующее развитие, вера в такую жизнь  вполне  согласуется с
монотеизмом.

     Я надеялся, что, приняв египетское  происхождение Моисея, покажу, какой
это  проливает свет и  какие дальнейшие стимулы дает. И вот, первый же вывод
из  этого предположения о том, что религия, которую он  дал евреям, была его
собственной, египетской, - натолкнулся  на  различие да где там' - на полную
противоположность этих двух религий.

     II

     Но тут открывается новый  подход, основанный на одном странном факте из
истории египетской религии,  который  был обнаружен и  по достоинству оценен
лишь сравнительно недавно. Оказывается, можно  все-таки  думать,  что Моисей
дал евреям некую свою тоже египетскую религию - хотя это не обязательно была
господствующая религия Египта.

     Во времена  великой Восемнадцатой династии,  когда Египет впервые  стал
мировой державой примерно в 1375 году до н.э.,  на трон взошел некий молодой
фараон,  который поначалу  взял себе имя Аменхотеп (IV),  по  примеру своего
отца, а затем сменил это имя - да и не только одно  имя. Этот фараон задался
целью  навязать своим подданным  новую  религию,  которая отличалась  от  их
древних традиций и  всех знакомых обычаев. То был последовательный монотеизм
первый в  своем роде, насколько нам  известно, в  истории человечества, а из
этой  веры  в  единого  Бога  вытекала религиозная  нетерпимость,  неведомая
древним ни до, ни после того. Однако правление Аменхотепа продолжалось всего
семнадцать  лет;  вскоре после его смерти (в 1358  году) новая религия  была
отвергнута, а память о царе  еретике предана проклятию.  Развалины его новой
столицы построенной в честь единого Бога,  да надписи на могильных плитах  -
вот  и  все  источники, из  которых мы  узнаем то  немногое, что нам  о  нем
известно. Все связанное с этим необыкновенным, поистине уникальным человеком
вызывает величайший интерес. Новое всегда имеет корни в том, что  уже  было.
Корни   египетского  монотеизма  тоже   можно  с  определенной  уверенностью
проследить на некоторое  время вспять*. В жреческой  школе храма Солнца в Он
(Гелиополис)  издавна  развивалась   идея  универсального  божества  и   его
нравственных  законов.  Маат -  богиня  справедливости, правды  и  порядка -
считалась  дочерью  солнечного  бога  Ра. Уже  при  Аменхотепе  III,  Отце и
предшественнике реформатора, поклонение  солнечному  богу было на  подъеме -
вероятно,  как  оппозиция  преклонению перед  Амоном  из  Фив,  который стал
слишком могущественным. Было заново  открыто древнее имя  солнечного  бога -
Атон (или Атум), и в этой религии Атона молодой фараон нашел учение, которое
даже не надо было создавать - достаточно было к нему примкнуть.

     Здесь  я  следую  за   книгами  Брестеда  и   соответствующими  главами
"Кембриджскои древней истории".

     Примерно  в то  же  самое  время возникли политические  обстоятельства,
которые  оказали  длительное воздействие  на  египетскую  религию. Благодаря
победоносным походам  великого завоевателя Тутмоса III Египет  стал  мировой
державой.  Он  подчинил  себе  Нубию  на  юге,  Палестину,  Сирию  и   часть
Месопотамии  на  севере.  Египет стал империей,  и это отразилось  в религии
становлением универсальности  и монотеизма.  Поскольку власть фараона теперь
простиралась на Нубию и Сирию, боги тоже  должны были  выйти за национальные
пределы,  и  новый   бог  египтян  должен  был  стать  подобным   фараону  -
единственным и всемогущим повелителем всего известного египтянам мира. Кроме
того,  было  лишь  естественным,   что  по  мере  расширения  границ  Египет
открывался  чужеземным  влияниям - некоторые  жены фараона  были  азиатскими
принцессами (возможно, даже Нефертити, любимая жена  Аменхотепа  IV),  и  не
исключено, что идеи монотеизма тоже пришли прямиком из Сирии.

     Аменхотеп  никогда  не отрицал своего вклада  в  культ  солнца. В  двух
гимнах  Атону, которые сохранились на  могильных  плитах  и были,  вероятно,
сочинены им самим, фараон восхваляет солнце, как создателя и хранителя всего
живого в Египте и вне его,  с такой страстью, которую можно  встретить разве
что  в  написанных столетия  спустя  еврейских  псалмах  в  честь  Ягве.  Но
Аменхотеп не  ограничился этим поразительным  предвосхищением наших нынешних
познаний  о  благотворности солнечного света.  Нет  сомнений,  что  он пошел
дальше:  он поклонялся солнцу не только как материальному  объекту, но и как
символу божества, всесилие которого проявляется в его сиянии*.

     * Брестед:  "Как  бы ни было очевидно гелиопольское происхождение новой
государственной  религии,  она не была  простым поклонением солнцу: в  одном
месте слово Атон используется вместо старого  "бог" (нутер), и этот бог явно
отличается  от материального солнца... Фараон  явно обожествлял  ту силу,  с
которой солнце проявляет себя на земле". То  же самое говорит  Эрман в книге
"Религия  Египта":   "Употребляются  слова,  которые   в  абстрактной  форме
выражают, что поклоняются не самому солнцу, а Существу, проявляющемуся через
него".

     Но  мы принизили бы значение фараона,  если бы видели в нем  всего лишь
поклонника  и  покровителя  религии  Атона,  уже существовшей  до  него. Его
деятельность была  куда  более энергичной.  Он добавил кое-что, превратившее
доктрину  универсального бога в монотеизм: исключительность.  В одном из его
гимнов это выражено  следующими словами: "О Ты, единственный Бог, нет других
Богов, кроме Тебя". А при оценке любой новой  доктрины нельзя ограничиваться
только  тем, что она  утверждает; не менее важно, что она отвергает. Было бы
ошибкой думать также, будто новая  религия возникла сразу во всем всеоружии,
как  Афина  из  головы  Зевса.  Напротив,  все  указывает,  что  во  времена
Аменхотепа    она    постепенно    приобретала    все    большую    ясность,
последовательность,  жесткость  и нетерпимость. Возможно, это произошло  под
влиянием  яростной  оппозиции  со  стороны  жрецов  Амона,  которые   однако
по-настоящему подняли голову только после смерти фараона.

     Во  всяком случае на шестом году царствования  Аменхотепа эта оппозиция
так усилилась, что фараон решил поменять свое имя, в  которое входило частью
имя ныне  опального Амона. Он стал называть себя Эхнатоном. (По Брестеду это
означает примерно то же, что прежнее имя: "Бог доволен".) Он изгнал  старого
бога не только из своего имени, но также изо  всех  надписей и даже из имени
своего отца, Аменхотепа III. Вскоре после смены имени Эхнатон покинул старую
столицу,  Фивы,  где главенствовал бог Амон, и основал новую  ниже  по реке,
назвав ее Ахетатон (Горизонт Атона). Развалины этого города известны сегодня
как Тель-аль-Амарна. (Именно в этих  развалинах  была  в  1887 году  найдена
переписка  египетских   царей  с  их   азиатскими  вассалами,  которая  дала
неоценимые сведения о древней истории.)

     Преследования коснулись прежде всего Амона - но отнюдь  не его  одного.
Повсюду  в  Египте  были  закрыты   старые  храмы,   запрещены  традиционные
богослужения  и конфискована  собственность  жрецов.  В  своем рвении фараон
дошел  до того, что учинил расследование  древних надписей, дабы  удалить из
них   слово  "Бог",   если   оно  употреблялось   во  множественном   числе.
Неудивительно,   что  все  эти  приказы   породили  фанатическую   ненависть
притесняемых жрецов и недовольного населения, которая вырвалась наружу сразу
после  смерти  фараона.  Культ Атона  не  привлекал  людей; поклонение  ему,
вероятно,  ограничивалось тесным  кругом  придворных.  Конец Эхнатона окутан
тайной. Известно, что ему наследовало несколько членов его семьи, но все они
правили очень недолго. Уже его сын Тутанхамон вынужден  был вернуться в Фивы
и заменить  в своем  имени  слово "Атон"  на  "Амон".  Затем наступил период
всеобщей анархии, пока  военачальник Харемхаб, захвативший трон в 1350 году,
не восстановил порядок. Великая  Восемнадцатая  династия была истреблена; ее
завоевания в  Нубии и Азии были утрачены; и в эти же печальные  времена была
восстановлена  старая религия.  С  культом  Атона  было  покончено,  столица
Эхнатона  была разрушена  и  разграблена,  а сам он - предан  проклятию  как
совратитель.

     Отметим некоторые негативные  особенности этого культа,  которые  будут
важны  нам для  дальнейшего.  Прежде  всего, он  отвергает всякую мифологию,
магию и волшебство*.

     Вейгал в книге "Жизнь и дни Эхнатона" говорит, что Эхнатон не признавал
адских ужасов, от которых  следует-де  защищаться магическими  заклинаниями.
"Все  эти заклинания он  предал огню. Джипы, духи, чудовища, полубоги  и сам
Озирис вспыхнули ярким пламенем и превратились в прах".

     Далее,  интересен  способ,  которым  представлялся  Бог-Солнце,   -  не
маленькой  пирамидой  с соколом над ней,  как  прежде, а  почти продуманно -
круглым  диском, из которого исходят лучи, кончающиеся в человеческих руках.
При всей любви к фигуративному искусству, характерной для периода Амарны, не
сохранилось ни одного фигуративного изображения солнечного бога Атона - да и
не могло, скажем  с уверенностью,  сохраниться.  (Вейгал:  "Эхнатон запретил
делать идолы и кумиры в честь нового бога.  Истинный Бог, говорил фараон, не
имеет обличья: и этого мнения он придерживался всю жизнь".)

     Наконец  мы  видим полное  молчание относительно  бога  Озириса  и  его
царства мертвых. Ни гимны, ни могильные надписи Амарны ничего не упоминают о
том, что было, вероятно, ближе всего египетскому сердцу. Вряд ли можно найти
более яркое противоречие с массовой религией Египта*.

     * Эрман: "Об  Озирисе  и его  царстве больше не  упоминается". Брестед:
"Озирис абсолютно забыт. Он не упоминается ни в  одном тексте  Эхнатона и ни
на одной из могил Амарны".

     III

     Я рискну сделать следующий вывод: если Моисей был египтянином и передал
евреям свою религию, то религия эта была эхнатоновой, то есть культом Атона.

     Я  уже  сравнивал выше еврейскую религию  с  массовой религией Египта и
показал,  как отличны  они  друг  от друга. Теперь я сравню  эту  религию  с
культом Атона в надежде показать, что поначалу они были  идентичны. Понятно,
это нелегкая  задача.  О  культе  Атона мы  знаем  довольно  мало -  об этом
позаботились мстительные жрецы Амона.  Моисееву религию мы знаем только в ее
окончательной  форме, запечатленной еврейскими  жрецами через  восемь  веков
после Исхода. Если, несмотря на это,  нам  удастся найти подтверждения своей
гипотезы, ценность их будет тем более высока.

     Кажется,  самый  простой   способ  доказать  тождественность  моисеевой
религии культу Атона - это сравнить исповедания веры в обоих случаях. Боюсь,
однако,  что  такой путь  нам  не подходит. Еврейское  исповедание веры, как
хорошо известно, гласит: "Шма  Исраэль  Адонай  Элоэйну  Адонай Эхад".  Если
сходство египетского имени Атон с еврейским Адонай (и сирийским божественным
именем  Адонис) не  простая  случайность,  а следствие  исходного  тождества
звучания  и значения,  то приведенную формулу можно перевести так:  "Слушай,
Израиль, наш Бог Атон (Адонай) - единственный  Бог". Увы, у  меня нет нужных
познаний  в  этом  вопросе,  и  я  ничего не  мог  найти  в  соответствующей
литературе; да, пожалуй, нам и не стоит  так облегчать себе задачу. Впрочем,
мы еще вернемся к проблеме божественного имени.

     Как сходство,  так и различия  обеих религий легко обнаружить -  но это
мало что  дает. Если ограничиться  самым  принципиальным совпадением, то оно
состоит  в том, что обе религии -  это  разновидности строгого монотеизма. В
некоторых   отношениях  еврейский  монотеизм  даже  бескомпромисснее  -  он,
например,  запрещает любые зримые изображения  Бога. Самое  же  существенное
различие, если не считать имени  Бога, состоит в том, что еврейская  религия
начисто отвергает поклонение солнцу, которого  придерживались египтяне. Если
же сравнить еврейскую  религию  со старой, массовой  египетской религией, то
невозможно избежать впечатления, что кроме принципиальной  противоположности
тут еще есть элемент сознательного противопоставления. Это впечатление можно
объяснить, если в  нашем сравнении заменить еврейскую религию культом Атона,
который  Эхнатон  и   в  самом  деле  намеренно  противопоставлял   массовой
египетской  религии. Нас  удивляло, и вполне законно, что  еврейская религия
ничего  не  говорит  о  загробном  мире,  хотя  такое  представление  вполне
согласуется  с самым строгим  монотеизмом. Но  и это удивление исчезает, как
только мы перейдем  от  еврейской религии к культу Атона  и предположим, что
эта  особенность  была  заимствована  евреями  из  него  - ведь  Эхнатон был
вынужден бороться с массовыми верованиями, в которых бог смерти Озирис играл
большую  роль,  чем  все другие  боги.  Совпадение культа Атона  с еврейской
религией  в этом  важном пункте  -  первый  сильный  довод  в  пользу  нашей
концепции.

     Моисей не  только дал евреям новую религию;  совершенно несомненно, что
он  ввел   также  обычай  обрезания.   Это  важное  для  наших   рассуждений
обстоятельство  никто  вообще,  кажется,  не   учитывал.  Следует,  впрочем,
сказать,  что  ему  противоречит  библейский  текст.  В этом  тексте  обычай
обрезания  возводится   ко  временам   патриархов  -  как   символ   завета,
заключенного между  Богом и Авраамом. С другой стороны, тот же текст в одном
из особенно темных абзацев упоминает, что Бог взъярился на Моисея за то, что
тот  пренебрег  этим  священным обычаем, и  даже обещал в наказание покарать
его. Жена  Моисея,  мидианитка, спасла  мужа  от  гнева  Господня  тем,  что
быстренько проделала необходимую операцию. Но все эти библейские детали - на
самом деле - искажения исходного текста, которые  не должны нас  смущать; мы
вскоре займемся их причинами. Остается  несомненным, что вопрос об обрезании
имеет один-единственный  ответ: оно  пришло из Египта.  Геродот, этот  "отец
истории", рассказывает, что обычай обрезания давно практиковался в Египте, и
его слова подтверждаются  исследованием мумий и  рисунков  на саркофагах. Ни
один другой  народ восточного Средиземноморья, насколько  нам  известно,  не
имел  такого обычая; можно с уверенностью сказать, что семиты, вавилоняне  и
шумеры не были  обрезаны.  Сама  Библия подтверждает это в отношении жителей
Ханаана - в рассказе о дочери Яакова и царе Шхема*. Мысль о том, что евреи в
Египте восприняли  обычай обрезания каким-либо иным путем, не через религию,
дарованную  им  Моисеем,  можно отвергнуть  как  абсолютно несостояте-льную.
Теперь,  запомнив,  что  обрезание  было  широко  распространено  в  Египте,
попробуем на минуту предположить, что Моисей был в  действительности евреем,
который  задумал  освободить  своих соотечественников от служения египетским
властителям  и  вывести  их  из  страны,   чтобы  они   обрели  независимое,
самостоятельное  существование, - чего он  в  конце концов  и  достиг. Какой
смысл  был  одновременно   навязывать  им  обременительный  обычай,  который
превращал  их, так сказать, в египтян и  неизбежно подкреплял воспоминания о
Египте, если  его цель была  прямо противоположной - оторвать свой народ  от
страны рабства,  и преодолеть его тоску по египетским "мясным горшкам"? Нет,
то, с  чего мы начали,  и то, чем мы кончили, настолько несовместимо,  что я
осмелюсь предположить  следующее: если  Моисей  дал  евреям не только  новую
религию,  но  и  обычай  обрезания,  то  он  наверняка  был   не  евреем,  а
египтянином, а  потому и  моисеева  религия была  скорее  всего  египетской;
учитывая же  ее  противоположность массовой  религии Египта, она  могла быть
только  религией  Атона,  с  которой  еврейская   религия  имеет   несколько
примечательных совпадений.

     *  Используя Библию  столь произвольно и деспотически, то есть принимая
ее, когда  это  мне удобно,  и отвергая,  когда  ее детали противоречат моим
выводам, я  сознательно подставляю свой метод под огонь суровой  критики. Но
это единственный  способ использовать материал,  достоверность которого, как
нам   наверняка  известно,   весьма  подпорчена  сознательными  искажениями.
Надеюсь, когда мы покажем причины этих искажений, кое-что  в таком отношении
к  Библии  станет  оправданным; в  любом  случае.  Библия  не дает  надежных
оснований, да и все другие авторы трактуют ее так же.

     Как я  уже отмечал,  мое предположение,  будто Моисей был не  евреем, а
египтянином, порождает  новую загадку.  То,  что он сделал,  вполне понятно,
если это сделал еврей, но необъяснимо для египтянина. Однако если мы отнесем
Моисея  к  временам  Эхнатона  и  свяжем  его  с  фараоном,  загадка  тотчас
разрешается и  возможные причины  такого поступка напрашиваются сами  собой,
отвечая  на  все  наши  недоумения.  Предположим,  что  Моисей  был  знатным
аристократом, возможно даже членом  царской семьи,  как и утверждает миф. Он
несомненно был выдающимся, амбициозным и энергичным человеком; быть может, в
отдаленном  будущем он  даже видел себя  на престоле фараона, вождем народа,
правителем  империи.  Будучи тесно связан  с фараоном,  он  стал  убежденным
сторонником  новой  религии,  и  ее  основные принципы, которые  он  глубоко
постиг, стали его жизненными убеждениями. После смерти фараона и наступившей
реакции он увидел, что все его мечты и планы развеялись как дым. Если только
он не готов был отречься от дорогих ему  убеждений, ему нечего было делать в
Египте -  он потерял родину. В этот тяжелый час он пришел  к  поразительному
решению. Мечтатель  Эхнатон  оторвался  от народа  и  позволил своей империи
рухнуть. Активная  натура  Моисея изобрела план  создания новой  империи,  с
новым народом, которому можно даровать  религию, отвергнутую египтянами. Это
была, на мой взгляд, героическая попытка сразиться с судьбой, компенсировать
себе -  сразу  в  двух  направлениях  -  утраченное  в  катастрофе Эхнатона.
Возможно, во время  этой  катастрофы Моисей  был  правителем той пограничной
провинции  (Гошем),  в  которой  (уже  в  "гиксосский  период")   поселились
некоторые семитские племена. Их-то он и избрал на роль своего нового народа.
Историческое решение!

     Моисей установил  связь с  ними, он стал их вождем и возглавил их Исход
"мышцей простертой". В полном противоречии с библейской  традицией мы  можем
смело предположить, что Исход  проходил мирно и не вызвал преследования. Это
оказалось возможным  благодаря авторитету  Моисея и отсутствию в  тот момент
центральной власти, которая могла бы его предотвратить.

     По  нашей  реконструкции  Исход  из Египта должен был  произойти где-то
между  1358  и 1350 годами до  н. э.  -  иными  словами, сразу  после смерти
Эхнатона,  но еще до  того, как Харемхаб восстановил государственную власть.
Целью странствия мог быть  только Ханаан. После того, как владычество Египта
рухнуло, туда хлынули орды воинственных арамеев, которые разрушали и грабили
все на своем пути и тем самым  показали, где еще может найти себе  место под
солнцем   предприимчивый   народ.   Мы   знаем   об  этих   завоевателях  из
корреспонденции,  найденной в Амарне. Там они именуются  "хабиру", и это имя
неизвестными  путями перешло на  еврейских  завоевателей, "ивриим",  которые
пришли позже и  не могли еще упоминаться в текстах Амарны. Племена, наиболее
близкие к египетским евреям, также жили на юге Палестины, в Ханаане.

     Предположенные  нами причины Исхода в целом объясняют  также вопрос  об
обрезании. Мы  знаем,  как люди и  народы относятся к  этому древнему, почти
непонятному сегодня обычаю. Те,  кто  его не практикует, видят  в  нем нечто
странное и  даже  отвратительное; но те,  кто  придерживается этого  обычая,
гордятся  им. Они  чувствуют  свое  превосходство, аристократизм  и  смотрят
сверху вниз  на  других, считая их нечистыми. Даже  сегодня турок,  когда он
хочет оскорбить  христианина,  называет  его "необрезанной  собакой". Вполне
вероятно, что  Моисей, прошедший  обрезание как египтянин, относился  к нему
точно так же. Евреи, с которыми он покинул родную  страну, должны были стать
улучшенным суррогатом  египтян, оставленных позади. Они не должны были ни  в
коем  случае быть ниже их. Он хотел сделать из них "народ святых", - об этом
прямо говорит нам библейский текст, - и в знак этого посвящения ввел обычай,
который по меньшей мере уравнял их с египтянами. Более того, ему было только
на руку, что этот обычай отделял их от других и препятствовал смешиваться  с
прочими племенами, которые могли встретиться во время странствия - точно так
же, как египтяне чурались всех чужеземцев*.

     "Геродот, посетивший Египет около 450 года до н. э., отмечает некоторые
особенности египтян, потрясающе сходные с известными чертами евреев  в более
поздний  период: "Они набожнее  всех других народов. Они также отличаются от
них  многими  обычаями,  вроде обрезания,  которое ввели  раньше  других  из
соображении чистоты и еще отвращением к свинине, которое  несомненно идет от
рассказа  о том, что Сет убил Гора в облике черного кабана; наконец, - своим
почитанием  коров,  которых  они  никогда  не  едят и не приносят в  жертву,
опасаясь оскорбить рогатую Изиду.  По этим же причинам ни один египтянин или
египтянка никогда не поцелует грека и не станет резать своим ножом, варить в
своей  посуде  или  есть  мясо чистейшего  быка,  если  он зарезан греческим
ножом...

     Кажется, однако, что позже еврейская традиция вдруг начала ощущать гнет
тех идей,  что  мы  только  что  представили.  Признать, что обрезание - это
египетский обычай,  введенный Моисеем, было бы  почти равносильно признанию,
что  и  религия,  дарованная  Моисеем, была  египетской.  А  у  евреев  были
серьезные причины отрицать  это; в итоге, они стали замалчивать и правду  об
обрезании.

     IV Дойдя до сих  пор, я  готов  услышать упрек, что  построил всю  свою
конструкцию   (которая  относит  Моисея-египтянина  ко   временам  Эхнатона,
приписывает  политическому положению страны его решение возглавить еврейский
народ  и утверждает, что  религия, которую он навалил на  этот  народ,  была
культом Атона,  только что отвергнутым египтянами) - что я  построил все это
здание   чересчур  уверенных  предположений  без   всяких   подтверждений  в
историческом  материале.  Я не думаю, что  такой  упрек оправдан. Я  уже  во
введении   говорил   о   собственных  сомнениях,   поставил,  так   сказать,
вопросительный знак  перед скобками,  и не  считаю  нужным каждый раз теперь
повторять его внутри этих скобок.

     Я  и  сам  могу  подбросить  несколько  критических  поленьев  в  огонь
последующей     дискуссии.    Зависимость    еврейского    монотеизма     от
монотеистического  эпизода  египетской  истории,  это  основное  ядро   моей
концепции, была  подмечена и раньше некоторыми исследователями. Я не привожу
тут их  имен,  потому  что  ни  один из  них не сумел  объяснить,  как стала
возможной  такая зависимость. Но  даже если  она  олицетворилась  в личности
Моисея,  как я предположил, нельзя исключить  и другие  возможности. Нельзя,
например,  исключить,  что  и после  низвержения официального  культа  Атона
монотеистическая  тенденция  в  Египте могла сохраниться. Школа жрецов в Он,
откуда  пошла  эта  традиция,  могла  пережить  катастрофу и  вовлечь  целые
поколения -  уже после  Эхнатона - в орбиту своей  религиозной мысли. Вполне
возможно поэтому,  что Моисей участвовал в этом деле, даже если он и не  жил
во времена  Эхнатона, и не находился  под его личным  влиянием, а просто был
последователем  или даже  членом школы  в  Он. Такое предположение могло  бы
отодвинуть дату Исхода и приблизить  ее к общепринятой (XIII век  до н. э.).
Но во всем  остальном оно не имеет никаких преимуществ. Зато нам пришлось бы
отказаться от  достигнутого понимания  мотивов, которые  руководили Моисеем,
равно как и от мысли о том, что Исход был ускорен анархией, царившей тогда в
Египте.  Цари   Девятнадцатой  династии  правили  уже  твердой  рукой.   Все
внутренние и внешние условия, благоприятствовавшие Исходу, совпали только на
короткий период после смерти еретического царя.

     "С  узколобым  высокомерием  взирают  они  на  всех  прочих, считая  их
нечистыми и более далекими от  богов, чем  они сами". Разумеется, нельзя  не
вспомнить здесь  также и обычаи жизни  в Индии.  Кстати, что  могло  навести
еврейского поэта XIX века Гейне на мысль обозвать свою религию "заразой, что
идет от берегов Нила, извращенными верованиями древних египтян"?

     В еврейской апокрифической литературе можно найти многочисленные мифы и
поверья, которые в течение веков окружили титаническую фигуру первого  вождя
евреев и основателя их религии и во многом затмили и затемнили его личность.
В этих  источниках  могут  оказаться  и  те  фрагменты здравой традиции, для
которых не  нашлось места в  Пятикнижии. Одна из  таких легенд  увлекательно
рассказывает, как  амбиции нашего человека Моисея  проявлялись уже в  раннем
возрасте. Однажды, когда фараон подбрасывал его  на руках, трехлетний Моисей
ухитрился  стащить  с его головы корону  и  водрузить ее на свою собственную
голову. Фараон  был поражен этим предзнаменованием и поспешил посоветоваться
с мудрецами. (Аналогичную, хотя и несколько  измененную историю рассказывает
Иосиф  Флавий.) В  другом  месте  рассказывается о победных  войнах, которые
Моисей вел в Эфиопии, как египетский военачальник, и о том,  как он вынужден
был бежать из страны, потому что опасался зависти придворных или даже самого
фараона.  Сама библейская история  наделяет  Моисея  некоторыми  вызывающими
доверие   чертами.  Она  описывает  его  как  вспыльчивого,  темпераментного
человека  -  во  время  одной  из  таких  вспышек  гнева  он  убил жестокого
надсмотрщика,  который  издевался  над  еврейским   рабом,  в   другой  раз,
раздраженный  изменой  своего  народа,  в  гневе   разбил  скрижали  Завета,
полученные  на  горе  Синай.  Сам  Господь  в  конце концов наказал  его  за
нетерпение, - хотя  нам не рассказывают, с  чем  оно было связано. Поскольку
раздражительность  -  не из тех  свойств,  которые стоило  бы возвеличивать,
можно  думать,  что тут есть зерно исторической  правды. Нельзя  исключить и
такую  возможность,  что многие личные черты,  которые евреи на первых порах
приписали  своему  Богу,  сделав  его  ревнивым,  суровым  и  неумолимым,  в
действительности   относятся  к  их  воспоминаниям   о   Моисее,  -   ибо  в
действительности не  этот незримый  Бог, а этот человек Моисей вывел  их  из
Египта.

     Еще одна черта, приписываемая ему, представляет для нас особый интерес.
Рассказывают, что Моисей был  "косноязычен" - иными словами, заикался  или с
трудом  говорил, -  и  поэтому для  разговоров  с  фараоном ему  приходилось
призывать  на  помощь  Аарона  (которого  называют  моисеевым  братом).  Это
опять-таки  может быть  исторически достоверным и кое-что добавлять к живому
портрету нашего великого человека. Но с другой стороны, "косноязычие" Моисея
может иметь  иное, куда  более  примечательное  объяснение.  Здесь в  слегка
искаженном виде можно видеть следы воспоминаний о том, что Моисей говорил на
другом  языке  и  не мог общаться  со своими  семитскими "неоегиптянами" без
помощи переводчика  - во всяком  случае, на первых  порах. Тогда это было бы
еще одним подтверждением нашего тезиса: Моисей - египтянин.

     Представляется, что теперь мы окончательно исчерпали последовательность
наших рассуждений.  Из  предположения, что  Моисей был египтянином, доказано
оно  или  нет,  на данном этапе  больше  ничего извлечь  нельзя.  Нет такого
историка, который  не согласился  бы, что библейский  рассказ о Моисее - это
благочестивый  миф,  который в собственных  интересах подменил  собой  былую
традицию. Но какова была эта  исходная традиция, мы  не знаем.  Хотелось бы,
конечно, узнать, и каковы были  цели произведенных в ней изменений, но этому
мешает  полное  отсутствие необходимых исторических  данных. Нас  не  должно
смущать,  что наша реконструкция не включает  многих  очаровательных деталей
библейского текста:  десяти  казней,  перехода  через  море,  торжественного
дарования закона на горе Синай. Но гораздо хуже, что мы вошли в противоречие
с некоторыми серьезными современными исследованиями.

     Эти  современные  историки,  примером которых  является  Эдуард  Мейер,
принимают библейский текст в одном принципиальном пункте. Они  согласны, что
еврейские  племена,   которые  позже  стали  народом  Израиля,  в   какой-то
определенный момент приняли новую религию.  Но по их мнению это произошло не
в  Египте  и  не  у  подножья  одной  из  гор Синайского  полуострова,  а  в
многоводном   оазисе  Мерибат-Кадеш  в  южной  Палестине,  между   восточной
оконечностью Синайского  полуострова и западной  Аравией. Здесь евреи  cтали
поклоняться богу  Ягве, вероятно  - племенному  божеству  живших  поблизости
мидианитов. Возможно, и другие соседние племена тоже поклонялись этому богу.
Ягве был, по всей видимости, божеством вулкана.  Но, как мы знаем, в  Египте
нет вулканов, а горы Синайского  полуострова никогда не были вулканическими.
С  другой  стороны, проявления  вулканической  активности вплоть  до поздних
времен  имели место по западной границе Аравии. Один из тамошних  вулканов и
мог быть той горой  Синай-Хорев,  на которой по поверьям  находилось убежище
Ягве.  Несмотря  на все искажения,  которые  претерпел библейский  текст, мы
можем  восстановить,  по Мейеру, первоначальный характер  этого бога: то был
жуткий,  кровожадный  демон,  который выходил по  ночам и  избегал  дневного
света.

     Посредником  между  народом  и этим богом, акушером новой  религии  был
некий человек по имени Моисей. Он был зятем  мидианитского жреца Йетро и пас
свои   стада,   когда   услышал  божественный  зов.  Йетро  посетил  его   в
Мерибат-Кадеш, чтобы преподать ему инструкции.

     Эдуард  Мейер говорит, это верно,  что он  нисколько не  сомневается  в
исторической  правдивости  рассказа  о  египетском  рабстве и  о катастрофе,
постигшей  египтян, - но он явно не знает, куда этот рассказ приткнуть и что
с ним делать. Только  обычай обрезания  он  готов  считать  заимствованием у
египтян.  Но  он  добавляет к  нашим  прежним рассуждениям два важных  новых
факта:  во-первых,  что  Иошуа  призывал  народ  принять  обрезание,  "чтобы
избежать  египетских попреков";  а  во-вторых,  что  по  Геродоту  финикийцы
(вероятно,  те  же  евреи)  и  сирийцы  в  Палестине  сами  признавали,  что
заимствовали обрезание у египтян. Однако  идея Моисея-египтянина не увлекает
Мейера. "Моисей,  каким мы  его  знаем, это прародитель жрецов Кадеша; стало
быть, он был связан с тамошним культом, он был героем генеалогического мифа,
а не реальной исторической личностью".  Таким образом,  ни один из тех,, кто
принимает  Моисея  за  историческую фигуру (за  исключением  таких,  которые
считают,  что  традиция  в  целом  и  есть  историческая  правда), не  сумел
заполнить  его пустой контур  конкретным содержанием, описать  его как живую
личность, рассказать нам, чего  он  достиг и в  чем состояла  его  миссия  в
истории.

     Зато Мейер, не зная устали, готов еще и еще рассказывать о связи Моисея
с Кадешем  и мидианитами. "Личность Моисея так тесно связана с мидианитами и
их священными местами в пустыне...". "Личность Моисея,  неразрывно связана с
Кадешем; его связь  с мидианитским жрецом через  брак с  дочерью этого жреца
дополняет всю картину. Напротив, его связь  с Исходом  и вообще вся  история
его юности  оказываются абсолютно второстепенными и придуманы лишь для того,
чтобы  сделать историю Моисея  связной и  последовательной". Мейер  отмечает
также, что все детали,  содержащиеся в истории юности Моисея, позже попросту
отбрасываются.  "Моисей  среди мидианитов -  это  уже  не  внук  египетского
фараона,  а пастух,  которому открылся Ягве. В рассказе  о десяти казнях его
родство  с  фараоном  больше  не упоминается,  хотя  оно  могло  быть весьма
эффективно   использовано,  а  приказ   об  убийстве  израильских  первенцев
совершенно забыт. В рассказе  об Исходе и гибели египтян Моисея вообще  нет;
он там не упоминается.  Все те признаки героя,  которые предполагает история
его рождения и детства, совершенно отсутствуют во взрослом Моисее; теперь он
только  посланец Бога, чудотворец,  которого Ягве наделил сверхъестественной
силой".

     И действительно, невозможно отделаться от впечатления, что этот  Моисей
в  Кадеше  и  у  мидианитов  (которому  традиция приписывает даже сооружение
медного змия в  качестве идола-исцелителя) - совершенно другой человек,  чем
тот "вычисленный"  нами царственный  египтянин, который открыл своему народу
религию, сурово запрещающую всякую магию и волшебство. Наш египетский Моисей
отличается от мидианитского  Моисея не меньше, чем универсальный бог Атон от
демона Ягве на  его божественном  вулкане. И если  мы допускаем, что  в этих
выводах  современных историков есть  хоть  малейшая  крупица  истины, то  мы
должны   признать,  что   нить,   которую   мы  рассчитывали  протянуть   от
предположения  о  Моисее-египтянине,  порвалась  вторично  и  на  этот  раз,
кажется, без всякой надежды снова ее связать.

     V

     Тем  не  менее  неожиданно,  сам  собой, открывается выход и  из  этого
тупика.  Попытки  увидеть в  Моисее историческую  фигуру (а не  просто жреца
Кадеша) и  вернуть ему его традиционную славу  продолжались и после Мейера -
Грессманом и  другими  историками. В 1922  году  Эрнст Селлин ("Моисей и его
значение") сделал открытие  решающего значения. Он обнаружил в книге пророка
Осии  (вторая  половина восьмого века до н.  э.) безошибочные следы  давнего
предания, которое свидетельствовало, что основатель еврейской религии Моисей
был  свержен и убит во  время  восстания своим  жестоковыйным  и  строптивым
народом.  Одновременно  религия,  которую  он  основал,  была заброшена. Это
предание  встречается  не  только  у  Осии;  оно повторяется  у  большинства
пророков;  Селлин   считает  даже,  что  именно  оно  легло  в  основу  всех
последующих ожиданий Мессии. Ближе к концу вавилонского изгнания в еврейской
среде возникла надежда, что этот жестоко замученный человек, Моисей, вот-вот
вернется из загробного мира и выведет свои раскаявшийся народ, - а возможно,
не только этот народ,  -  в страну вечного блаженства. (Обсуждение буквально
ощутимой здесь параллели с Основателем другой религии не входит в круг наших
теперешних рассуждений.)

     Естественно,  я не  полномочен решать,  правильно ли истолковал  Селлин
соответствующие  места  из Пророков. Но  если  он прав,  то обнаруженное  им
предание  следует признать исторически достоверным, - ибо  такую  историю не
имеет  смысла придумывать,  для  этого нет  никаких очевидных причин. А если
указанные  события  действительно произошли,  легко понять, что их хотели бы
предать забвению. Мы вовсе не обязаны принимать на веру все детали предания.
К примеру, Селлин полагает, что местом происшествия был  Шиттим к востоку от
Иордана; мы, однако, увидим, что это не согласуется с нашими рассуждениями.

     Примем предположение Селлина,  что египтянин Моисей был убит евреями, а
основанная им религия -  заброшена.  Это позволяет нам продолжить нить наших
рассуждений, не вступая в противоречие с надежными результатами исторических
исследований. Однако  в других  аспектах мы  рискнем  пойти  независимым  от
историков путем.  Нашим исходным пунктом остается  Исход  из Египта. По всей
вероятности,  вместе с Моисеем страну покинуло  значительное число  людей, -
маленькая   кучка  не  удовлетворила  бы  амбиции   этого   человека  с  его
грандиозными планами. Видимо, иммигранты  пробыли в стране достаточно долго,
чтобы превратиться в многочисленный народ.  Мы однако не  очень  удалимся от
истины,  если  предположим,  вслед  за большинством  исследователей,  что  в
египетском рабстве находилась  лишь часть  тех племен,  которые впоследствии
составили  еврейский  народ.  Иными  словами,  племя,  вышедшее  из  Египта,
объединилось затем с другими, родственными ему племенами, которые жили между
Египтом  и  Ханааном.  Этот  союз, из  которого  родился  народ Израиля, был
скреплен  принятием новой,  общей для  всех племен  религии  Ягве;  согласно
Мейеру, это  произошло в  Кадеше под влиянием  мидианитов. После этого народ
почувствовал себя достаточно сильным, чтобы предпринять вторжение в  Ханаан.
Такая  последовательность событий  не согласуется  с  предположением,  будто
поражение Моисея  и  его религии произошло в Шиттиме, к востоку от Иордана -
эта катастрофа должна была случиться задолго до объединения племен.

     Несомненно,  еврейский народ образовался из  множества весьма различных
составных частей,  но  главное различие пролегало  между теми,  кто  испытал
египетское рабство  и все  последующие события,  и всеми  остальными. В этом
плане можно сказать, что народ образовался из двух частей, и это согласуется
с тем, что некоторое время  спустя он распался именно на две части - царство
Израиля  и царство Иуды. История любит  такие повторения, в которых  прежние
союзы распадаются, а прежние различия снова выходят на первый план. Наиболее
впечатляющий  и хорошо известный пример тому дала Реформация, которая спустя
тысячу лет снова выявила границу между  той Германией, что  была под властью
римлян, и той, которая всегда оставалась независимой. В  случае евреев мы не
можем подтвердить столь  же судьбоносное воспроизведение прежнего  положения
вещей.  Наши  сведения  о  тех  временах  слишком скудны,  чтобы  обосновать
предположение, будто северное  Царство состояло из давних жителей Палестины,
а южное - из вернувшихся из Египта; но и в этом  случае более поздний распад
не мог  не быть связанным с предшествующим объединением.  Выходцев из Египта
было,  видимо,  меньше, чем  остальных,  но  они  стояли  на  более  высоком
культурном  уровне.  Они оказали более значительное  влияние на  последующую
судьбу народа, потому что принесли с собой традицию, которой у тех не было.

     Вероятно, они принесли с собой  кое-что  еще, хоть и не столь ощутимое,
как  традиция. Одна из  величайших загадок древнееврейской истории связана с
появлением левитов. Говорят, что  они принадлежали  к  одному из  двенадцати
колен  израилевых, колену Леви, но  ни в одном предании нет и  намека на то,
где  проживало это племя  первоначально и какая часть  завоеванного  Ханаана
была  ему  отведена.  Левиты  занимали самые  важные посты и  в то  же время
отличались от жрецов. Левит - не обязательно священник; но это и не название
касты.  Наше толкование Моисея подсказывает нам объяснение. Нельзя поверить,
что такой знатный человек, как Моисей, пришел к чужому народу без  свиты. Он
должен был привести с собой своих ближайших людей,  писцов, слуг. Это и были
первые левиты.  По библейской традиции Моисей и  сам левит. Но тут  в Библии
ощущается явное  искажение истинного положения дел: в  действительности, это
левиты  были  людьми  Моисея.  Такое предположение подкрепляется  фактом, на
который  я  указывал  в  своем предыдущем  эссе:  в  более  поздние  времена
египетские имена встречаются только среди левитов. Можно  предположить,  что
какое-то число этих моисеевых спутников избежало судьбы вождя и его религии.
Впоследствии  их  численность возросла, и они  смешались  с  народом,  среди
которого жили,  но  остались  по-прежнему  верны своему хозяину,  чтили  его
память и сохраняли его учение. Ко времени  союза с последователями Ягве  они
составляли влиятельное меньшинство, культурно превосходившее всех прочих.

     Я допускаю, - и это  пока только  допущение,  - что за время от падения
Моисея и до принятия религии в Кадеше миновало два поколения, то есть прошло
около  столетия. У меня нет возможности определить, когда  произошла встреча
"неоегиптян"  (как я  буду  называть  вышедших  из  Египта)  с  их  кровными
родственниками  -  до или после  того, как  те  приняли религию Ягве. Это не
влияет на конечный результат. То, что произошло в Кадете, было компромиссом,
в котором безошибочно угадывается роль, сыгранная племенем Моисея.

     Здесь мы  опять должны привлечь на помощь обычай обрезания, который уже
сослужил нам немалую службу. В религии Ягве этот обычай превратился в закон,
и  поскольку он неразрывно связан  с Египтом, узаконение  его означает некую
уступку людям Моисея. Они -  или левиты  среди них - не хотели отказаться от
этого  символа своей  посвященности. Они хотели  сохранить от своей  религии
хотя  бы  это  и в обмен  готовы были  признать новое божество  и  все,  что
говорили о нем мидианитские жрецы. Возможно, они сумели выторговать и другие
уступки.  Я  уже  упоминал,  что  еврейский ритуал предписывает определенную
сдержанность в употреблении  имени Бога.  Вместо Ягве нужно говорить Адонай.
Очень соблазнительно привлечь и эту заповедь как свидетельство, но это будет
всего  лишь  догадка. Запрет  на произношение  имени Бога,  как известно,  -
древнее табу. Почему оно было возобновлено в еврейских заповедях, не  вполне
ясно; не исключено,  что это случилось под влиянием нового фактора  - памяти
об  Атоне. Нет оснований думать, что эту заповедь выполняли очень уж строго:
слово Ягве  свободно употребляется  при  образовании множества  богоподобных
имен, вроде Иоханан, Йохи, Иошуа. Тем  не менее есть нечто особенное в  этом
слове.   Как  известно,  исследователи   Библии  различают   два   источника
Шестикнижия  -  так называемых  "Ягвиста"  и "Элогиста", потому  что  первый
употребляет  священное имя Ягве, а второй - Элогим. Конечно, Элогим - это не
Адонай, но  мы  позволим  себе  привести  тут  цитату  из  Хьюго  Грессмана:
"Различие имен - явное свидетельство первоначального различия богов".

     Мы  приняли,  что узаконение  обряда обрезания является  свидетельством
компромисса  при  основании  новой  религии  в  Кадеше. В  чем  состояла эта
религия, говорят нам оба источника, "Я" и "Э"; их свидетельства совпадают, а
значит -  восходят к  какому-то  одному  общему источнику,  письменному  или
устному. Ведущей задачей в Кадеше было  утвердить величие и силу нового бога
Ягве.  Поскольку  люди  Моисея  приписывали такое огромное  значение  своему
Исходу из Египта, заслуга освобождения их оттуда  была тоже объявлена  делом
Ягве. Новый Бог  был наделен  чертами, которые запечатлевали грозное величие
вулканического божества: столб дыма, который по ночам превращался в огненный
столп; буря, которая разделила воды так,  что преследователи  погибли, когда
водные стены сошлись  опять. Сам Исход и основание  новой религии были таким
образом сближены во времени, а разделявший их  длительный  период  времени -
выброшен. Дарование Десяти Заповедей  тоже  было отнесено не к  Кадешу, а  к
подножию   некой  священной   горы  в   Синае,   окутанной  дымом  и   огнем
вулканического извержения.

     Однако этот рассказ лишал славы человека Моисея: ведь, в конце  концов,
это он, а не  вулканический божок,  вывел  народ из Египта. Моисею надлежала
какая-то компенсация, и в награду он был перенесен в Кадеш (или Синай-Хорев)
и заместил  собой мидианитского  пастуха.  Мы  еще  увидим, что  это решение
удовлетворяло  и  другие, нестерпимо важные  нужды.  В результате  было, так
сказать, достигнуто равновесие. Ягве получил возможность распространить свое
могущество  с   безвестной  мидианитской  вершины  на   дальний   Египет,  а
деятельность  Моисея была  перенесена в Кадеш  и земли к востоку от Иордана.
Так он слился с образом человека, который намного позже него основал религию
Ягве, с зятем мидианитского Йетро,  дав  этому человеку свое  имя Моисей. Мы
однако  не  знаем  никаких  личных особенностей  этого  второго  Моисея,  он
полностью заслонен первым, египетским Моисеем  и  угадывается, разве что, по
некоторым  намекам,  скрытым в  противоречиях  библейского текста,  где этот
текст описывает личность Моисея. С одной стороны, Моисей характеризуется как
властный, вспыльчивый, зачастую даже яростный человек, а с другой - о нем же
говорится, что он  был самым терпеливым и "кротким" из людей. Ясно, что  два
последних  качества не укладываются в образ египетского  Моисея, задумавшего
столь величественный и трудный план для своего народа. Возможно, они как раз
и принадлежали второму, мидианитскому.  Но  с нас, я думаю, достаточно того,
что мы отделили их друг от друга и допустили,  что египетский Моисей никогда
не был  в  Кадеше и  не  слышал  имени Ягве, тогда  как  мидианитский Моисей
никогда  не бывал в Египте и ничего не знал  об Атоне. Чтобы слить этих двух
людей в одного, предание или легенда должны были привести египетского Моисея
к мидианитам; и мы видели, что этому были даны разные объяснения.

     VI

     Я опять готов принять упреки,  что развиваю свою реконструкцию  древней
истории израильских племен с неоправданной и чрезмерной  уверенностью. Такие
упреки не кажутся мне  даже чересчур суровыми, потому что они находят отклик
в  моей  собственной  душе. Я и сам знаю, что эта  реконструкция имеет  свои
слабости,  -  но  она  имеет  и  сильные  стороны  тоже.  В  целом,  однако,
преобладают доводы за то, чтобы продолжать нашу работу в том же направлении.
Доступные  нам  библейские  свидетельства содержат  ценные  -  да  что  там!
бесценные  -  исторические  сведения.  Они,   однако,  искажены  намеренными
воздействиями и дополнены  плодами  поэтического воображения. Мы уже  сумели
выделить  одно  из  таких  искажающих  воздействий.  Дадим   этому  открытию
руководить нами  и  далее. Оно побуждает  нас  к поиску  других  аналогичных
воздействий. Если мы  найдем способ распознавать следы  этих воздействий, мы
сумеем пролить еще больше света на истинный ход событий.

     Начнем с  того, что  говорят нам критические библейские исследования  о
том,  как  было написано Шестикнижие (то есть пять книг Моисея и книга Иошуа
Бин-Нуна),  ибо  только эти  книги  представляют для нас интерес. Древнейшим
считается   источник   "Я"   ("Ягвист"),   в  авторе  которого   современные
исследователи видят священника Эбиатара, современника царя Давида. Несколько
позже (неизвестно, когда именно)  появился так называемый Элогист - автор из
северного Царства.  После  гибели этого  царства в  722 году до н. э.  некий
еврейский  священник   объединил  оба   текста  и  внес  в  них  собственные
дополнения. Его  компиляция  обозначается ЯЭ. В седьмом  веке была добавлена
пятая книга,  Второзаконие, причем  было объявлено,  что  она,  вся целиком,
только  что  была найдена в Храме. Полностью переписанный текст Шестикнижия,
который называется  "священническим"  (или "жреческим"), относят ко временам
разрушения  Храма (586  год до н.  э.), изгнания  и возвращения на родину. В
пятом веке до н. э. текст подвергся окончательной  ревизии и после  этого он
уже никогда существенно не менялся*.

     *  Исторически достоверно,  что еврейский  тип окончательно сложился  в
результате  реформ Эзры  и Нехемии  в  пятом  веке до н.  э., то  есть после
изгнания,  во  времена  благосклонного  персидского  владычества.  По  нашим
представлениям,  это  было  спустя  девять  столетий  после  Моисея. В  этих
реформах задача освящения народа  воспринималась очень  серьезно:  отделение
евреев от других  народов  было  достигнуто  с  помощью сурового запрета  на
смешанные   браки;   Пятикнижие,   этот   подлинный   свод   законов,   было
канонизировано в его  окончательном виде;  его  исправление ("священнический
кодекс") было завершено.  Представляется несомненным, однако, что реформы не
ввели ничего нового, а лишь продолжили и упрочили прежние тенденции.

     История  царя Давида и его  дней была, видимо, записана  одним  из  его
современников. Это первая  настоящая историческая хроника, созданная за пять
столетий до Геродота, этого "отца истории". Можно по достоинству оценить это
достижение,  если  предположить,  как  в  моей  гипотезе,  влияние  египтян.
Некоторые  исследователи  допускают  даже,  что  первые  израильтяне,  писцы
Моисея,  были и изобретателями алфавита. (Если  им действительно запрещалось
делать изображения, у них была причина отказаться от иероглифического письма
и найти письменные знаки для звуков нового языка.) Разумеется,  мы не знаем,
в какой мере хроники древних  времен базировались на более ранних источниках
или устных преданиях и какое время протекло между самими событиями и записью
рассказа о  них. Однако сам  текст, каким  мы  его видим сегодня, достаточно
говорит нам  о  своей истории. В  нем запечатлены  следы противоборства двух
различных,  диаметрально  противоположных сил. С одной стороны,  в него были
внесены определенные искажения,  фальсифицирующие  рассказ  в угоду  скрытым
тенденциям,  сокращающие   и  расширяющие  его   до  тех  пор,  пока  он  не
превращается в свою противоположность. С другой стороны, в нем торжествовала
набожная  терпимость,  которая диктовала  сохранить  все, как есть,  и  была
равнодушна к тому, согласуются детали друг с другом или друг друга отрицают.
Поэтому в Шестикнижии  почти  на  каждом  шагу  можно встретить  разительные
пробелы,    настораживающие   повторы,    очевидные    противоречия,   следы
подробностей, о которых вовсе не хотели бы рассказывать. Искажение текста не
так уж  отличается от убийства. Вся трудность - не в том, как это сделать, а
в том,  как  скрыть  следы. Даже само  слово  "искажение"  может толковаться
двояко, и такая трактовка вполне законна, хотя  ныне уже не  употребительна:
искажение  может  означать  не  только  "изменение  внешнего   вида",  но  и
"изменение  сути"  -  путем всевозможных перестановок и  перекручиваний. Вот
почему  во  многих случаях таких искажений можно  рассчитывать найти скрытый
или изъятый  материал в каком-нибудь  другом месте того же текста,  хотя и в
переработанном виде, да еще  и  оторванный от исходных связей. Но  не всегда
легко его распознать.

     Те  искажающие  воздействия,  которые  мы хотим  обнаружить,  наверняка
повлияли  на предания  еще  до  того, как  те были  записаны. Одно  из  этих
воздействий, вероятно - самое сильное, мы уже обнаружили. Я уже говорил, что
когда в Кадеше был учрежден  культ бога Ягве,  пришлось придумать что-то для
его прославления. Точнее было  бы сказать, что он был не столько "учрежден",
сколько "утвержден", для него было расчищено  место; а для этого нужно  было
уничтожить все  остатки прежней религии. С религией давних жителей Палестины
справились успешно: от нее действительно не осталось и следа. С вышедшими из
Египта  племенами  было труднее: они решительно не  хотели  отказываться  от
воспоминаний  об  Исходе,  от своего человека  Моисея и от обряда обрезания.
Полбеды, что они были в Египте - теперь они его снова покинули, и отныне все
следы египетского влияния действительно могли быть уничтожены. Их Моисей был
развенчан с  помощью переброски  его  к  мидианитам в Кадеш и  превращения в
пастуха,    который   основал   религию   Ягве.   Обрезание,    этот   самый
компрометирующий;  признак  египетского  влияния,  пришлось сохранить, но  -
вопреки  самым  очевидным фактам  - его постарались всеми  силами  отделить,
насколько возможно,  от египетской почвы. Загадочный абзац  в книге  Исхода,
где говорится, что Бог разгневался на  Моисея, не сделавшего себе обрезания,
и  тогда  жена-мидианитка  спасла  ему  жизнь  торопливой  операцией,  можно
истолковать  только как намеренное отрицание очень важного  факта. Вскоре мы
увидим  еще  один  прием, с  помощью  которого  ухитрились опорочить  другое
нежелательное свидетельство.

     Конечно,  мы не  сочтем  чем-то  новым,  скорее -  продолжением  той же
тенденции, когда увидим попытку отрицать, что Ягве был для евреев совершенно
новым, чужим богом. С  этой целью были привлечены  мифы  о праотцах Аврааме,
Исааке и Иакове.  Ягве  утверждает, что он-то  и был богом этих праотцев; но
совершенно бесспорно, - он и  сам это признает, - что они не поклонялись ему
под этим именем. (Запрет произносить новое имя  Бога нисколько не становится
от этого. более понятным, скорее уж - более подозрительным.)

     Ягве не разъясняет, под каким же именем ему  поклонялись прежде.  И вот
эта нарочитая путаница создала благодарную  возможность нанести  смертельный
удар  по   сторонникам  египетского  происхождения  обряда  обрезания.  Было
заявлено, что Ягве уже раньше потребовал от Авраама принять этот обряд - как
знак  завета,  заключенного  между  Богом  и потомством  Авраама.  Это  было
особенно  неуклюжее изобретение.  Когда выбирают знак, отличающий кого-то от
других, берут обычно то, чего у других нет, - уж наверняка  не то, чем могут
похвастаться миллионы. Израильтянин, оказавшийся в Египте, обнаружил бы, что
все египтяне  -  его  братья по  Ягве, связанные  тем  же заветом.  Тем, кто
создавал  текст  Библии, вряд ли  был неизвестен  тот факт, что обрезание  -
давний египетский обычай. Отрывок из Иошуа, приведенный Мейером, открыто это
признает, - и тем не менее этот факт старались любой ценой отрицать.

     Трудно  ожидать от религиозного мифа тщательного  внимания к логическим
связкам. В противном случае  чувства  народа могли бы по справедливости быть
оскорблены поведением  божества,  которое сначала заключает союз с праотцами
племени,  включающий   взаимные  обязательства,   а  затем  забывает   своих
партнеров-людей  на целые века,  пока ему вдруг  не приходит в  голову снова
открыться  их потомкам.  Еще  более  удивительна  концепция  бога,  внезапно
"избирающего" себе некое племя и превращающего его в "свой народ",  а себя -
в  его  бога.  Я  уверен,  что  это  единственный  такой  случай  в  истории
человеческих  религий.  Во  всех   других   случаях  бог   и  народ  связаны
безраздельно; они с самого начала заедино. Верно, порой случается, что народ
избирает нового бога, но никогда не бывает так, что бог избирает себе народ.
Возможно, мы лучше поймем это уникальное  происшествие, если задумаемся  над
отношением Моисея  к  евреям.  Моисей спустился к еврейскому  народу, это он
сделал их своим племенем, это они были его "избранным народом"*.

     * Ягве был, несомненно, вулканическим божеством. Жители Египта не имели
никаких причин поклоняться  ему. Я наверняка  не  первый, кому  бросилось  в
глаза  сходство имени Yahve с корнями другого божественного имени - Yupiter,
Jovis. Составное имя  Иоханан,  включающее  в  себя ивритское  слово  Ягве и
сходное  по  значению с  английским  Годфри и  его  пуническим  эквивалентом
Ганнибал, стало одним из самых распространенных имен в христианской Европе -
в виде Иоганн, Джон, Жан, Хуан. Итальянцы, превратив его в Джованни и назвав
один из дней недели Джоведи, снова извлекли на свет божий сходство, которое,
вероятно, означает многое - а быть может, и ничего. Здесь открываются далеко
идущие, хотя  и весьма  небезопасные возможности. В  те отдаленные и  темные
века,  которые  историческая  наука  начинает  изучать,  страны   восточного
Средиземноморья были, по-видимому,  ареной частых и  яростных  вулканических
извержений,  которые  не  могли не  произвести  глубокое  воздействие  на их
жителей. Эванс предполагает, что разрушение дворца Миноса на Крите тоже было
следствием  такого  извержения.  На  Крите,  как  и во  всем Эгейском  мире,
почиталась  тогда  великая  Богиня-Мать.  Ее  неспособность  защитить  своих
поклонников от ударов еще более могучей  силы могла стать причиной ее замены
мужским  божеством,  и  тогда вулканический  бог  был первым  кандидатом  на
освободившийся престол. Зевс до сих пор именуется "сотрясателем Земли". Вряд
ли  можно  сомневаться,   что  в  те  отдаленные  времена  женские  божества
повсеместно заменялись  мужскими  (поначалу,  как  правило,  их  сыновьями).
Особенно показательна судьба Афины-Паллады,  которая несомненно была местной
разновидностью  материнского  божества.  Революция  в  религиозном  сознании
низвела  ее  до  роли дочери, лишила  матери  и навечно  запретила ей  самой
материнство, наложив на нее табу девственности.

     В  более  поздних добавлениях  к библейскому  тексту успешно  проведена
тенденция  устранить всякое упоминание о  Кадеше.  Местом, где была основана
новая  религия,  окончательно  становится  божественная вершина Синай-Хорев.
Мотивы, которыми  руководствовались  при  этом,  не  вполне  ясны; возможно,
хотели преуменьшить  роль  мидианитов. Но все эти более поздние  добавления,
особенно  в  "священническом  кодексе", служат и  другой цели. Теперь уже не
было  причин  целенаправленно  менять описание  отдаленных  событий  - такие
изменения  уже были  сделаны  давным-давно.  Зато была  предпринята  попытка
отнести  к  более ранним временам  законы  и учреждения  нынешнего  периода,
объявить  их  частью  моисеева  закона и  на  этом  основании  приписать  им
божественную и обязательную  силу. Как бы ни была при  этом фальсифицирована
картина прошлого, сама такая попытка не  лишена психологического оправдания.
Она  была следствием  того,  что  за  восемь веков,  прошедших  от Исхода до
канонизации  библейского текста Эзрой  и  Нехемией,  религия Ягве претерпела
ретроградное  развитие,  которое  завершилось ее слиянием  (возможно -  даже
прямым отождествлением с  исходной религией  Моисея. И  вот  важнейший  итог
такого развития: судьбоносное содержание еврейской религиозной истории.

     VII

     Среди  всех  прочих  событий еврейской предыстории,  воспетых  поэтами,
жрецами   и  хроникерами,  было  одно  выдающееся  событие,   которое  евреи
нестерпимо хотели бы забыть  - по самым  понятным и благородным человеческим
причинам. Этим событием  было убийство  их  вождя и  освободителя  Моисея, о
котором  Селлин  догадался из  намеков,  там  и сям разбросанных у пророков.
Догадку Селлина нельзя считать фантастической; она достаточно правдоподобна.
Моисей, прошедший школу Эхнатона, действовал  теми же  методами, что фараон:
он  отдавал приказы и  навязывал  народу  свою религию.  (В те времена  иных
способов  влияния  и  не было.)  Возможно,  учение  Моисея  было  еще  более
бескомпромиссным,  чем  религия  его  учителя;  ведь у  него  не было  нужды
сохранять связь новой религии с культом Солнца, поскольку идеи школы Он были
пустым звуком для  его пришлого  народа.  Моисея ожидала  та же  судьба, что
Эхнатона  - судьба, которая  ожидает всех  просвещенных  деспотов. Еврейский
народ Моисея был совершенно неспособен принять  столь одухотворенную религию
и  найти  в  ней ответ  на  свои нужды  - как, впрочем,  и  египтяне  времен
Восемнадцатой  династии.  В  обоих  случаях  конец  был  одинаков:  те,  кто
чувствовали себя насильно опекаемыми и лишенными прав, восстали и сбросили с
себя иго навязанной им религии. Но если покорные египтяне ждали, пока судьба
освободит  их от священной персоны их властелина, жестоковыйные  евреи взяли
судьбу в собственные руки и сами расправились с тираном.

     И нельзя сказать, что библейский текст, в дошедшем  до наших дней виде,
не  подготавливает нас к такому обороту  событий.  Рассказ  о "странствиях в
пустыне" -  которые могут обозначать  период правления Моисея - упоминает  о
череде  яростных  восстаний  против  вождя, подавленных, по приказу  Бога, с
дикой  жестокостью.  Нетрудно   вообразить,  что  одно   из  этих  восстаний
закончилось иначе, чем это утверждает текст.

     Упоминаются также, хотя и мельком, случаи отхода людей от новой религии
- в эпизоде  с  золотым тельцом,  который,  благодаря  хитроумному  повороту
рассказа (разбитые  Моисеем  скрижали,  что  символически означает:  он  сам
"разбил",  нарушил  закон),  приписывается  самому  Моисею, вызывая этим его
необузданный гнев.

     Затем наступают  времена, когда  народ начинает  сожалеть  об  убийстве
Моисея и  пытается  забыть  об этом  преступлении.  Видимо  это  произошло к
моменту прихода в Кадеш.

     Искусственно  сблизив Исход  и  принятие  новой  религии  во времени  и
объявив Моисея, а не другого основателя, ее провозвестником, в Кадеше сумели
не только  удовлетворить  претензии людей Моисея,  но и  с неменьшим успехом
изгладить  из  анналов неприятный  факт  его  насильственного устранения.  В
действительности совершенно невероятно, чтобы Моисей участвовал в  церемонии
в Кадеше, даже если его жизнь и не была насильственно укорочена.

     Здесь  следует попытаться  восстановить последовательность  событий.  Я
отнес Исход из Египта ко временам гибели Восемнадцатой династии (1350 год до
н. э.). Он  мог  произойти и несколько позже, потому что египетские  хроники
включают последующий период анархии в правление Харемхаба - фараона, который
восстановил  порядок  и  царствовал до  1315  года до н. э.  Следующий  -  и
единственный  -   опорный  пункт  нашей  хронологии   дает  стелла  Мернепты
(1225-1215  до  н.  э.),  на  которой  прославляется  победа  над   Израилем
(Изирааль) и истребление его семени (!).

     К  сожалению, ценность этой надписи сомнительна:  она доказывает  лишь,
что израильские племена  к тому времени уже осели в Ханаане. Ссылаясь на эту
надпись, Мейер справедливо  заключает,  что  Мернепта  не мог  быть фараоном
времен Исхода,  как это предполагалось ранее. Исход  должен был  произойти в
более ранний период. Вопрос  о  том, кто  был тогда  фараоном,  кажется  мне
несущественным. Тогда попросту  не  было никакого фараона, потому что  Исход
совпал с  периодом  междуцарствия.  Однако  стелла Мернепты не  помогает нам
установить дату братания племен и принятия новой религии в Кадеше.  Мы можем
сказать только, что это  наверняка произошло между  1350 и 1215 годами. Взяв
этот  промежуток,  предположим, что  Исход имел место ближе к его  началу, а
события в  Кадеше - ближе к концу. Основную  же часть  промежутка мы отведем
тому, что случилось между  этими двумя событиями. Потребовалось, разумеется,
значительное  время,  чтобы  страсти,  вспыхнувшие  после  убийства  Моисея,
охладились  и  влияние людей Моисея,  левитов,  возросло до той степени,  на
которую указывает компромисс в Кадеше.

     Это  могло  занять,  как минимум, два  поколения, шестьдесят лет. Тогда
дата, указанная на стелле Мернепты, становится слишком близкой, а так как мы
знаем,  что в нашей  гипотезе одно  предположение  базируется на  другом, мы
вынуждены  признать, что  тут  в конструкции обнаруживается слабое место.  К
сожалению, все, что связано с  заселением  евреями Ханаана, очень запутано и
неясно. Конечно, мы  могли  бы  облегчить себе  дело,  допустив,  что  слово
"Израиль"  на  стелле  не относится  к тем племенам, за судьбой  которых  мы
следим и которые позже  объединились под  названием Израиля. В конце концов,
на них ведь  перешло и  название  "Хабиру" ("ивриим"),  упомянутое  в период
Амарны.

     Впрочем, когда бы  ни  произошло упомянутое объединение  племен в народ
путем принятия общей  религии, вполне допустимо,  что это событие  все равно
прошло бы незамеченным в мировой истории. Новая  религия могла  быть сметена
историческим  потоком, Ягве занял  бы  свое  место в той  длинной  процессии
умерших богов, которую так живо изобразил Флобер, а все двенадцать колен его
народа  могли  "затеряться"  -  не  только  те  десять,  следы  которых  так
настойчиво ищут англосаксы.  Бог Ягве,  с которым мидианитский Моисей связал
новый  народ,  вряд  ли  был  особенно  примечательным  божеством.   Грубый,
примитивный провинциальный божок,  кровожадный  и яростный,  он обещал своим
поклонникам  "землю,  текущую  молоком  и   медом",  и  повелел  изгнать  ее
обитателей  "силой  меча".  Поистине  поразительно,  что,  несмотря  на  все
исправления   библейского  текста,   в   нем   осталось  так   много  примет
первоначальной  натуры  Ягве.  Нет  уверенности  даже,  что  его  культ  был
подлинным монотеизмом и потому отрицал божественность  других  богов. Вполне
достаточно было, что Ягве сильнее всех остальных. И если последующие события
пошли совсем иным путем, тому может быть  только одно  объяснение: некоторая
часть  народа  получила  от  египетского  Моисея  совершенно  иную  и  более
одухотворенную  концепцию Бога -  единственного Бога, которому подчинен весь
мир,  столь  же вселюбящего,  сколь и всесильного. Бога, который  не  терпит
магию  и  ритуал  и  провозглашает  высшей  задачей  человечества   жить  по
справедливости и  не  по лжи. Ибо  как бы  скудны  ни были наши сведения  об
этической стороне религии Атона,  бесспорно существен тот факт, что  Эхнатон
неизменно  характеризовал   себя  в   надписях  как  "идущего   путем  Маат"
(справедливости, правды). В дальнем плане не так  уж важно, что евреи  очень
скоро отошли от  учения Моисея и разделались с ним самим. Традиция осталась,
и постепенно, в ходе веков, привела к тому, чего не дано было достичь самому
Моисею. Бог Ягве, которому, со времен Кадеша, приписывалась моисеева заслуга
освобождения  народа,  присвоил себе незаслуженную славу; но  этот узурпатор
дорого поплатился. Тень бога, место которого он  захватил, оказалась сильнее
живого  Ягве,  и  в  итоге исторического развития забытый  было моисеев  Бог
окончательно вытеснил  божество  вулкана.  Нет сомнений,  что только вера  в
этого  другого  Бога  позволила  народу  Израиля  вынести  все  испытания  и
сохраниться до наших времен.

     Теперь  уже  невозможно   определить,  какую   роль  сыграли  левиты  в
окончательной победе  моисеева Бога  над Ягве. Когда заключался компромисс в
Кадеше, они возвысили свой голос за Моисея, воспоминания о котором  еще были
свежи  в  их  памяти. В  последующие  века левиты слились с  народом  или со
жрецами и  их  главной  обязанностью  стало соблюдать и осуществлять ритуал,
хранить священные  тексты и переписывать их в соответствии с надобностью. Но
разве жертвоприношения  и церемонии не были по  сути своей той  самой черной
магией,  которую безоговорочно  отвергало прежнее  учение  Моисея? И вот  из
толщи  народа  возникла нескончаемая череда людей, не всегда прямых потомков
первых  левитов, - людей, увлеченных  исподволь  растущей, великой и  мощной
традицией, и именно эти  люди, пророки, стали  усердно проповедовать древнее
моисеево учение: Бог  отвергает все  ритуалы  и жертвоприношения, он требует
только  веры  и жизни по справедливости и не по лжи (Маат). Усилия  пророков
увенчались непреходящим успехом: проповедь, в которой они воскресили древнее
учение,  навечно стала содержанием еврейской религии. Таким образом, заслуга
еврейского народа, сумевшего сохранить от  гибели такую  традицию и породить
пророков,  давших ей выражение,  сама  по себе достаточно велика,  даже если
первый толчок был дан извне, великим пришельцем.

     Вся эта трактовка событий могла  бы породить разочарование,  когда б не
благодарная  возможность сослаться  на  мнение  других,  более  авторитетных
исследователей, которые  трактуют  роль  Моисея  в истории еврейской религии
точно  в  том  же  плане, что и  я,  хотя  и  не  признают  его  египетского
происхождения.  Селлин,  например,  говорит:  "Таким  образом  мы видим, что
подлинная  религия  Моисея,  его  вера  в  единого этического  Бога,  отныне
становится достоянием небольшого круга людей среди  его народа. Нелепо сразу
же искать ее следы  в официальном  культе, в  религии жрецов, в общенародных
верованиях.  Все,  чего  можно  ожидать, - это  рассеянных  там  и сям  искр
зажженного им духовного пламени; его идеи не погибли, в исподволь продолжали
влиять на убеждения и обычаи, пока  наконец, раньше или позже,  в результате
подходящих  событий  или   под   воздействием  какой-то  личности,   глубоко
уверовавшей   в  них,  они  не  вышли  наружу  с  еще  большей  силой  и  не
восторжествовали в  умах  широких народных масс. Раннюю  религиозную историю
давних  израильтян следует  рассматривать  именно под  таким  углом  зрения.
Восстанавливать   Моисееву  религию   по   тем  данным,  которые  имеются  в
исторических  описаниях  религии  первых  пяти   ханаанских  веков  было  бы
величайшей методологической  ошибкой".  Пауль Вольц  высказывается еще более
категорично: "Дерзновенный труд Моисея поначалу вряд ли был вообще понят,  и
его учение  с трудом пробивало себе дорогу, с течением столетий все глубже и
глубже проникая в  души,  пока,  наконец, не воспламенило великих  пророков,
которые продолжили дело одинокого основателя".

     И поскольку моей единственной целью было найти место египетского Моисея
в схеме еврейской истории, я могу на этом закончить. Теперь можно свести все
наши выводы в одну  кратчайшую  формулу: хорошо  известная  дуальность  этой
истории  - слияние  двух народов в  один;  два  царства, на которые он потом
разделяется; два  имени Божества в библейских  источниках,  одно  из которых
сначала вытесняется другим, а затем победоносно возвращается; два основателя
религии с  одним и тем  же именем  Моисей,  которых нужно отличать  друг  от
друга,  - все это  является неизбежным  следствием самой первой  дуальности:
одна  часть народа  прошла  через событие,  которое  верно  было  бы назвать
травматическим испытанием, тогда как другая была от него избавлена. Конечно,
многое еще нужно  обсудить, объяснить и доказать. Только тогда  мы могли  бы
надежно гарантировать интерес к этому чисто историческому исследованию. Было
бы  чрезвычайно  соблазнительно  воспользоваться  частным  случаем еврейской
истории,  чтобы попытаться понять, в чем по существу состоит скрытая природа
традиции  и что обуславливает ее странную власть над умами, насколько нелепо
отрицать личное влияние отдельных великих людей на ход исторических событий,
каким  упрощением  грандиозного  многообразия  человеческой  жизни  было  бы
сводить все движущие мотивы людей исключительно к материальным потребностям,
откуда берется сила, с которой определенные идеи, в особенности религиозные,
подчиняют  себе отдельных людей  и  целые народы.  Такое  продолжение нашего
очерка можно  было бы связать с положениями, выдвинутыми четверть века назад
в моей книге "Тотем и табу". Но я вряд ли могу и дальше рассчитывать на свои
силы.



     Часть 3. МОИСЕЙ, ЕГО НАРОД И МОНОТЕИСТИЧЕСКАЯ РЕЛИГИЯ

     Первое предисловие

     (написанное не позднее марта 1938 года в Вене)

     С  дерзостью человека,  которому  почти или  совсем  нечего  терять,  я
намереваюсь вторично  нарушить вполне обоснованное  решение и продолжить два
первых  эссе о  Моисее  этим заключением,  от публикации которого до сих пор
воздерживался. В  конце своего последнего эссе я писал, что,  вряд ли могу и
дальше рассчитывать на свои силы. Я имел в виду, разумеется, спад творческих
способностей, сопровождающий  старость, -  но было и другое препятствие.  Мы
живем в примечательные времена. Мы  с удивлением видим, что прогресс вступил
в союз с варварством.  В Советской России была сделана попытка удушить жизнь
миллионов людей, доселе живших под гнетом. Власти оказались  достаточно реши
тельными,  чтобы лишить их религиозного транквилизатора, и  достаточно умны,
чтобы дать  им разумную меру сексуальной  свободы. Но при этом они подвергли
своих  граждан самому жесточайшему насилию и отняли у них всякую возможность
свободы мысли. Итальянцев сегодня приучают к  порядку и чувству  долга с той
же варварской жестокостью. Поистине тяжесть сваливается с сердца, когда хоть
на  примере  немецкого  народа  видишь,  что этот возврат к  доисторическому
варварству может происходить и вне  связи с  идеей  прогресса. Как бы то  ни
было, события  развиваются так,  что  сегодня консервативные демократии, да,
пожалуй  -  как ни  странно  -  католическая церковь остались  единственными
защитниками культурного прогресса. Та самая католическая церковь, которая до
сих   пор  была   неумолимым  врагом  всякой  свободы  мысли  и   решительно
отказывалась признать, что нашим миром правит стремление к поиску истины!

     Мы живем в католической стране, живем под защитой этой церкви, не зная,
насколько хватит этой защиты. Но пока ее хватает, я, естественно, не решаюсь
сделать  что-либо  такое,  что  возбудит  враждебность этой  церкви.  Не  из
трусости,  а  из  осторожности;  новый  враг  (национал-социализм.  -  Прим.
переводчика), которому я не хотел бы способствовать чем бы то  ни было, куда
опаснее  старого,  с  которым  мы  уже научились  жить  в мире.  Более того,
психоаналитические    исследования   давно    возбуждают    подозрительность
католицизма.  Не  буду утверждать,  что эта  подозрительность необоснованна.
Коль скоро наши исследования ведут к признанию религии неврозом человечества
и к  объяснению ее  грандиозной власти  над  людьми  тем  же механизмом, что
власть навязчивого  невроза над больными, не приходится сомневаться, что это
вызывает сильнейшее недовольство властей предержащих в нашей стране. Дело не
в том,  будто  я  намерен  сказать  нечто  новое,  чего  еще  не высказал за
последнюю четверть  века.  Но  сказанное, увы,  забыто,  и  потому  я считаю
полезным  повторить  это  снова  и  проиллюстрировать  на  типичном  примере
возникновения одной конкретной  религии. Не  исключено,  что это повлечет за
собой запрет на психоанализ. Такие резкие меры подавления  ни в коей мере не
чужды  католической  церкви;  она  даже расценивает  как покушение  на  свои
прерогативы, когда  другие  прибегают к таким  же  мерам.  Увы, психоанализ,
повсеместно распространившийся за время моей долгой жизни, все  еще не нашел
более подходящего приюта, чем в городе, где он возник и сложился.

     Я не только  думаю,  я знаю,  что эта  внешняя  опасность  помешает мне
опубликовать  заключительную  часть   моей  трактовки   Моисея.   Я  пытался
преодолеть  это  препятствие, сказав себе,  что  мои опасения проистекают из
переоценки значимости моей персоны и что властям, скорее всего, нет дела  до
моего  мнения  о Моисее  и  происхождении монотеистической  религии. Но я не
уверен, что правильно  оцениваю ситуацию.  Боюсь,  что  злорадство  и  жажда
сенсации  могут  с  избытком  компенсировать  ту  значимость,  которой   мне
недостает  в глазах мира.  Поэтому я не  опубликую  этот  очерк.  Но это  не
помешает мне написать  его. Тем более, что он уже  был однажды  написан, два
года назад,  и  теперь нуждается  только  в переделке и объединении  с двумя
предыдущими эссе.  Так что  пусть  он лежит в  укрытии до тех  пор,  пока не
сможет безопасно появиться на свет Божий или пока кто-нибудь другой, придя к
тем же  выводам,  не  скажет: "В  те  мрачные времена жил  человек,  который
замышлял то, что я сделал".

     Второе предисловие

     (июнь 1938, Лондон)

     Необычайные трудности, стоявшие передо мной во время работы над очерком
о Моисее - как внутренние опасения, так  и  внешние препятствия, - привели к
тому,  что  его третья  и  последняя  часть  имеет два предисловия,  которые
противоречат, в сущности - даже исключают друг друга. Ибо за короткий период
между  написанием этих двух предисловий внешние  обстоятельства жизни автора
кардинально изменились.  Прежде  я жил  под  защитой  католической  церкви и
боялся, что, опубликовав этот очерк, лишусь ее покровительства, а практики и
теоретики психоанализа в  Австрии не  смогут  продолжать свою работу. Затем,
внезапно,  грянуло немецкое  нашествие, и католицизм оказался,  как  говорит
Библия,  "сломанной  тростинкой".  Не  сомневаясь,  что  на  меня  обрушатся
преследования  -  теперь уже не только  из-за  моих трудов, но и  из-за моей
"расы" - я  со многими  друзьями  покинул город, который  с раннего детства,
семьдесят восемь лет подряд, был моим домом.

     Я нашел самый теплый прием в прекрасной, свободной, благородной Англии.
Здесь  я  живу  сейчас,  - дружелюбно  принятый  гость,  чудом спасшийся  от
преследований,  - и счастлив, что могу опять говорить и писать,  - я чуть не
сказал "думать" - так, как я хочу или должен. И теперь я решаюсь представить
читателям последнюю часть моего очерка.

     Надо  мной не  тяготеют ныне  никакие внешние препятствия  -  во всяком
случае,  такие, которые могли бы  меня  встревожить.  В последние  недели  я
получил много  приветствий от друзей,  которые пишут, как они  рады,  что  я
здесь,  а  также от незнакомых мне людей, которых вовсе  не  интересуют  мои
исследования и которые попросту выражают удовлетворение, что я  обрел  здесь
свободу  и безопасность. А  вдобавок приходит поразительное  для  иностранца
количество  писем другого рода, выражающих  заботу  о состоянии моей души  и
желание указать мне путь к Христу и просветить в отношении будущего, которое
ожидает Израиль. Все эти  добрые люди вряд ли  знают меня достаточно близко.
Боюсь,  что  после  опубликования моей  новой работы  я  утрачу  среди  этих
корреспондентов и многих других значительную часть той симпатии, которую они
дарят мне сейчас.

     Внутренние  трудности не  зависят  от  политических  режимов  и  нового
местожительства. Как и прежде, я испытываю неловкость, глядя на свою работу:
мне недостает ощущения целостности и интимности, которые должны существовать
между автором  и его творением. Не  то, чтобы  я не был  уверен в истинности
моих результатов. Эту уверенность  я обрел  уже четверть века  назад,  когда
написал  'Тотем и  табу" (1912),  и  с тех пор она только укрепилась. С того
времени я никогда не сомневался,  что  религиозные явления можно понять лишь
на основе модели невротических симптомов -  как возвращение давно  забытых и
важных  событии  в ранней  истории человеческой  семьи; что своим навязчивым
характером  эти  явления   обязаны  именно  такому  происхождению,  а   свое
поразительное  влияние на человечество черпают из  той исторической  правды,
которую в действительности содержат. Моя неуверенность начинается лишь в тот
момент,  когда  я задаю себе вопрос, сумел  ли я  доказать это  на избранном
здесь  примере еврейского монотеизма.  Внутреннему моему критическому  взору
это исследование, начинающееся  с  анализа  человека Моисея,  представляется
чем-то вроде танцора, стоящего на одном пальце. Если бы я не нашел поддержки
в  мифе о  происхождении героя,  а затем в догадке Селлина о  гибели Моисея,
весь   этот  очерк  вероятно  остался  бы  ненаписанным.  Но  позвольте  мне
приступить к делу.

     Я  начну  с   того,  что  подытожу   результаты  моего  второго,  чисто
исторического  эссе   о  Моисее.  Я   не  стану  заниматься  анализом   этих
результатов,  поскольку они  послужат  лишь вступлением  к  психологическому
обсуждению, которое на них основывается и постоянно к ним возвращается.

     РАЗДЕЛ I

     1. Исторические предпосылки

     Исторический  фон заинтересовавших нас событий таков. В ходе завоеваний
Восемнадцатой династии Египет стал мировой державой. Новый империализм нашел
выражение  в развитии  определенных религиозных идей - если не всего народа,
то,  во  всяком  случае,  правящего,  интеллектуально  активного  слоя.  Под
влиянием  жрецов  солнечного бога из Она  (Гелиополис),  возможно  усиленным
азиатскими воздействиями, возникла идея универсального  божества, Атона, уже
не ограниченного одной страной  и одним  народом. В лице молодого Аменхотепа
IV (позднее  сменившего имя на Эхнатон) на трон пришел фараон, высшей  целью
которого была пропаганда идеи такого божества. Он превратил  религию Атона в
официальную,  и тем  самым  универсальный бог  стал единственным  Богом; все
разговоры о  других богах были объявлены  ересью и ложью. Фараон непримиримо
отвергал  все  соблазны  магической  мысли  и  отказался от особенно дорогой
сердцу египтян  иллюзии загробной жизни. Поразительно предвосхитив  грядущее
научное знание, он распознал в энергии солнечного излучения  источник всякой
жизни на Земле и  стал поклоняться Солнцу как  символу Божественной силы. Он
упивался радостью Сотворения и своей жизни в Маат (справедливости, правды).

     Это был первый, и, возможно, самый чистый в истории человечества пример
монотеистической   религии.   Более   глубокое   понимание  исторических   и
психологических  причин  ее  возникновения  имело бы огромную  ценность.  Но
кое-кто позаботился, чтобы  до нас дошло как можно меньше сведений о религии
Атона. Уже  при  жизни бессильных преемников Эхнатона  все,  что он  создал,
начало рушиться. Униженные им жрецы Амона  злобно  отыгрались на его памяти.
Религия  Атона была  запрещена; столица  еретического фараона - разрушена  и
разграблена. В 1350 году до н. э. Восемнадцатая династия прекратилась; после
некоторого  периода  анархии  военачальник   Харемхаб  восстановил  порядок.
Реформы Эхнатона оказались эпизодом, осужденным на забвение.

     Все вышесказанное установлено исторически,  и  с этого места начинается
наше  гипотетическое  построение. Среди  приближенных  Эхнатона был человек,
которого, вероятно,  звали Тотмес, как  и  многих  других в те  времена (так
звали, например, скульптора, чьи работы  обнаружены в Тель-аль-Амарне); само
имя не имеет значения, важно  лишь, что его  вторая  часть была  "мозе".  Он
занимал высокий пост  и  был ревностным  приверженцем религии  Атона,  но  в
отличие от мечтательного фараона был человеком  действия и кипучих страстей.
Смерть  Эхнатона и  запрещение новой религии  означали  для него конец  всех
надежд. Остаться  в  Египте  он  мог,  только  покаявшись или  скрываясь  от
преследований.  Если он был правителем пограничной  провинции, то вполне мог
войти в контакт с некоторыми семитскими племенами, пришедшими туда несколько
поколений назад.  Разочарованный  и  одинокий,  он  мог  обратиться  к  этим
племенам в  поисках компенсации утраченного. Он  сделал  их  своим  народом,
чтобы  попытаться  осуществить  свой  идеал.  Покинув  с  ними  -  и  своими
ближайшими  последователями  - Египет,  он навязал  им  обряд обрезания, дал
законы  и  ввел  религию  Атона,  которую   отбросили  египтяне.   Возможно,
правление, которое этот  человек Моисеи навязал  евреям, было даже  суровее,
чем власть его покровителя и учителя Эхнатона; возможно, он порвал и связи с
солнечным божеством из Она, которые Эхнатон все еще сохранял.

     Исход из Египта мы должны отнести к 1350 году до н. э. Все последующее,
вплоть до завоевания Ханаана, чрезвычайно неясно.  Из того пробела,  который
зияет  здесь  -  а  точнее,  создан  -  в  библейском   тексте,  современная
историческая  наука  выудила два  факта. Первый, открытый Эрнстом  Селлином,
состоит  в  том,  что   евреи,   которых  даже   Библия  характеризует   как
жестоковыйных  и непокорных,  в конце  концов, взбунтовались,  убили  своего
законодателя и  вождя и отказались от навязанной им религии  Атона, как  это
прежде  сделали  египтяне.  Второй  факт,  установленный  Эдуардом  Мейером,
состоит  в  том,  что  по  возвращении из Египта  эти  евреи объединились  с
родственными им племенами, которые  жили в стране, граничившей с Палестиной,
Синайским  полуостровом и Аравией, и там, в  плодородном  оазисе  Кадеш, под
влиянием  аравийских мидианитов, приняли  новую религию  вулканического бога
Ягве. Вскоре затем они уже были готовы к вторжению в Ханаан.

     Связь  этих  двух  событий друг  с  другом и  Исходом весьма  запутана.
Ближайшую   историческую   датировку    дает   стелла   фараона    Мернепты,
царствовавшего  около 1215 года до н. э., где в числе  покоренных им народов
Сирии и Палестины упоминается "Израиль". Если  принять эту дату  за конечную
точку,  на весь  период от Исхода  остается около ста  лет - с 1350  до 1215
годов до н.  э. Возможно, однако, что название  "Израиль" не связано  с теми
племенами,  за  судьбой  которых мы следим,  и тогда  мы в  действительности
располагаем более  продолжительным  отрезком  времени.  Заселение  еврейским
народом Ханаана  наверняка не было  быстрой единоразовой  победой; то  была,
скорее,   череда  успешных   кампаний,  которая   должна  была  продолжаться
достаточно долгий период. Если отказаться от ограничений, налагаемых стеллой
Мернепты,  можно  с достаточной  правдоподобностью принять тридцать лет, или
одно  поколение, для  периода Моисея (это будет грубо  отвечать сорока годам
странствий в пустыне, о которых рассказывает Библия) и, по меньшей мере, два
поколения, а то и больше - до объединения в Кадете (иными словами: 1350-1340
до 1320-1310 для времени Моисея;  1260 или позднее  - для событий в Кадеше и
1215 - для стеллы Мернепты); промежуток между Кадешем и выходом в Ханаан  не
должен  быть  так уж  долог.  Как  я  показал  в предыдущем  эссе, еврейская
традиция имела свои  причины сократить промежуток между Исходом и  принятием
новой   религии   в   Кадеше;   наши   выводы  склоняют  нас,   наоборот,  к
противоположному.

     До  сих пор  мы  обсуждали внешнюю  сторону  событий, пытаясь заполнить
пробелы в наших  исторических  сведениях - это  было воспроизведением  моего
второго эссе.  Мы следовали за судьбой Моисея  и его учения, которое лишь по
видимости   было   похоронено   восстанием  евреев.  Из  рассказа   Ягвиста,
записанного около 1000 года до н. э., но, несомненно, опирающегося на  более
ранние источники, известно, что объединение племен и  принятие новой религии
в Кадеше  было компромиссом,  две стороны которого легко различимы и сейчас.
Один партнер был заинтересован  лишь в  том, чтобы скрыть новизну и чуждость
бога Ягве и обосновать его претензии на поклонение народа. Другой партнер не
желал  отказаться  от  дорогих  ему  воспоминаний  об  Исходе  из  Египта  и
величественной фигуры своего вождя Моисея;  и он сумел выторговать место для
того  и  другого  в новом каноне еврейской  истории,  сохранив, как минимум,
внешний  признак  моисеевой   религии  -  обряд  обрезания  -   и  добившись
определенных запретов на употребление имени нового божества. Я  уже говорил,
что люди,  которые этого  добивались, были, по всей  вероятности,  потомками
последователей Моисея (левитов) во втором-третьем поколении, еще  хранившими
память о его  живой традиции.  Поэтические описания соответствующих событий,
которые приписываются  Ягвисту и его более  позднему сопернику, Элогисту,  -
всего  лишь  своеобразные могильные плиты, под  которыми навечно  похоронена
правда  об  этих   событиях,  о  сути  моисеевой  религии  и  насильственном
устранении ее  основателя, - та правда, которую хотели скрыть от последующих
поколений. И если мы правильно  ее восстановили, в ней  не  остается  ничего
загадочного;  напротив,  это  вполне  могло  быть окончательным  завершением
моисеева эпизода в истории еврейского народа.

     Замечательно, однако,  что так не произошло; важнейшие последствия этих
событий проявились намного  позже и с  течением  веков  постепенно проложили
себе дорогу  к самовыявлению. Непохоже, чтобы бог Ягве  так уж отличался  от
богов соседних  народов и племен; верно, он  враждовал с другими богами, как
враждовали друг с другом сами племена, но можно без опаски предположить, что
тогдашний  поклонник  Ягве и  не подумал бы усомниться в существовании богов
Ханаана,  Моава, Амалека, как не сомневался он в существовании поклонявшихся
им племен.  Монотеистическая  идея, вспыхнувшая  во  времена Эхнатона,  была
снова  забыта и  осуждена  долго  таиться  во  мраке.  Раскопки  на  острове
Элефантина,    вблизи   первого   нильского   порога,   дали   поразительное
свидетельство, что  существовавшая там столетиями  еврейская военизированная
колония поклонялась в своих  храмах  не только главному богу Йаху, но еще  и
двум женским  божествам, одно из которых называлось Анат-Йаху.  Впрочем, эти
евреи  были  отрезаны  от  своей  страны  и  не  прошли с ней ее религиозное
развитие;  они  узнавали   о  новых  церемониальных  правилах,   принятых  в
Иерусалиме, через персидское правительство (пятый век до н. э.). Возвращаясь
к  более ранним  временам,  мы можем  с  уверенностью  утверждать, что  Ягве
совершенно не походил  на моисеева  Бога.  Атон  был Богом  мира - как и его
представитель, а точнее  - земное воплощение, фараон Эхнатон, который, сложа
руки,  взирал,  как  распадается созданная его предками  империя.  Племенам,
которые  намеревались  покорить  новые земли,  несомненно,  больше  подходил
яростный Ягве. И вообще, все, что заслуживало преклонения  в моисеевом Боге,
превосходило умственные способности этих примитивных людей.

     Я   уже  упоминал,   и   в  этом   меня   поддерживают   мнения  других
исследователей, что главной особенностью  еврейской религии была постепенная
утрата богом Ягве его первоначального  характера и  все большее  уподобление
старому богу Моисея, Атону. Конечно, различия оставались, и на первый взгляд
они могут показаться существенными; но они легко объяснимы. Атон  утвердился
в  Египте  в  блаженные  времена безопасности, и  даже когда  основы империи
зашатались, люди все еще могли отрешаться от земных забот, продолжая славить
Бога  и  наслаждаться  Божественным   творением.  Еврейскому  народу  судьба
уготовила  суровые испытания и тяжкие удары, поэтому  его  Бог стал суровым,
безжалостным и, так сказать, угрюмым.  Он сохранил  характер  универсального
Бога, правящего землями и народами, но Его переход от Египта к  евреям нашел
отражение  в  дополнительной  доктрине,  что  евреи -  Его  избранный народ,
который  в  конце  времен  получит  особое  вознаграждение  за  свои  особые
обязательства.  Думается,  евреям  было  нелегко  согласовать  веру  в  свою
избранность всемогущим Богом и выпавшие на их долю ужасные испытания. Но они
не  позволили  сомнениям  возобладать,  они  заглушили  недоверие  усиленным
чувством  вины и  под  конец, возможно,  уверовали  в  "непостижимость  воли
Господней",  как  верят  и по  сей день  все религиозные  люди. Если  они  и
недоумевали,   почему  Он   дозволяет   все  новым  тиранам   -  ассирийцам,
вавилонянам,  персам  - покорять  и угнетать Его народ,  то  затем  находили
подтверждение  Его  могущества  в том,  что  все  эти коварные  деспоты были
побеждаемы  следующими, а их  империи постигала одна и  та  же  участь. Этот
более  поздний еврейский Бог  уподобился Моисееву  в трех важнейших пунктах.
Первым  и главным было то, что  Он действительно считался  единственным и не
давал даже  помыслить о  существовании других богов. Монотеизм  Эхнатона был
всерьез воспринят  всем  народом;  по существу, этот народ так прилепился  к
монотеизму,  что  вера  в единого Бога стала  основным содержанием  всей его
интеллектуальной жизни, вытеснив любые другие интересы. В этом вопросе народ
и священники, ныне возглавившие  его,  были заедино; но священники,  которые
ограничили свою деятельность разработкой церемоний богослужения, оказались в
оппозиции  к  сильному  народному стремлению  возродить  две другие доктрины
Моисея. Голоса пророков  безустанно  твердили, что Бог отвергает церемонии и
жертвоприношения  и  не  требует  ничего, кроме  веры  в  Него  и  жизни  по
справедливости  и  правде.  Прославляя  простоту и  святость  своей  жизни в
пустыне, пророки, несомненно, следовали влиянию идеалов Моисея.

     И тут самое время задать  вопрос, нужно  ли вообще упоминать о  влиянии
Моисея  на  окончательные  формы  еврейской идеи  Бога;  нельзя ли  обойтись
предположением   о  самопроизвольном  развитии  высшей   духовности  в  ходе
многовекового  становления культуры? В  связи  с таким объяснением,  которое
кладет  конец  всем нашим  попыткам,  я  хотел  бы  сделать  два  замечания.
Во-первых,  оно ничего не  объясняет.  Те  же условия почему-то не привели к
развитию  монотеизма  у  греков,  которые  наверняка  были  более  одаренным
народом; их политеистическая религия попросту  рухнула, уступив место взлету
философской мысли.  В Египте монотеизм вырос (если мы правильно понимаем его
рост)  как  побочное  следствие империализма;  Бог  был  небесной  проекцией
фараона,  единолично управлявшего  великой  мировой  империей.  Политические
условия  жизни  евреев были  наименее  благоприятны  для  перехода  от  идеи
собственно   национального   божества   к  идее  универсального   повелителя
вселенной. Как  мог  этот  крохотный и  бессильный народ  посягнуть на  роль
любимца  такого  всесильного  Бога?  Таким  образом, вопрос о  происхождении
еврейского  монотеизма  останется без ответа, - разве что мы  удовлетворимся
банальными  словами о каком- то особом  религиозном гении евреев. Но гений -
штука загадочная и ненадежная, поэтому призывать его на  помощь  можно  лишь
тогда, когда  все  другие  объяснения  оказываются недостаточны.  Во-вторых,
остается  фактом,  что еврейская история и  ее  хроники сами предлагают  нам
объяснение,  настойчиво намекая  - и на  сей  раз в полном единодушии друг с
другом,  - что идея единого Бога  была дарована  народу Моисеем.  Если что и
противоречит  правдоподобности  этого  факта,  так лишь то,  что священники,
переписывая библейский текст, приписали Моисею слишком многое. Они  объявили
более поздние институты и ритуалы "моисеевыми" законами - с очевидной  целью
повысить  их авторитет. Тут, конечно, есть причины для подозрительности,  но
для  нас  это  вряд ли достаточно.  Ибо, нам ясны, как день, более  глубокие
причины такого преувеличения. Священники пытались таким способом  неразрывно
связать  свои  времена  с  моисеевыми.  Они хотели завуалировать как раз  ту
особенность, которую мы признали самой поразительной в еврейской религиозной
истории - наличие разрыва между  моисеевым законодательством и более поздней
еврейской религией; того разрыва, который поначалу был заполнен культом Ягве
и  лишь  постепенно  был  преодолен.  Всеми  имевшимися  в  их  распоряжении
средствами священники  пытались отрицать этот истинный ход событий, хотя его
историческая достоверность несомненна,  тем более что даже библейский текст,
несмотря на  всю его  целенаправленную обработку,  сохранил  достаточно тому
подтверждений.  Священническая версия ставила перед собой  ту же цель, что и
превращение   Ягве   в  Бога  праотцев.   Если  учесть   эти   скрытые  цели
священнического  кодекса, трудно  не согласиться, что монотеистическую  идею
действительно  дал евреям именно Моисей. Нам  тем легче согласиться с  этим,
что мы знаем, откуда сам Моисей взял эту идею,  - деталь, которую  еврейские
священники наверняка забыли.

     Здесь  можно спросить, что мы  собственно выигрываем, возводя еврейский
монотеизм  к  египтянам.  Ведь этим мы лишь  отодвигаем проблему еще на один
шаг, нисколько  не  выигрывая в понимании  истоков монотеистической идеи. Но
наша цель - не выиграть, а  исследовать. А, постигнув подлинный ход событий,
мы, возможно, вдобавок кое-что еще и поймем.

     2. Сокрытый период и традиция

     Итак,  я считаю, что идея единственного  Бога, равно  как и упор на Его
этических  требованиях  и отрицании всех магических церемоний  действительно
были отличительными особенностями моисеевой доктрины, поначалу неуслышанной,
но  постепенно,  по   прошествии  длительного  времени,  возобладавшей.  Чем
объяснить  этот  запоздалый  эффект  и  где мы  сталкиваемся  с  аналогичным
явлением?

     Размышления говорят нам,  что  с  такими  явлениями  мы  встречаемся  в
совершенно иной  области, где  они  могут быть  истолкованы  более или менее
легко.  Припомним  судьбу  всякой   новой   научной  доктрины   -  например,
дарвиновского учения  об эволюции.  Поначалу она  сталкивается  с враждебным
отрицанием  и  яростно  дискутируется  в  течение  десятилетий;  однако, уже
следующее поколение  видит в ней великий шаг к истине. Сам Дарвин удостоился
почетного захоронения в Вестминстерском  аббатстве. Этот случай  не содержит
ничего  загадочного.   Новая   доктрина   порождает   бурное   эмоциональное
сопротивление.  Оно  подкрепляется  рациональными  аргументами,  отрицающими
факты, на  которых основано неприятное  учение.  Борьба  мнений продолжается
достаточно долго. Поначалу у доктрины есть и сторонники, и враги; но число и
влияние сторонников неуклонно возрастает, пока они  не одерживают верх.  Все
это  время  враждующие четко отдают себе  отчет, в чем  состоит  предмет  их
спора. Неудивительно, что этот  процесс занимает столь долгое время; следует
понимать,  что мы имеем дело с проявлением особенностей массовой психологии.
Всему   этому  нетрудно  найти  аналогию  в  умственной   жизни   отдельного
индивидуума. Человек узнает о чем-то новом,  что  ему предлагают принять как
истину, ссылаясь на определенные доказательства;  это,  однако  противоречит
многим его  эмоциям и подрывает определенные убеждения, в  которые  он свято
верит. Он  колеблется, ищет аргументы, которые позволили бы отвергнуть новые
данные, какое-то время борется с собой, пока не признается:

     "Видимо, это  все-таки верно, хотя мне  трудно  с этим согласиться" Вся
эта  аналогия говорит лишь о том,  что  наше "Эго"  нуждается в определенном
времени,  чтобы проделать  интеллектуальную работу по преодолению  сомнений,
вызванных  сильными эмоциями.  Но данный случай совершенно не похож  на тот,
который мы пытаемся разъяснить.

     Следующий пример, к которому мы намерены обратиться, имеет,  на  первый
взгляд, еще меньше общего с нашей задачей. Случается, что человек без всяких
видимых  для себя  последствий  покидает  место какого-нибудь  трагического,
потрясшего его душу  происшествия - например, железнодорожного столкновения.
Однако с течением времени в его поведении  обнаруживается ряд  физических  и
моторных  симптомов,  которые  можно  объяснить только  пережитым  шоком или
другим  каким-нибудь  воздействием этого инцидента. Такое явление называется
"травматическим  неврозом".  Время,  прошедшее  между  инцидентом  и  первым
появлением симптомов, называется "инкубационным периодом" - прозрачный намек
на  патологию инфекционных  заболеваний.  Поразмыслив,  мы можем заключить -
несмотря на кардинальное различие обоих случаев, - что травматический невроз
имеет некий общий пункт с историей моисеева монотеизма. Этим общим для обоих
является наличие "скрытого периода".  Имеются все  основания думать,  что  в
истории еврейского народа тоже был длительный период, начавшийся с отпадения
от   религии   Моисея,   в  течение  которого   не   видно   никаких  следов
монотеистической идеи, осуждения ритуалов и подчеркивания этической стороны.
Это  наблюдение подготавливает нас к мысли, что  ответ на наш вопрос следует
искать в некой особой психологической ситуации.

     Я  уже  не раз говорил  о событиях в Кадете, где  две  составные  части
будущего  еврейского народа объединились  в принятии новой религии.  Те, кто
пришел из  Египта,  все  еще  сохраняли  воспоминания о  Моисее  и Исходе, и
воспоминания эти были настолько сильными  и  живыми, что эти люди настаивали
на  включении их в историческую  хронику народа. Среди  них могли быть внуки
тех, кто лично знал Моисея, и даже такие, кто все еще ощущал себя египтянами
и сохранял египетские имена. Однако  у них были вполне основательные причины
"подавлять"  в себе  память  о судьбе,  постигшей их  вождя  и законодателя.
Основным стремлением второй части народа было желание восславить нового Бога
и скрыть его чуждое происхождение. Обе стороны были одинаково заинтересованы
в  том,  чтобы  отрицать существование  какой бы  то ни было  предшествующей
религии  и в особенности  ее непривычных идей. Благодаря этому был достигнут
первый компромисс, который вскоре был узаконен письменно;  выходцы из Египта
принесли с собой искусство письма  и  увлечение историческими хрониками. Им,
однако, было еще далеко  до стремления к тому идеалу объективного  описания,
который   выработали  более   поздние  историки.   Поначалу   они   попросту
приспосабливали свои  хроники к  собственным нуждам и  взглядам,  словно  их
совесть  вовсе не отягощало  сознание фальсификации. В результате  появились
расхождения  между  писаной  хроникой  и устным  преданием  (иначе говоря  -
традицией). То, что  было опущено или Изменено  в хронике, могло сохраниться
неизмененным  в  традиции.  Традиция  дополняла  хронику  и  в то  же  время
противоречила ей. Она была меньше  подвержена искажающим влияниям, а может -
и вовсе свободна от них, поэтому она могла быть более правдивой. Впрочем, ее
правдивость была подпорчена большей неопределенностью  и неоднозначностью за
счет  многочисленных  искажений  при устной  передаче от одного  поколения к
другому.  Судьба  устной  традиции  может  быть  различной.  Чаще всего  она
оказывается вытесненной  писаным текстом,  становится все более смутной и, в
конце  концов,  забывается.  Иногда  традиция  может  сама  стать письменной
версией. Есть и другие возможности, 6 которых мы поговорим позже.

     Наличие  скрытого  периода  в  истории  еврейской  религии  может  быть
объяснено следующим  образом:  те  факты, которые так называемая официальная
писаная история  хотела бы сознательно предать забвению,  в действительности
никогда  не  были  забыты.  Они  сохранились  в  традиции,  которая   всегда
оставалась живой среди  народных масс.  Согласно Селлину, существовала  даже
традиция  в вопросе  о судьбе Моисея, противоречившая официальным хроникам и
находившаяся в  большем согласии с истиной. То же самое, можно думать, имело
место  и  в  отношении других верований,  которые, на  первый  взгляд,  были
отвергнуты после  гибели  Моисея,  то есть в отношении тех  частей моисеевой
доктрины, которые были неприемлемы для большинства его современников.

     Мы сталкиваемся здесь с  примечательным фактом.  Он состоит в  том, что
традиция  вместо того, чтобы с  годами все более ослабевать,  становится все
более  и  более  мощной,  постепенно  пробивает  себе  дорогу в  последующие
варианты  узаконенных   официальных  хроник  и,  в  конце  концов,  делается
достаточно  сильной,  чтобы  оказать решающее влияние  на  мысли  и поступки
людей. Непонятно однако, какие причины породили столь странный факт.

     Факт  между  тем  действительно странен  и  даже  настолько, что вполне
оправдано наше желание заново к нему присмотреться. В нем заключена вся наша
проблема. Еврейский народ отверг религию  Атона,  которую дал  ему Моисей, и
вернулся к  поклонению другому богу,  который мало чем отличался от "баалим"
соседних  племен.  Все последующие  попытки  скрыть  этот унизительный  факт
провалились. Однако религия  Моисея не исчезла бесследно; сохранилась  некая
память  о  ней,  некая традиция,  возможно  - смутная и  искаженная.  И  это
воспоминание о великом прошлом продолжало свою работу в сознании, приобретая
все большую  власть над умами, пока наконец не трансформировало  бога Ягве в
моисеева  Бога и вдохнуло новую жизнь в ту  религию, которую  Моисей учредил
много веков назад. С  такой  ситуацией, когда дремлющая традиция  оказала бы
столь  мощное   воздействие  на  духовную  жизнь   народа,  мы   никогда  не
сталкивались.  Тут  мы  оказываемся  в  области  массовой   психологии,  где
чувствуем  себя  не так уж  уверенно.  Приходится  искать аналогии,  явления
сходной  природы, пусть  даже  в  других  областях.  Но мы  их  найдем, я не
сомневаюсь.

     К тому времени, когда  созрели условия для возрождения  религии Моисея,
греки  уже  располагали богатейшей  сокровищницей легенд  и  мифов  о  своих
героях.  Считается, что в девятом-восьмом веках до  н. э. возник гомеровский
эпос, который почерпнул свое  содержание из этого комплекса мифов.  Находясь
на  уровне  сегодняшней  психологической науки,  мы  давно уже,  задолго  до
Шлимана и Эванса, могли бы поставить вопрос: откуда взялся весь тот материал
сказаний и мифов, который Гомер и  великие греческие драматурги превратили в
бессмертные творения  искусства? Ответ  неизбежно был  бы  таков: видимо,  в
раннем  периоде  своей  истории  греки пережили  времена внешнеполитического
могущества  и  высокой культуры, которые завершились некой катастрофой  (как
действительно говорит  нам история), но  следы  которых  сохранились в  этих
легендах.  Археологические  раскопки  наших  дней подтверждают эту гипотезу,
которая,  будь  она высказана  раньше,  наверняка  была  бы сочтена  слишком
дерзкой.  Эти раскопки доказали существование грандиозной минойско-микенской
культуры, которая  на греческом материке закончилась, видимо, к 1250 году до
н. э.* Более поздние греческие историки почти  не упоминают  о тех временах.
Говорится, что были  дни, когда греки царили на морях,  упоминается имя царя
Миноса, его  дворца  и  лабиринта;  но это и все. От  тех  великих времен не
осталось ничего, кроме традиции, подхваченной великими писателями.

     * Как полагают, в результате грандиозного извержения вулкана на острове
Санторин,  которое  почти разрушило  сам остров  и  вызвало катастрофические
явления  в Средиземном море, на его островах  и берегах. Некоторые  историки
считают,  что  это  породило миф о гибели  Атлантиды; другие  связывают  эти
явления  с "казнями египетскими" и другими  "чудесами"  Исхода.  (Примечание
переводчика.)

     Другие  народы -  например,  индусы,  финны и германцы  -  тоже  хранят
аналогичные   эпические   сказания.  Дело   историков   литературы   решить,
существовали  ли в  этих случаях те же условия, что у греков. Я полагаю, что
такие  исследования  дадут положительный ответ. Условия, в  которых,  на наш
взгляд,  возникают  подобные народные  эпосы,  таковы:  существует  какой-то
период ранней истории, который оценивается непосредственными его преемниками
как величественный,  судьбоносный, грандиозный  и почти всегда  героический.
Однако  события эти  происходили так давно  и принадлежали  столь удаленному
времени,  что более поздние поколения  узнают о  них  лишь в виде  смутной и
сбивчивой  традиции.  Зачастую удивляются,  почему  эпос,  как  литературная
форма,  исчезает в более поздние  времена. Объяснение  может состоять в том,
что исчезают  условия, необходимые для возникновения эпоса.  Старый материал
использован,  а более близкие  события запечатлеваются  уже  не традицией, а
историей. Самые  героические свершения  наших дней уже неспособны вдохновить
на эпос; Александр Македонский имел все основания жаловаться, что у него нет
своего Гомера.

     Отдаленные  времена  необычайно  сильно,   порой  с  загадочной  силой,
привлекают  воображение.  Стоит  людям разочароваться  в настоящем, -  а это
случается весьма часто, - и они поворачиваются  к прошлому в надежде хотя бы
там найти веру в незабываемый Золотой Век. Видимо, человек все еще находится
под  магической властью детства,  которое  в памяти  представляется  ему как
время незамутненного блаженства. Смутные и сбивчивые воспоминания о прошлом,
которые  мы   называем  традицией,   составляют   источник  вдохновения  для
художника, который свободен  заполнять лакуны в воспоминаниях по воле своего
воображения и трансформировать  облик  воссоздаваемого  времени под диктовку
своей цели.  Можно  даже сказать, что чем туманнее становится традиция,  тем
больше  она  ему годится.  Поэтому нас не должно удивлять  значение, которое
традиция имеет для творчества, и аналогия, которую мы установили для условий
возникновения эпической поэзии, должна склонить нас к  принятию странной, на
первый взгляд, гипотезы, что в  случае  евреев именно  сохранение  моисеевой
традиции  трансформировало  поклонение Ягве  в  сторону  возврата к  древней
религии  Моисея.  Однако  во  всех  прочих  аспектах эти  два  случая весьма
различны. В первом результатом является поэзия, во втором -  религия, И мы к
тому   же  предположили,  что  под  влиянием  традиции  эта  религия   может
возродиться  с такой  точностью, которой мы не находим  никаких параллелей в
эпосе.  Стало быть,  в  нашей  проблеме  остается  еще  немало  такого,  что
побуждает к поиску более подходящих аналогий.

     3. Аналогия

     Единственная   вполне   удовлетворительная   аналогия   примечательному
процессу,  который мы  разглядели в  истории еврейской религии,  может  быть
найдена в совершенно  удаленной от нашей  проблемы  области знаний. Зато это
очень  полная аналогия, приближающаяся  к  тождественности.  В ней мы  вновь
видим  феномен скрытого периода,  проявление непонятных симптомов, требующих
объяснения,  и  четкую  зависимость  этих симптомов от более ранних,  хотя и
забытых,  переживаний.  Мы находим здесь  характерную  навязчивость, которая
оказывается  сильнее  логики   и  резко  влияет  на   психическую   жизнь  -
особенность, которая не встречается в генезисе эпоса.

     Эту  аналогию мы  находим  в психопатологии,  в  генезисе  человеческих
неврозов,  иными  словами  -  в  науке,  которая  занимается  индивидуальной
психологией  (тогда  как  религиозные  явления,  несомненно,  принадлежат  к
психологии масс). Поначалу эта аналогия  не покажется нам  поразительной, но
это не вполне так; она является скорее аксиомой.

     Развивая  этиологию неврозов, я приписал большое значение переживаниям,
которые  мы испытываем в  раннем детстве, а потом  забываем. Они  называются
травмами.  Сразу напрашивается  возражение,  что в  биографии  невротика  не
всегда  можно  обнаружить  травму.  Зачастую  нам  приходится ограничиваться
констатацией,  что мы имеем  дело  просто с преувеличенной реакцией на самые
обычные, текущие переживания;  большинство людей  преодолевают эти трудности
иным путем,  который  можно  назвать  "нормальным".  Когда  же  мы не  можем
объяснить   реакцию   ничем,   кроме    наследственного    и    психического
предрасположения,  мы  естественно  склонны  сказать,  что  невроз возник не
сейчас, не внезапно, а развивался исподволь, из ранних корней.

     Тут  выявляются  два  существенных  пункта.  Во-первых,  генезис  таких
неврозов неизменно восходит к самым ранним переживаниям  детства (и поэтому,
кстати,  бессмысленно  исключать  этот  период  из  практики  психоанализа);
во-вторых,  точнее было  бы  сказать, что случаи,  которые  мы выделяем  как
"невротические", это именно те, корни которых со  всей очевидностью уходят в
наиболее  сильные  впечатления  такого раннего  периода. Эти впечатления  не
преодолеваются нормальным путем, и потому мы склонны утверждать, что если бы
не  то  или иное детское переживание,  то и никакого невроза бы не было. Для
наших  целей достаточно ограничить  аналогию  именно  такими травматическими
случаями. Однако пропасть между двумя разновидностями не кажется абсолютной.
Вполне  возможно объединить обе этиологии  в  одной  фразе:  все  зависит от
определения   "травмы".  Если  предположить,  что   переживание  приобретает
травматический  характер  в чисто количественном смысле  (то есть,  вызывает
патологические  реакции   лишь   потому,  что  предъявляет  слишком  большие
требования  к личности), то  можно  утверждать,  что переживание, которое  у
одного  индивидуума  порождает травму, у другого  может  ее не  вызвать.  Мы
приходим к подвижной шкале, или  к так  называемым "дополнительным рядам", в
которых два  фактора объединяют свое воздействие на этиологию: минус в одном
факторе  компенсируется  плюсом  в  другом.   Обычно  оба  фактора  работают
совместно  и  только  на  полюсах  спектра  мы  можем  говорить  о  простой,
однозначной мотивации. В силу этих рассуждений можно в дальнейшем обсуждении
игнорировать разницу между травматической и нетравматической этиологией, как
несущественную, по крайней мере - в нашем случае.

     Рискуя впасть в повторение, мы все же позволим себе снова сгруппировать
факты,  относящиеся  к этой важной аналогии.  Они  состоят в следующем: наши
исследования показали, что так  называемый  феномен  (или симптомы)  невроза
является  следствием определенных переживаний  и  впечатлении,  которые  мы,
поэтому называем этиологической травмой. Все эти травмы относятся к  раннему
детству,  то  есть возрасту  до  пяти  лет. Особенно интересны  впечатления,
относящиеся  к  тому времени,  когда  ребенок еще  не  говорит. Самым важным
является период между двумя и четырьмя годами. Мы, однако, не можем сказать,
как рано возникает эта чувствительность к травмам вообще.

     Как   правило,   упомянутые  переживания   забываются  и   впоследствии
недоступны для памяти. Они относятся к периоду инфантильной амнезии, которая
лишь    порой   прорывается   какими-нибудь    изолированными,   отрывочными
воспоминаниями, так называемыми припоминаниями из-за экрана".

     Впечатления  эти  связаны  с  различными  агрессивными  и  сексуальными
воздействиями на ребенка, а также  с ранними обидами, которые больно ударили
когда-то по младенческому нарциссизму. Следует  добавить, что  дети в  таком
раннем  возрасте еще  не проводят  столь  четкого  различия между собственно
сексуальными и чисто агрессивными действиями, какое  проводят позже взрослые
("садистская"  интерпретация  детьми  подсмотренного  сексуального  акта   -
характерный тому пример). Неудивительно поэтому,  что во всем этом комплексе
переживаний преобладает сексуальный фактор, и теория обязана принять это  во
внимание.

     Эти  три особенности:  переживания  первых пяти лет  жизни, последующее
забывание и  наличие сексуально-агрессивного момента  - тесно связаны друг с
другом. Травмы - это либо  физические воздействия, либо восприятия, особенно
зрительные  и слуховые;  иными  словами,  это переживания  или  впечатления.
Единство трех перечисленных выше характеристик установлено теоретически,  на
основе  аналитических исследований;  только  психоанализ  способен  дать нам
сведения об этих забытых детских впечатлениях, или - говоря более конкретно,
хотя  и  неточно  -  "вернуть"  эти забытые  впечатления  в  память.  Теория
утверждает,  что,  вопреки  распространенному убеждению,  сексуальная  жизнь
человека (или то, что позднее ей соответствует) проходит ранний пик, который
обрывается  примерно в возрасте  пяти лет.  Затем  наступает  так называемый
скрытый период, длящийся  до момента полового созревания; в течение скрытого
периода не наблюдается  никакого сексуального развития;  напротив, во многом
происходит даже  движение  вспять.  Эта теория подтверждается  анатомическим
исследованием эволюции  внутренних половых органов;  она приводит  к выводу,
что  человек,  видимо,  произошел  от такого  животного, у  которого половая
зрелость  наступала уже в пять лет; возникает подозрение, что приостановка и
последующее возобновление сексуального  развития во  многом связаны именно с
переходом  от  животного   к   человеческому  уровню.  Человек,  видимо,   -
единственное    животное,   имеющее   "скрытый   период"   и   "отсроченную"
сексуальность.   Исследования  приматов  (насколько  мне  известно,  еще  не
производившиеся) могли бы послужить бесценным способом проверки этой теории.
Психологически  весьма  существенно,   что  период  "инфантильной   амнезии"
совпадает   с  ранним  расцветом  сексуальности.  Возможно,  это  совпадение
является необходимым условием  возникновения  неврозов,  само  существование
которых  представляется достоянием  одного лишь  вида хомо  сапиенс;  в этом
плане неврозы могут рассматриваться как рудимент древнейших времен - подобно
определенным органам  нашего  тела.  Каковы общие  черты  всех невротических
симптомов? Здесь следует отметить два важных пункта. Влияние травмы является
двойственным, негативным и позитивным. Позитивное влияние состоит в попытках
возродить  травму,  припомнить забытое переживание или,  еще  лучше, реально
испытать его - заново пережить  его повторение в действительности; если  это
была ранняя эмоциональная  привязанность, то возродить ее в виде аналогичных
отношений с другим  человеком. Такие попытки в целом именуются "фиксацией на
травме" или "навязчивым повторением". Они могут  включаться в так называемое
обычное Эго и в  виде стойких желаний вести к неустранимым чертам характера,
хотя - или, скорее, потому что - их реальные причины, их происхождение давно
уже забыты. Так, человек,  который провел детство под чрезмерной и с тех пор
забытой  материнской опекой  ("фиксация на матери"), может всю жизнь  искать
женщину, от которой будет зависеть,  которая будет  кормить и  защищать его.
Девушка, соблазненная  в раннем детстве, может  в более  поздней сексуальной
жизни провоцировать повторение таких ситуаций снова и снова.

     Негативные  реакции направлены  к  противоположной цели -  все забыть и
ничего не повторять. Их можно назвать защитными реакциями. Они проявляются в
стремлении избежать травмирующей темы, которое постепенно может превратиться
в  фобию. Эти  негативные  реакции  тоже  вносят свой  вклад  в формирование
характера. В действительности они представляют собой  не меньшую фиксацию на
травме,  чем реакции  позитивные,  но  идут  в противоположном  направлении.
Симптомы  собственно  невроза  являются  компромиссом  между  негативными  и
позитивными  реакциями;  иногда преобладает одна, иногда  другая компонента.
Такие   противоположные   реакции  порождают   конфликты,  которые   человек
самостоятельно, как правило, не может разрешить. Второе замечание  состоит в
следующем.  Все  эти  явления - как  симптомы,  так и  изменения  в  психике
личности - имеют навязчивый характер; иными словами они  отличаются  большой
психической силой и обнаруживают далеко идущую независимость  от психических
процессов, приспособленных  к  требованиям  реального  мира  и подчиняющихся
законам логики. Внешняя реальность на них не влияет или почти не влияет; они
не  считаются с реальными  вещами или  их ментальными  отражениями, так  что
легко  могут   войти  с  ними  в  противоречие.  Они  образуют  нечто  вроде
государства в государстве, некую недоступную часть психики, не участвующую в
общем  содружестве;  но  при  этом  они  могут  возобладать над второй,  так
называемой нормальной компонентой  и  поставить ее на службу  себе. В  таких
случаях  внутренняя  психическая  реальность утверждает свой суверенитет над
реальностью внешнего мира;  так открывается  путь к безумию. Но даже если до
этого  не  доходит, практические последствия  такого  конфликта  неизмеримы.
Фобии,  или  даже  просто  неспособность  справиться  с  требованиями жизни,
проявляемые людьми, над которыми  властвует невроз, играют существенную роль
в человеческом обществе.  Все эти неврозы следует  рассматривать  как прямое
выражение "фиксации" на раннем периоде жизни человека.

     Что  можно  сказать о  "скрытом периоде",  особенно интересном в  свете
нашей аналогии? Детская  травма может  сразу же вызвать  невроз;  это  будет
защитной реакцией, сопровождающей образование симптомов.  Такой невроз может
затянуться и привести к серьезным  нарушениям психики; но он может  остаться
скрытым и  пройти  незамеченным. Как  правило,  защитная  реакция одерживает
верх, но  в любом случае  психика сохраняет шрамы травматических  изменений.
Детский невроз крайне редко переходит напрямую в невроз взрослого  человека.
Более часто между ними пролегает период ничем не возмущенного развития, чему
способствует приостановка физиологического созревания. Лишь затем появляются
те   изменения,   которые  позволяют  говорить  о  неврозе  как  отсроченном
последствии  травмы.  Это происходит либо во время полового созревания, либо
позже.  В первом случае это вызвано тем, что инстинкты, усиленные физическим
созреванием, снова начинают борьбу, в которой они раньше  были побеждены. Во
втором  случае невроз выходит наружу позже, потому  что  реакции и изменения
личности,  порожденные защитным  механизмом, становятся препятствием на пути
приспособления к проблемам взрослой жизни, и это порождает тяжелые конфликты
между  требованиями  внешнего  мира и  особенностями Эго,  которое стремится
сохранить  ту  структуру,  что далась  ему такой  болезненной  ценой  в ходе
защитной борьбы. Наличие скрытого периода между первой, детской реакцией  на
травму  и последующим, во взрослом возрасте,  проявлением болезни может быть
признано   типичным.   Сама   болезнь  должна  рассматриваться  как  попытка
самоизлечения,  то есть примирения травмированного Эго с остальной, здоровой
частью психики,  чтобы  превратить эту психику  в достаточно сильное  целое,
способное справиться с окружающим миром. Однако эта попытка редко  кончается
удачей без помощи аналитика, да  и  в этом случае успех приходит  не всегда.
Зачастую  болезнь приводит к  полному разрушению  и распаду Эго или же к его
подчинению той  деформированной  части, которая отгородилась  от  него еще в
детстве и с тех пор контролировалась скрытой травмой.

     Я сознаю, что все эти  рассуждения прозвучат убедительно только для тех
немногих, кто посвятил свою жизнь изучению и лечению неврозов. И поскольку я
обращаюсь здесь к  широкой  аудитории, мне остается лишь попросить  читателя
хотя бы на  пробу  поверить тон сокращенной  лекции, которую  он только  что
прослушал; я же, со своей стороны, готов признать, что  он может согласиться
с  нижеследующими выводами  только в том случае, если теория, на которой они
основаны, окажется верной.

     4. Приложение

     Ранняя  травма - защита - скрытый  период -  взрыв невроза  - частичное
возвращение подавленных переживаний -  такова  формула, которую мы вывели из
невротического процесса. Теперь я приглашаю  читателя сделать вместе со мной
еще  один шаг  и предположить,  что в истории рода человеческого  происходит
нечто, весьма  подобное событиям в жизни каждого  отдельного человека. Иными
словами,   человечество    как   целое   тоже   проходит   через   конфликты
сексуально-агрессивного  характера,  которые оставляют по  себе неустранимые
следы,  но  по  большей  части  подавляются  и  забываются;  позднее,  после
длительного скрытого периода, они снова возрождаются  в коллективной психике
и   вызывают  к  жизни  явления,  сходные  по   структуре   и   тенденции  с
невротическими симптомами индивидуума.

     Я надеюсь, что разъяснил эти процессы, и хочу теперь  показать,  что их
последствия,   столь  сходные   с   невротическими   симптомами,  связаны  с
возникновением  религии. Поскольку после открытия Дарвином эволюции уже  нет
сомнений, что человечество  имело  предысторию,  и поскольку эта предыстория
неизвестна  (иными  словами,  забыта), мое  утверждение  выглядит почти  как
аксиома.

     Я уже выдвигал этот  тезис более  четверти века назад, в книге "Тотем и
табу" (1912), и  теперь мне достаточно лишь вкратце повторить сказанное там.
Мои рассуждения исходят из некоторых замечаний Дарвина и гипотезы Аткинсона.
Они утверждают, что в первобытные  времена люди жили маленькими группами под
предводительством сильного самца.  Время  этих  событий неизвестно;  никакой
связи  с геологическими данными не  удалось  установить. Возможно, что  люди
тогда  еще не вполне овладели речью. Существенно однако, что все первобытные
люди, включая, разумеется, наших предков, прошли через этот этап.

     Я  расскажу  эту историю  весьма  сокращенно и так,  словно то,  что  в
действительности  потребовало  столетий   и   за   это   время  неоднократно
повторялось, произошло лишь один-единственный раз. Сильный самец был вожаком
и  отцом всей орды и обладал  безграничной  властью,  которой  пользовался с
величайшей  жестокостью.  Все  самки  орды принадлежали  ему,  а судьба  его
сыновей была плачевна: если они возбуждали ревность отца, их ожидала смерть,
кастрация  или изгнание.  Им  приходилось  жить своими  маленькими  мужскими
группами  и  добывать себе жен, воруя  женщин с  других  стоянок. Постоянно,
однако, тот  или иной  сын достигал положения, сходного с положением отца  в
родной  орде. Один из путей такого  возвышения был  вполне естественный  - я
имею  в  виду  возвышение младшего сына, который  был защищен от  гнева отца
материнской любовью и замещал  вожака после его  смерти. Отголосок  традиции
изгнания старшего сына  и предпочтительного  положения  младшего проходит во
многих мифах и сказках.

     Следующий  решительный  шаг  к  изменению этой  первичной  "социальной"
организации  мог состоять,  как мы  предполагаем, в таком повороте  событий:
старшие братья,  изгнанные из  орды и жившие  отдельной группой,  собирались
вместе,  убивали отца и, следуя обычаям  тех  времен, совместно пожирали его
тело. Этот каннибализм не должен нас  шокировать, он еще долго удерживался в
человеческих  коллективах.   Существенно  однако,   что  тут   мы  молчаливо
приписываем  тем   первобытным  людям  те  же   чувства  и  эмоции,  которые
обнаруживаем в  "примитивных"  людях нашего  времени  - в  наших  детях  - с
помощью  психоанализа.  Иными  словами,  мы  полагаем,  что  они  не  только
ненавидели и  страшились своего отца,  но  одновременно  почитали  его,  как
пример для подражания; в  сущности, каждый сын хотел бы стать таким  же, как
отец. Поэтому упомянутый  акт  каннибализма  следует  понимать,  как попытку
отождествиться с отцом путем съедения его части.

     Разумно допустить, что  после  убийства отца наступил  период  взаимной
борьбы за  главенство,  которое каждый брат хотел захватить себе. Вскоре они
увидели,  что эта борьба столь  же опасна, сколь и бесплодна. Достигнутое  с
таким  трудом  взаимопонимание,  равно   как  и  воспоминание  о  совместном
героическом освобождении, а также взаимная привязанность, укрепленная годами
изгнания, привели, в конце концов, к союзу, или своеобразному "общественному
договору". Так возникла  первая форма социальной организации,  в которой все
стороны  взаимно  отказались  от удовлетворения своих  инстинктов,  признали
взаимные обязательства и провозгласили священные нерушимые правила общежития
- короче,  заложили основы  морали и закона.  Каждый отказался от стремления
стать единоличным заместителем отца и обладать своей матерью или сестрами. С
этого момента возникли  известные  нам  табу на  инцест  и  закон экзогамии.
Значительная часть власти,  освободившейся  после убийства  отца,  перешла к
женщинам; последовал период матриархата. Но все это время в "братской  орде"
сохранялось воспоминание об отце. Суррогатом этого первого вожака орды стало
какое-нибудь  сильное,  возможно  -  опасное  животное.  Такой  выбор  может
показаться  странным, но первобытный человек  еще не проводил того  различия
между  людьми  и животными, которое создали его потомки.  Не проводят такого
различия и  наши  дети,  страх  которых  перед животными оказалось возможным
объяснить   именно   страхом   перед   отцом.   Отношение   орды  к   такому
животному-"тотему" сохранило  всю  амбивалентность  первичного  отношения  к
отцу.   С  одной  стороны,  тотем  воплощал   в  себе   телесного  предка  и
духа-хранителя  орды; его  следовало почитать и защищать. С другой  стороны,
был  учрежден праздник, во время которого  его постигала  та же судьба,  что
некогда - первобытного отца:  братья  совместно убивали и поедали  его. Этот
праздник  тотемного  пиршества  в  действительности   символизировал  победу
объединившихся сыновей над жестоким отцом.

     Какое  же  место  в  этой  картине  занимает  религия? Тотемизм  с  его
поклонением  суррогату отца,  с его амбивалентностью отношения к этому отцу,
которое   проявляется  в  тотемном   пиршестве,   с  его  обычаем  праздника
воспоминаний   и  законами,  нарушение  которых  карается  смертью  -  такой
тотемизм,  заключаю  я,  можно рассматривать  как  самое  раннее  проявление
религии  в  истории  человечества,  и  он  показывает,  какие  тесные  связи
существовали  с  самого  начала  между  социальными  обычаями  и  моральными
правилами. Последующее  развитие  религии может быть очерчено здесь  лишь  в
самом  общем  виде.  Несомненно,  оно  происходило  параллельно  культурному
развитию человечества и изменениям в его социальных институтах.

     Следующим шагом  после тотемизма было очеловечивание существа, которому
поклонялась орда. Место  животных заняли человеческие боги,  связь которых с
тотемом все еще достаточно прозрачна: либо эти боги вообще изображаются, как
животные, либо сохраняют определенные  признаки животных; сам тотем-животное
может  стать атрибутом  такого  божества или  же  миф рассказывает, как  это
божество  побеждает именно то животное, которое в  действительности было его
предшественником.  В какой-то период - трудно сказать, когда (возможно - еще
до появления мужских богов) - появляется культ  великих богинь-матерей;  они
долго остаются объектом поклонения еще и потом, наряду с богами-мужчинами. В
это  время происходит  великая социальная  революция.  Матриархат  сменяется
возрожденным   патриархатом.  Верно,  новые  отцы  уже   не  достигают  того
всемогущества, что первобытный отец. Их  слишком  много, и они живут в более
многочисленном коллективе, чем вожаки первичной орды; им приходится, поэтому
ладить  друг  с  другом  и  подчиняться  социальным ограничениям.  Возможно,
богини-матери появились как раз тогда, когда матриархат был ограничен, чтобы
компенсировать  урон,  понесенный свергнутыми  с  трона  женщинами.  Мужские
божества появились поначалу  на  ролях  сыновей этих великих богинь,  и лишь
позднее они явно обретают черты отцов. Эти мужские божества политеистической
эпохи   отражают  в   себе   все   особенности  патриархальных  времен.  Они
многочисленны,  делят  между  собой  власть  и  порой  подчиняются  старшему
божеству. Но уже следующий шаг прямо ведет к  интересующему нас вопросу: это
возвращение   одного-единственного   бога-отца,   обладающего   безграничной
властью.

     Я  вынужден  признать,  что  этот  исторический  очерк  грешит  многими
пробелами и нуждается в  дальнейшем  подтверждении. Но  тот, кто назовет эту
реконструкцию  первобытной истории  слишком  фантастичной,  в  свою  очередь
погрешит  серьезной недооценкой  многочисленности  и  силы доказательств, на
которые она опирается. Многое из того, что вплетено в эту целостную картину,
доказано  исторически или даже сохранилось по сей день у  примитивных племен
(матриархат, тотемизм,  мужские группы); многое  другое обнаруживает себя  в
примечательных   воспроизведениях.   Нет   недостатка    в   исследователях,
удивлявшихся сходству между обрядом христианского  причастия (когда верующие
символически  поедают  плоть  и  кровь   их  Бога)  и  тотемным  пиршеством,
внутренний   смысл   которого    причастие,   в   сущности,   воспроизводит.
Многочисленные следы нашей забытой ранней  истории  сохранились в легендах и
сказках  различных народов, а психоаналитическое исследование духовной жизни
детей  принесло неожиданно  щедрые  результаты, заполнившие  лакуны в  наших
представлениях  о первобытных временах.  В нашей  реконструкции  нет  ничего
придуманного, ничего, что не покоилось бы на достаточно надежных основаниях.

     Предположим, что это представление о первобытной истории в целом верно.
Тогда  в  религиозных обрядах и доктринах  можно немедленно  распознать  два
элемента: с одной стороны, фиксацию на давней истории орды-семьи, с другой -
воспроизведение  и  возвращение  прошлого после  долгого  периода  забвения.
Именно  этот  второй  элемент доселе  не  был  замечен и потому - не  понят.
Проиллюстрируем его, поэтому хотя бы одним впечатляющим примером.

     Для этого стоит подчеркнуть, что всякое воспоминание, возвращающееся из
забытого, обладает  некой  особой силой,  производя ни с  чем  не  сравнимое
воздействие  на человеческие массы и порождая  непреодолимое  желание в него
поверить, против которого бессильны все  логические  аргументы. Эта странная
особенность  может   быть  понята   только   в   сравнении   с   навязчивыми
представлениями  в  случае  психотиков.  Давно  уже  установлено,  что такие
представления содержат элемент забытой реальности, которой  - по возвращении
-  приходится мириться  с искажением  и непониманием; стойкая  вера  людей в
такие представления порождена именно этим зерном истины, в них содержащимся,
и распространяется не только на него, но также и на те искажения, которые на
это  зерно  наслоились.  Наличие такого "зерна истины", - которое мы можем в
данном случае назвать исторической правдой - следует приписать и религиозным
доктринам. Они отягощены, это верно, признаками психотических симптомов, но,
будучи  массовыми явлениями, не поддаются проклятию изолированности, которое
постигает их в психике индивидуума.

     Ни в  одном разделе религиозной  истории этот  феномен не проявляется с
такой  широкой  ясностью,  как  в  становлении  еврейского монотеизма и  его
перерастании в христианство. (Кстати, каждый из  четырех евангелистов  имеет
свое  излюбленное животное.) Если  мы  на  минуту предположим, что правление
фараона Эхнатона послужило внешней причиной появления монотеистической идеи,
то немедленно увидим, что эта идея, изъятая из ее почвы и переданная другому
народу, пережив долгий скрытый период, возвращается к пароду, воспринимается
им заново,  ценится как величайшее достояние и сама в свою очередь сохраняет
этот  народ,  наделяя  его  гордостью за  свою  избранность.  Идея  эта -  в
сущности,  ни  что  иное,  как  религия  первобытного  отца с  присущими  ей
надеждами  сыновей на вознаграждение,  выделенность  и  первенство  в  мире.
(Любопытно, что отголосок  последней  из этих надежд,  давно уже отброшенной
самим еврейским народом, все еще  сохранился среди его врагов  в виде веры в
заговор "мудрецов Сиона".) Мы позже обсудим, как получилось, что особенности
заимствованной  в   Египте  монотеистической  идеи   сформировали  еврейский
характер, направив его по пути возвышенности и духовности. Люди, убежденные,
что  обладают  истиной, и увлеченные сознанием  своей избранности,  начинают
высоко  ценить  всякие  интеллектуальные и этические  достижения.  Я  покажу
также,  как их горестная  судьба и  заготовленные для них  действительностью
беды повели к усилению этих традиций. Сейчас, однако, нам следует проследить
их  историю  в  несколько  ином  направлении,  -   в  сторону  возникновения
христианства.

     Восстановление первобытного отца  в  его исторических  правах  означало
большой  прогресс, но не могло положить конец религиозному процессу.  Другие
элементы праисторической трагедии тоже добивались признания. Трудно сказать,
как развивался  этот процесс.  Возможно,  к тому  времени еврейский народ (а
может,  и вся тогдашняя цивилизация)  был  охвачен  мощным  чувством вины  и
греховности, которое  было  предвестником  возвращения  некогда вытесненного
воспоминания.  Этот  кризис продолжался  до тех  пор,  пока  какой-то еврей,
маскируясь   под   религиозно-политического   агитатора,   не   провозгласил
революционную  доктрину,  которая  -   объединившись  с  зачатками  другого,
христианского учения - отделилась от собственно  еврейской религии.  То  был
Павел,  римский еврей  из Тарсиса,  который ухватился  за разлитое в воздухе
времени чувство вины и заново связал его с подлинным первичным источником, -
убийством Отца  (то есть  Моисея).  Он  назвал этот  грех  "первородным";  в
сущности,  то  был  грех  против Бога,  который  можно было  искупить только
смертью. Таким образом, смерть пришла в мир через первородный грех, ибо этим
грехом, заслуживающим смертной кары,  в действительности было убийство Отца,
который позднее  был обожествлен. Само  это преступление, конечно, никто уже
не  помнил; его  место  заняла  доктрина  "искупления",  и  она-то  получила
широчайшее распространение среди тогдашних людей  в виде  вести  о  спасении
(евангелия).  Искупление  это состояло в том, что  сын  Бога,  незапятнанный
первородным грехом, пожертвовал собой и тем  самым принял на себя вину всего
мира. Разумеется, Спасителем  должен был  быть Сын, потому  что преступление
было  совершено  против  Отца.  Возможно,  на  эту  фантастическую  доктрину
спасения повлияли также греческие и восточные мистерии. Но ее подлинная суть
представляется  собственным  вкладом Павла.  Он  был человеком  необычайного
религиозного  дара  - в точном смысле  этого  слова.  Мрачные следы прошлого
залегли в его душе, силясь прорваться в область сознательного.

     Представление, будто Спаситель пожертвовал собой, будучи невинным, было
конечно  явным  и  тенденциозным  искажением, которое  трудно  совместить  с
логикой. Как мог  невинный  человек принять  на  себя грех убийцы  тем,  что
разрешил убить себя? Но историческая реальность не знает таких противоречий.
"Спасителем" действительно мог быть только самый виновный, то есть вождь той
группы  братьев,  которая  восстала   против   Отца.  Существовал  ли  такой
"Искупитель" в действительности, останется,  по-видимому,  навсегда неясным.
Это  вполне возможно, но следует также помнить, что  любой другой из братьев
наверняка тоже  стремился  быть  главным  и  этим  обеспечить  себе право на
отождествление с отцом, которое  он утратил бы,  растворившись  в безымянной
группе. Если  такие  лидеры-искупители в  первобытные времена не появлялись,
значит,   Христос   является   всего   лишь   порождением   неосуществленной
фантастической мечты; если же эта мечта - отголосок прадавних, происходивших
в реальность'  событий, то  Христос - их наследник и  воплощение.  Для  нас,
однако* несущественно,  имеем мы здесь  дело  с  фантазией  или возвращением
забытой реальности; в любом случае, мы видим  тут зарождение концепции героя
- того, кто восстает против  отца и под тем или иным прикрытием убивает его.
(Эрнест  Джонс  обратил  мое внимание на возможность  того,  что  бог Митра,
убивающий Быка, представляет собой такого вождя, символически прославляющего
свое  деяние.  Известно,  как  упорно   митраизм  боролся  за  первенство  с
христианством.)  Здесь  мы  видим  также  источник "трагической  вины" героя
греческой драмы - вины, которую трудно обнаружить в других великих творениях
древнего  искусства. Вряд ли  можно сомневаться,  что в  греческих трагедиях
герой  и  хор  представляют именно этого героического  бунтаря  и  орду  его
братьев, и не  случайно возрождение театра в средние века началось  именно с
представления Страстей Христовых.

     Я   уже  упоминал,  что  христианская   церемония  причастия  повторяет
содержание давнего тотемного пиршества; но она повторяет его только в смысле
любви и обожания,  а  не  в  его  агрессивном плане. Однако  амбивалентность
отношений  отца   и  сына  полностью  проявляется   в  суммарном  результате
религиозных нововведений  Павла. Предназначенные умилостивить Бога-Отца, они
завершаются Его  свержением  и отбрасыванием. Религия  Моисея  была религией
Отца; христианство стало религией Сына. Прежний Бог, Отец, перешел на второе
место;  Христос,  его  Сын,  заместил  его, как некогда,  в  далекие  темные
времена,  всякий  сын  хотел  заместить  родителя. Желая  обновить еврейскую
религию,  Павел, в сущности,  отверг ее.  Своим успехом на этом пути он был,
несомненно, обязан тому, что с помощью доктрины спасения ублаготворил алчный
призрак  вины. К тому же он отказался от еврейской идеи избранного народа  и
зримого признака этой избранности - обрезания. Благодаря этому новая религия
стала  всеобщей,  универсальной. И хотя этот  шаг мог быть продиктован всего
лишь желанием Павла сквитаться с противниками его новшеств среди евреев, тем
не менее, одна из характеристик прежней религии Атона (универсальность) была
возрождена; было отброшено ограничение,  наложенное на  нее  при переходе  к
новому  носителю,  евреям.  В определенном  смысле  новая религия была шагом
назад  по сравнению с прежней  еврейской доктриной;  так происходит  всегда,
когда  новые массы  людей более  низкого  культурного уровня вторгаются  или
допускаются в старую  культуру.  Христианство не  дотягивало до  тех  вершин
духовности,  к  которым  поднялась  еврейская  религия.  Оно не  было  чисто
монотеистическим;  оно  заимствовало  у  окружающих  народов  многочисленные
символические   ритуалы,   возродило  богиню-мать   и  допустило   множество
политеистических  божков  -  хотя  и  в подчиненной  роли,  но весьма  легко
распознаваемых. И  сверх  всего оно  не было ограждено, в отличие от религии
Атона  и  последующей  моисеевой   религии,  от  проникновения  всевозможных
магических  и  мистических  элементов,  которые  весьма  затруднили духовное
развитие в последующие два тысячелетия.

     Триумф  христианства  был повторением  победы  жрецов  Амона над  богом
Эхнатона, только  с  перерывом  на полторы  тысячи  лет и на гораздо большем
пространстве. И,  тем  не менее, христианство  обозначило также определенный
прогресс  в  истории религии - в  смысле  возвращения  некогда вытесненного,
"истинного" ее содержания. С  этого  момента еврейская религия превратилась,
так сказать, в окаменелость.

     Стоило бы попытаться  понять,  почему  монотеистическая идея  произвела
такое глубокое впечатление именно на еврейский народ  и  по какой причине он
так неотрывно к ней прилепился. Я думаю, что на  этот вопрос можно ответить.
Великое деяние  -  и злодеяние  - первобытных  времен, убийство  Отца,  было
приписано евреям, потому что судьба  распорядилась так, что они воспроизвели
его в виде убийства Моисея, этого их "отцовского суррогата". То был типичный
образчик  "реального  воспроизведения"  вместо   "мысленного  припоминания",
довольно  часто встречающийся также в практике индивидуального психоанализа.
Но евреи ответили  на доктрину Моисея (которая должна  была бы послужить для
них стимулом) тем, что  стали отрицать  его  убийство, они  не пошли  дальше
признания его  великим  отцом  и остановились перед тем  пунктом, с которого
Павел  позднее  подхватил  и продолжил  первобытную  историю. Тот факт,  что
исходным пунктом  создания новой, Павловой религии послужила  насильственная
смерть  другого великого человека, вряд  ли можно считать  случайным. То был
человек, которого небольшая  кучка  его приверженцев  в Иудее  считали Сыном
Бога   и   долгожданным   Мессией  и  которому   позднее  был  приписан  ряд
особенностей,  характерных  для истории детства Моисея. В  действительности,
однако, мы знаем о нем едва ли не меньше, чем о Моисее. Мы не знаем, был  он
действительно тем великим человеком, какого рисуют нам евангелия, или же все
его значение связано лишь  с  особыми обстоятельствами  и фактом его смерти.
Павел; его великий апостол, лично Христа не знал...

     Убийство Моисея  его народом, - о котором Селлин  догадался, анализируя
сохранившиеся следы традиции, и которое Гете загадочным образом предположил,
не  имея вообще  никаких доказательств,  - было  важнейшей частью всех наших
рассуждений, связующим звеном между забытым деянием первобытных времен и его
последующим возрождением в форме монотеистической религии. (Интересно в этой
связи сравнить  наши рассуждения с известным  вступлением  "Умирающий бог" в
книге Фрэзера "Золотая ветвь".) Так  и хочется предположить, что именно  это
чувство вины, связанное с  убийством Моисея, явилось толчком к возникновению
чаемой  фантазии о приходе  Мессии, который придет, чтобы дать своему народу
искупление и обещанную власть над миром. Если  Моисей был первым Мессией, то
Христос - его суррогат и  преемник. Тогда Павел  имел  полное  право сказать
своим слушателям: "Смотрите,  Мессия действительно явился. Он  действительно
был убит на ваших  глазах". И тогда есть некая историческая правда в легенде
о воскресении Христа, потому что он является "воскресшим Моисеем", равно как
и  вернувшимся первобытным отцом первобытной орды, только трансформированным
в Сына, который замещает Отца.

     Несчастный  еврейский  народ,  который  с  присущим  ему  жестоковыйным
упрямством продолжал отрицать убийство своего  "отца", дорого  поплатился за
это  в  ходе последующих столетий. Снова и снова  слышал  он обвинение:  "Вы
убили  нашего  Бога".  И  это  обвинение, если его  правильно  толковать,  в
сущности,   совершенно  справедливо.   В  историко-религиоэном   смысле  оно
означает: "Вы не хотите признать,  что убили  Бога" (то  есть  архетип Бога,
первобытного  Отца  и  его  последующие  воплощения).  Но  здесь  христианам
следовало бы добавить: "Верно, мы тоже убили его, но мы  в этом признались и
поэтому очищены от греха". Увы, далеко не все  обвинения, которые антисемиты
швыряют в лицо потомкам еврейского народа, имеют  под  собой столь серьезные
основания. Видимо, явление этой всеобщей, длительной и  яростной ненависти к
евреям  имеет не  одну-единственную причину. Можно было бы разъяснить многие
из них; впрочем, некоторые  причины  антисемитизма  вообще  не  нуждаются  в
толковании, поскольку проистекают из очевидных источников; зато другие берут
начало  более  глубоко,  в источниках  более скрытых. В первой группе  самым
лживым является обвинение в "пришлости", поскольку  во многих  антисемитских
странах  евреи  представляют  собой как  раз самую древнюю часть  населения,
укоренившуюся  еще прежде  нынешнего национального большинства. Так обстоит,
например, дело в Кельне,  куда евреи  пришли  еще с римлянами  - задолго  до
того,  как эти  места были заселены германскими  племенами.  Другие  причины
антисемитизма лежат глубже, - например, то  обстоятельство, что евреи всегда
живут как меньшинство среди  других народов, а массовое чувство солидарности
нуждается, для полноты, в ненависти к чужеродному меньшинству, которое своей
малочисленностью и слабостью  так и  приглашает к насилию над  собой. Однако
все другие особенности евреев воистину "непростительны". Во-первых,  они  во
многих  отношениях   отличаются  от  своих  "хозяев".  Конечно,  не  так  уж
фундаментально, поскольку они  все-таки не составляют "азиатскую расу",  как
утверждают  их враги,  а состоят в  основном  из остатков  средиземноморских
народов и унаследовали их культуру. Тем не менее, они отличаются (хотя порой
трудно  указать, чем именно),  особенно  от  нордических народов, а  расовая
нетерпимость,  как  ни  странно,  куда  сильнее проявляется  в  отношении  к
небольшим отличиям,  чем  к фундаментальным.  Вторая  особенность имеет  еще
более глубокое значение. Евреи  неизменно превозмогают насилие, и даже самые
жестокие преследования не  сумели привести к их исчезновению. Напротив,  они
демонстрируют  способность стоять на своем в практической  жизни, а там, где
им это разрешают, вносят ценный вклад в окружающую культуру.

     Более  фундаментальные  мотивы антисемитизма уходят корнями  в  далекое
прошлое;  они скрыты в  подсознании,  и я  вполне  готов к  тому, что слова,
которые намереваюсь сейчас сказать, покажутся на первый взгляд невероятными.
Я дерзну  утверждать, что зависть, которую евреи вызывают у  других народов,
настаивая  на своей  избранности  Богом-  Отцом,  все еще таится  в  сердцах
окружающих народов, тем  самым как  бы подтверждая эти еврейские  претензии.
Далее,  не  случайно,  что  среди  всех отличительных признаков отстраненной
еврейской жизни обрезание -  то, что  производит самое жуткое впечатление на
окружающих.  Объяснение этого,  возможно, состоит в том, что оно  напоминает
этим народам-"детям" о жуткой угрозе кастрации и прочих страшных вещах из их
первобытного детства,  о которых  они тщетно хотели бы забыть. И, наконец  -
самый  молодой  мотив  в  этом ряду:  не следует забывать,  что все  народы,
которые ныне  особенно  отличаются  антисемитизмом,  стали  христианскими  в
сравнительно  недавнее  время, порой принужденные к этому кровавым насилием.
Можно было бы сказать, что они  "дурно христианизованы"; под тонким покровом
христианства  они остались все теми же многобожными язычниками, какими  были
их предки. Они  еще  не преодолели своей враждебности к новой, навязанной им
религии, и вот  они проецируют ее на тот источник, откуда христианство к ним
пришло. Тот факт,  что евангелия рассказывают о событиях, произошедших среди
евреев, и  по  существу вообще  говорят  только о евреях, лишь способствовал
такому  проецированию. Ненависть к иудаизму  в основе своей есть ненависть к
христианству,  и  неудивительно,  что в  немецкой  национал-социалистической
революции тесная  связь между этими двумя монотеистическими религиями  нашла
столь откровенное выражение во враждебном обращении с обеими.


     РАЗДЕЛ II

     1. Итоги

     Завершающая  часть   этого  очерка  не  может   быть  опубликована  без
пространных   разъяснении   и   оправдании.   Ибо   она  является   попросту
последовательным, зачастую буквальным повторением части  первой, разве что в
ней  более  сжаты  критические  замечания  и  сделаны  некоторые  добавления
касательно того, как  и  почему еврейский  народ приобрел свой специфический
характер. Я понимаю,  что  такой  способ  преподнесения  материала столь  же
неэффективен, сколь и нехудожествен. Я искренне им недоволен. Почему же я не
избежал его? Ответ на этот вопрос найти не трудно, куда труднее признаться в
нем.  Я не сумел  избавиться от следов того необычного пути, каким возникала
эта книга.

     По правде говоря, она была  написана дважды. Первый раз - несколько лет
назад,  в Вене, когда  я не верил  в возможность  ее  опубликования. Я решил
забросить ее, но она  преследовала меня как призрак непогребенного человека,
и я пошел на половинчатое решение,  опубликовав  две первые главы отдельно в
журнале "Имаго". То были психологическое введение ко всей книге: "Моисей как
египтянин"  - и  основанное на  нем  историческое эссе: "Если бы Моисей  был
египтянином".  Все прочее, что могло бы задеть  определенных  людей и потому
представлялось  опасным,   а  именно   -  приложение  теории   к  вопросу  о
происхождении  монотеизма  и  мою трактовку религии -  я отложил в  сторону,
полагая,  что  навсегда. Затем,  в марте  1938  года,  произошло неожиданное
немецкое  вторжение.  Оно   вынудило  меня  покинуть  дом,  но  одновременно
освободило от опасений, что публикация  моей книги может  вызвать запрещение
психоанализа в той стране, где практиковать его все еще было разрешено. Едва
лишь я прибыл в Англию, как ощутил непреодолимый соблазн сделать свои выводы
известными  миру,  и поэтому  начал переписывать вторую часть очерка,  чтобы
опубликовать  ее вслед за  двумя  первыми  главами. Это естественно вынудило
меня  перегруппировать материал,  хотя  бы частично.  Я,  однако,  не  сумел
вторично  обработать всю книгу. С другой стороны,  я никак не мог решиться и
полностью  отказаться  от двух прежних публикаций  и  в  результате пошел на
компромисс,  решив   добавить   первую  часть  в   ее   неизменном   виде  к
переработанной   второй   -  комбинация,  которая  чревата   многочисленными
повторениями.

     Я мог бы, правда, утешить себя соображением, что поднятая мною проблема
настолько  нова и значительна, что,  независимо даже от того, верно ли  я ее
излагаю,  будет  не таким  уж  большим  недостатком, если  читателю придется
читать о ней дважды. Некоторые вещи заслуживают повторения, да и тогда этого
недостаточно. Однако  несравненно лучше  все же предоставить свободной  воле
читателя - размышлять над проблемой или возвращаться  к  ней еще раз. Негоже
подкреплять  свои  выводы,  лукавым образом  преподнося  одну и ту  же  тему
дважды.  Идя  на  это,  ты  всего  лишь   обнаруживаешь  свою   писательскую
неуклюжесть и вынужден нести  за  это вину. Но,  увы - творческий  порыв  не
всегда  следует благим  намерениям  автора.  Бывает, что книга  растет,  как
хочет, а порой встает перед автором как совершенно независимое и даже чуждое
ему творение.

     2. Народ Израиля

     Коль  скоро  мы  ясно  понимаем,   что  предлагаемая   нами  процедура:
извлечение из традиции только  полезного и отбрасывание непригодного  с тем,
чтобы   затем  соединить  отобранное   в   соответствии   с  психологической
вероятностью - повторяю, коль скоро мы понимаем, что подобная процедура ни в
малейшей  степени  не гарантирует приближения к  истине,  то  вполне законно
спросить,  почему  мы предпринимаем  подобную попытку.  В  ответ я  вынужден
сослаться  на  результаты. Если мы  существенно ослабим строгие ограничения,
обычно накладываемые на исторические и психологические исследования, то этим
можем открыть путь  к уяснению проблем,  и  всегда-то казавшихся  достойными
внимания, а  сейчас - в  свете недавних событий  - снова  приковавшими его к
себе.   Известно,   что   из   всех    народов,   населявших   в   древности
средиземноморский   бассейн,  евреи,   видимо,   -   единственные,  все  еще
существующие  под  тем же  именем  и, вероятно, с теми  же  чертами.  Они  с
беспримерной силой сопротивлялись ударам судьбы и преследованиям, выработали
специфические национальные  особенности и  попутно снискали  себе  искреннюю
неприязнь  всех  прочих  народов. Вполне  естественно желание  лучше понять,
откуда у  евреев такая сила  сопротивления и  как  их характер связан  с  их
судьбой.

     Мы  могли  бы  начать  с  одной  специфической еврейской черты, которая
определяет   их   отношение  к  другим  людям.   Нет   сомнения,  что  евреи
исключительно высокого мнения о самих себе и считают себя благороднее,  выше
окружающих  людей,  от  которых они  отделены,  вдобавок, и  многими  своими
обычаями. При  этом  они воодушевлены  особой верой в жизнь, какую дает лишь
тайное обладание  неким  бесценным даром;  им  присущ своего  рода оптимизм.
Религиозный человек назвал бы это, пожалуй, верой в Бога.

     Нам  известна  причина  такого  их поведения  и природа  их  бесценного
сокровища.  Они  действительно  считают  себя  избранным народом  Бога;  они
уверены,  что  особенно  близки  к  Нему,  и  это наполняет их  гордостью  и
уверенностью. Вполне надежные источники говорят, что они и в эллинистические
времена  вели себя так же.  Иными словами,  еврейский характер уже тогда был
таким, как  сейчас,  и греки,  среди  которых  и рядом с  которыми они жили,
относились  к  этим  еврейским  особенностям  так  же,  как  современные  их
"хозяева" сегодня. Греки относились к  ним так, что кажется, будто  они тоже
верили  в  ту  предпочтительность, на  которую претендовали  сами израилиты.
Когда кто-то  объявляет себя любимцем наводящего ужас отца,  немудрено,  что
прочие братья  и  сестры его ревнуют. К чему ведет такая ревность, прелестно
показано в еврейской  легенде о  Иосифе  и его братьях.  Но  последующий ход
мировой истории как будто бы оправдывает эти еврейские претензии, ибо, когда
позднее Бог  согласился послать людям мессию и искупителя,  он  снова выбрал
его  из  еврейской  среды.  Тут  уж  другие народы  как будто  вполне  имели
основания сказать:  "Они  действительно правы  - они избранный Богом народ".
Вместо  чего  случилось так, что искупление через Иисуса Христа навлекло  на
евреев еще большую ненависть, а сами они не извлекли никакой пользы из этого
вторичного   доказательства  своей   избранности,  поскольку   не   признали
искупителя.

     В силу  моих предыдущих замечаний следует заключить, что именно  Моисей
наградил  еврейский народ той  особенностью, которая  сыграла такую  роль во
всей его истории. Именно этот человек укрепил их самоуверенность, внушив им,
что они избранный Богом народ; именно он объявил их святыми и наложил на них
обязанность сторониться всех других. Не то, чтобы другим народам недоставало
самоуверенности. Тогда, как и  сейчас,  каждый народ  считал себя  выше всех
остальных. Однако благодаря Моисею самоуверенность евреев  была укоренена  в
религии;  она  стала  частью  их  религиозной веры. Благодаря  особо близким
отношениям со своим  Богом они приобрели частицу его величия. А поскольку мы
знаем,  что  за  Богом,  который  избрал евреев и вывел их  из Египта, стоял
человек  Моисей,  то  я отважусь сказать:  именно он, этот человек Моисей, и
сотворил евреев. Ему этот народ обязан своей жизненной цепкостью;  но ему же
он обязан той враждебностью, с которой  он столкнулся и все еще сталкивается
до сих пор.

     3. Великий человек

     Откуда же  в одном-единственном человеке такая исключительная сила, что
он  способен  создать  из  чуждых друг  другу людей  и  семей  единый народ,
запечатлеть в нем специфический характер и определить его судьбу на грядущие
тысячелетия?  Не является  ли такое предположение  возвратом к  тому  образу
мышления, который  некогда  породил  мифы  о  сотворении мира  и  поклонение
героям, возвратом к тем временам, когда исторические хроники  ограничивались
пересказом деяний и  биографий  немногих людей - повелителей и завоевателей?
Ведь наши времена склонны,  скорее,  объяснять события человеческой  истории
более  скрытыми,  общими  и  безликими   факторами  -  навязанными  влиянием
экономических  обстоятельств,  изменениями  в  пищевом  рационе,  прогрессом
материалов и орудий, миграциями, вызванными  ростом населения или  переменой
климата. В  этих процессах отдельной личности нет иной  роли, кроме как быть
выразителем или представителем массовых тенденции, стремящихся к  воплощению
и находящих его - как бы по случаю - именно в этих личностях.

     Это тоже вполне легитимный подход, хотя он и спотыкается о существенную
разницу  между  структурой  мира,  которую  мы  пытаемся  постичь,  и  нашим
собственным образом  мысли.  Наша  настоятельная  потребность в  причинах  и
следствиях   вполне  удовлетворяется,   когда   каждому   процессу  отвечает
одна-единственная причина. В  действительности, однако, внешний мир вряд  ли
устроен    таким    образом:   каждое    событие    представляется    обычно
сверхобусловленным, то  есть оказывается  следствием нескольких налагающихся
причин.  Страшась  бесчисленных  усложнений,   исследователи,  как  правило,
выбирают какую-нибудь  одну причинно-следственную цепь, отбрасывая другие, и
рассуждают о  противоречиях, которые  не  существуют в  природе, а  являются
всего лишь следствием этого расчленения сложной структуры.

     Поэтому  если исследование  какого-то  конкретного случая демонстрирует
исключительную роль  в нем одной человеческой личности,  не следует упрекать
себя,  будто,  принимая этот  вывод,  мы  наносим  удар  доктрине  безличных
массовых факторов. В действительности, несомненно, есть  место и для того, и
для другого.  Впрочем, в  генезисе монотеизма, по правде говоря,  невозможно
указать  другие  массовые  факторы,   кроме   названных  мною,  а  именно  -
установления  тесных связей  между разными народами  и существования великой
империи.

     Сохраним поэтому  место  для  "великого человека" в этой цепи,  точнее,
сети важнейших причин. Согласимся также, что великий человек влияет на своих
современников  двояко:  самой своей  личностью  - и  той  идеей,  которую он
выражает. Такая  идея может выражать давние желания масс,  или  указывать их
желаниям новые цели, или опять-таки увлекать их иными способами. Иногда - но
это, конечно, самый  примитивный  случай -  влияние  может оказывать  прежде
всего сама личность, тогда  как идея играет подчиненную роль. Зато у нас нет
никаких  сомнений,  почему вообще  появляются  великие  люди. Мы  знаем, что
огромное   большинство  человечества  испытывает  сильнейшую  потребность  в
авторитете,  которому можно было бы подчиняться, который бы господствовал  и
порой даже  угнетал своих последователей.  Психология индивидуума объясняет,
откуда берется  эта  потребность масс.  Это не  что  иное, как потребность в
отце, которая живет в каждом из нас с детства, в том самом Отце, победой над
которым  похваляются герои  мифов. И  теперь мы начинаем  понимать, что  все
черты, в которые мы приодеваем великого человека, это черты отца, что в этом
сходстве и  состоит  суть великого человека. Решительность мысли, сила воли,
мощность деяний - все это черты отцовского облика; но превыше всего - вера в
себя и независимость  духа, та  божественная уверенность великого человека в
правильности своих действий, которая порой может переходить в безоглядность.
Им нельзя не  восхищаться, ему нельзя не верить, но невозможно избавиться  и
от  страха перед ним. Нам  следовало искать ключик в самом  слове: кто  еще,
кроме отца, может быть "великим" для ребенка?

     Вне сомнения,  Моисей, снизошедший до несчастных еврейских рабов, чтобы
сказать  им,  что  они -  его возлюбленные  дети,  был  для  них  гигантской
отцовской  фигурой.  И  не менее  величественной должна  была показаться  им
концепция  единственного,   вечного,  всемогущего  Бога,  который   счел  их
достойными завета с Ним и обещал заботиться о них, если они будут блюсти Ему
верность. Возможно, им было нелегко отделить образ этого  человека Моисея от
образа  его Бога,  и в этом они были инстинктивно правы, потому  что  Моисей
наверняка воплотил в образе своего Бога некоторые собственные черты, - вроде
вспыльчивости и неумолимости.

     Но  если,  с  одной  стороны,  фигура  великого   человека  выросла  до
божественной, то, с другой,  самое время  напомнить, что и отец когда-то был
ребенком.  Великая  религиозная  идея,  которую  провозглашал  этот  человек
Моисей, как я  уже отмечал, не принадлежала ему;  он заимствовал ее у своего
царя  Эхнатона. А  сам  Эхнатон -  величие которого  как  основателя религии
доказано вне  всяких сомнений  -  возможно, следовал откровениям,  которые -
через его мать или другими путями  - пришли к нему с Ближнего  или Дальнего.
Востока.

     У  нас нет возможности проследить  эту  нить еще  дальше. Но если  наши
рассуждения до  сих пор шли  правильным  путем, то это  означает,  что  идея
монотеизма, наподобие бумеранга, вернулась  в  страну  своего происхождения.
Представляется бесплодным гадать, каковы заслуги того или иного  индивидуума
в развитии этой  идеи. Несомненно, в  этом развитии приняли участие и в него
внесли свой вклад  многие люди. С  другой стороны,  было бы ошибкой прервать
причинную  цепь  на  Моисее и  пренебречь  тем, что сделали  его  преемники,
еврейские пророки. Монотеизм  не  укоренился  в Египте. Та же  неудача могла
повториться в Израиле, когда народ повернулся  к  Ягве, отбросив  навязанную
ему неудобную, претенциозную религию. Однако в еврейской массе  раз за разом
появлялись  люди,  которые  заново  расцвечивали  живыми красками  поблекшую
традицию,  заново  возрождали  память  о  Моисее  и  его  требованиях  и  не
успокаивались, пока не отвоевывали утраченные было  позиции. Благодаря этому
непрестанному многовековому усилию и - не в последнюю очередь - двум великим
реформам,  до и  после вавилонского  пленения,  в конце концов,  и произошло
обратное  превращение  народного  божества  Ягве  в  того  Бога,  поклонение
которому Моисей  некогда  навязал евреям.  Эта способность коллектива, позже
ставшего еврейским народом, выдвинуть из  своей среды  столь  многих  людей,
готовых  взять  на себя  ношу  моисеевой религии  в  обмен  за  убеждение  в
избранности своего  народа, несомненно, является свидетельством некой особой
психологической структуры.

     4. Прогресс духовности;

     Чтобы оказать  длительное  психологическое!  воздействие  на коллектив,
недостаточно убедить  людей,  что  они специально избраны Богом, - нужно эту
избранность подтвердить. В религии  Моисея таким  подтверждением был  Исход;
Бог - или Моисей от Его имени - не уставал напоминать об этом доказательстве
Своей  благосклонности. Чтобы сохранить  его в памяти людей,  был установлен
праздник Пасхи, точнее - прежний праздник был привязан к этому воспоминанию.
Но позднее Исход  стал  уже  далеким прошлым. К этому  времени  знаки Божьей
благосклонности    были    довольно    скудны:    судьба   народа    Израиля
свидетельствовала, скорее, о  Его  неудовольствии. Мы знаем, что примитивные
народы  имеют  обычай  наказывать и даже  свергать своих богов,  если они не
выполняют своей обязанности даровать людям победу, богатство и благополучие.
Во все  века так поступали с  царями; тем  самым подтверждается соответствие
царей и богов,  то есть их древнее  общее происхождение. Современные  народы
тоже имеют  привычку избавляться  от своих правителей, едва  лишь  блеск  их
правления слегка затмевается неудачами, да если они к тому же сопровождаются
потерей земель и  богатств. Почему же парод  Израиля  тем крепче держался за
своего  Бога, чем  хуже  Он с  ним  обращался?  Этот вопрос  мы пока оставим
открытым.

     Задумаемся лучше, дала ли религия  Моисея евреям еще что-нибудь,  кроме
возросшей - благодаря сознанию "избранности" - уверенности в себе. И впрямь,
нетрудно  указать  еще  один элемент.  Новая религия дала евреям также  куда
более грандиозное представление об их Боге, или, выражаясь более осторожно -
идею   более   величественного  Бога.  Каждый,  кто  верил  в  этого   Бога,
соприкасался с Его величием и мог ощущать себя возвышенным. Скажем, гордость
англичанина  за  величие  Британской  империи  коренится в  чувстве  большей
безопасности  и  защиты, которое  он ощущает.  Но  то  же  самое верно  и  в
отношении великого Бога, а поскольку  человек  вряд ли может претендовать на
участие в Божественном управлении миром, то  его гордость за  величие своего
Бога связана, прежде всего, с тем, что этот Бог именно его "выбрал".

     Но  среди  предписаний этого  Бога есть одно, значение  которого  много
больше, чем  представляется  на  первый взгляд.  Это  запрет на изготовление
подобий Бога, который, по сути, означает  приказ поклоняться Богу незримому.
Я  полагаю,  что в этом пункте Моисей  превзошел  в строгости  даже  религию
Атона; его Бог не должен был иметь ни имени, ни облика. Этот запрет поначалу
был, видимо, еще  одной предосторожностью против  магических  ухищрений. Но,
будучи принят,  он неизбежно должен был оказать глубокое  влияние на евреев.
Ибо он означал подчинение  чувственных  ощущений абстрактной  идее; это была
победа  духа  над чувствами,  или,  более  строго, отказ  от  удовлетворения
инстинктивных потребностей  со  всеми  вытекающими  отсюда  психологическими
последствиями.

     Чтобы понять значение этого шага, следует поставить его в ряд с другими
процессами аналогичного характера  в развитии  человеческой культуры.  Самый
ранний  из них  и, возможно, самый важный мы  можем различить лишь в неясных
очертаниях  архаического прошлого.  Только его поразительно  долгое  влияние
заставляет нас заключить, что он действительно имел место. У наших  детей, у
взрослых  невротиков,  у  примитивных  племен  мы  обнаруживаем  психический
феномен, который я называю верой во  "всемогущество мысли", иными  словами -
переоценку того влияния, которое наши  духовные способности - умственные,  в
данном случае  - могут  оказать  на  окружающий мир,  вызывая в нем желаемые
изменения.  Вся  магия, эта  предшественница  науки, в сущности, основана на
таком представлении. Сюда относится вся магия заклинаний, равно как и вера в
могущество, связанное  со  знанием  и  произнесением  некоего  имени.  Можно
предположить, что эта вера во "всемогущество мысли" была выражением чувства,
некогда охватившего человечество, когда оно овладело речью и благодаря этому
вступило  на  путь небывалого взлета интеллектуальных  способностей.  Именно
тогда перед  человечеством  открылась новая  область  "духовного", в которой
решающее  значение  приобрели  концепции,  воспоминания и  умозаключения - в
отличие  от  чисто  физической  активности,  связанной  с  непосредственными
восприятиями органов чувств. Это, несомненно, было одним из важнейших этапов
становления человека.

     Другой процесс,  происходивший уже в более поздние  времена, появляется
перед нами в более ощутимой форме. Под влиянием внешних условий (которые нам
нет  нужды  здесь  прослеживать)  произошла смена  матриархальной  структуры
общества  патриархальной.  Естественно, это  повлекло за собой  революцию  в
существующих   законах.   Отголосок  этой  революции  все  еще   слышится  в
эсхиловской  "Орестее".  Такой  поворот от матери к  отцу -  означал, прежде
всего,  еще одну победу духовного над  чувственным, иными словами - еще один
этап развития культуры. Ведь материнство ощутимо  непосредственно, тогда как
отцовство - это вывод, основанный на умозаключении и предположении.

     В  какой-то  момент  между этими  двумя событиями произошло  еще  одно,
обнаруживающее  тесную  связь  с происхождением религии.  Человек  пришел  к
представлению  о существовании неких  "спиритуальных" сил,  иными словами  -
таких,  которые нельзя  уловить  органами  чувств,  в частности  зрением, но
которые,  тем  не менее,  оказывают несомненное, даже  исключительно сильное
воздействие.  Если верить  показаниям человеческих  языков, первый  духовный
образ  возник благодаря движению воздуха,  ибо само духовное начало получило
свое название от дуновения ветра ("анимус", "спиритус", на иврите - "руах").
Так возникла идея "души" как  некоего духовного стержня личности. Наблюдения
обнаружили  этот "руах" в  человеческом  дыхании,  которое  прекращается  со
смертью; еще и сегодня мы говорим о том, что умирающий  "испустил  последнее
дыхание".  Отныне  перед  человеком открылась  область духов,  и он принялся
поспешно наделять все существующее в природе  той душой, которую обнаружил в
самом себе. Весь мир стал одухотворенным, и наука,  появившаяся много позже,
оказалась перед трудной задачей восстановления первичного состояния вещей  -
так и не покончив с ней по сей день.

     Благодаря  Моисееву  запрету.  Бог   был   поднят  на   высший  уровень
духовности; тем самым был открыт путь к дальнейшим изменениям идеи Божества,
о  которых  я скажу  позже.  Сейчас  интереснее другое  следствие.  Прогресс
духовности, несомненно, вел к росту человеческой уверенности в себе, к тому,
что  люди  начинали считать себя  выше  тех,  кто  еще  оставался  во власти
непосредственных  ощущении. Мы знаем, что Моисеи дал евреям  гордое сознание
"избранности"  Богом; но, дематериализовав  этого  Бога, он  внес  еще  один
важный  вклад  в  тайную  духовную сокровищницу  народа. Впоследствии  евреи
сохранили  эту  свою склонность  к духовному.  Все  позднейшие  политические
неудачи научили  их ценить  то единственное, что они сохранили, свои писаные
хроники,  как  некое  величайшее  достояние.  Не  случайно  сразу  же  после
разрушения Титом  Иерусалимского  Храма  рабби  Иоханан бен  Закай  попросил
разрешения открыть в Явне  первую  школу для изучения  Торы. С того  момента
Священная  Книга и  ее изучение оставались тем  единственным, что удерживало
рассеянный народ в единстве.

     Все  это  хорошо  известно, и  я  хотел  только  подчеркнуть,  что  это
специфически  характерное  для  евреев  развитие  было  инициировано  именно
моисеевым запретом на поклонение Богу в видимом облике.

     Предпочтение,  которое евреи в течение двух тысяч лет отдавали духовным
начинаниям,  несомненно,  оказало влияние  на  их  характер;  оно помогло им
выстроить плотину, защищавшую их от  насилия  и  жестокости,  которые обычно
торжествуют  там,  где идеалом является чисто физическое совершенство.  Увы,
гармоническое развитие физического и духовного, достигнутое греками, не было
уделом евреев. В конфликте духа  и плоти они  отдали предпочтение  тому, что
имело большее культурное значение.

     5. Подавление инстинктов - против их удовлетворения

     Вообще   говоря,  вовсе  не  очевидно,  почему  прогресс  духовности  и
подчинение ему чувственных потребностей должны способствовать росту гордости
человека  или  народа.  На   первый  взгляд,  такая  связь  требует  наличия
определенной  системы ценностей, уже  утвердившейся  в сознании человека или
общества. Чтобы разъяснить  этот  процесс, обратимся к аналогичной ситуации,
которая была изучена нами в индивидуальной психологии.

     Когда  "Ид"  предъявляет  человеку   некое   инстинктивное   требование
эротического или агрессивного характера, простейшей и естественной  реакцией
нашего  "Эго"  (которое  управляет   мышечной   иннервацией  и  мыслительным
аппаратом)  будет удовлетворение этого требования с помощью соответствующего
действия.  Такое удовлетворение инстинктивной потребности ощущается нами как
наслаждение,  тогда  как  ее неудовлетворение будет, несомненно,  источником
дискомфорта.  Случается,  однако,  что  Эго  отказывается от  удовлетворения
инстинкта  в силу  внешних  препятствий, -  когда оно сознает, что требуемое
действие  может  серьезно   угрожать   ему  самому.  Такое   воздержание  от
удовлетворения,  такое  "подавление  инстинктов",   обусловленное   внешними
причинами (или, как мы говорим, подчинение  "принципу реальности"),  никогда
не  бывает  приятным.  Подавление  инстинктов  влечет  за  собой  длительное
болезненное  напряжение  - разве что мы  ухитримся  уменьшить  инстинктивную
потребность путем переключения энергии. Но подавление инстинктов может  быть
также навязано нам другими причинами, которые правильно назвать внутренними.
В  ходе  индивидуального  развития  часть препятствующих  сил  внешнего мира
превращается во  внутренние,  так  сказать -  "интернализуется";  внутри Эго
возникает определенный стандарт дозволенного поведения, который противостоит
нашим  инстинктивным  потребностям  с  помощью  размышлений,  самокритики  и
системы запретов.  Этот новый стандарт  мы называем "Супер-Эго". Отныне Эго,
прежде  чем решиться на удовлетворение  инстинктов, должно учесть  не только
внешнюю опасность,  но  и  возражения Супер-Эго,  а поэтому  у него,  больше
оснований  воздержаться   от  такого  удовлетворения.  Но  в  то  время  как
подавление  инстинктов  по чисто внешним  причинам  всегда  влечет за  собой
только  дискомфорт,   подавление  по  причинам  внутренним,   по  требованию
Супер-Эго, приносит и другой результат. Вместе с неизбежной болью оно дает и
своеобразное наслаждение, так сказать - суррогат удовлетворения. Эго ощущает
себя  "на  высоте", оно гордится  отказом  от удовлетворения инстинктов  как
неким  ценным  достижением. Я  полагаю, что  механизм  этого ощущения  можно
объяснить.   Ведь   по  сути   Супер-Эго   является  попросту  преемником  и
заместителем  родителей   (и  воспитателей),   которые  контролировали  наши
действия в первые годы жизни; оно перенимает их  функции почти без перерыва.
Потому-то  оно и  может  держать  Эго  в  подчинении  и  оказывать  на  него
постоянное давление. Как и в  детстве, Эго стремится сохранить любовь своего
господина,   а   потому   воспринимает   его   похвалу   как  облегчение   и
удовлетворение, его  порицания - как  угрызения  совести. Когда  Эго идет на
жертву, отказываясь от удовлетворения инстинктов, оно ожидает награды в виде
еще  большей любви со стороны Супер-Эго. Сознание, что оно "заслужило" такую
любовь, ощущается им как гордость. В детстве, когда внешний авторитет еще не
интернализовался внутри нас в виде Супер-Эго, отношения между страхом утраты
любви и требованиями инстинкта были, видимо, точно такими же. Когда из любви
к   родителям  мы  подавляли  свои   инстинкты,  то  ощущали,   что   взамен
гарантировали себе покровительство  и удовлетворение.  Эти-то  положительные
ощущения и превратились в почти нарцисстическое чувство гордости после того,
как родительский авторитет превратился в часть нашего Эго.

     В  чем,  однако,  эти  рассуждения  помогают  понять  интересующий  нас
процесс, а именно  - рост уверенности в  себе, который сопровождает прогресс
духовности?   На   первый  взгляд,   обстоятельства   уж   очень   различны.
Представляется,  что прогресс духовности  не  сопровождается  ни подавлением
инстинктов, ни появлением того  авторитета  или  Высшего стандарта,  во  имя
которого   приносится  жертва.  Впрочем,  сразу  же  очевидно,  что   второе
утверждение является попросту поверхностным. Роль авторитета,  ради которого
предпринимается болезненное усилие, в нашем случае играет великий человек, а
поскольку  это происходит потому, что  он является  суррогатом  отца, нас не
должно  удивлять,   что  массовая  психология   отводит  ему   роль  некоего
"коллективного  Супер-Эго".  Это верно  и  для  Моисея  в  его  отношении  к
еврейскому   народу.   Но   по   другим   пунктам   аналогия   действительно
обнаруживается не сразу. В самом деле,  прогресс духовности означает, прежде
всего, что так называемые  высшие  интеллектуальные процессы  ставятся  выше
непосредственных  ощущений.  Примером  тому является решение,  что отцовство
важнее  материнства,  хотя  первое  не может быть подтверждено ощущениями, в
отличие от  второго.  Другим примером  является  утверждение: наш Бог  самый
великий  и могучий, потому  что  он  невидим,  как  душа.  Но все это весьма
отличается  от   подавления   сексуальных  или   агрессивных   инстинктивных
потребностей. Во многих случаях прогресса духовности  - например, в процессе
становления отцовского права -  мы  даже  не  можем  указать  тот авторитет,
который  устанавливает  новую  шкалу  ценностей.  Им  не  может  быть  Отец,
поскольку  он  сам  становится  таким авторитетом  лишь в результате  такого
процесса.  Короче,  мы  сталкиваемся  с  ситуацией,  когда в  ходе  развития
человечества мир  чувств  постепенно подчиняется духовному  миру, и  человек
ощущает гордость и подъем на каждой очередной стадии этого процесса,  но при
этом мы не знаем, почему так происходит. Еще позже сам духовный мир человека
оказывается подчиненным совершенно  загадочной власти  веры. Провозглашается
знаменитое "верую, ибо абсурдно", и тот, кто уверовал, воспринимает свой шаг
как величайшее достижение.

     Не исключено, что  общим для всех этих  психологических этапов является
нечто  иное. Возможно, человек попросту решает, что высшим является то, чего
труднее  всего достигнуть.  Тогда чувство  гордости оказывается  всего  лишь
нарциссизмом, 'который усилен сознанием, что он преодолел трудности.

     Все эти рассуждения не очень-то плодотворны. Может показаться,  что они
не  имеют  никакой  связи  с   нашим  вопросом  о  происхождении  еврейского
национального  характера. Разумеется, то,  что  мы уже  прояснили,  тоже  не
бесполезно.  Но  оказывается,  что  ход  наших  рассуждений  все-таки  имеет
кое-какую связь с интересующей нас проблемой.

     Дело  в  том,  что  религия  Моисея,  которая  началась  с  запрета  на
изображение  ее  Бога,  в ходе  столетий  действительно все  более  и  более
становилась религией  подавления  инстинктов. Не  то,  чтобы  она  требовала
полового воздержания; тут она удовлетворялась лишь определенным ограничением
сексуальной  свободы.  Зато  сам   ее  Бог   оказался  полностью  очищен  от
сексуальности. Он был возвышен до уровня  этического идеала. А этика как раз
и  означает  запрет  на   удовлетворение  инстинктов.  Пророки  не  уставали
напоминать,  что их  Бог требует  от  людей справедливой  и достойной жизни,
иными  словами  -  воздержания  от  поблажки  тем склонностям,  которые,  по
сегодняшним   моральным  стандартам,  мы  осудили  бы  как  порочные.  Самая
ревностная  вера в  Господа  объявлялась  менее важной, чем выполнение  этих
этических  требований.  Таким   образом,   подавление  инстинктов,  поначалу
отсутствовавшее  в религии Моисея, постепенно начинает играть в ней  ведущую
роль.

     Здесь   уместно   сделать   замечание,    которое   поможет    избежать
недоразумений.  Кое-кто  может  заявить,  что это  подавление  инстинктов  и
основанная на нем этика  вообще не относятся к сфере религии. Легко, однако,
показать, что в действительности они растут из одного  и того же  корня. Уже
тотемизм,  первая  из   известных  нам  форм  религии,  содержит,  и  притом
неустранимо, ряд законов и запретов, которые явно предусматривают подавление
инстинктов.   Сюда  относится   поклонение   тотему,   запрещающее   убивать
соответствующее животное;  экзогамия  (иными словами,  отказ  от  страстного
желания обладать матерями и сестрами своей орды); предоставление равных прав
всем  членам  братского  клана  (то   есть  отказ  от  стремления  разрешить
соперничество с  помощью  грубой  силы). Все  эти правила представляют собой
первые  зародыши некой  моральной  и социальной  упорядоченности. Первые два
запрета действуют  в  том же духе,  который навязывал убитый сыновьями отец;
иными   словами,  они  осуществляют  его  волю.   Третий   закон   диктуется
необходимостью  сохранить  тот  новый  порядок,  который  установился  после
отцовской  смерти;  в   противном  случае  возврат  к  прежнему  нетерпимому
положению вещей стал бы неизбежен. Этот социальный закон отделяется  от двух
первых, этических,  которые,  можно  сказать, проистекают непосредственно из
религиозного контекста.

     В   процессе   индивидуального  развития  каждого  человека  мы   видим
повторение этих этапов, лишь в  сжатом - во времени -  виде.  Здесь тоже все
начинается  с   родительского  авторитета,  в  данном  случае  -  авторитета
всемогущего  отца, который обладает властью  наказывать, требует от  ребенка
подавления инстинктов  и решает,  что  разрешено и что  запрещено.  То,  что
ребенок привыкает считать "хорошим" или "плохим",  позднее, когда Реальность
и  Супер-Эго заменяют  родителей, становится "добром" и "злом"  в  моральном
смысле. Но механизм  действия этих моральных  категорий  по-прежнему  тот же
самый:  подавление инстинктов благодаря присутствию  внутреннего и  внешнего
"авторитета", заменившего и продолжающего функцию родителей.

     Любопытно  в  этой  связи   рассмотреть  такую   странную   религиозную
концепцию,  как   "священное",  "сакрум".   С  одной  стороны,  связь  между
сакральным  и религиозным  несомненна; все, связанное с религией, сакрально,
это составляет  самую  суть сакральности.  С другой  стороны,  мы знаем, как
часто  пытаются  объявить  священными  определенных  людей,  институции  или
обычаи, которые не имеют ничего общего с религией. Эти попытки зачастую явно
тенденциозны.  В подлинно  сакральном  главное - это некий  запрет,  который
тесно связан с религией. Сакральное - это нечто такое, чего нельзя касаться.
Сакральный запрет имеет, как  правило, очень  сильную эмоциональную окраску,
но лишен какого  бы то ни было рационального  обоснования. Почему собственно
инцест,  то есть совокупление с собственной  дочерью или  сестрой,  является
таким  страшным сексуальным  преступлением  в  сравнении  со  всеми  другими
сексуальными  актами?  Нам объясняют, что все  наши  чувства якобы  восстают
против  такого  поступка.  Но это означает  всего лишь,  что  запрет  должен
приниматься без рассуждении, что мы не знаем, как его объяснить.

     Легко доказать, что предлагаемые нам "объяснения" иллюзорны.  Тот самый
инцест, который якобы оскорбляет все наши  чувства, некогда был общепринятым
обычаем, можно даже сказать - священной традицией в правящих семьях Египта и
других стран. Фараоны женились, прежде всего,  на своих сестрах, и преемники
фараонов,  греческие  Птолемеи, без  всяких колебаний следовали их  примеру.
Таким образом, на Востоке инцест - в данном случае, между братом и сестрой -
был прерогативой,  запрещенной лишь для простых смертных и зарезервированной
для царей, этих богов в земном обличье. Мир греческих  и  германских мифов о
богах  и  героях  тоже  не  исключает таких  инцестных  связей.  Можно  даже
предположить,  что  жгучая  озабоченность  "родословной"  среди  современной
европейской  аристократии  является остатком этой древней привилегии,  и  мы
видим, что в результате  кровосмешения, продолжавшегося в  высших социальных
кругах  многие  столетия,   все  коронованные  персоны   Европы  принадлежат
фактически к одной семье.

     Существованием  инцеста   богов,   царей  и   героев  опровергается   и
"объяснение"  страха  перед  инцестом  биологическими  причинами,   то  есть
интуитивным "пониманием" опасности кровосмешения. Если мы и сегодня не знаем
в  точности,  существует ли  такая  опасность  вообще,  то  что  говорить  о
первобытных племенах, наложивших некогда этот запрет?

     Наша   реконструкция   происхождения  религии  требует  от   нас  иного
объяснения.  Страх  перед  инцестом  попросту  служил  подкреплением  закона
экзогамии, который отражал волю Отца  и сохранился  после его смерти. Именно
отсюда  идет сила  его  эмоционального влияния и  невозможность рациональной
мотивировки,  короче   -  его  "сакральность".  Я   готов  предсказать,  что
дальнейшие исследования других  сакральных запретов дадут  тот же результат:
все "сакральное"  первоначально  было  ничем  иным  как  сохранившейся волей
первобытного  Отца. Такое  толкование  проясняет, кстати, и  двусмысленность
самого  слова "сакральное". Ведь "сакер"  означает  не  только  "священный",
"благословенный",  но  и  нечто   такое,  что  переводится  как  "заклятый",
"неприкасаемый".  Двусмысленность  эта  отражает  амбивалентность  отношения
сыновей  к  Отцу. Его  воля навязывала безусловное почитание и  одновременно
вызывала  судорожный  трепет, поскольку  требовала  от сыновей  болезненного
подавления их инстинктов. Теперь мы понимаем скрытый смысл претензии Моисея,
что  он  "освятил"  свой  народ, введя  обычай  обрезания.  Обрезание  - это
попросту  символический  суррогат  кастрации,  то  есть  наказания,  которым
первобытный Отец в полноте своей власти угрожал сыновьям; евреи, приняв этот
символический обычай,  продемонстрировали, что готовы подчиниться воле Отца,
хотя это  и означало для них  мучительную жертву. Таким  образом,  обрезание
действительно имеет все черты "священного", "сакрального" обычая.

     Возвращаясь к этике, мы можем  теперь сказать, что в то время как часть
наших заповедей вполне рационально объясняется необходимостью отделить права
коллектива от прав индивидуума, права индивидуума от прав коллектива и права
одного индивидуума от  прав другого,  все прочие  этические запреты, которые
представляются нам сегодня загадочными, величественными и - почти мистически
-  самоочевидными, обязаны  своим  происхождением - воле отца, окаменевшей в
виде религиозных предписаний.

     6. Истина в религии .

     Как завидуем  порою  мы,  неверующие, тем, кто  убежден в существовании
Высшей Силы, для которой в мире нет никаких  проблем, ибо она сама  этот мир
создала!  Насколько   более   всеобъемлющи,   исчерпывающи   и  окончательны
представления  верующих  о  миропорядке  в  сравнении  с  теми  трудоемкими,
скудными и  обрывочными попытками объяснений, на которые мы в лучшем  случае
способны! Не иначе, как Божественный Дух, сам по себе  воплощение этического
совершенства, заложил в душе такого человека знание об идеале и одновременно
стремление к нему.  Такой человек безошибочно знает, что считать благородным
и  возвышенным, а что -  отвратительным и низменным. Всю свою  эмоциональную
жизнь  он оценивает степенью приближения к желаемому идеалу. Он считает себя
достойным, когда - в перигелии, так сказать - подходит к нему ближе всего; и
ощущает мучительный дискомфорт, когда  -  в  апогее -  удаляется  от него на
самое  далекое  расстояние.  Все   для  него   так  просто  и  так  нерушимо
предоставлено!   Нам   остается  лишь  сожалеть,  что   некоторые  жизненные
обстоятельства и научные факты делают для нас невозможным принять гипотезу о
таком Высшем  Существе.  И  словно  бы в мире  недостаточно проблем,  мы еще
вдобавок  стремимся  понять, каким  образом  те,  кто верит  в  Божественное
Существо,  обрели свою веру  и как эта вера возымела  над ними такую власть,
что заставляет их игнорировать и Разум, и Науку.

     Вернемся,  впрочем, к той скромной задаче,  которая занимала нас до сих
пор.  Мы  начали  с  того,  что  вознамерились  объяснить,  как  возник  тот
специфический характер еврейского народа, который,  по всей видимости, помог
этому народу выжить. Мы обнаружили, что некий человек Моисей наделил  евреев
этим  характером,  дав   им  религию,  которая  настолько   возвысила  их  в
собственных глазах, что они сочли себя выше всех других народов. В сущности,
они выжили  благодаря  тому,  что  сторонились других.  Некоторое неизбежное
смешение  крови  ничего  не  меняло,  потому  что  евреев  объединяло  нечто
идеальное - некие общие интеллектуальные и эмоциональные  ценности. Моисеева
религия  сумела  создать  это единство, поскольку она:  а) приобщила народ к
величию новой концепции Божества, б)  утверждала, что  евреи  "избраны" этим
великим Божеством и предназначены быть объектом Его особой благосклонности и
в)  навязала еврейскому народу веру в чисто духовного, интеллектуально, а не
чувственно постигаемого  Бога, то  есть прогресс  духовности, а  это открыло
путь  к почитанию  интеллектуальной  деятельности  вообще (и  тем самым -  к
дальнейшему подавлению инстинктов). Таковы полученные нами выводы, но хоть я
и не намерен отказываться от чего-либо сказанного выше, я не могу не ощущать
некую  неудовлетворенность.  Вспомним  определенный  пункт  наших предыдущих
рассуждений. Мы установили,  что религия  Моисея  не  оказала своего влияния
немедленно, а действовала странным обходным способом. Было бы  понятно, если
бы ее воздействие потребовало просто длительного  времени, пусть даже многих
столетий,  - ведь, в конце концов,  речь  идет о формировании  национального
характера. Но когда  мы упоминаем "обходный способ", то имеем  в виду совсем
другое уточнение, извлеченное нами из истории  еврейской религии.  Произошло
так,  что  евреи   на  некоторое  время  вообще  отвергли  Моисееву  религию
(неизвестно, впрочем, - полностью или сохранив некоторые из ее предписаний).
Все  долгое время  завоевания  Ханаана и  борьбы с населявшими его  народами
религия  Ягве  не  очень  отличалась  от  поклонения  другим  "Баалим".  Это
утверждение покоится  на  твердой исторической  почве, какие бы  ни делались
позже тенденциозные  попытки скрыть  это постыдное  положение  вещей. Однако
Моисеева религия не исчезла  абсолютно. В устной традиции народа сохранилось
своего  рода  воспоминание  о  ней,  некий туманный и  искаженный отголосок,
поддерживаемый, по всей видимости, отдельными членами жреческой касты. И вот
это-то воспоминание о великом прошлом  продолжало исподволь  наращивать свою
власть  над  умами евреев;  постепенно  оно приобрело  решающую  власть  над
воображением  еврейских масс и тогда произошло превращение  Бога Ягве в Бога
Моисея,  то  есть  возрождение  той  религии,  которую  Моисей  провозгласил
столетия назад.

     Чем объяснить эту отсроченную на столетия победу традиции?

     7. Возвращение подавленного

     Для  разъяснения  поищем  аналогичные   процессы  в  нашей  собственной
ментальной  жизни.  Такие  процессы  существуют.  Одни   из   них  считаются
патологическими,  другие  относятся к  спектру  нормальных, но  это различие
несущественно,  поскольку  границы  тут  не могут  быть проведены совершенно
строго,  а механизмы в обоих  случаях  одни и те же. Из богатого  материала,
имеющегося в моем  распоряжении, я выберу примеры, связанные со становлением
характера.

     Некая  молодая  девушка  развивается  в решительном контрасте со  своей
матерью;  она  культивирует в себе  все качества,  отсутствующие у матери, и
избегает  всего, что  свойственно той.  В детстве  она, как и  любая  другая
маленькая  девочка,  во  всем  подражала  матери,  поэтому  впоследствии  ей
пришлось  весьма энергично  преодолевать эту идентификацию.  Тем  не  менее,
когда она выходит замуж и  сама становится женой и матерью, она с удивлением
обнаруживает, что начинает все  больше  и  больше походить на мать,  которую
считала  такой  чуждой.  В  конце  концов, эта тождественность,  которую она
некогда  преодолела, торжествует  в  ее характере снова. Аналогичный процесс
происходит  и с  мальчиками, - даже великий Гете, который в  юношеские  годы
явно не очень  высоко чтил своего педантичного и  сурового отца,  в старости
обнаруживал все признаки его характера. Это возвращение  отвергнутого всегда
тем разительней, чем ярче  был исходный  контраст. Я знал юношу, который был
воспитан поистине недостойным и ничтожным отцом. Вопреки ему  он сумел стать
деятельным, надежным и уважаемым человеком. Затем,  в самом расцвете  жизни,
его  характер неожиданно и резко изменился: он  стал вести себя так,  словно
отец стал для него образцом.

     Давно  известно,  что  впечатления  первых  пяти  лет  жизни  оказывают
решающее  влияние  на  весь наш  дальнейший  жизненный путь. Все последующие
события тщетно  борются  с этим влиянием. Самые сильные стремления взрослого
человека растут именно из  тех переживаний и впечатлений, которые он получил
ребенком, в том возрасте, когда  его психика - как у нас  есть все основания
считать - не готова была даже их осознать.

     Этот  процесс  последующего  влияния,  "проявления"  ранних впечатлений
можно было бы сравнить разве  что  с фотографированием, когда мы проявляем и
превращаем в зримое изображение то, что было снято аппаратом давным-давно. Я
могу  привести также свидетельство писателя-фантаста, который указал на  это
странное  обстоятельство  со всей решительностью, присущей  писателям такого
рода. Знаменитый Гофман склонен был объяснять богатство своего писательского
воображения в зрелые годы тем, что  в детстве, будучи  еще грудным ребенком,
он несколько недель  подряд  путешествовал  с  матерью в  почтовой карете  и
непрерывно  впитывал  - не  понимая и не осознавая  -  быстро сменявшие друг
друга разнообразные впечатления. То,  что мы переживаем, не поняв,  в первые
годы жизни, мы никогда больше не можем припомнить, разве что во сне.  Только
психоаналитический метод позволяет  нам  узнать о  существовании в  нас этих
впечатлений. И, тем не менее, в любой момент более поздней жизни это скрытое
в   нас   прошлое   способно  ворваться  в  наше  сознание,   с   навязчивой
импульсивностью  продиктовать  нам  наши  поступки, заставить  полюбить  или
невзлюбить тех или иных людей и зачастую предопределить выбор объекта  наших
страстных  желаний   -  выбор,  который  мы  даже   сами  себе  затрудняемся
рационально обосновать.

     Отсюда легко  перейти к механизму образования неврозов. Дело в том, что
и в  образовании неврозов решающую  роль также  играют  впечатления  раннего
детства,  но  вдобавок  к ним  в  игру на сей  раз вступает  еще  и процесс,
противостоящий  этим впечатлениям -  реакция  подавления.  Схематически  это
выглядит так: в результате определенного переживания возникает инстинктивная
потребность,   жаждущая  удовлетворения.  Однако  Эго  избегает  дать  такое
удовлетворение инстинктам  - либо  потому,  что  парализовано  избыточностью
требования, либо потому, что распознает в нем опасность. Это защищается тем,
что так  или иначе подавляет возбуждение,  загоняет  его,  так  сказать,  "в
подполье": ребенок  забывает возбуждающий  фактор  вместе с переживаниями  и
ощущениями, к нему относящимися.  Однако на этом дело не кончается. Инстинкт
либо  сохраняет  свою силу, либо  восстанавливает ее, либо - еще  вариант  -
заново пробуждается  в  сходной ситуации. Он  возобновляет свои претензии, а
поскольку путь  к  их нормальному  удовлетворению прегражден тем психическим
блоком,  который  можно назвать "шрамом (бывшего) подавления", то  инстинкт,
как правило, добивается своего в каком-нибудь другом, более уязвимом пункте.
В результате  этого "обходного маневра"  инстинкт получает  свое - но  уже в
виде так  называемого "суррогатного удовлетворения", не имеющего санкции Эго
и им не осознаваемого.  В сущности, появление этих суррогатов удовлетворения
является  симптомом того,  что подавленный  инстинкт  вновь  предъявил  свои
требования,   так   что  весь   процесс  образования  симптомов   можно   по
справедливости  назвать  "возвращением  подавленного".  Крайне  существенно,
однако, что на сей раз подавленное возвращается уже в  "замаскированной", то
есть измененной  или искаженной по сравнению с исходной, форме (ибо только в
таком виде оно может обойти блоки в Эго).

     Я надеюсь, что эта  аналогия позволит  нам полнее  понять результаты, к
которым приводит подавление инстинктов в ходе человеческой истории.

     8. Историческая правда

     Все мои психологические экскурсы имели целью сделать более убедительным
тезис, что  Моисеева  религия  оказала влияние на еврейский народ лишь после
того,   как  вернулась   в  виде   более  или  менее  подавленной   традиции
(соответствующей у индивидуума подавленному переживанию детства). Но пока мы
едва лишь сделали этот  тезис  более или менее вероятным. Даже  если бы  мне
удалось его доказать, все равно останется ощущение, что  мы выполнили только
качественную часть нашей задачи. Во всех вопросах, связанных со становлением
религии  -  и  уж конечно  становлением еврейской религии,  - остается нечто
величественное,  доселе не ухваченное никакими  нашими рассуждениями. В этом
процессе  должны участвовать, следовательно,  и какие-то  иные факторы,  для
которых  вряд ли можно указать вполне адекватные аналогии, - факторы,  столь
же  уникальные и  мощные, как  сама  вырастающая  из них система религиозных
убеждений.

     Посмотрим, нельзя ли подобраться к этим факторам с обратной стороны. Мы
понимаем,   что  первобытный  человек  нуждался  в  боге,  который  был   бы
устроителем  мира, вожаком его  орды,  той силой,  которая  возьмет  на себя
заботу о нем.  Поклонение такому богу постепенно вызревает в тени поклонения
умершим предкам,  о которых  традиция все еще  кое-что  помнит. Человек и  в
более поздние времена - наше, например, - тоже остается по сути инфантильным
и  так же нуждается  в покровительстве,  даже  когда считает себя совершенно
взрослым;  он и  тогда не может отказаться от  помощи своего  бога. Все  это
бесспорно, и, тем не  менее,  трудно  понять, почему  этот  бог должен  быть
Единственным  и почему  переход  от политеизма  к монотеизму  представляется
участвующим в  нем  людям  событием столь грандиозного  значения. Верно,  мы
показали  выше,  что  верующий  соучаствует  в  величии  своего бога,  и чем
могущественнее этот бог, тем надежнее его покровительство. Но бог может быть
могущественным, и  не  будучи  единственным: многие  народы  тем более чтили
своего  главного  бога, чем  многочисленнее было семейство низших богов, над
которыми  он властвовал, и это его величие нисколько  не уменьшалось оттого,
что  существовали  и  другие  боги.  Кроме того,  если бог  один,  то  есть,
универсален  и  правит над  всеми  землями и  народами,  то каждый отдельный
человек (или  народ)  неизбежно утрачивает нечто от интимной связи с  ним  -
ведь  ему  приходится,  так  сказать,  делить  своего  бога  с  чужеземцами.
(Впрочем,  он может компенсировать себя убеждением, что  именно  к нему этот
бог все  же более  благосклонен, чем  к другим).  Верно также,  что принятие
концепции единого бога означает огромный шаг по пути духовности; но это тоже
не  помогает нам объяснить, чем  такая концепция могла  покорить  умы  людей
поначалу.

     Истинно верующий  человек  знает ответ на наш  вопрос. Истинно верующий
человек, несомненно, скажет, что идея  единственного  бога потому  произвела
столь грандиозное впечатление на человечество, что в ней  содержалось  зерно
"Вечной Истины". Доселе скрытая, эта Истина наконец-то воссияла людям и в ее
блеске  утонуло  все  то,  что  властвовало  над  умами  прежде.  Нельзя  не
согласиться, что  вот  тут мы  действительно видим, наконец, такую  причину,
которая по величию соразмерна со своим следствием.

     Я  был бы рад принять  это объяснение. Но меня останавливает следующее.
Эта   ссылка   на   неотразимую   привлекательность   Истины   основана   на
оптимистических   и   идеалистических  предположениях.   На  самом  же  деле
человеческий  интеллект  вовсе  не обнаруживает  такого уж хорошего  нюха на
истину, да и не проявляет такой уж пылкой готовности  ее принять.  Напротив,
весь  наш  прежний опыт говорит,  что интеллект легко  сбивается с истинного
пути, сам о том не подозревая, и нет для него ничего более привлекательного,
чем  то,   что  идет  навстречу  его  желаниям  и  иллюзиям  (независимо  от
"истинности"). Вот почему  приведенное объяснение нуждается в модификации. Я
готов  признать, что  ответ верующего  человека разъясняет привлекательность
монотеизма, но -  с поправкой:  древних  евреев привлекала в  монотеизме  не
столько некая "Вечная",  то  есть  метафизическая. Истина,  сколько - истина
историческая.  Иными словами,  я  не верю  в  то, что именуется  религиозной
истиной монотеизма,  то есть в существование единого и  всесильного бога, но
верю в истинность праисторического факта, припомнившегося евреям при встрече
с  монотеизмом  -  того  факта,  что  в  первобытные  времена  действительно
существовал  единый Отец, Вожак, Повелитель, который был возвышен  до уровня
божества. Другое дело,  что для возвращения в коллективную  память людей эта
историческая истина должна была явиться в замаскированном, ином по сравнению
с исходным виде, то есть как раз в виде "религиозной истины" Моисея.

     Мы уже говорили, что религия Моисея была  отвергнута и частично забыта,
а позднее  снова  вернулась в сознание народа - в  виде традиции,  Теперь мы
можем предположить,  что этот процесс сам по себе  был повторением  той цепи
событий, которая в  дни  Исхода привела к  принятию  религии  Моисея.  Когда
Моисей  предложил  евреям  концепцию Единого  бога,  это  не  было  для  них
абсолютно новой идеей, поскольку  воскрешало в  их памяти  первобытный  опыт
человеческой орды. Опыт этот давно исчез из их сознательных воспоминаний, но
в свое время был столь важным и  произвел - или, по крайней мере, подготовил
- такой грандиозный переворот в жизни первобытной орды, что оставил, иначе и
думать нельзя, некий постоянный след в человеческих душах, такое  же сильное
"воспоминание коллективного детства", как те, которые хранит устное предание
или традиция.

     Как я отмечал выше, ранние переживания людей проявляются позднее в виде
навязчивых привычек, хотя  сами эти переживания сознательно уже не помнятся.
Мне  представляется,  что  то  же  самое  справедливо  и  для  самых  ранних
переживаний  человечества  в  целом.  Одним  из  результатов такого  раннего
переживания и было  принятие евреями  концепции Единого бога. Концепцию эту,
несомненно, следует считать припоминанием -  разумеется, искаженным, но, тем
не  менее,  припоминанием. Как всякое  "возвращение подавленного",  оно тоже
имеет навязчивый  характер; ему попросту нельзя не поддаться. В  той мере, в
какой  историческая  правда  в  нем бессознательно  искажена,  видоизменена,
замаскирована, это припоминание может быть названо иллюзией;  но в той мере,
в  какой  с  помощью  этой  концепции действительно  возвращается  нечто  из
реального прошлого,  она должна  быть  названа истинной. Ведь индивидуальные
психические   иллюзии  тоже  содержат   зерно   истины:   сознание  больного
ухватывается именно за такое зерно и  благодаря этому некритически принимает
и всю систему иллюзий, на нем надстроенную.

     Та   первичная,  исходная   ситуация,   повторением  которой  -   через
тысячелетия - было провозглашение религии Моисея, а затем - через столетия -
окончательное принятие ее  евреями, была реконструирована мною в 1912 году в
книге "Тотем и  табу". Я использовал там некоторые теоретические рассуждения
Дарвина,  Аткинсона  и  в  особенности  Робертсона  Смита,  объединив  их  с
открытиями и гипотезами психоанализа. У Дарвина я заимствовал предположение,
что первобытные  люди изначально жили небольшими  ордами, каждая такая  орда
находилась под властью старшего  самца, который управлял ею с помощью грубой
и  жестокой  силы, присваивал себе всех  самок  и  подчинял или убивал  всех
молодых   самцов,   включая   собственных   детей.    Аткинсон   помог   мне
предположением,   что  патриархальная  система  была   сокрушена  восстанием
сыновей,  которые  объединились  против отца, свергли  его  и на  совместном
победном   пиршестве  съели  его  тело.   Наконец,  следуя  тотемной  теории
Робертсона  Смита, я  предположил,  что структуру первичной орды,  в которой
властвовал один  вожак-Отец, сменила структура  тотемистского клана братьев.
Чтобы ужиться друг с другом, братья-победители должны были отказаться от тех
женщин  орды, ради которых,  фактически,  убили  отца, и согласиться  ввести
экзогамию, то  есть "брак  на  стороне". После свержения власти  Отца  семьи
управлялись матриархально. Но Отец и  его воля не исчезли окончательно: Отца
заменило некое животное,  провозглашенное  тотемом-покровителем  клана;  оно
символизировало собой Предка (или предков вообще),  служило духом-хранителем
клана и его запрещено было касаться или убивать. Однако раз в году весь клан
собирался на совместное пиршество,  во время которого "сакральное"  тотемное
животное разрывали на  куски и пожирали. От участия в  таком пиршестве никто
не мог отказаться, ибо оно было  ни чем иным,  как символическим повторением
того самого отцеубийства, с  которого начались все новые социальные  законы,
моральные заповеди и тотемистская религия.

     9. Историческое развитие

     Я не  могу  воспроизводить здесь все  содержание  "Тотема  и табу",  но
считаю  необходимым  несколько  задержаться  на том долгом периоде,  который
отделяет  события,  которые,  по  моему  убеждению,  произошли в первобытные
времена,  от  момента торжества  монотеизма -  уже в  исторически  известное
время. После победы братского клана и установления матриархата, экзогамии  и
тотемизма начался  процесс,  который  точнее  всего  описать  как  медленное
"возвращение   подавленного  материала"   в   коллективную  память.   Термин
"подавленное"  я  употребляю  здесь не в его  строгом техническом смысле.  Я
понимаю  под ним  в  данном  случае  просто  нечто,  происшедшее  в  прошлом
человечества,  но стершееся и преодоленное в  жизни последующих поколений, и
именно этим подобное "подавленному материалу" в психической жизни отдельного
индивидуума.  Мы  не  знаем,  в  какой  психологической  форме  это  прошлое
сохраняется в коллективной памяти, пока его покрывает мрак. Не  так-то легко
перевести понятия индивидуальной психологии на  язык психологии масс, и я не
думаю, что  такой перевод  легче  будет  сделать,  если  мы введем концепцию
"коллективного  бессознательного" - ведь, фактически, содержание всего,  что
бессознательно, и так в той или иной мере  коллективно, то есть, принадлежит
человечеству  в  целом. Поэтому нам лучше рассчитывать на  помощь  аналогий.
Процессы в жизни народов, которые мы анализируем здесь, действительно сходны
с  теми,  которые известны  из индивидуальной психопатологии,  но все  же не
вполне  идентичны.  Точнее  было  бы  думать,  что  ментальный  остаток  тех
первобытных  времен превратился в  некое  коллективное психическое наследие,
которое легко  могло  пробудиться  в  любом следующем поколении,  даже и без
повторения  соответствующих  событий.  Такой  ментальный  остаток сходен,  к
примеру, с  речевой способностью, которая присутствует у каждого ребенка без
всякого специального обучения и наверняка является врожденной и одинаковой у
всех народов, несмотря на различие их языков.

     Возвращение подавленного происходит постепенно  и  все же  наверняка не
спонтанно,  а  под  влиянием  определенных  стимулов.  С  течением   времени
патриархат восстанавливается: отец  снова становится главой рода,  но теперь
он   уже  не   так   всемогущ,  как  вожак   первобытной  орды.  Пройдя  ряд
последовательных   и  очевидных  промежуточных   этапов,  тотем   постепенно
вытесняется подлинным  божеством.  Это божество,  имеющее уже антропоморфный
облик, поначалу все же сохраняет еще голову тотемного животного; позднее оно
может  время от времени  превращаться в это животное (как в греческих  мифах
Зевс  время от  времени принимает облик  быка).  Еще  позже бывшее  тотемное
животное становится попросту постоянным спутником данного божества и в  этом
качестве объявляется "сакральным", священным: порой миф приписывает божеству
победу в  бою с этим  животным,  - именно так в мифах на  этой ранней стадии
обожествления появляется фигура героя. Идея божества,  как Высшего Существа,
по-видимому, возникает  очень  рано, но  поначалу она еще  весьма  туманна и
лишена всякой связи  с насущными потребностями  человечества.  По мере того,
как  племена  и народы  объединяются во  все более  широкие  коллективы,  их
божества тоже организуются в семьи и иерархии. Часто одно из них возвышается
до  уровня  повелителя  всех  других  богов.  Естественный  следующий шаг  -
поклонение одному-единственному богу  - совершается  поначалу нерешительно и
на ощупь, пока, в конце концов, не  складывается решение передать всю власть
одному богу и не терпеть больше рядом с  ним  никаких других. Но это решение
восстанавливает  - в  облике единого бога -  все величие  первобытного Отца;
поэтому  по отношению к этому богу люди снова ощущают те эмоции, которые  их
предки некогда ощущали  по отношению к первобытному  Вожаку орды -  трепет и
страх. Вот почему  первым  результатом  воссоединения с тем,  кого люди  так
давно  утратили и так долго искали, становится экстатическое ошеломление - в
точности,  как  это  описано  в истории  дарования  Закона  на  горе  Синай.
Трепетный восторг, молитвенное  преклонение и бурная  благодарность за вновь
обещанное покровительство  -  религия  Моисея  поначалу  знает  только  эти,
позитивные чувства по отношению  к божественному Отцу. Убежденность евреев в
Его  всесилии,  их подчинение  Его  воле  были  на  первой  стадии столь  же
абсолютны, как у беспомощного, угнетенного сына по отношению к отцу-вожаку в
первобытной орде; и действительно, эти эмоции можно полностью понять, только
предположив, что  народ снова обратился в  примитивную и инфантильную  орду.
Инфантильные эмоции вообще намного сильнее и неистощимо  глубже, чем чувства
взрослых;  только религиозный  экстаз способен возродить эту  интенсивность.
Таким образом, перенос молитвенного преклонения на Единого бога был попросту
естественной первой реакцией на возрождение Великого Отца.

     С этого момента дальнейшее направление развития этой отцовской  религии
было  предопределено навсегда, - но само развитие  еще  не закончилось. Ведь
суть отношений между  отцом  и сыном - в их амбивалентности; поэтому с ходом
времени у евреев неизбежно должна  была возникнуть такая же  враждебность  к
своему богу, какая в первобытные времена побудила сыновей убить своего отца.
В самой  религии  Моисея нет места  для прямого  выражения этой убийственной
ненависти к  отцу.  Обнаружиться  могла  лишь  сильнейшая  реакция  на такую
ненависть  -  в  виде  чувства вины, вызванного, несомненно, ощущением своей
скрытой враждебности к богу, но принявшей форму "угрызений совести"  - из-за
того, якобы, что "грешишь" и будешь "грешить" против Его  заповедей. Пророки
не замедлили  подхватить и использовать это  чувство,  непрестанно напоминая
евреям о их "греховности", и постепенно сознание неизбывной "вины",  некоего
"первородного греха" стало  органической составной частью  самой религиозной
системы.  Надо заметить,  что  одновременно действовал и  другой, уже  чисто
внешний фактор, который  тоже усиливал в евреях ощущение их "вины",  в то же
время маскируя от  них его истинное  происхождение.  Народ переживал тяжелые
времена; надежды на покровительство могущественного бога, посеянные Моисеем,
не  спешили исполниться; становилось все труднее сохранять самую дорогую  из
иллюзий  -  веру в свою  уникальную  избранность.  Чтобы сохранить эту веру,
евреям нужно было  как-то объяснить себе Господню суровость; наилучшим таким
объяснением  как раз и была собственная "вина" и "греховность": они-де  сами
не заслужили лучшей участи, потому что не соблюдали Его законов. Потребность
успокоить  это  чувство   вины  -  потребность,  идущая   изнутри  и  потому
ненасытимая - толкала евреев к тому, чтобы  взваливать на  себя все  более и
более  жесткие,  требовательные  и одновременно все более детализированные и
мелочные  религиозные  предписания.  Тем самым они  незаметно  переходили  к
моральному   аскетизму,   навязывая  себе   постоянно  растущее   подавление
инстинктов. Конечным результатом этого процесса было  то, что евреи достигли
- по крайней мере, в догме и ее предписаниях  - таких этических высот, какие
были  недостижимы  для других  народов  античности.  Многие  евреи и  поныне
считают эти этические  устремления  второй главной  особенностью и вторым  -
после монотеизма - главным  достижением своей религии. Наш анализ имел целью
показать,  как   эта   особенность   связана   с   первой   -  с  концепцией
одного-единственного бога. Вся еврейская  этика, наложившая такой  отпечаток
на еврейский национальный  характер,  выросла  из чувства  вины,  вызванного
подавленной враждебностью  к  Единому богу  -  этому суррогату  первобытного
Отца.

     Дальнейшее   развитие  монотеистической  религии   выходит   за   рамки
собственно  еврейской  истории.  Грандиозная  драма,  некогда  разыгравшаяся
вокруг первобытного Отца, содержала и другие  элементы, которые вернулись  в
коллективную память вместе с самим Отцом, воплощенным в фигуре Единого бога.
Эти  элементы  не могли  быть  включены в Моисееву религию, но  они вошли  в
сознание, и в результате среди всех средиземноморских  народов того времени,
ставших  свидетелями  "возвращения   Отца",  широко  разлилось  тревожное  и
мучительное чувство некой вины, порождавшей предчувствие надвигающейся беды,
подлинной  причины которой никто не  понимал. Современная история говорит об
"одряхлении" античной  культуры. Я  готов согласиться, что такое  одряхление
тоже играло определенную роль в ряду причин, породивших чувство удрученности
и  потребность  избавиться  от него,  господствовавшие  тогда  среди  людей.
Избавление это пришло опять-таки от евреев. Хотя сырье для спасительной идеи
вполне можно было почерпнуть из разных  (в том числе  греческих) источников,
потребовался, тем не менее, чисто еврейский ум - Саула  из Тарсиса, которого
в  римском  гражданстве  звали Павлом,  -  чтобы забрезжило  понимание:  "Мы
несчастливы потому,  что  некогда убили  Отца (то  есть  бога)"  Теперь  нам
совершенно ясно, почему путь к избавлению должен  был предстать Павлу именно
и только в иллюзорной форме, которая и  запечатлелась в якобы  полученном им
благовестии:  "Мы можем  избавиться от всякой вины,  если один из нас отдаст
жизнь  в ее  искупление". В  этой формулировке убийство Отца,  как  источник
вины, не упоминалось (речь шла, скорее,  о туманном "первородном грехе"), но
понятно,  что преступление,  которое  под силу  искупить  только  жертвенной
смертью, может  быть лишь убийством. Дополнительную связь  между религиозной
иллюзией   (искупление   "первородного   греха")   и   исторической  истиной
(искупление  убийства  Отца)  помог  установить  второй  тезис Павла, -  что
ритуальной  жертвой  был  "Сын  бога".  Вернувшиеся  в  коллективную  память
воспоминания об  исторической действительности первобытного прошлого придали
новой  вере  необычайную  психологическую   убедительность,   то  есть   все
достоинства  "Истины"; это  помогло ей  преодолеть  все препятствия на своем
пути; а взамен  восхитительного  еврейского  чувства  избранности  она могла
предложить людям освобождение  от  амбивалентности через веру  в  искупление
своего греха перед Отцом с помощью жертвы Сына.

     "Первородный грех"  и его искупление  с помощью жертвенной смерти стали
основами новой религиозной системы, созданной Павлом. Вопрос. существовал ли
реально  инициатор   убийства   первобытного  Отца,   некогда   поднявший  и
возглавивший восстание сыновей против него; или эта фигура была лишь позднее
создана воображением какого-либо древнего сказителя, отождествившего  себя с
этим вымышленным героем, нам  придется  оставить, видимо, без  ответа. После
того,  как христианская доктрина прорвала  границы иудаизма,  она включила в
себя элементы из многочисленных других  источников, восприняла детали других
средиземноморских ритуалов  и отказалась от многих черт чистого  монотеизма.
Казалось, будто древний Египет восстал из пепла, чтобы отомстить наследникам
Эхнатона. Примечателен, однако, способ, которым новая  религия преобразовала
древнюю амбивалентность отношений  отца и сына. Разумеется, ее основная идея
сводилась к примирению с  богом-Отцом  -  за счет  "искупления" совершенного
против него  преступления;  но  изнанка этих отношений, то есть неустранимый
аспект соперничества с Отцом, тоже  нашла в ней свое выражение, воплотившись
в  фигуре Сына, который взял грех на свои плечи. В результате Сын стал Богом
рядом с  Отцом,  а по существу - вместо Отца.  Будучи первоначально религией
Отца, христианство постепенно превратилось в религию Сына. Своего изначально
завещанного  ей историей  предназначения  - свергнуть Отца  - оно  не смогло
избежать.

     Лишь часть еврейского народа приняла новую доктрину. Те, кто отверг ее,
до сих  пор  называются  евреями.  Этим решением  они еще  более резко,  чем
раньше,  отделили себя  от остального  мира. Им пришлось  услышать от нового
религиозного  сообщества  (которое,  помимо  обратившихся  евреев,  включало
египтян, греков, сирийцев, римлян, а под  конец и тевтонов) обвинения в том,
что они, евреи, убили нового бога. В действительности в  своей  очищенной от
бессознательных  искажений форме  это обвинение  должно было бы звучать так:
"Они не хотят  признать, что некогда участвовали  в убийстве Отца, тогда как
мы  это  признали и,  принеся в жертву  Сына,  очистились от греха". В такой
форме легче увидеть, какая правда стоит за этим обвинением.  Почему евреи не
захотели  участвовать  в том  прогрессе,  который  начался с этого, пусть  и
деформированного, замаскированного признания христиан в убийстве Отца, - это
вопрос,  достойный  особого  исследования.  Но из-за этого  им пришлось, так
сказать, "взять на себя" трагическую изначальную вину всего человечества. Им
предстояло дорого за это расплатиться.

     Я надеюсь, что наш анализ все же пролил некоторый свет на вопрос о том,
каким образом еврейский народ приобрел те особенности, Которые его отличают.
Вопрос  о том, как этот народ  ухитрился сохраниться  по  сей  день  в  виде
единого целого, оказался более трудным орешком. Но неразумно было бы ожидать
или  требовать исчерпывающего разрешения всех подобных исторических загадок.
Все,  что я могу предложить, - лишь свой скромный  вклад и к  тому же такой,
который надлежит оценивать с учетом упомянутых вначале суровых ограничений.